Музей-заповедник А. С. Пушкина [Владимир Семенович Бозырев] (fb2) читать онлайн

В. С. БОЗЫРЕВ

МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДНИК А.С. ПУШКИНА

Лениздат

1979

46.3

Б 76

© Лениздат, 1979

ВСТУПЛЕНИЕ

«Губерния Псковская» неотделима от биографии А. С. Пушкина, неразрывно связана с его творчеством. Поэт назвал ее «теплицей юных дней». Сюда, в имение родителей Михайловское, его привозили ребенком. Сюда приезжал он юношей — после окончания Лицея. Позже здесь он провел «изгнанником два года незаметных». Здесь, в «обители трудов и чистых нег», «текли часы трудов» его «свободно-вдохновенных».

Теперь этот уголок псковской земли, связанный с именем великого поэта, составляет Государственный ордена Трудового Красного Знамени музей-заповедник А. С. Пушкина. Отдать дань любви и уважения Пушкину сюда приезжают тысячи почитателей его поэзии со всех концов нашей страны и из-за рубежа.

Через всю сознательную жизнь, через всю поэзию, начиная с восторженного юношеского стихотворения «Простите, верные дубравы!» и кончая глубоко прочувствованным стихотворением «Вновь я посетил», написанным незадолго до гибели, Пушкин пронес в своем сердце немеркнущую любовь к этим родным его сердцу местам.

Уже зрелым поэтом и человеком с большим житейским опытом Пушкин писал: «Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру. Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете».

Таким «кабинетом» для Пушкина не раз на протяжении его короткой жизни становилось родное Михайловское. Сюда поэт мечтал в конце жизни навсегда уехать со своей семьей из опостылевшего светского Петербурга.

В Михайловском он создал драму «Борис Годунов», поэму «Граф Нулин», одно из ярких антикрепостнических произведений стихотворение «Деревня», автобиографические «Записки», «деревенские» главы «Евгения Онегина». Здесь созданы такие шедевры лирики, как «Я помню чудное мгновенье», «Андрей Шенье», «Разговор книгопродавца с поэтом», «Сожженное письмо», «Талисман», «19 октября», «Зимний вечер», «Признание» и другие. Всего в период Михайловской ссылки поэт создал более ста произведений.

В Михайловском в 1827 году поэт начал писать свой первый опыт в прозе — историческую повесть «Арап Петра Великого». Здесь родились замыслы многих его произведений, написанных позже, уже не в Михайловском.

И более чем через полтора столетия, отделяющих наше время от той поры, нас поражает и восхищает гражданское мужество, неистребимый оптимизм и творческое вдохновение Пушкина, написавшего именно в ссылке, «в глуши лесов сосновых», в условиях тягостного полицейского и духовного надзора, свое самое светлое, самое солнечное стихотворение — «Вакхическую песню».

В своеобразном цикле произведений, созданных в псковской деревне, Пушкин предстает необыкновенно разносторонним, многогранным поэтом: в них и гневное осуждение крепостничества, и философское раздумье о смысле жизни, и пафос гражданина, и проницательность политика, и убедительность бытописателя своего века, и восторг перед человеческой красотой и красотой природы.

В благотворном общении с народом, местными псковскими крестьянами, с родной природой, в высокохудожественном устном поэтическом творчестве народа, в глубоком знании деревенской помещичьей и крестьянской жизни поэт находил здесь новые поэтические образы, темы, сюжеты. Произведения, созданные в Михайловском, — ярчайшая страница всей его творческой биографии.

«Михайловский период составляет новый и важнейший этап в идейно-художественном развитии поэта. В своем крутом и стремительном творческом пути Пушкин словно бы поднялся в эту пору на некий горный кряж, с которого можно было оглядеться на все пройденное, и откуда в то же время в некоей прозрачной дымке, в не вполне еще ясных, но уже различимых очертаниях вырисовывались дали грядущего» — так оценивает михайловский период творчества Пушкина видный советский ученый-пушкинист Д. Благой.

В михайловской ссылке реализм творчества Пушкина достиг глубины и зрелости, а художественный его гений — наивысшего гармонического развития. С этого времени в истории отечественной культуры он по праву занял, по словам современника, место «первенствующего поэта» России, родоначальника новой русской реалистической литературы и основоположника нового русского литературного языка.

«При имени Пушкина, — писал П. В. Гоголь, — тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. ...В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

Мотивы Михайловского — его «география» и быт той поры, строй мыслей и чувств самого поэта, навеянных этим уголком земли, — щедро представлены в произведениях Пушкина михайловского периода, в его многочисленных письмах.

Вот почему с полным основанием можно назвать произведения, на писанные Пушкиным в псковской деревне, своеобразным пушкинским поэтическим путеводителем но сегодняшнему заповедному Михайловскому.

И во много крат возрастает их художественная сила для тех, кто побывал здесь, «в глуши лесов сосновых», кто отдал дань восторга красоте этих мест, кто ощутил здесь немеркнущую любовь Пушкина к этому уголку земли — «стране родной».

...Не иссякает людской поток в музеях Пушкинского заповедника, не пустеют аллеи старинных парков. А воспетая Пушкиным здешняя природа и сегодня «красою вечною» сияет, и кажется, будто поэт вместе с нами слышит здесь и «шепот речки тихоструйной», и «иволги напев живой», и вместе с нами видит «подвижные картины» неповторимого по красоте окрестного пейзажа, «гладь озер лазурных», «луга и нивы золотые». В этих благословенных местах, как нигде, поэт ощущается живым. И люди идут и идут на встречу с ним.

Из истории заповедника

Сельцо Михайловское — составная часть родового имения предков Пушкина Ганнибалов Михайловской губы.

В начале XVIII века среди земель, которыми владела царская семья на Псковщине, была обширная вотчина Михайловская губа. После смерти в 1733 году последней ее владелицы, племянницы Петра I Екатерины Ивановны (дочери брата Петра — Ивана Алексеевича), Михайловская губа вошла в состав дворцовых земель.

Когда на престол взошла дочь Петра I императрица Елизавета Петровна, она стала щедро награждать тех сподвижников своего отца, которые после его смерти долгое время находились в опале. Среди поощренных новой императрицей был и знаменитый Абрам Петрович Ганнибал, прадед великого русского поэта. Указом Елизаветы от 12 января 1742 года ему была пожалована часть Михайловской губы, а в 1746 году он получил за подписью Елизаветы жалованную грамоту на это владение, которая гласила: «...объявляем через сие, что мы, наше императорское величество, по именному нашего императорского величества указу за подписанием собственный нашея руки генваря 12 дня минувшего 1742 году нашему генералу маэору и ревельскому обер-коменданту Авраму Ганнибалу... пожаловали во Псковском уезде пригорода Воронича Михайловскую губу...»

По ревизской переписи 1744 года А. П. Ганнибалу в Михайловской губе принадлежала 41 деревня, где проживало более 800 крепостных крестьян.

В 1781 году А. П. Ганнибал умер, и Михайловская губа была поделена между тремя его сыновьями. Согласно раздельной грамоте «деревню Кучане, что ныне сельцо Петровское» с деревнями получил Петр Абрамович Ганнибал, «деревню Оклад, что ныне называется сельцо Воскресенское» с деревнями — Исаак Абрамович Ганнибал, «деревню Устье, что ныне называется сельцо Михайловское» с деревнями получил «второго фузелерного полка капитан» Осип Абрамович Ганнибал. Выйдя в отставку, он последние годы жизни провел почти безвыездно в Михайловском, в котором в конце XVIII века и создал усадьбу: построил барский дом, заложил парк при нем.

В 1806 году О. А. Ганнибал умер, и Михайловское наследовала его семья — жена Мария Алексеевна и дочь Надежда Осиповна, мать поэта. Н. О. Пушкина после смерти своей матери (в 1818 году) осталась единственной владелицей имения. Когда в 1836 году Н. О. Пушкина умерла, то Михайловским стали владеть ее дети: Ольга, Александр и Лев.

После гибели поэта на дуэли та часть Михайловского, которая принадлежала ему, стала собственностью его детей: сыновей Александра и Григория и дочерей Марии и Наталии. С 1866 года Михайловское перешло во владение младшего сына поэта Григория Александровича. К этому времени старый ганнибаловский дом совсем обветшал, и Г. А. Пушкин продал его на слом, построив на том месте новый дом несколько иной архитектуры (впоследствии этот дом дважды — в 1908 и в 1918 годах — горел, но каждый раз восстанавливался.

Приближался 1899 год. Демократическая общественность России собиралась отметить 100-летний юбилей со дня рождения А. С. Пушкина. В преддверии этого знаменательного события повысился интерес к Михайловскому, туда стали наведываться почитатели поэта. Однако даже крайне немногочисленные паломники в пушкинскую усадьбу нередко не могли познакомиться с Михайловским: оно было частной собственностью сына поэта. И тогда по настоянию прогрессивной общественности власти решили выкупить имение у наследников А. С. Пушкина и создать там в память о поэте какое-нибудь благотворительное заведение. Но в условиях царской России эти благие порывы натолкнулись на серьезные препятствия. В царской казне не оказалось денег на приобретение Михайловского, и пришлось объявить по всей России сбор пожертвований. Большая часть необходимых средств была собрана, и в 1899 году село Михайловское было куплено у Г. А. Пушкина и передано в ведение псковского дворянства, которое в 1901 году решило создать в Михайловском благотворительное заведение — колонию для престарелых литераторов. Она была открыта лишь в 1911 году.

До Великого Октября пушкинский уголок влачил жалкое существование. Колонисты (многие из них не имели никакого отношения к русской литературе) ревностно оберегали свой покой даже от редких посетителей пушкинских мест. В восстановленном после пожара доме устроили так называемый «музей Пушкина», в котором были представлены немногие пушкинские вещи: бильярд с двумя шарами и двумя киями, карета, несколько картин, сомнительная копия маски поэта и гипсовый бюст поэта. Дом был обставлен мебелью, купленной на базаре. «Просвещенные» дворяне превратили «музей Пушкина» в место веселого препровождения времени, сытных обедов и чаепитий под звуки граммофона. В «музее» был поставлен бильярд, выписанный из Пскова, и святогорские купчики и дворяне развлекались там, где жил и творил великий поэт. Экскурсантов же направляли к одной из служб, где показывали им бильярд, принадлежавший поэту.

Посетивший в 1898 году Святогорский монастырь и могилу А. С. Пушкина историк и литератор В. П. Острогорский с грустью отмечал, что даже могила великого поэта содержалась в небрежении: «Ничья заботливая рука, как видно, не прикасается к памятнику. Покосившийся обелиск порастает травой, грязен и испещрен надписями посетителей». Мало того, монахи Святогорского монастыря выгодно продавали различным лицам участки земли для будущих могил в непосредственной близости от места погребения Пушкина.

После Февральской буржуазной революции освободившиеся от царской власти крестьяне Воронической волости, в которую входило и село Михайловское, обратились 26 мая (6 июня) 1917 года в Совет рабочих и солдатских депутатов с ходатайством об изъятии у псковского дворянства села Михайловского и передаче его в общегосударственное ведение, а также о разрешении устроить в селе Михайловском на собранные народом деньги Всероссийский университет имени А. С. Пушкина с низшим, средним и высшим отделением, в котором граждане Воронической волости могли бы бесплатно получать образование.

Лишь после Великой Октябрьской социалистической революции в пушкинские места пришел подлинный и заботливый хозяин — советский народ.

Уже в первые годы после Октября Псковский губисполком уделял большое внимание восстановлению и реставрации ценнейшего памятника русской культуры. В 1920 году при участии стоявших в окрестностях Михайловского бойцов Красной Армии был реставрирован домик няни поэта Арины Родионовны. А осенью 1921 года для обследования состояния пушкинского уголка Псковской губернии и принятия мер для его надлежащей охраны отдел народного образования командировал туда заведующего Псковским губернским краеведческим музеем, который представил в губисполком доклад о тяжелом состоянии после гражданской войны пушкинских мест, особенно Михайловского и Тригорского. В докладе отмечалось, что «от обеих усадеб остались каменные фундаменты и груды обгорелого мусора... Самый парк зарос и заглох, фруктовый сад одичал».

На основании этого доклада Псковский губисполком 11 ноября 1921 года принял решение «Об охране пушкинских мест в Опочецком уезде Псковской губернии». В этом решении, в частности, говорилось: «Обратиться в Наркомпрос РСФСР с ходатайством об объявлении пушкинского уголка заповедным имением и взять его под охрану как исторический памятник, имеющий значение для всей республики». До вынесения Наркомпросом окончательного решения Псковский губисполком обязал губернский отдел народного образования немедленно принять на себя охрану пушкинского уголка, выделить для этого средства и персонал, а губземотдел и Опочецкий уездный исполком — определить границы пушкинских мест, выселить из имений посторонних лиц, воспретить возведение там каких-либо построек.

Ходатайство псковских местных властей встретило горячую поддержку наркома просвещения А. В. Луначарского, который 2 марта 1922 года подготовил проект постановления под названием: «О национализации усадеб Михайловского и Тригорского, а также места погребения А. С. Пушкина в Святогорском монастыре». Отправляя проект в тот же день в Наркомат земледелия, А. В. Луначарский просил срочно дать заключение на него и представить в Совнарком.

17 марта 1922 года на распорядительном заседании Малого Совнаркома РСФСР проект был рассмотрен (докладчиком был А. В. Луначарский) и в протоколе № 849 было записано: «Объявить Пушкинский уголок: Михайловское и Тригорское, а также место погребения А. С. Пушкина в Святогорском монастыре заповедным имением с передачей его под охрану, как исторического памятника, НК просвещения по Главмузею. Границу этого имения определить Народному Комиссариату просвещения по соглашению с Народным Комиссариатом земледелия».

Так решением Советского правительства был создан крупнейший в нашей стране литературно-мемориальный заповедник, связанный с жизнью и творчеством великого русского поэта. Создание Пушкинского заповедника привлекло к этим местам внимание советской общественности, которая в 1924 году организовала Общество друзей Пушкинского заповедника. Членами общества стали видные ученые, писатели, художники.

В 1924 году по инициативе Института русской литературы (Пушкинского Дома), Академии наук СССР и Общества друзей Пушкинского заповедника в пушкинских местах торжественно было отмечено 100-летие со дня приезда поэта в михайловскую ссылку. В связи с этой годовщиной село Святые Горы, где находится могила поэта, было переименовано в Пушкинские Горы, а в Михайловском состоялся народный пушкинский праздник.

В преддверии 100-летней годовщины со дня гибели поэта, которую готовились широко отметить, в Михайловском был восстановлен господский дом, и вскоре в нем открылся музей А. С. Пушкина. В это время в состав Пушкинского заповедника включили связанные с именем Пушкина село Петровское, древние городища Воронич и Савкину горку и всю территорию бывшего Святогорского монастыря. Территория Пушкинского заповедника составила теперь более 600 гектаров.

В 1933 году в целях дальнейшего улучшения деятельности Пушкинского заповедника он был передан в ведение Академии наук СССР. С 1954 года Пушкинский заповедник находился в ведении Министерства культуры СССР, с 1957 года по настоящее время — Министерства культуры РСФСР.

Плодотворная деятельность Пушкинского заповедника была прервана фашистской оккупацией в начале июля 1941 года. Сразу же после оккупации Пушкинских Гор гитлеровцы начали расхищать музейные ценности — картины, книги, мебель. А осенью 1943 года комендант пушкиногорской комендатуры приказал вывезти в Германию почти все оставшееся музейное имущество. Присланный гитлеровцами из Германии инженер зимой 1943 года руководил вырубкой лесов в Пушкиногорском и соседнем Новоржевском районе. Тогда же началась рубка векового заповедного бора. На территории заповедника фашисты проложили часть своей мощной оборонительной линии «Пантера».

Перед вступлением в Михайловское советских войск фашистские варвары сожгли Дом-музей, а также один из двух домов у въезда в усадьбу, другой сильно повредили. Они разобрали домик няни, уничтожили арку при входе в Михайловское и надругались над портретом поэта, который был укреплен на этой арке: портрет был прострелен в нескольких местах. В Святогорском монастыре была взорвана колокольня Успенского собора. Под могилой Пушкина фашисты вырыли двадцатиметровый туннель, заложив в него 10 авиабомб и специальные мины.

Стараясь сохранить уцелевшие памятники заповедника, наши войска избегали прямого штурма Михайловского. Командование разъяснило бойцам стоявшую перед ними задачу. Из рук в руки передавали советские солдаты листовку, в которой говорилось: «Вернем Родине нашу национальную святыню — места, где жил Пушкин!»

12 июля 1944 года советские воины освободили Пушкинские Горы. Советские солдаты и офицеры, вступившие в поселок, сразу же шли к могиле Пушкина. А неподалеку от нее, у Новоржевского шоссе, по которому катилась лавина наших наступающих войск, появилась в те дни волнующая надпись: «Могила Пушкина здесь! Отомстим за нашего Пушкина!» Не было такого человека, который в дни наступательных боев, проходя мимо древнего Святогорского монастыря на запад, не заглянул бы сюда на минуту.

Писатель Николай Тихонов так рассказывает об этом: «Пушкинские места я увидел во время Великой Отечественной войны, когда они были только что освобождены. Печать разорения лежала на них. Мимо Святогорского монастыря шли на фронт машины. У монастыря они обязательно останавливались, и командиры и бойцы подымались по лестнице наверх, к могиле Пушкина. Всегда среди приехавших находился человек, который произносил краткое слово. Эта встреча с Пушкиным людей, спешивших на фронт, который ушел уже за Режицу, производила большое впечатление».

В передовой статье, посвященной освобождению Пушкинского заповедника от гитлеровцев, газета «Правда», выражая мысли всего советского парода, писала 30 августа 1944 года: «Мы удвоим внимание к местам, где реют тени великих людей, творцов русской культуры». Советские люди, земляки великого поэта — трудящиеся Псковщины, с энтузиазмом взялись за восстановление Пушкинского заповедника. Восстановительные и реставрационные работы вела большая строительная организация «Ленакадемстрой», специально созданная Академией наук СССР для восстановления заповедника. В составлении проекта восстановления принимали участие крупные специалисты архитектуры, музейного дела. К 1949 году, когда прогрессивные люди всего мира готовились отметить 150-летие со дня рождения гения русской литературы, Пушкинский заповедник был в основном восстановлен.

12 июня 1949 года открылся для посетителей возрожденный из пепла Дом-музей А. С. Пушкина, еще ранее были восстановлены домик няни и Успенский собор Святогорского монастыря-музея.

В последующие годы в заповеднике продолжались реставрационные работы с целью придать пушкинским местам тот вид, какой они имели при жизни Пушкина. В 1955—1964 годах в усадьбе поэта были восстановлены три хозяйственных флигеля, погреб, воссозданы в прежних размерах Еловая аллея и фруктовый сад. В Святогорском монастыре-музее в 1953—1954 годах восстановлен главный вход, отремонтированы гробница Пушкина и каменная отмостка площадки вокруг нее.

Для дальнейшего улучшения охраны природных памятников Пушкинского заповедника, его флоры и фауны Псковский облисполком летом 1962 года принял специальное решение об организации вокруг заповедника — в радиусе пяти-шести километров от его границ — охранной зоны, в которой запрещены все виды охоты, промысла, возведение сооружений, могущих разрушить целостность пейзажа по соседству с заповедной территорией.

Большим праздником для всех почитателей великого поэта стало воссоздание дома Осиповых-Вульф в Тригорском, в котором в августе 1962 года торжественно был открыт большой музей, экспозиции которого рассказывают о значении Тригорского в творческой биографии Пушкина, о дружбе поэта с его обитателями Осиповыми-Вульф.

В августе 1977 года открылся музей в восстановленном доме Ганнибалов. Экспозиция нового музея посвящена предкам Пушкина.

В 1978 году замечательный памятник русского зодчества позднего средневековья Успенский собор Святогорского монастыря-музея в еще большей степени приблизился к своему первоначальному виду: восстановлена соборная звонница. Среди колоколов, помещенных на звоннице, — некоторые из тех, звон которых слышал Пушкин на знаменитых святогорских ярмарках. В этом же году была восстановлена каменная монастырская ограда от Святых ворот до западного края холма, на котором стоит монастырь.

За большую работу по эстетическому воспитанию трудящихся, изучению и пропаганде творческого наследия великого русского поэта Государственный музей-заповедник А. С. Пушкина в 1972 году был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

1 июня 1978 года Совет Министров РСФСР принял постановление «О дальнейшем развитии и благоустройстве Государственного музея-заповедника А. С. Пушкина Псковской области». Это постановление предусматривает в период с 1978 по 1985 год провести в Музее-заповеднике большой комплекс реставрационно-восстановительных работ (в Михайловском, Тригорском, в заповедных лесах и парках).

В поселке Пушкинские Горы в 1982 году будет построено здание научно-музейного центра. Здесь разместятся лекционные и выставочные залы, кинолекторий, зал для проведения пушкинских конференций и пушкинских чтений, мастерская для художников, приезжающих в заповедник в творческие командировки, мастерские по реставрации картин и старинной мебели. Здесь же предполагается разместить большую литературную экспозицию о жизни и творчестве А. С. Пушкина. Уникальное здание центра спроектировано специалистами «Моспроекта» под руководством народного архитектора СССР, Героя Социалистического Труда Д. Н. Чечулина.

Все это еще раз ярко свидетельствует о той постоянной заботе, которую проявляют Коммунистическая партия и Советское правительство о драгоценном достоянии всего нашего народа — о заповедных пушкинских местах.

Михайловское

МИХАЙЛОВСКИЕ РОЩИ

Если идти в усадьбу поэта со стороны Пушкинских Гор, то сразу за старинной русской деревенькой Бугрово (при Пушкине — Бугры) начинаются так называемые Михайловские рощи — лес, окружающий усадьбу поэта.

На самой опушке Михайловских рощ, слева от дороги, уходящей в глубь леса, лежит огромный камень-валун с высеченными на нем словами поэта из его стихотворения «Вновь я посетил»:

Чуть дальше, метрах в двадцати от этого камня-валуна, — большая необработанная глыба песчаника, подобие стелы. У ее подножия каменная плита, на которой высечены слова (автор текста — поэт М. Дудин):

Это могила неизвестного солдата, павшего в бою с гитлеровскими захватчиками при освобождении этих мест. По рассказам местных жителей — очевидцев гибели советского солдата, он погиб в нескольких десятках метров от этого места, сразу за околицей деревни Бугрово.

Отсюда до Михайловского двухкилометровая дорога, часто и круто поворачивая, идет по сосновому бору. К самой дороге подступают огромные стройные сосны. Между ними живописно поднимается подлесок — черная ольха, орешник, можжевельник, крушина; часто мелькают белые стволы берез, встречаются и осины. Воздух здесь словно настоян на хвойном аромате.

Михайловские рощи неодинаковы по составу древесных пород и в разных местах заповедника выглядят по-разному. Наиболее старая часть Михайловских рощ та, которая примыкает к Михайловскому парку и уступами спускается к озеру Маленец. Здесь в основном вековые корабельные сосны. Это стройные гладкоствольные великанши до 30 метров высотой. Именно здесь сохранилось больше всего деревьев — живых современников Пушкина. Специалисты-лесоводы насчитали свыше двухсот сосен, возраст которых почти два века. Это настоящие долгожители, если учесть, что предельным сроком жизни сосны считается 150—200 лет. А рядом, плечом к плечу с этими уникальными деревьями, стоят их «дети», «внуки» и «правнуки» — сосны более молодого возраста, но не менее внушительные по своей высоте. Идут годы, происходит естественная смена поколений лесного царства, но, к счастью, остается нетронутой наиболее старая, пушкинская часть михайловского леса — вековой сосновый бор.

Правда, бор поредел во время вражеского лихолетья: гитлеровские оккупанты вырубили в заповедных рощах сотни вековых деревьев. Они были сложены в огромные штабеля близ усадьбы поэта, на берегу Сороти: гитлеровцы хотели начать их сплав в места строительства оборонительных сооружений. Но действовавшие в окрестностях Михайловского партизаны не дали фашистам воспользоваться лесом: огромные штабеля готовых к сплаву бревен были сожжены патриотами. Здесь, в Михайловских рощах, мстили они фашистам за их варварство.

Деревья со следами войны встречаются в Михайловских рощах и поныне. Во время санитарных рубок, когда удаляются больные и погибшие деревья, пила нет-нет да и заскрежещет в глубине ствола то по осколку, то по пуле...

Михайловские рощи всегда полны жизни. С весенней поры, когда сюда на родные гнездовья возвращаются из дальних краев перелетные птицы, до осени они наполнены неумолчным птичьим гомоном. А уже на первом снегу можно увидеть следы лося, кабана, дикой козы, лисицы, белки, зайца.

Весной многие лесные лужайки голубеют от подснежников, и кажется, что это голубое весеннее небо отражается в них. Каждый, кто бывает в Михайловских рощах в эту пору, невольно вспоминает пушкинские строки о весеннем лесе:

А в начале лета в густой изумрудной траве лесных лужаек алеют крупные душистые ягоды земляники. Потом созревает черника, следом за ней — брусника, ежевика. Многие пернатые жители Михайловских рощ любят полакомиться и лесной малиной. Видишь это, и невольно вспоминается то давнее время, когда деревенские ребятишки с полными лукошками ягод, собранных вот здесь, на полянках и опушках Михайловских рощ, приходили к «михайловскому барину» Александру Сергеевичу и предлагали свой «товар».

Случалось, что и сам он отправлялся в лес по грибы и ягоды. Писатель Иван Щеглов записал рассказ современницы Пушкина Акулины Илларионовны Скоропостижной (дочери «попа Шкоды» — священника И. Е. Раевского из соседнего с Михайловским Воронича):

«—...Раз увязался со мной в рощу по грибы... Пойдем, говорит, грибы собирать, красавица, у меня, говорит, острый глаз на всякий гриб!..

— И много грибов с Пушкиным набрали? — нескромно полюбопытствовал я.

Акулина Ларионовна отрицательно закачала головой, и в глазах ее на мгновение мелькнули веселые огоньки.

— Наберешь грибов, болтая с таким краснобаем! — заметила она добродушно. — Какие уж там грибы — все больше шутки шутил... Кузов-то вовсе пустой принесть пришлось...»

Михайловские рощи навеяли Пушкину многие поэтические образы, вошли в его поэтический словарь. Со своим миром звуков, таинственностью, они были часто созвучны его настроению: то поэтически вдохновенному и жизнерадостному, то порой грустному.

Здесь поэт создал поэтический образ природы, эмоциональная сила воздействия которой была созвучна силе поэтического гения Пушкина. За этими строками — радостное упоение силой своего поэтического дарования, радость вдохновенного творчества.

Образ шумящего леса поэт использует и в одном из писем А. Бестужеву, посланном из Михайловского: «Здесь ветер шумит, лес шумит, дождь шумит, — шумно, а скучно... Ах, как бы заманить тебя в Михайловское!»

В этих строках — тоска одиночества опального поэта, тоска по далеким друзьям, и в них образ шумящего леса в ряду других образов природы гармонирует именно с этим душевным настроением, еще резче подчеркивая его.

В седьмой главе «Евгения Онегина», работа над которой начиналась в Михайловском, Пушкин тоже использовал образ шумящего леса, описывая приход весны, обновление природы:

Образ Михайловских рощ угадывается и в таких строчках, написанных в начале ссылки:

В Михайловском сосновые рощи вплотную подступают к усадьбе поэта, и если смотреть на нее со стороны Сороти, то в ночное время можно видеть, как именно над этими рощами, прямо за околицей усадьбы, встает луна.

Образ леса присутствует и в романе «Евгений Онегин», в тех главах, которые посвящены деревенской жизни героев. Непременную деталь деревенского пейзажа — лес Пушкин использовал в тех главах, которые писал либо в михайловской ссылке, либо сразу после нее, когда впечатления деревенского быта и сельской природы были у него еще очень свежи. Так, «вседневные занятия» Евгения Онегина в деревне включали и прогулки в лес:

Уезжая из деревни, «оставил он свое селенье, лесов и нив уединенье».

О позднем времени, до которого Татьяна Ларина задержалась «в келье модной» — кабинете Онегина, Пушкин говорит, используя образы природы, в том числе и образ рощи, погруженной в сон:

Думается, что картиной родного михайловского леса навеяно и описание леса в сне Татьяны:

Здесь Пушкин лаконичными художественными средствами необыкновенно зримо рисует картину леса в глухую зимнюю пору. Одной лишь деталью — сиянием «светил ночных» сквозь голые ветви деревьев — поэт отметил морозность ночи, потому что только в сильные морозы небо бывает звездным.

В псковской деревне Пушкин не раз видывал Михайловские рощи осенней порой, когда «лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась», когда красота их особенно восторгала поэта.

Вот такими были Михайловские рощи в последнюю осень, которую поэт видел здесь, когда в сентябре 1835 года снова побывал в своем родном Михайловском. «Ветра шум и свежее дыханье» осеннего леса на этот раз особенно влекли Пушкина, и он часами пропадал в нем.

«Ты не можешь вообразить, — писал он тогда из Михайловского жене, — как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится».

Михайловские рощи стали в поэзии Пушкина как бы символом всего этого дорогого ему уголка. Так, посвящая после михайловской ссылки по-сыновнему теплые строки стихотворения «Няне» Арине Родионовне, оставшейся в Михайловском, Пушкин представляет в этом стихотворении свой родной уголок в поэтическом образе «глуши лесов сосновых»:

Любопытно, что этот же образ поэт использует и в романе «Евгений Онегин», где родина Татьяны Лариной предстает тоже в образе «глуши лесов»:

Незадолго до гибели, осенью 1835 года, как бы подводя итог своим многочисленным приездам в псковскую деревню, поэт писал:

И сейчас, когда ступаешь под сень заповедных Михайловских рощ, когда с каждым поворотом дороги открываешь их пленительную красоту, невольно как бы ждешь встречи с самим Пушкиным, который именно здесь и скажет задумчиво:

МИХАЙЛОВСКАЯ УСАДЬБА

Сразу после смерти Пушкина один из самых близких ему людей — В. А. Жуковский взялся готовить к изданию посмертное собрание сочинений поэта. В него было включено и стихотворение, оставленное Пушкиным без названия. Это стихотворение было проникнуто такой любовью к родному Михайловскому, что Жуковский, хотя и знал, что родиной Пушкина была Москва, дал этому стихотворению заголовок — «Опять на родине». Это было стихотворение, которое в наше время называется по его начальной строке «Вновь я посетил». И Жуковский был прав: действительно, Михайловское с полным правом можно назвать второй родиной Пушкина.

Усадьба поэта невелика, она была создана дедом Пушкина Осипом Абрамовичем Ганнибалом на небольшой территории, которая с севера ограничена крутым обрывом к реке Сороти, а с юга — Михайловскими рощами. В западной части усадьбы, от ее околицы к речке Сороти и озеру Маленец простираются покосные луга. С восточной стороны к усадьбе примыкает широкая поляна, окаймленная с трех сторон сосновым бором и березовыми рощами, а с четвертой — группой полуторастолетних лип.

От этих лип по небольшому склону аллея ведет к пруду с перекинутым через него горбатым деревянным мостиком. Пруд окружен высокими серебристыми ивами. Здесь часто можно видеть в летнюю пору стайку молодых уток. Это тот самый, пушкинский

От пруда дорога, окаймленная кустами редкостного растения — клена-малины — и яркими цветами, идет мимо обширного фруктового сада, разрезая его на две части — северную и южную, в центр усадьбы. Дом скрывается в густых зеленых зарослях сирени, жасмина, барбариса, желтой акации, так что кажется неожиданным, когда всего через полсотни шагов попадаешь на край этого крутого, спускающегося вниз, к реке, холма. С него сквозь зеленые кулисы сирени открывается неповторимый вид на окрестности: у самого подножия холма течет Сороть, за ней колышутся высокие травы широких заливных лугов, на холмах, уходящих волнами вдаль, живописно разбросаны деревни, а чуть правее — синяя гладь озера Кучане (Петровского), на противоположном берегу которого вздымаются густые кущи деревьев — парк Петровского, имения двоюродного деда Пушкина П. А. Ганнибала. И невольно вспоминаются пушкинские строки, в которых фотографически точно запечатлен этот пейзаж:

Этим пейзажем, таким родным и близким для поэта, он снова любовался, приехав в Михайловское спустя шестнадцать лет после написания этих строк.

Планировка усадьбы очень проста и удобна. В центре усадьбы стоит господский дом, обращенный южным фасадом с парадным крыльцом в сторону парка, а северным — к реке Сороти и живописным окрестностям. Перед входом расположена большая круглая клумба, которая при Пушкине была обсажена кустами сирени, жасмина и желтой акации. Сейчас же по окружности клумбы растут 26 лип, а в центре круга — мощный вяз с раскидистыми, касающимися самой земли ветвями. Эти изменения в планировке усадьбы произошли сравнительно недавно: вяз был посажен сыном поэта в 1870-х годах, а липы высадили в 1899 году — в 100-летнюю годовщину со дня рождения А. С. Пушкина.

По обе стороны от господского дома в пяти—десяти шагах друг от друга расположены службы и хозяйственные постройки. Если смотреть со стороны парка, то слева от него стоит банька, называемая теперь по традиции домиком няни — в память Арины Родионовны, няни Пушкина, которая жила в одной из комнаток баньки. Еще левее — большой погреб с деревянной двускатной крышей. Кучер Пушкина Петр Парфенов, находившийся некоторое время вместе с поэтом в Михайловском, рассказывал, как Пушкин «с утра из пистолетов жарит в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то».

Еще левее погреба стоит амбарчик (восстановлен в 1965 году) — обыкновенная крестьянская постройка, типичная для Псковщины того времени. Амбарчик крыт соломой: смотришь на него, и воскресает в памяти пушкинский поэтический образ:

Между погребом и амбаром, у куртины сирени, на своеобразном деревянном лафете стоит старинная, образца 1771 года, пушечка. Известно, что такая пушечка была у Пушкиных в усадьбе, из нее давали салют по случаю семейных праздников и других торжеств. «Пушечка у них для потехи завсегда стояла около ворот еще с давних пор, — вспоминал современник поэта крестьянин Иван Павлов. — Как же так — у Пушкиных и без пушки».

По другую сторону господского дома расположен флигель таких же размеров, как и домик няни, — бывшая кухня и людская. Правее, в один ряд с кухней и людской, стоят еще два флигеля — дом управляющего имением и бывшая вотчинная контора. Эти флигеля, обветшавшие и разрушившиеся в конце прошлого века, были восстановлены сравнительно недавно: кухня и людская в 1955 году, а дом управляющего и вотчинная контора в 1962 и 1964 году.

За этими флигелями начинается фруктовый сад, посаженный в 1940 году после гибели старого сада от сильных морозов зимой 1939/40 года. В саду восстановлены те сорта фруктовых деревьев (в основном яблонь), которые были здесь при Пушкине. Между яблонями стоит несколько колод-ульев, на краю сада — деревянная голубятня. Они созданы по образцу тех, какие стояли здесь в старину.

Неподалеку от флигелей был каретный сарай, за садом располагались скотные дворы, гумно, амбары. Эти сооружения не сохранились.

В десяти метрах севернее кухни и людской, на самом краю крутого ската к Сороти, стоит здание, сложенное из камней-валунов. Это большое складское помещение для хранения льна, построенное сыном поэта Г. А. Пушкиным в 80-х годах прошлого века. Несколько позже, в 1911 году, в усадьбе был построен флигель, который стоит у ее южной границы, при входе в парк. В настоящее время в этом флигеле размещается научно-музейный отдел Музея-заповедника. С западной стороны, выходящей к покосным лугам и озеру Маленец, усадьба и фруктовый сад огорожены штакетником.

Такой усадьба была при Пушкине. Именно такой запечатлена она (центральная ее часть) на рисунке псковского губернского землемера И. С. Иванова, сделанном в 1837 году и тогда же литографированном художником П. Александровым. Это единственное изображение усадьбы пушкинского времени. Один из первых описателей Михайловского, современник поэта Д. Мацкевич, рисует усадьбу такой же: «Наружность деревянного, уже обветшалого, одноэтажного дома Пушкина очень проста. От дому тянутся на обе стороны службы. Перед домом, со стороны парка, есть небольшой сквер... Я поспешил на двор, прошел мимо служб, мимо конюшни: тянущийся вдоль решетчатый, деревянный забор утратил следы краски... Вот перед вами калитка; вы через нее проходите в садик, и взор ваш и чувства отдыхают, любуясь очаровательною картиною реки, озера, цепи холмов иприбрежного леса».

Эта скромная усадьба была дорога Пушкину прежде всего как место его творческого вдохновения, и поэтому он любил этот уголок земли. Это чувство выражено в стихотворении «Домовому»:

ДОМ-МУЗЕЙ А. С. ПУШКИНА

Господский дом Пушкиных стоит в центре усадьбы, на краю крутого холма, обращенный южным фасадом к парку, северным — к реке Сороти и живописным окрестностям. Описание этого дома и его местоположения угадывается в строках «Евгения Онегина»:

Построенный дедом поэта в конце XVIII века, был он небольшим, скромным по сравнению с имениями помещиков-соседей. Поэт в стихотворении «Домовому» называет его «скромная семьи моей обитель», а в одном из писем брату — «михайловской избой». В письме брату от 27 марта 1825 года поэт несколько иронически пишет, подчеркивая бедность родительского гнезда: «Когда пошлешь стихи мои Вяземскому, напиши ему, чтоб он никому не давал, потому что эдак меня опять обокрадут — у меня нет родительской деревни с соловьями и с медведями».

За несколько десятков лет, со дня постройки и к моменту михайловской ссылки поэта, дом обветшал: родители Пушкина, нерадивые и непрактичные хозяева, не присматривали за ним, вовремя не ремонтировали, бывая здесь только наездами в летнее время.

Приятель Пушкина поэт Н. М. Языков, навещавший Михайловское летом 1826 года, запомнил господский дом уже ветхим:

Через год, в сентябре 1827 года, когда Пушкин вновь гостил в Михайловском, его навестил тригорский приятель А. Н. Вульф и в своем дневнике отметил:

«Вчера обедал я у Пушкина в селе его матери, недавно бывшем еще месте его ссылки...

По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского...»

Сестра А. Н. Вульфа по матери, М. И. Осипова, тогда еще ребенок, в те годы также не раз бывала в доме Пушкиных в Михайловском, о котором потом рассказывала: «Вся мебель, какая была в домике при Пушкине, была ганнибаловская. Пушкин себе нового ничего не заводил. Самый дом был довольно стар. Мебели было немного, и вся-то старенькая... Вся обстановка комнаток Михайловского была очень скромна...»

В описи села Михайловского, «учиненной опочецким земским исправником Васюковым» 19 мая 1838 года, об этом доме говорилось: «Дом деревянного строения на каменном фундаменте, крыт и обшит тесом длиною 8, а шириною 6 сажен. К нему подъездов с крыльцами 2. Балкон 1. В нем печей голландских кирпичных белых с железными дверцами и чугунными вьюшками 6. Дверей столярной работы распиленных на медных петлях с таковыми же внутренними замками 4. Одиноких столярной работы на железных крюках и петлях с таковыми скобками 16. Окон с рамами и стеклами на крюках, петлях железных, таковыми же крючками и задвижками 14».

После смерти поэта в Михайловском долгое время никто не жил, и дом, и усадьба пришли в запустение.

«...По его кончине, — рассказывала М. И. Осипова,— вдова Пушкина также приезжала сюда гостить раза четыре с детьми. Но когда Наталья Николаевна (Пушкина) вышла вторично замуж — дом, сад и вообще село было заброшено, и в течение восемнадцати лет все это глохло, гнило, рушилось.<...> Наконец, в последние годы исчез и дом поэта: его продали за бесценок на своз, а вместо него выстроен новый, крайне безвкусный домишко — совершенно по иному плану, нежели как был расположен прежний домик».

Сын поэта Г. А. Пушкин, перестраивая дом, сохранил, однако, старый фундамент, и это вместе с другими документами помогло потом, в 1949 году, восстановить дом (по проекту архитекторов Н. В. Яковлева и Л. И. Рожнова) в том виде, какой он имел при Пушкине.

Длина дома по южному фасаду 24 метра, по северному — 17,8 метра, ширина 12,5 метра. В нем пять комнат и прихожая (передняя).

Сейчас в этом доме находится музей, посвященный жизни и творчеству великого русского поэта в псковской деревне.

В передней экспозиция рассказывает об истории пушкинской усадьбы со времени ее основания до наших дней, о первых приездах сюда Пушкина в 1817 и 1819 годах, о пребывании поэта в михайловской ссылке. Здесь представлены план владений Ганнибалов 1786 года, жалованная грамота императрицы Елизаветы (в копиях), литография сельца Михайловского 1837 года. Здесь же помещены картины В. Серова «Пушкин на прогулке» (копия), этюд художника Г. Веселова «Дом Пушкина», а также фотографии и пушкинские автографы (в копиях), раскрывающие тему экспозиции.

На бюро пушкинского времени стоит небольшая пушечка-мортирка, которую нашли в 1954 году в Михайловском парке на глубине 50 сантиметров. На мортирке выгравировано: «Изготовлено в технич. артиллерийск. школе 1831».

В этой комнате произошла встреча опального поэта с приехавшим навестить его в ссылке И. И. Пущиным.

Из передней двери направо ведут в кабинет Пушкина, налево — в комнату няни.

«...Вход к нему, — отмечал И. И. Пущин в своих «Записках», — прямо из коридора; против его двери — дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев».

Комната няни. Комнату эту отвели в барском доме Арине Родионовне тогда, когда родители поэта уезжали из Михайловского, оставляя здесь ссыльного старшего сына на ее попечение. Сюда собирались дворовые девушки Михайловского для занятий рукоделием и мелким ремеслом. Руководила этими работами Арина Родионовна. «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи... Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси», — писал в своих «Записках» Пущин.

В наше время комната няни воссоздана в мемориально-бытовом плане. Вдоль одной стены стоит длинная и широкая деревянная лавка, на которой в ряд поставлены старинные прялки с куделью и веретенами, и коклюшки для плетения кружев. Тут же сохранившиеся образцы рукоделия того времени: вышивка работы сенных девушек Михайловского, вывезенная в свое время сыном поэта Григорием Александровичем в Вильнюс; вышивки работы крепостных мастеров Тригорского и Петровского. Убранство комнаты просто: буфет, около него деревянный поднос с расшитыми народным псковским орнаментом льняными полотенцами, покрытый домотканой льняной набойкой сундук, крестьянский комодик, в углу небольшой столик. На подоконниках — цветы. Мебель эта старинная, пушкинского времени; подлинная не сохранилась. На стене — небольшой барельеф (в копии) няни Пушкина, сделанный в 40-х годах прошлого века и считающийся достоверным изображением Арины Родионовны^[1]. Это работа псковского скульптора Л. Серякова.

Комната родителей. Рядом с комнатой няни расположена комната, которую занимали родители Пушкина во время своих приездов в деревню. Размещенная здесь экспозиция рассказывает о пребывании поэта в ссылке: о круге его чтения и переписке, о приездах к нему друзей, о работе над «Цыганами», «Борисом Годуновым», циклом лирических стихотворений и эпиграмм. Среди изобразительных материалов, представленных в экспозиции, — копия известной картины Н. Ге «Пушкин и Пущин в Михайловском», портреты Н. Языкова, И. Пущина, А. Дельвига, А. Горчакова, с которыми поэт здесь встречался, а также портреты некоторых из тех его приятелей и знакомых, с кем он находился в переписке и к кому наведывался в гости в их имения, расположенные по соседству с Михайловским. Здесь же портреты Пушкина — работы Тропинина (в копии) и работы неизвестного художника первой трети XIX века. Особый интерес представляют помещенные в витрине редкие миниатюры матери поэта Н. О. Пушкиной, выполненные неизвестным художником на пластинке из слоновой кости, а также рисунок сестры поэта Ольги Сергеевны, присланный ею отцу Сергею Львовичу в Михайловское в 1833 году.

Широко представлены копии автографов многих пушкинских произведений, писем.

Несколько предметов старинной мебели (диван, столик, бюро, стулья) подобраны по образцу тех, которые были здесь при Пушкине. Стены комнаты обиты холщовой набойкой, изготовленной по сохранившимся образцам специально для Пушкинского заповедника на ленинградской фабрике имени В. Слуцкой.

Гостиная. К комнате родителей примыкает следующая комната — гостиная, или зальце, которая делит весь дом на две половины. Через гостиную можно пройти в переднюю, на балкон с четырьмя деревянными колоннами и к заднему крыльцу дома. Ссыльный поэт, стремясь отвадить докучавших ему соседей-помещиков, частенько с этого крыльца отправлялся из дома, когда к его парадному крыльцу подъезжали непрошеные гости. В письме В. Ф. Вяземской он писал: «Что касается соседей, то мне лишь по началу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя; больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот я — пророк в своем отечестве. Да будет так».

А как отвадил Онегин своих соседей, мы хорошо помним:

В гостиной воссоздана обстановка пушкинского времени: в центре комнаты круглый столик, перед ним диван с двумя креслами, чуть подальше напольные часы, на одном из простенков — старинное продолговатое зеркало, под ним — маленький ломберный столик. На стенах — бра, а между ними — портреты предков и родственников Пушкина: прадеда А. Ф. Пушкина (отца его бабки Марии Алексеевны), двоюродного деда П. А. Ганнибала (старшего сына знаменитого «арапа Петра Великого» — прадеда Пушкина Абрама Петровича Ганнибала), двоюродной тетки поэта Е. П. Ганнибал, а также портреты его родителей — Надежды Осиповны и Сергея Львовича. В углу стоит высокий изразцовый камин (изразцы изготовлены на кафельной фабрике в Риге по образцу пушкинских, найденных при раскопках старого фундамента по время реставрации 1948—1949 годов). Обстановка зальца очень напоминает ту, о которой Пушкин писал в черновых строках второй главы «Евгения Онегина»:

Здесь же стоит бильярд старинного типа, помещенный сюда в 1977 году на место пушкинского, сгоревшего при пожаре дома в 1908 году. И. И. Пущин отмечал в своих «Записках»:

«В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлеченьем. <...> Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на биллиарде».

Анненков же так пишет об этих минутах деревенского житья поэта: «Если случалось оставаться ему одному дома без дела и гостей, Пушкин играл двумя шарами на биллиарде сам с собой».

Бильярд служил развлечением для Пушкина зимой, когда он вынужден был становиться домоседом. Летом же поэт, по словам Пущина, находил «приволье... среди полей и лесов, которые любил с детства...».

В четвертой главе «Евгения Онегина», во многом автобиографической, Евгений тоже

А. Н. Вульф, навестивший Пушкина в его доме через год после приезда ссыльного поэта в Михайловское, был приглашен в эту комнату после обеда на партию бильярда. Вульф вспоминал: «Играя на биллиарде, сказал Пушкин: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории»...»

В описи имущества Михайловского за 1838 год упоминается бильярд «корелчистой березы старой с четырьмя шарами».

Столовая. За гостиной находится большая комната, которая служила в доме Пушкиных столовой. Литературная экспозиция здесь рассказывает о работе Пушкина над поэмой «Граф Нулин», над «деревенскими» главами «Евгения Онегина», историческим романом «Арап Петра Великого», «Запиской о народном воспитании» и рядом других произведений. Здесь освещается также тема «Пушкин и декабристы», рассказывается о крестьянских восстаниях в окрестностях Михайловского в 1825—1826 годах. Отдельные разделы посвящены приездам поэта в псковскую деревню в 1826, 1827 и 1835 годах. В разделе, посвященном работе поэта над «Евгением Онегиным», можно видеть первые издания глав романа, написанных в Михайловском, и многочисленные автографы этих глав (в копиях).

В этой комнате висят портрет Пушкина работы художника О. Кипренского (копия), «Пушкин на лесистом холме» работы неизвестного художника первой половины XIX века.

В разделе, рассказывающем о приезде Пушкина в 1835 году, помещен выразительный автопортрет поэта, автографы его писем отсюда и стихотворения «Вновь я посетил».

В центре комнаты стоит большой круглый стол, вокруг него шесть стульев, изготовленных по образцу тех, которые были в доме Пушкиных. На деревянном постаменте стоит большой кусок соснового дерева. Он от одной из трех сосен, которые воспеты Пушкиным в стихотворении «Вновь я посетил». Когда в июле 1895 года последняя из этих сосен погибла, сломанная бурей, живший в Михайловском Г. А. Пушкин отпилил от нее несколько кусков себе на память. Один из них находится в столовой.

Тут же небольшая, величиной с ладонь, четырехугольная дощечка с серебряной пластиной, на которой выгравированы строфы из стихотворения Пушкина «Вновь я посетил». Дощечка эта сделана из другого куска одной из трех сосен, воспетых поэтом. В 1899 году, в 100-летнюю годовщину со дня рождения А. С. Пушкина, несколько таких необычных сувениров были розданы близким родственникам поэта и членам семей, с которыми он был в свое время в близких отношениях. Рядом стоит витрина, в которой хранятся 4 бильярдных шара от пушкинского бильярда. В этой же витрине помещены и другие мемориальные вещи: бильярдный кий, полочка для киёв, несколько предметов посуды (эти вещи из числа тех, которые в свое время сын поэта Г. А. Пушкин вывез из Михайловского в Вильнюс), кофейная чашечка с блюдцем отца поэта С. Л. Пушкина. Здесь же находится ручка от кареты Пушкина, сгоревшей в 1908 году, и небольшой самоварчик из Михайловского.

Кабинет поэта. К столовой примыкает кабинет Пушкина. В кабинете воспроизведена та обстановка, которая была здесь при жизни поэта в период михайловской ссылки. Это сделано на основании различных документов пушкинского времени, воспоминаний современников поэта, гостивших у него (И. И. и Е. И. Осиповых, Н. М. Языкова, И. И. Пущина, А. Н. Вульфа и других).

Вот каким представляется кабинет Пушкина по воспоминаниям современников.

«Комната Александра,— писал И. И. Пущин, — была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах).

Вход к нему прямо из коридора».

Е. И. Осипова (в замужестве Фок) свидетельствовала: «Я сама, еще девочкой, не раз бывала у него в имении и видела комнату, где он писал.<...> Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный: на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки».

Ее сестра, М. И. Осипова, рассказывала: «Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна, комнате, где был рабочий кабинет А. С.-ча, стояла самая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее подставлено было полено. Некрашеный стол, два стула и полки с книгами довершали убранство этой комнаты...»

Первый биограф Пушкина П. В. Анненков, который при составлении биографических материалов пользовался кроме прочего и свидетельствами современников и друзей поэта, также отмечал скромность обстановки кабинета Пушкина: «Вообще Пушкин был очень прост во всем, что касалось собственно до внешней обстановки... Иметь простую комнату для литературных занятий было у него даже потребностью таланта и условием производительности. Он не любил картин в своем кабинете, и голая серенькая комната давала ему более вдохновения, чем роскошный кабинет с эстампами, статуями и богатой мебелью, которые обыкновенно развлекали его».

Таким же скромным и непритязательным по обстановке выглядит кабинет поэта и сейчас. В центре небольшой, в два окна, комнаты стоит письменный стол, покрытый зеленым сукном. На нем лежат стопки книг, листы, исписанные стремительным почерком гениального поэта. Рядом с подсвечником на четыре рожка лежат ножницы для снимания нагара со свечей, в металлическом стакане — гусиные перья, рядом с чернильницей — песочница. Между окнами стоит книжный шкаф, а на противоположной стороне висит полочка, заставленная книгами — дубликатами тех, которыми пользовался поэт. Среди них «История государства Российского» Карамзина, «Трагедии» Альфиери Витторио, альманахи и другие издания, имевшиеся в личной библиотеке поэта. Пожалуй, книги были в этом скромном жилище единственным богатством. «Книг, ради бога книг!» — просил поэт в одном из писем к брату. Эти неизменные просьбы он адресовал брату и многим своим друзьям и знакомым чуть ли не в каждом письме из михайловского заточения (за два года Пушкин отослал отсюда 120 писем и около 60 получил от своих адресатов).

По свидетельству П. В. Анненкова, «библиотека его росла уже по часам, каждую почту присылали ему книги из Петербурга. Надо заметить, что Пушкин читал почти всегда с пером в руках: страницы русских альманахов и книг он испещрял многочисленными заметками. Из книг, которые он считал наиболее важными для себя, он делал обширные извлечения и заметки на особых листах; таким образом прочел он в деревне всего Шекспира и римскую историю Тацита».

На время михайловской ссылки кабинет стал для поэта своеобразной университетской аудиторией: получая много книг, он с упоением и без устали занимался здесь самообразованием. Поэт живо интересовался сложными и нередко новыми вопросами политики, искусства, литературной жизни, философии и истории.

Любовь к книгам и страсть к чтению, свойственные Пушкину еще с детских лет, особенно развились и укрепились в михайловской ссылке и потом оставались неизменной чертой его до конца жизни.

Когда ссылка окончилась, Пушкин позаботился, чтобы книги перевезли из Михайловского в Петербург. Перевозили их в 24 ящиках на 12 телегах.

В кабинете поэта напротив письменного стола, у стены, стоит диван, у противоположной стены — деревянная кровать с пологом. Рядом с диваном, в углу, туалетный столик с овальным зеркалом и болванкой для шляпы, в другом углу, у камина, на полу стоят большие курительные трубки с чубуками. На полу большой, почти во всю комнату, ковер. Все эти вещи являются или копиями пушкинских, или вещами того времени, типичными для дворянского поместного быта.

Из подлинных пушкинских вещей в кабинете поэта сейчас хранятся его железная трость, напольная книжная этажерка, принадлежавший Пушкину портрет великого английского поэта Байрона, подножная скамеечка Анны Петровны Керн (на этой скамеечке поэт не раз сидел, бывая в гостях у Анны Петровны в ее петербургской квартире), серебряный подсвечник с набором.

Железную палку Пушкин часто брал с собой, отправляясь на прогулку по окрестностям Михайловского. Михайловский кучер Петр Парфенов рассказывал: «Палка у него завсегда железная в руках, девять функтов весу; уйдет в поля, палку кверху бросает, ловит ее на лету, словно тамбурмажор...»

Под висящей на стене книжной полкой на полу стоит небольшая деревянная этажерка. Сын поэта Г. А. Пушкин, навсегда покидая в 1899 году Михайловское, увез ее вместе с другими вещами в имение своей жены Маркучай (на окраине Вильнюса). Там она и была обнаружена на чердаке дома (ныне в этом доме открыт Музей А. С. Пушкина) в 1951 году и тогда же доставлена в Михайловское.

У письменного стола, на полу, в стеклянном футляре — подножная скамеечка А. П. Керн. Скамеечка маленькая, низенькая, обита выцветшим от времени светло-коричневым бархатом. Анна Петровна в своих записках о Пушкине упоминает об этой скамеечке:

«Несколько дней спустя, он (Пушкин. — В. Б.) приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня, как святыня), написал на какой-то записке:

Писавши эти стихи и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:

заметил, смеясь: „Разумеется, с левой, потому что ехал назад”».

По народному поверью, месяц с правой стороны — к добру, к удаче, с левой — к неудаче. Поэт использовал в стихотворении это поверье. Стихотворение вошло в творческое наследие Пушкина под названием «Приметы».

Портрет замечательного английского поэта Байрона, принадлежавший Пушкину, висит в его кабинете над диваном. Пушкин высоко ценил поэтический талант Байрона, восхищался мужеством этого человека, отдавшего жизнь в борьбе за свободу греческого народа от иноземных поработителей. Увлечение Байроном — поэтом и человеком — было у Пушкина в начале михайловской ссылки еще сильным, и этим можно объяснить, что в годовщину смерти английского поэта, 7 апреля 1825 года, Пушкин и Анна Николаевна Вульф, его соседка из Тригорского, заказали «за упокой его души» обедни в «обеих церквах Тригорского и Воронича». Летом того же года Пушкин попросил Анну Николаевну, гостившую в Риге, прислать ему оттуда последние произведения Байрона.

Несколько позже у Пушкина появился и портрет Байрона, по-видимому, присланный ему кем-то из друзей. Портрет гравирован Чарльзом Турнером по оригиналу Вильяма Эдварда Веста. На обороте портрета рукой П. А. Осиповой, хозяйки Тригорского и друга Пушкина, написано (по-французски): «Подарен Александром Пушкиным девице Анне Вульф. 1828 год». Увлечение Байроном прошло, и поэт подарил некогда дорогую для него вещь своей тригорской приятельнице.

На диване в кабинете поэта лежат два пистолета точно такие же, как тот, из которого поэт упражнялся в стрельбе. Тут же рядом старинный манежный хлыст для верховой езды — такой же был у Пушкина, много ездившего по окрестностям верхом на «вороном аргамаке». Кучер поэта Петр Парфенов свидетельствовал: «...сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пойдет к себе».

В одном из писем к Вяземскому из ссылки Пушкин выразительно писал о своих наезднических упражнениях:

«Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия». Брата Льва поэт просил прислать ему в Михайловское «книгу об верховой езде — хочу жеребцов выезжать: вольное подражание Alfieri и Байрону».

Приятель поэта из Тригорского А. Н. Вульф свидетельствовал об увлечении ссыльного Пушкина упражнениями в стрельбе: «...Пушкѝн, по крайней мере, в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона... А чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воротами».

У письменного стола стоит старинное кожаное кресло с высокой спинкой. Это кресло из собрания тригорских вещей было подарено Дому-музею А. С. Пушкина весной 1964 года родственниками Осиповых-Вульф. Кресло находится сейчас в кабинете Пушкина потому, что оно является точной копией (к тому же старинной) пушкинского кресла.

На пушкинской этажерке лежит огромная черная книга — Библия. Атеист Пушкин держал ее в своем кабинете для того, чтобы отвести глаза игумену Святогорского монастыря, под духовным надзором которого он находился в период ссылки. Еще накануне михайловской ссылки поэт в одном письме довольно определенно высказал свое отношение к Библии: «...читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира». Гостивший у ссыльного поэта И. И. Пущин в своих «Записках» рассказывал характерный эпизод о том, как Пушкин в нужных случаях ловко использовал эту маскировку:

«Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума»... После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух... Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.

Я подошел под благословение. Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne mine à mauvais jeu^[3] и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина... Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.

Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!»

Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию...»

На этой же этажерке стоит жестяная масляная лампа, копия подлинной лампы Пушкина, хранящейся ныне во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде. Лампа Пушкина находилась долгие годы у его младшего сына, Григория Александровича Пушкина, со слов которого, видимо, и была сделана к ней аннотация, когда он в 1880 году предоставил лампу для экспонирования на пушкинской выставке в Петербурге: «Лампа Пушнина, при свете которой он работал в с. Михайловском».

Лампа считается дорожной, и поэт запасся ею, готовясь к побегу из ссылки за границу. Для этой же цели он имел при себе дорожную чернильницу (точно такая же стоит сейчас на письменном столе в его кабинете). В одном из писем брату он просил прислать ему «дорожный чемодан» и сапоги. Сейчас старинный кожаный чемодан, подобный пушкинскому, находится в его кабинете под туалетным столиком.

Рядом с книжной этажеркой на стене висит портрет В. А. Жуковского (в копии) с надписью: «Победителю — ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820, марта 26, Великая пятница».

Получив этот портрет в подарок после окончания чтения поэмы на вечерах у Жуковского в Петербурге, Пушкин очень дорожил им и старался всегда держать при себе.

Над диваном на стене висит на металлической цепочке старинный медный охотничий рог: такой рог был подарен ссыльному поэту одним из соседей-помещиков, о чем свидетельствовала А. П. Керн: «Вообще же надо сказать, что он (Пушкин.— В. Б.) не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его... Так, один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика, при любезном письме, охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: „Charmant, charmant!”^[4]».

В левом, противоположном от окон, углу кабинета стоит камин, облицованный белыми изразцами. В камине на металлической решетке-поддувале лежат каминные щипцы с длинными ручками и горка погасших углей. Кажется, будто вот только сейчас опальный поэт писал здесь строки:

На выступах камина, рядом с расшитыми цветным бисером табакеркой и шкатулкой стоит небольшая фигурка Наполеона со сложенными крест-накрест руками и нахмуренным лицом. Такая скульптура французского императора была почти обязательной принадлежностью кабинета либерально настроенного молодого дворянина того времени. Ее упоминал Пушкин в описании деревенского кабинета «Евгения Онегина», во многом, несомненно, «списанного» с деревенского кабинета самого поэта:

ДОМИК НЯНИ

Домик няни стоит в нескольких шагах от господского дома, под сенью старого клена, почти до крыши скрытый кустами сирени, желтой акации и жасмина.

Домик этот был единственной усадебной постройкой, которая избежала участи других, когда сын Пушкина в 60-е годы прошлого века продал их на слом из-за ветхости. И когда в 1898 году известный русский художник В. Максимов обратился к Г. А. Пушкину с просьбой указать, что же пушкинского из построек осталось в Михайловском, то Григорий Александрович в телеграмме от 3 июля 1898 года ответил ему: «Единственная постройка, сохранившаяся от имения отца в Михайловском, — флигель, который предоставляю осмотреть...»

При Пушкине в этом флигеле помещалась господская банька, но когда семья Пушкиных приезжала в деревню на летний отдых (а это случалось почти каждое лето), то няню, непременную их спутницу, помещали в одной из комнаток этой баньки.

В описи имущества села Михайловского 1837 года этот флигель значится как флигель первый: «деревянного строения, крыт и обшит тесом, в нем комнат 1, окон о рамами и стеклами 3, дверей простых на крюках и петлях железных с таковыми же скобами 3. Печь русская с железною заслонкою и чугунною вьюшкою. Под одной связью (крышей. — В. Б.) баня с голланскою печью, и в ней посредственной величины котел».

В годы гражданской войны флигелек уже был ветхим, и когда вблизи Михайловского летом 1920 года оказались бойцы одной из частей Красной Армии, то они принялись за ремонт этой пушкинской реликвии. Один из участников тех событий рассказывал: «Летом 1920 года после жарких боев бригада была переброшена на эстонскую границу, где белобандит Булак-Балахович собирал свои банды, чтобы бросить их на нашу территорию. Красный штаб и политотдел разместились в Тригорском, Михайловском и Святых Горах. Можно себе отсюда представить нашу радость, когда мы оказались в известных всем пушкинских местах. Они были тогда, в военные годы, запущены. Домик Арины Родионовны разрушался после пожара... Красноармейцы и командиры усердно приводили в порядок «домик няни», украшали могилу поэта. Узнав об этом, из Петроградского отдела по делам музеев и охраны памятников старины прибыл специалист-архитектор, который взял на себя руководство всеми восстановительными работами. По его указанию удалили гнилые балки и положили новые, отремонтировали полы, потолки, кровлю, переложили печи. И для художника, и для красноармейцев нашлось много работы — долгой и кропотливой, но радостной».

Домик няни стал предметом особых забот после организации Пушкинского заповедника. Накануне Великой Отечественной войны его предполагалось обработать специальным антисептическим составом, чтобы сделать его ветхую древесину огнеупорной. К реставрации постройки уже приступили, но началась война с фашистской Германией и работы прекратились. В 1944 году, в апреле, гитлеровские варвары разобрали домик няни на обшивку блиндажа, вырыв на его месте траншею.

После освобождения заповедника от оккупантов советские люди сразу же приступили к восстановлению домика, и весной 1947 года он был восстановлен со скрупулезной точностью — по чертежам и планам, изготовленным архитектором Ю. Маляревским в мае 1941 года, в соответствии с фотографиями, свидетельствами современников Пушкина и другими материалами. Важным документом явилась и литография Г. Александрова по рисунку псковского землемера И. Иванова, изображающая пушкинскую усадьбу в 1837 году.

Сейчас домик няни представляет собой деревянную, крытую тесом избу в основании 7X9 метров. Наружные стены ее окрашены краской светло-желтого цвета, углы обрамлены деревянными рустами темно-красного цвета, у основания углов — накладные ромбики того же цвета. Домик разделен сквозным коридором на две половины. Войти в коридор можно с двух крылечек — одно из них выходит в сторону Дома-музея А. С. Пушкина (это главный вход), а другое — в сторону луга и озера Маленец.

В коридоре, у правой стены, небольшая беленая печка, в которую при Пушкине был вставлен котел «посредственной величины» — греть воду для мытья в бане.

Из коридора двери направо ведут в баньку. Здесь воссоздана обстановка крестьянской баньки того времени. На широкой деревянной лавке старинные медные тазы и вместительные ковши, на цепочке над лавкой висит «водолей» из листовой меди. Слева у стены деревянный полок, на ступеньке которого внизу поставлены деревянные ведра крестьянской работы, а еще левее, тоже у стены, — широкая беленая печь, на которой возвышается горка камней «для пара». Над печкой под потолком подвешены березовые веники. В правом углу на перекладине — холщовая крестьянская домотканой работы простыня, полотенце, а в противоположном углу — широкая приземистая старинная кадка.

По свидетельству кучера Пушкина Петра Парфенова, поэт начиная с поздней осени, когда значительные заморозки лишали его возможности купаться в Сороти, прибегал по утрам в эту баньку и окунался в ледяную воду, причем нередко вода в кадке-«ванне» бывала покрыта ледяной коркой.

Двери напротив ведут в светелку Арины Родионовны. Это комната в три окна. В правом углу ее стоит русская печь с железной заслонкой и чугунной вьюшкой. К ней примыкает лежанка с деревянной приступкой и с холщовым, местной крестьянской работы, пологом. Рядом с печью большой деревянный сундук, по другую сторону — маленький столик, на котором стоят старинный медный самовар и несколько блюдец и чашек того времени, оловянная кружка. Тут же дорожный погребец карельской березы для хранения чая и сахара. В светелке стоят также деревянные шкатулки для хранения принадлежностей рукоделия, железный светец для лучины, подсвечники, вдоль двух стен под окнами — широкие деревянные лавки, на одной из которых стоит старинная псковская прялка с куделью и веретеном. Около лавок — стол того времени работы крепостных мастеров, стулья, деревянный диванчик тоже местной крестьянской работы. У стены, прямо напротив входа в светелку, стоит потемневший от времени комодик, на нем — раскрытый четырехугольный ящичек, сделанный из дуба и отделанный красным деревом. Это единственная дошедшая до нас подлинная вещь Арины Родионовны — ее шкатулка. Видимо, она служила копилкой: на верхней крышке видно маленькое отверстие для опускания в шкатулку монет. Об этом говорит и надпись на пожелтевшем от времени клочке бумаги, приклеенном с внутренней стороны верхней крышки: «Для чорнаго дня. Зделан сей ящик июля 15 дня 1820 года». Внизу неразборчивая подпись. Эта шкатулка после смерти Пушкина оказалась у его приятеля поэта Н. М. Языкова, в семье которого она хранилась как самая дорогая реликвия. Несколько лет назад шкатулка была подарена Пушкинскому заповеднику родственницей Языкова — А. Д. Языковой.

Справа от комодика на деревянной лавке помещена небольшая витрина, в которой экспонируются предметы, найденные при раскопке фундамента домика в 1947 году: старинные ножницы, образок-складень, несколько монет, медальон, серебряная серьга, пистолетная пуля, верхняя часть бубенца. Вероятно, некоторые из этих вещей принадлежали няне Пушкина.

Обстановка светелки, типичной крестьянской избы пушкинского времени, помогает еще ближе познакомиться с жизнью верного друга поэта в пору михайловской ссылки — его няни Арины Родионовны.

ЛЮДСКАЯ

Людская, из-за ветхости проданная Г. А. Пушкиным на своз, впервые была восстановлена в 1955 году. В этом флигеле две комнаты, воссозданные в мемориально-бытовом плане. Обстановка людской дает представление о быте дворовых крестьян села Михайловского при Пушкине. В первой комнате представлены старинные предметы крестьянского домашнего обихода: ручные жернова, примитивная крестьянская маслобойка, ступа с пестом, глиняная и металлическая посуда.

У русской печи, вдоль одной ее стороны, стоит старинная широкая деревянная лавка, на ней железный светец для лучины; у печки — таганы, ухваты, деревянная лопата для помещения в печь хлебов, берестяные лукошки, мутовки для помешивания варева, безмены. В углу подвешен на бечевке глиняный с носиком рукомойник, рядом расшитое народным орнаментом льняное полотенце.

Около печи — стол и полка для посуды, на ней стоят медные чайник и небольшой самоварчик.

Справа от входа в небольшой витрине — предметы, найденные во время раскопок фундамента флигеля при его восстановлении: глиняная игрушка-свистулька крестьянской работы, ржавый замок, остатки глиняной и стеклянной посуды и другие. Из этой первой комнаты две двери ведут на улицу: одна — главный вход (со стороны Дома-музея), другая — выход во фруктовый сад.

Налево от главного входа — еще одна дверь, ведущая во вторую комнату людской. В ней точно такая же, как и в первой комнате, беленая русская печь, но только с деревянными полатями, покрытыми пологом-занавеской из домотканого льна. В этой комнате три окна, вдоль двух стен стоят деревянные лавки, на них и около них на полу — самопрялка с куделью, старинные прялки, веретена, сукáла (сучить нить). Около стола, покрытого льняной скатертью, на полу стоит железный кованый светец для лучины. На настенной полочке стоит старинный расписной берестяной короб — для хранения вышивок, кружев, тканей, вязаний. На простенках между окнами в широких деревянных рамках — небольшие зеркальца.

В пушкинское время в этой половине со всей усадьбы собирались дворовые девушки для занятия рукоделием и мелким кустарным ремеслом: ткали, пряли, вышивали, лепили из глины игрушки. Сюда частенько заглядывал ссыльный поэт: послушать хор девушек, потолковать с крестьянами об их житье-бытье. Может быть, здесь и сложилось пушкинское суждение о содержании русских народных песен: «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный».

Многие из крестьянских вещей и предметов быта, представленных в людской, вошли в поэтический словарь Пушкина, и сейчас, при взгляде на них, невольно приходит на память пушкинские слова: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

ДОМ УПРАВЛЯЮЩЕГО ИМЕНИЕМ

Рядом с людской под сенью вековых лип стоит еще один флигелек — дом управляющего имением. Он восстановлен в 1902 году по документам и описаниям пушкинского времени.

У флигеля крылечко с тамбуром, из которого двери ведут в темный коридорчик, а из него направо и налево можно войти в комнаты — их три, и они соединены одна с другой. Из средней комнаты одностворчатая стеклянная дверь ведет на крыльцо со ступенями, от которого начинается фруктовый сад. Рядом с крыльцом стоят колоды-ульи.

При Пушкине две комнаты флигеля занимал управляющий имением, в третьей помещалась вотчинная (усадебная) контора.

Сейчас во всех трех комнатах — музей. Экспозиция в первой комнате (слева от входа) характеризует псковское крестьянство в пушкинское время, социальный состав населения Псковской губернии, рассказывает об изучении этого края и крестьянской жизни Пушкиным. Представлены карты Псковской губернии и Опочецкого уезда (в который входило при Пушкине село Михайловское) того времени (из атласа, составленного псковским губернским землемером И. С. Ивановым в 1835 году), несколько иллюстраций на тему «Крестьяне на барщине», литография и акварель с видами тогдашней псковской деревни.

На стенде и в витрине — отчеты псковского губернатора о состоянии губернии, записка прибалтийского генерал-губернатора Ф. Паулуччи о положении крепостных крестьян Псковской губернии (1828 год) и другие документы на эту тему. Рядом помещена карта Псковской губернии с обозначением на ней мест крестьянских восстаний в 1826 году. Здесь же можно видеть сообщение о том, что положение псковского крепостного крестьянства в то время было самым тяжелымво всей нечерноземной полосе: 80 процентов крестьян были барщинными и только 20 процентов — оброчными (оброк — более легкий вид крепостной эксплуатации). Тут же помещен печатный текст — пушкинская цитата: «Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство...»

Отдельный стенд посвящен путешествиям поэта по Псковской губернии. Здесь можно видеть карту губернии с маршрутами поездок Пушкина по ней, рядом — несколько видов мест, которые посетил поэт: Острова, Опочки, Голубова, Лямонова, Велья, Пскова.

Представлены материалы, на основе которых был восстановлен флигелек. Тут же акварель художника С. К. Фролова с изображением этого флигелька (1963 год).

Рядом в витрине — предметы, найденные при раскопках фундамента этого флигеля во время восстановления: янтарная серьга, несколько старинных пуговиц от одежды, монета начала прошлого века, кавалерийская шпора, вилка, замок, расписанная глиняная чернильница и пр.

В одной из витрин документы о земельных владениях Ганнибалов-Пушкиных в Псковской губернии XVIII—XIX веков.

Во второй комнате (с выходом в сад) экспозиция рассказывает о влиянии псковской деревни на творчество Пушкина, дает характеристику крестьянского хозяйства Михайловского. Здесь помещены автографы отрывков (в копии) из «Евгения Онегина», в которых говорится об оброке («ярем он барщины старинной оброком легким заменил»), о нищете тогдашней крепостной деревни (поэт сравнивает осеннюю пустоту в природе с «крепостной нищетой»), а также автограф стихотворения «Деревня» (тоже в копии).

Тут же автопортрет Пушкина в крестьянской холщовой рубахе (1825 год), несколько его рисунков, изображающих деревенские пейзажи.

В простенке — фотография (1899 года) А. И. Скоропостижной, которая хорошо помнила Пушкина, встречалась с ним. Она умерла в 1924 году, в возрасте 104 лет, и газета «Известия» опубликовала тогда некролог, в котором о ней говорилось как о последней современнице Пушкина, встречавшейся с ним.

На противоположной стене — документы (в копиях) о крестьянском хозяйстве в имении Пушкина: книга «Ревизские сказки», «Книга амбарная сельца Михайловского 1824—1827», «Книга конторская с. Зуева владения г-жи Пушкиной», «Опись домашнему хозяйству с. Михайловского» (перечень всех видов усадебного сельского хозяйства).

Рядом портреты крестьян — современников Пушкина: Афанасия из деревни Гайки («Дед Афанасий», рисунок художника В. Максимова, 1899 год) и Ивана Павлова (художник В. Максимов, 1872). В экспозиции помещен печатный текст воспоминания Афанасия о Пушкине (запись 1891 года): «Когда Пушкин приехал в Михайловское, он никакого внимания не обращал на свое сельское и домашнее хозяйство, где его крестьяне и дворовые, на его ли работе, или у себя в деревне. Это было как будто и не его хозяйство».

Здесь же акварель художника В. Звонцова (1958 год) «Вид усадьбы Михайловского» и портрет юного Пушкина (в пору его первых приездов в Михайловское) работы художника Ю. Павлова (1963 год).

Экспозиционные материалы этих двух комнат флигелька дают убедительную картину бедственного положения крепостного крестьянства Псковщины в пушкинское время, рисуют такие детали крепостного и дворянско-помещичьего быта, которые не ускользнули от зоркого глаза гениального поэта, найдя отражение в ряде его произведений. Без глубокого знания крестьянской и помещичьей жизни, приобретенного в Михайловском, а в частности на примере своей родовой усадьбы, Пушкин не писал бы так уверенно в «Романе в письмах»:

«Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян, непростительно.<...> Мы оставляем их на произвол плута приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает. Мы проживаем в долг свои будущие доходы, разоряемся; старость нас застает в нужде и в хлопотах.

Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, внук идет по миру. Древние фамилии приходят в ничтожество; новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять».

«Барство дикое», картины жизни мелкопоместного дворянства и крепостного крестьянства, которые поэт видел, живя в Михайловском, нашли потом отражение в «Дубровском», в «Повестях Белкина», в «Капитанской дочке» и других произведениях поэта.

В третьей комнате флигелька воссоздана обстановка конторки управляющего имением. У одного из окон стоит деревянная лавка с несколькими снопами знаменитого псковского льна, старинное конторское бюро с откидывающейся для письма крышкой, на нем часы. Вдоль стен стоят три больших сундука для хранения оброчных взносов, на одном из них выставлены образцы домотканых, крестьянской работы, старинных льняных тканей. На полу кованый железный светец для свечи, на конторке — подсвечники со свечами. Стоит несколько стульев, сделанных по образцу тех, которые были в Михайловском при Пушкине; здесь же огромные подвесные весы, безмен, ковш-мера для зерна.

На одной из стен — интересный документ, озаглавленный: «Владелице имений в Опочецком уезде г-же Пушкиной. Образец, коим впредь пользоваться при составлении отпускного письма крестьянам», рядом находится и сам отпускной билет на имя «дворового человека» Михайлы Калашникова.

На стоящем рядом конторском столе, среди хозяйственных документов вотчины,— письмо управительницы (экономки) Р. Г. Горской в Опочецкое уездное казначейство о состоянии Михайловского на 12 февраля 1824 года, список дворовых крестьян села Михайловского на 12 февраля 1824 года, список дворовых крестьян села Михайловского на 1837 год.

В углу — популярное тогда в народе дешевое лубочное издание «молитвы священномученику Антипию от болезни зубныя» и другой лубок с указанием, какую молитву читать при той или иной хвори — своеобразный домашний «лечебник» для крестьян, обращавшихся в контору за помощью. У входа висит пожелтевший листок, на котором написано: «Расписание, в какие дни из Санкт-Петербургского Императорского Почтамта приходит и в какие уходит белорусская почта с почтовых станций в Острове, Опочке, Новоржеве и Синске. Приходит: по понедельникам и пятницам. Отходит: во вторник и пятницу».

Опальный поэт хорошо помнил это расписание.

МИХАЙЛОВСКИЙ ПАРК

Михайловский парк, созданный при основании усадьбы дедом Пушкина О. А. Ганнибалом по тогдашним образцам садово-паркового искусства, хорошо сохранился до настоящего времени. Он занимает около 9 гектаров и состоит большей частью из елей и сосен, между которыми встречаются березки, молодая поросль дубов, лип, заросли орешника.

Парк разделен на две половины, восточную и западную, центральной подъездной аллеей — Еловой, которая начинается от декоративной круглой клумбы у господского дома. В этой части парка вблизи от дома стоят огромные тридцатиметровые ели-великанши, которым уже за 200 лет, и под их густой сенью невольно вспоминаются слова поэта о родном парке:

По обе стороны Еловой аллеи густые заросли орешника, и часто на высоких гибких орешинах можно видеть белок, деловито собирающих орехи.

Между елями-гигантами стоят молодые пышные елочки — они посажены после Великой Отечественной войны взамен уничтоженных гитлеровцами.

В 1956 году в Еловой аллее были произведены подсадки, и теперь она имеет ту же протяженность, какую имела в пушкинское время,— 250 метров. Восстановлена та часть аллеи, которая находилась за дорогой из Михайловского в Тригорское, пересекающей здесь эту аллею. На противоположном от усадьбы конце аллея замыкается невысоким холмиком, на котором когда-то стояла фамильная часовня. Может быть, с ней связан поэтический образ в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», написанном Пушкиным здесь, в Михайловском:

Часовня сгорела после смерти Пушкина, и от нее сохранился лишь фундамент, который был обнаружен в 1956 году в результате раскопок. Около этого места на огромной двухсотлетней сосне, между тремя расходящимися стволами ее вершины, темнеет большое гнездо — в нем испокон веков гнездится семья черных воронов, очень редких в этих краях.

Направо от Еловой аллеи узкая аллейка ведет мимо «парковых затей» — горки-парнаса и прудика с перекинутым через него мостиком — к «старому ганнибаловскому пруду», одному из самых живописных уголков Михайловского парка. Вековые деревья так тесно столпились по его берегам, что густая тень от них делает водную гладь пруда черной, и его поэтому по давней традиции иногда называют «черным прудом». На берегу этого пруда на огромных стройных соснах уже много десятков лет гнездятся серые цапли — по местному названию «зуи» (отсюда и часто встречавшееся в пушкинское время название всей усадьбы — Зуёво).

В этом уголке парка всегда стоит тишина, нарушаемая изредка гортанным резким вскриком цапли да шорохом падающей из лапок белки еловой шишки. Под гнездовьями зуёв лежат крупные перья, иногда увидишь и желторотую нахохлившуюся цаплю, выпавшую из гнезда. Часто встречаются холмики, вырытые кротами, а чуть подальше— «лисьи ямы».

Здесь невольно вспоминаются пушкинские строки:

По левую сторону Еловой аллеи в глубине парка стоит деревянная шестигранная беседка с невысоким шпилем, восстановленная на месте такой же беседки пушкинского времени. От нее радиально расходятся четыре небольшие аллейки. Одна из них, березовая (восстановлена в 1954 году), ведет к небольшому пруду, заросшему ряской. От пруда начинается одна из красивейших аллей парка — Липовая, или «аллея Керн».

Эта аллея хорошо сохранилась до настоящего времени — погибли сломанные бурей или от старости только пять деревьев из сорока, бывших при Пушкине. Аллея живописна густой сенью, двумя уютными беседками, расположенными на ее концах, и причудливостью самих старых деревьев, не похожих одно на другое.

Среди почитателей Пушкина за этой аллеей закрепилось название «аллея Керн», связанное с посещением Михайловского Анной Петровной Керн в июне 1825 года.

Племянница хозяйки Тригорского П. А. Осиповой Aннa Петровна Керн приезжала погостить к ней летом 1825 года, когда в тригорском доме часто бывал ссыльный Пушкин. А. П. Керн так описывала в своих воспоминаниях прогулку в Михайловское: «...тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «J’aime la lune, quand elle éclaire un beau visage»^[5]. Хвалил природу... Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Mon cher Pouchkine, laites les honneurs de votre jardin à Madame»^[6]. Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных (в 1819 году в Петербурге.— В. Б.), выражался о ней увлекательно, восторженно...

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анною Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы Онегина^[7] в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять... Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных цветах», Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку».

Эта встреча с А. П. Керн оставила в сердце Пушкина глубокое, яркое чувство. 21 июля 1825 года он писал в Ригу А. Н. Вульф (подлинник на французском языке): «Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь...» А через четыре дня он написал самой А. П. Керн: «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши,— это стараться не думать больше о вас».

Но поэт не мог не думать о ней, и последующие его письма А. П. Керн были наполнены этим же сильным, мучительным чувством. Они оставались друзьями до самой смерти Пушкина.

От восточного конца «аллеи Керн», между краем парка, переходящего здесь в лесопарк, и фруктовым садом (восстановленным в этой части усадьбы в 1963—1964 годах), аллейка ведет к «острову уединения». Это небольшой островок посреди круглого пруда, осененный группой сосен, берез и лип. Сквозь густую листву серебристых ив вокруг пруда просматривается водная гладь. В пруд впадает лесной ручей. «Шум привычный и однообразный любимого ручья», который поэт упоминал в стихотворении «Вновь я посетил», слышится и сейчас: вода из этого прудика через плотину стекает в следующий пруд, а из него — тоже через плотину — в Сороть. Эта старинная, ганнибаловских времен, водная система полностью восстановлена в послевоенное время. По преданию, Пушкин любил бывать в этом укромном уголке парка.

От северного фасада Дома-музея А. С. Пушкина парк спускается к реке Сороти. Почти от самого заднего крыльца дома к Сороти ведет широкая деревянная лестница, обрамленная с обеих сторон зелеными стенами из кустов жасмина и сирени. Приблизительно на середине спуска к реке лестница завершается небольшой площадкой-беседкой, от которой направо и налево ходы среди зарослей кустарника ведут в небольшие уютные зеленые гроты. От них деревянные лестницы спускаются дальше вниз, к самому подножию холма, на котором стоит дом. Слева от левой лестницы на небольшом пространстве высятся густые кущи акации, черемухи, березы. Сюда ранней весной прилетает в родное гнездо в десятке метров от Дома-музея соловей и наполняет своими руладами всю окрестность, напоминая пушкинские строки из «Евгения Онегина»:

Еще левее этой «соловьиной рощицы» от домика няни спускается вниз узкая аллейка, совершенно скрытая высокими кустами акации — настоящий зеленый лабиринт. Аллейка завершается внизу площадкой, на которой стоит белая садовая скамья.

Если отсюда смотреть в сторону ветряной мельницы, то в небольшом отдалении за нею хорошо видна Савкина горка — одно из интереснейших мест Пушкинского заповедника.

САВКИНА ГОРКА

К Савкиной горке от усадьбы поэта можно пройти двумя дорогами. Одна из них начинается от заднего крылечка домика няни. Это тропинка, ведущая вниз, по лугу к Сороти, далее по ее берегу к ветряной мельнице и от нее по деревянным мосткам, соединяющим протоку из Сороти в озеро Маленец, — к Савкиной горке. Весь этот путь в один километр хорошо просматривается на всем протяжении от домика няни до Савкиной горки. Экскурсанты и туристы всегда предпочитают этот путь.

Другая дорога, протяженностью два километра, ведет от усадьбы поэта берегом озера Маленец, огибая его полукругом, потом поднимается через сосновый лес в гору. Но вот подъем кончается, и дорога приводит на опушку леса. Здесь, на широкой поляне, стоит несколько рубленых деревянных домиков с яблоневыми садами. Это старинное русское сельцо Савкино, возникшее здесь более четырех веков назад.

Справа от деревеньки Савкино высится округлой формы холм с отвесными скатами и ровной просторной площадкой на вершине. Это и есть Савкина горка — древнее городище, остатки небольшой древнерусской крепости, один из замечательных исторических памятников Пушкинского заповедника.

Вместе с соседним Вороничем Савкина горка входила в систему укреплений, прикрывавших Псков с юга и юго-востока.

Почти двести лет назад опочецкий провинциальный секретарь Леонтий Травин писал, что «в пограничии к Литве, в российской стороне стоят насыпные валы наподобие укрепления. Оные были тогда по убежищу служащие поселянам, подверженным опасности не только разорения, но и лишения самой жизни».

Несомненно, что приятель Пушкина поэт Н. М. Языков имел в виду Воронич и Савкину горку, когда он, изображая этот край, писал в одном из своих стихотворений:

Любовался этими курганами и интересовался их происхождением и Пушкин, неоднократно упоминавший их в своих произведениях и письмах.

С Савкиной горки и близлежащих окрестностей в древние времена началось расселение обосновавшихся здесь славянских племен по соседним территориям, в том числе и по территории будущей Михайловской губы, ставшей впоследствии владением Ганнибалов-Пушкиных.

До недавнего времени в исторической науке бытовало мнение, что Савкина горка была своего рода форпостом на подступах к Вороничу. Считалось также, что как поселения Савкина горка и Воронич возникли в XIII—XIV веках. Эти предположения были проверены во время археологических раскопок, которые провела в 1970—1972 годах археологическая экспедиция Государственного Эрмитажа под руководством старшего научного сотрудника, кандидата исторических паук В. Д. Белецкого.

Археологические исследования, развернутые на площади 70 квадратных метров, дали удивительные результаты. Теперь можно утверждать, что впервые славяне поселились здесь в IX веке, так как в культурном слое того времени были найдены очажные ямы, остатки кострищ, многочисленные фрагменты грубой посуды, изготовленной без помощи гончарного круга. Находки, датируемые IX веком, сделали Савкину горку «старше» сразу на 400 лет.

Было также установлено, что на рубеже X—XI веков жители Савкина городища возвели высокий вал, такой же, какой сохранился до нашего времени на Ворониче; вокруг вала был вырыт ров. Вал не сохранился: по-видимому, его уничтожили при каких-то позднейших земляных работах. И сейчас на Савкиной горке можно рассмотреть древний въезд на площадку городища: он угадывается в тропинке, поднимающейся из рва вдоль западного склона (со стороны деревни Савкино). Устройство въезда характерно для всех русских оборонительных сооружений. Когда неприятельские войска, осаждавшие укрепление, пытались подняться по въезду на площадку городища, они вынуждены были повернуться к городищу не защищенной щитом правой стороной и становились мишенью для оборонявшихся.

В XI—XII веках поселение продолжало расти и развиваться. Найденные при раскопках остатки жилищ дают представление о занятиях населения. Обнаруженная в культурном слое этого времени посуда сделана уже на гончарном круге и орнаментирована. На посуде имеются клейма изготовлявших ее мастеров. Причем рисунки и клейма одни и те же. Это дает основание предположить о существовании здесь одной мастерской гончаров, передававших свою профессию по наследству. Найденные в культурном слое XI—XII веков формочки для отливки украшений, молоточек для чеканных работ, ножи, точильные камни и другие предметы свидетельствуют о ремесленной деятельности жителей поселения. Среди десятков предметов, обнаруженных в процессе раскопок, нет ни одного орудия пашенного земледелия. Видимо, население городка в XII и в начале XIII века занималось исключительно ремеслом и обеспечивало ремесленными изделиями близлежащую округу.

Среди других находок этого времени — многочисленные украшения: серьги, браслеты, перстни, крест-энколпион (крест-складень для хранения мощей). Энколпион — редкая для таких небольших поселений, как Савкино городище, находка. Достаточно отметить, что в Новгороде, раскопки которого ведутся больше 50 лет, подобных крестов найдено чуть больше полутора десятков.

В культурном слое, относящемся к XIII веку, были обнаружены следы пожара. По-видимому, на Савкиной горке бушевал пожар, от которого погибли все постройки, И, судя по тому, что большинство вещей, обнаруженных на пожарище, осталось на своих местах, гибель городка была внезапной.

После гибели поселения на Савкиной горке центр жизни переместился на соседний Воронич, а за Савкиной горкой закрепилось в народе название Городище. Только в XV—XVI веках на Савкином городище вновь начинается жизнь, но новое поселение было несколько иного — не ремесленнического — характера. В культурном слое этой поры находок обнаружено очень мало, но зато в центральной части городища найдены остатки старого могильника.

В XVII веке Савкино входило в царские владения, а в 1708 году указом Петра I было приписано к Пятницкой церкви Святогорского монастыря.

В пору михайловской ссылки Пушкина Савкино принадлежало мелкопоместным помещикам братьям Затеплинским.

Еще в начале XX века на Савкиной горке стояла ветхая деревянная часовня, которая вскоре совсем разрушилась.

Часовня эта, по всей видимости, была поставлена в память уничтоженного в XVI веке Стефаном Баторием древнего Михайловского монастыря, который находился неподалеку от Савкиной горки и дал название всей округе — Михайловской губе, а потом и ганнибаловскому имению — сельцу Михайловскому.

Летом 1970 года часовенка была восстановлена в своем первозданном виде. Через входной проем, закрытый металлической решеткой, внутри часовни видны старинное паникадило и пушечные ядра, кованый меч. Экспонируется план движения войск польского короля Стефана Батория во время его псковского похода, выдержка из псковской летописи об этом походе, выписка из писцовой книги XVI века о состоянии этих мест после нашествия Стефана Батория на Псковскую землю. Тут же помещены две фотографии (конца XIX—начала XX века), на которых изображена эта часовня.

Рядом с часовней стоит вкопанный в землю столб с перекладиной, на которой подвешено старинное бѝло: ударами в било дозорные крепости предупреждали окрестное население об опасности, призывая «служивых людей» стать в ряды ее защитников.

До сих пор на Савкиной горке сохранился интересный исторический памятник — древний Савкин камень, представляющий собой ложе для креста, уцелел и сам каменный крест. Савкин камень стоит на том месте, где археологи нашли остатки древнего могильника. Несколько десятилетий назад каменный крест исчез из ложа. В 1969 году после упорных поисков эта деталь Савкина камня была обнаружена сотрудниками Пушкинского заповедника в окрестностях Савкиной горки. После незначительной реставрации (было восстановлено обломанное «плечо») крест положен на свое место — в каменное ложе намогильной плиты. Ей более 400 лет, о чем говорит полуистершаяся надпись на древнеславянском языке: «Лета 7021 постави крест Сава поп». Отсюда и название горки. 7021 год по нашему летосчислению — это 1513 год. Видимо, крест был поставлен на братской могиле русских воинов, павших в сражениях с иноземными захватчиками.

Савкина горка была одним из любимых мест Пушкина. Отсюда открывается великолепный вид на Михайловское и Петровское, на старинные деревни Зимари и Дедовцы. Широко раскинулись зеленые луга, среди которых голубой лентой извивается Сороть, а за лугами виднеется озеро Кучане. Именно отсюда оно выглядит таким, каким его описал Пушкин в стихотворении «Вновь я посетил»:

На противоположном от Савкиной горки берегу озера виден парк Петровского.

С Савкиной горки можно часами любоваться окрестным пейзажем, воспетым великим поэтом.

В этом живописном уголке, расположенном близ Михайловского, А. С. Пушкин хотел одно время обосноваться на самостоятельное житье. Это было сразу после его женитьбы. Михайловское тогда принадлежало его матери Надежде Осиповне, а поэт, начиная семейную жизнь, мечтал иметь свой уголок где-нибудь поблизости от любимого Михайловского и Тригорского. Он обратился за помощью к П. А. Осиповой, которой в конце июня 1831 года писал: «...я попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря о моей хижине в Савкине? — меня этот проект приводит в восхищение, и я постоянно к нему возвращаюсь».

И хотя Прасковья Александровна взялась энергично помогать Пушкину в осуществлении этого плана, он по разным причинам не осуществился.

«КОГДА ПОСТИГ МЕНЯ СУДЬБИНЫ ГНЕВ...»

Взрослым А. С. Пушкин впервые побывал в Михайловском летом 1817 года. Его родители собирались провести это лето по обыкновению в своем псковском имении, и поэт, только что окончив Лицей и получив отпуск «для приведения в порядок домашних дел», отправился туда вместе с ними 9 июля. В его дневниках сохранилась запись о первом приезде в Михайловское: «Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч...»

Юный поэт был очарован здешней природой. Он проводил время не только в Михайловском, но бывал в доме своих новых знакомых Осиповых-Вульф, гостил у своего двоюродного деда Петра Абрамовича Ганнибала — владельца соседнего с Михайловским села Петровского. Пушкин пробыл в деревне полтора месяца и в стихотворении «Простите, верные дубравы!», написанием перед отъездом, тепло говорил о проведенных здесь днях:

Вторично Пушкин приехал в Михайловское летом 1819 года. Накануне отъезда из Петербурга он, как бы уже предчувствуя радость новой встречи с полюбившимися ему местами, писал:

Поэт ехал на этот раз в псковскую деревню с тем большей охотой еще и потому, что он только что перенес тяжелую болезнь — «горячку» (тиф) — и предвкушал впереди оздоровляющий отдых:

Этот приезд в Михайловское значителен в творчестве поэта созданием антикрепостнического стихотворения «Деревня». Начало его — светлое, приподнятое описание здешнего пейзажа, радость встречи с родными местами:

Однако красота здешней природы не заслоняет поэту, тогда уже автору известных вольнолюбивых стихов «Вольность» и «К Чаадаеву», гнетущей картины крепостнического произвола. С гневом Пушкин говорит о нем во второй части «Деревни»:

Пушкин не случайно повторил в стихотворении многократно слово «здесь», ибо теперь он сам лично увидел в псковской деревне бесчеловечность крепостного права.

«Никак нельзя считать это стихотворение протестом лишь против „злоупотреблений“ крепостного права. С большой отчетливостью в нем говорится о том, что «дикое барство» присвоило себе «и труд, и собственность, и время земледельца». Формула крепостного права дана здесь чуть ли не во всей своей теоретической, научной полноте», — пишет советский историк М. В. Нечкина.

И не случайно это острое социально-политическое произведение Пушкина, написанное в Михайловском на основе личных впечатлений, полностью увидело свет только в 1870 году.

11 августа 1819 года Пушкин уехал из Михайловского после месячного пребывания здесь и накануне отъезда написал проникнутое любовью к нему стихотворение «Домовому»:

Пушкин словно предчувствовал, что расстается с «поместьем мирным» на долгое время. Не прошло и года, как юный поэт был сослан на юг за то, что он, как выразился император Александр I, «наводнил всю Россию возмутительными стихами». Южная ссылка разлучила Пушкина с Михайловским на пять лет. И вот 9 августа 1824 года Пушкин снова приехал в родное гнездо:

Это был приезд в новую ссылку. Царское правительство, определив местом ссылки Михайловское, надеялось, что там, в глухой северной деревне, свободолюбивый поэт будет сломлен морально, а его вольнолюбивая муза наконец умолкнет. Власти видели в этом тем большую необходимость, что за годы южной ссылки (сначала в Кишиневе, а потом в Одессе) популярность Пушкина среди передовых кругов дворянской молодежи необычайно выросла, его вольнолюбивые стихи в огромном количестве рукописных списков расходились но России. Поэт, глубоко убежденный в общественной значимости своего творчества и считавший его своим основным жизненным призванием, требовал от наместника южного края графа Воронцова уважения к себе прежде всего как к поэту, а потом уже чиновнику коллегии иностранных дел.

Однако Воронцов, по уничтожающей характеристике Пушкина, «придворный хам и мелкий эгоист», взбешенный независимостью поведения поэта, его известностью и влиянием на окружающих, всячески третировал его, подчеркнуто пренебрежительно относился к его поэтическим занятиям, часто требуя пунктуального исполнения мелких и порой даже оскорбительных для поэта чиновничьих обязанностей. Об этом стремлении властей принизить общественную значимость его поэзии Пушкин потом, находясь уже в михайловской ссылке, с неостывшим возмущением писал: «Так! мы можем праведно гордиться: наша словесность... не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы... Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение...»

Воронцов посылал в Петербург одно за другим требования избавить его от Пушкина, независимое поведение и вольнолюбивая поэзия которого быстро увеличивали число сочувствующих ему представителей одесского общества.

23 марта 1824 года Воронцов в письме к министру иностранных дел Нессельроде просил доложить царю о необходимости отозвать Пушкина из Одессы и упрятать его в какую-нибудь из самых глухих губерний для того, чтобы избавить его от «заразительных, крайне опасных идей». Он писал: «Здесь есть много людей, а с эпохой морских купаний число их еще увеличивается, которые, будучи восторженными поклонниками его поэзии, стараются показать дружеское участие непомерным восхвалением его и оказывают ему через то вражескую услугу, ибо способствуют к затмению его головы и признанию себя отличным писателем, между тем как он, в сущности, только слабый подражатель не совсем почтенного образца — лорда Байрона».

Поэт держался с сановным вельможей, абсолютно не признававшим самобытного поэтического гения Пушкина, с подчеркнутой независимостью. И когда знакомый поэта по Одессе А. И. Казначеев, служивший в канцелярии Воронцова, предостерегал его от ссор с вельможей, то Пушкин со всей свойственной ему прямотой и убежденностью в своем достоинстве писал:

«Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе (с Воронцовым. — В. Б.). Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство...

Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной.

Единственное, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее».

Вскоре поэту пришлось действительно употребить все свое мужество, упорство и несгибаемую веру в достоинство своего поэтического творчества, чтобы не согнуться под новым неожиданным ударом.

Настойчивые просьбы Воронцова побудили власти еще пристальнее присмотреться к независимому поведению поэта, чтобы выискать подходящий повод для нового наказания. И вскоре такой повод был найден: московская полиция перехватила письмо Пушкина к Кюхельбекеру, в котором поэт признавался в атеизме: «Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма...»

После этого власти поспешили упрятать вольнолюбивого поэта подальше от общества. «Находящегося в ведомство коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе со службы... выслать в имение его родных, в Псковскую губернию, подчинив его там надзору местных властей» — таково было «высочайшее повеление».

Политический смысл этой меры охарактеризовал в письме к Воронцову от 11 июня 1824 года граф Нессельроде, который, отмечая, что правительство вполне согласно с заключениями Воронцова относительно Пушкина, подчеркивал, что оно, «к сожалению, пришло еще к убеждению, что последний нисколько не отказался от дурных начал, ознаменовавших первое время его публичной деятельности. Доказательством тому может служить препровождаемое при сем письмо Пушкина, которое обратило внимание московской полиции по толкам, им возбужденным. По всем этим причинам правительство приняло решение исключить Пушкина из списка чиновников министерства иностранных дел с объяснением, что мера эта вызвана его беспутством, и чтобы не оставить молодого человека вовсе без всякого присмотра и тем не подать ему средств свободно распространять свои губительные начала, которые под конец вызвали бы на него строжайшую кару закона, правительство повелевает, не ограничиваясь отставкой, выслать Пушкина в имение его родных, в Псковскую губернию, подчинить его там надзору местных властей и приступить к исполнению этого решения немедленно, приняв на счет казны издержки его путешествия до Пскова».

Для Пушкина был составлен специальный маршрут следования из Одессы в село Михайловское, пролегавший в стороне от Киева и тех мест, где, по мнению властей, могли произойти нежелательные встречи поэта с той дворянской молодежью, у которой его свободолюбивая поэзия вызывала доброжелательный отзыв.

В целях предосторожности Пушкина должен был сопровождать до Михайловского надежный чиновник, однако от такого «опекуна» он избавился, дав начальству следующую подписку: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г. одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться лично к г. гражданскому губернатору. Одесса, июля 29 дня 1824».

А через два дня, 31 июля, поэт, получив от властей на прогоны 389 руб. 4 коп. (сохранилась расписка Пушкина в получении этой суммы), вместе с дядькой своим Никитой Козловым покинул «пыльную Одессу», где

и отправился в «глушь лесов сосновых», в село Михайловское.

Стремясь как можно больше унизить человеческое достоинство поэта, власти не предъявили ему каких-либо конкретных обвинений, и он не знал о причинах новой кары. Ему приходилось строить на этот счет лишь догадки. Об этом писал И. И. Пущин в своих воспоминаниях: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии».

Пушкин приехал в Михайловское 9 августа 1824 года, миновав Псков, куда он, согласно предписанию, должен был явиться к губернатору. В том же месяце поэта затребовали в Псков, где губернатор взял с него подписку о том, что он обязуется «жить безотлучно в поместье родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда».

Новая ссылка была для Пушкина тяжелым наказанием, это сразу же почувствовали и его друзья. Так, П. А. Вяземский в письме А. И. Тургеневу 13 августа 1824 года писал:

«Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловеческого убийства? Или не убийство — заточить пылкого юношу в деревне русской?.. Неужели в столицах нет людей, более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью!.. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина. В его лета, с его душою, которая также кипучая бездна огня... нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовлетворила бы его... Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку, как на смертельный удар, что нанесли ему».

Сосланный в глухую деревню на неопределенный срок, оторванный от друзей, от общества, отданный под унизительный надзор местных полицейских и духовных властей, поэт чувствовал себя в первые недели ссылки как в тюрьме.

Тяжесть положения усугублялась еще одним обстоятельством. Местные власти в лице представителя Опочецкого уездного дворянства А. Н. Пещурова, во исполнение предписания вышестоящего начальства, стали искать человека, который осуществлял бы надзор за поведением ссыльного поэта. Когда несколько кандидатов по разным причинам не подошли, то Пещуров предложил выполнять эту обязанность отцу поэта, Сергею Львовичу, находившемуся в то время в Михайловском со всей семьей. Прибалтийский генерал-губернатор маркиз Паулуччи, узнав об этой кандидатуре, распорядился о том, что, «если статский советник Пушкин (отец поэта. — В. Б.) даст подписку, что будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением сына, то в сем случае последний может остаться под присмотром своего отца без избрания особого к такому надзору дворянина, — тем более, что отец Пушкина есть из числа добронравнейших и честнейших людей».

Отец, напуганный новыми репрессиями против старшего сына, согласился выполнять необычное поручение властей.

«Посуди о моем положении, — с возмущением и обидой писал Пушкин из ссылки В. А. Жуковскому 31 октября 1824 года. — Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом... Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие... спаси меня хоть крепостию, хотьСоловецким монастырем. <...> Я hors la loi^[8]».

Семейные ссоры отца с сыном обострились настолько, что поэт в порыве отчаяния обратился к псковскому губернатору Адеркасу с просьбой о переводе его в тюрьму: «Милостивый государь Борис Антонович, государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».

Нарочный, с которым было послано в Псков его прошение, не застал губернатора и вернулся обратно, а позже дружеское вмешательство соседки по имению П. А. Осиповой и В. А. Жуковского предотвратили этот шаг Пушкина.

Чтобы избежать тяжелых сцен с отцом, Пушкин почти не бывал дома, предпочитая длительные прогулки по окрестностям и общество тригорских знакомых. Заточение в глухую деревню на первых порах породило у него жестокую тоску. Свою жизнь в Михайловском он называет «нелепым существованием». «Вы хотите знать его, это нелепое существование, — писал он в Одессу В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 года, — то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре... и брату... Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех обстоятельствах, поставили его в ложное положение по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства, но слава богу небо у нас сивое, а луна точная репка...»

Даже очарование здешней природы, которую он любил и которой восторгался в первые приезды сюда, теперь в какой-то мере померкло для него. И потребовалось время, чтобы поэт смог снова почувствовать ее обаяние, а также увидеть и положительную сторону своего вынужденного одиночества — возможность отдаться поэтическому творчеству, возможность еще более сблизиться и подружиться с Осиповыми-Вульф из Тригорского, которое всего через несколько месяцев после приезда в ссылку стало вторым домом опального поэта.

В первой половине ноября 1824 года из Михайловского уехали брат поэта Лев Сергеевич и сестра Ольга Сергеевна, а через некоторое время и родители. Сергей Львович в письме к местному начальству объяснял, что он не может далее оставаться в деревне из-за неотложных дел, следовательно, отказывается от возложенных на него поручений следить за поведением сына. Отъезд семьи разрядил грозовую обстановку в михайловском доме. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, — писал поэт брату в письме в двадцатых числах ноября, — что, слава богу, все кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня, наши, думаю, доехали, а я жив и здоров».

А двумя неделями позже он в письме в Одессу к приятелю Д. М. Шварцу писал о том же: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать нам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет — ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно — праздность торжественна».

Пушкину предстояло провести теперь в этом доме многие месяцы михайловского изгнания. Впрочем, поэт не думал, что его пребывание в Михайловском будет длительным. Он всерьез намеревался бежать за границу.

«...УЖ НЕДОЛГО МНЕ В ИЗГНАНЬЕ МИРНОМ ОСТАВАТЬСЯ»

О бегстве за границу Пушкин подумывал еще в пору южной ссылки, и это нашло отражение в поэтических строках первой главы «Евгения Онегина»:

Новая ссылка в псковскую деревню возродила мысль вырваться из заточения бегством за границу. Сначала он собирался осуществить свой план с помощью брата и А. Н. Вульфа.

Провожая Льва Сергеевича из Михайловского в Петербург в начале ноября 1824 года, он поручил ему тщательно подготовить побег, затем приехать снова к нему в Михайловское для осуществления задуманного. Причем Левушка не должен был медлить с возвращением из Петербурга, о чем ясно говорит письмо поэта к нему, которое он послал буквально вслед уехавшему брату и в котором, прося его прислать различные вещи, в том числе горчицы и сыру, многозначительно добавлял: «...но это ты и сам мне привезешь». В письме ему же около 20 декабря поэт торопил Льва Сергеевича с приездом, так как А. Н. Вульф, которого братья собирались привлечь к задуманному предприятию, был уже здесь: «Вульф здесь, я ему ничего еще не говорил, но жду тебя — приезжай хоть с Прасковьей Александровной, хоть с Дельвигом; переговориться нужно непременно».

Скорой развязки Пушкин хотел еще и потому, что в Петербурге пошли слухи о его предстоящем бегстве. В этом же письме он писал: «Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться».

Первый биограф поэта П. В. Анненков так комментирует эти поручения Пушкина брату: «Пункты, подлежащие разъяснению брата, были ясны: устройство правильной пересылки денег и корреспонденции за границу, вместе с означением места, куда они должны были отправиться, т. е. в тогдашнюю резиденцию Чаадаева (Чаадаев путешествовал по Европе)».

В эти планы была посвящена соседка по имению, владелица Тригорского П. А. Осипова. Умудренная житейским опытом больше, чем доверившиеся ей молодые люди, она решила узнать мнение об этом В. А. Жуковского, который принимал в ту пору деятельное участие в устройстве личной жизни Пушкина. В письме от 29 ноября 1824 года она писала Жуковскому:

«Я живу в двух верстах от с. Михайловского, где теперь Александр Пушкин, и он бывает у меня всякий день. Желательно было бы, чтоб ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если Александр должен будет остаться здесь долго, то прощай для нас, русских, его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнейшего размышления из огня вскочит в пламя; а там поздно будет размышлять о следствиях. Все здесь сказанное не пустая догадка, но прошу Вас, чтобы Лев Сергеевич не знал того, что я Вам сие пишу. Если Вы думаете, что воздух или солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для Русских Орлов, и оный не будет вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечною тайною. Когда же Вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет».

«Отлет» занимал Пушкина уже так основательно, он так верил в его осуществимость, что в то время (в октябре—ноябре 1824 года) написал стихотворение «Презрев и голос укоризны», где явственно звучат ноты прощания с «отчизною»:

И действительно, Пушкину пришлось на этот раз «покориться судьбе», но не такой, как он ожидал: побег неожиданно расстроился. Видимо, Жуковский, получив письмо Осиповой и не одобряя планов Пушкина, предпринял какие-то меры, чтобы его брат, Лев Сергеевич, не смог приехать в Михайловское, а без его помощи Пушкин сам не отважился бы на такое предприятие. Во всяком случае, уже в январе 1825 года у Льва Сергеевича появились какие-то «опасения» относительно приезда в Михайловское. В письме к нему поэт писал: «Твои опасенья насчет приезда ко мне вовсе несправедливы. Я не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания лишить оного двух братьев была бы жестокость без цели, следственно, вовсе не в духе нашего времени...»

А вскоре произошли какие-то события, вследствие которых брат поэта не мог к нему приехать. Отголоском этого были строки письма Пушкина брату в конце февраля 1825 года: «Получил, мой милый, милое письмо твое... Жалею о строгих мерах, принятых в твоем отношении».

Итак, план рухнул, но желание поэта избавиться от ссылки было так велико, что он искал новые возможности выбраться за границу. Весной 1825 года ему стало известно о предстоящей поездке за границу тригорского приятеля А. Н. Вульфа, тогда студента Дерптского университета, и в связи с этим возник новый план — бежать из ссылки под видом слуги Вульфа. И когда Пушкин в марте 1825 года написал в Дерпт письмо Вульфу, то мать его, Прасковья Александровна, на обороте этого письма сделала многозначительную приписку: «Очень хорошо бы было, когда б вы исполнили ваше (Вульфа и Н. М. Языкова. — В. Б.) предположение приехать сюда. Алексей, нам нужно бы было потолковать и о твоем путешествии». «Дошло ли бы у нас дело до исполнения этого юношеского проекта, — говорил впоследствии А. Н. Вульф, — не знаю: я думаю, что все кончилось бы на словах». Этот план также не был осуществлен: Вульф за границу не поехал.

В течение нескольких месяцев Пушкин не оставлял попыток покончить со ссылкой и уехать за границу под предлогом лечения от своей болезни — аневризма. С этой целью он в апреле 1825 года написал обращение к Александру I (на французском языке):

«Я почел бы своим долгом переносить мою опалу в почтительном молчании, если бы необходимость не побудила меня нарушить его. Мое здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также требовал бы немедленной операции...

Я умоляю ваше величество разрешить мне поехать куда-нибудь в Европу, где я не был бы лишен всякой помощи».

Это прошение он отослал Жуковскому, уверенно полагая, что тот передаст его царю, и откровенно разъясняя старшему другу свои намерения: «...мой аневризм носил я 10 лет и с божией помощию могу проносить еще три года. Следственно, дело не к спеху, но Михайловское душно для меня. Если, бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние...»

Поэт с нетерпением ждал ответа на свое прошение, уведомляя об этом в письме Вяземского в июле 1825 года: «Ты уже, думаю, босоножка, полощешься в морской лужице, а я наслаждаюсь душным запахом смолистых почек берез, под кропильницею псковского неба, и жду, чтоб Некто повернул сверху кран и золотые дожди остановились... У нас холодно и грязно — жду разрешения моей участи». Эти ожидания и надежды нашли отражение в написанном в то время стихотворении «П. А. Осиповой»:

Однако к царю попало письмо не самого Пушкина (Жуковский оставил его у себя), а прошение матери поэта, написанное не без участия его друзей. Об этой затее Пушкин потом с досадой писал Дельвигу: «Зачем было заменять мое письмо, дельное и благоразумное, письмом моей матери? Не полагаясь ли на чувствительность..? ...Ошибка важная! в первом случае я бы поступил прямодушно, во втором могла только подозревать мою хитрость и неуклончивостъ».

Поэт был прав: Надежда Осиповна в своей просьбе к царю больше распространялась о материнской любви и просила о разрешении сделать ее сыну операцию в каком-нибудь городе. Царская милость выразилась в том, что царь разрешил Пушкину выехать для лечения в Псков, оставаясь там под присмотром властей.

Пушкин был раздосадован таким оборотом дела и, не скрывая своего возмущения, писал об этом Жуковскому из Михайловского в начале июля 1825 года:

«Неожиданная милость его величества тронула меня несказанно, тем более, что здешний губернатор предлагал уже мне иметь жительство во Пскове, но я строго придерживался повеления высшего начальства. Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей.

Несмотря на все это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность его величества. <...>

Дело в том, что 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг об нем расхлопотаться. Я все жду от человеколюбивого сердца императора, авось-либо позволит он мне со временем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства».

Досада Пушкина объяснялась прежде всего тем, что «снисходительность его величества» сводила на нет очередной план бегства за границу, на этот раз через Дерпт, где жил в то время известный профессор хирургии Мойер, человек близкий Жуковскому. В случае, если бы официальные ходатайства не принесли результата, Пушкин думал добиться с помощью Жуковского разрешения ехать лечиться к Мойеру в Дерпт, откуда до границы рукой подать. В этот план был посвящен и А. Н. Вульф, который, вероятно, и должен был убедить Мойера выступить перед властями ходатаем о разрешении Пушкину приехать к нему в Дерпт для операции, причем решающим мотивом в этом ходатайстве должно было быть то, что лечение болезни Пушкина представляет интерес для медицины, в частности для такого известного хирурга, каким был профессор Мойер.

Предполагалось, что он же, в случае успеха побега, выступит и в защиту Пушкина, оправдывая его поступок безнадежным состоянием его здоровья и необходимостью искать лечения за границей.

Об осуществлении этого плана друзья условились информировать друг друга в иносказательной переписке о судьбе коляски, взятой будто бы Вульфом для переезда из Пскова в Дерпт. В случае согласия Мойера выступить с ходатайством за Пушкина Вульф должен был сообщить Пушкину о намерении выслать коляску незамедлительно обратно в Псков. Если же осуществление задуманного друзьями становилось сомнительным, то Вульф должен был сообщить в Михайловское о том, что он оставляет коляску в Дерпте.

Этот город стоял тогда на кратчайшем тракте за границу, и в нем обычно останавливались все, кто следовал из России на запад, и поэтому в Дерпте можно было узнать свежие столичные новости и различные толки. Вульф должен был следить и за тем, что говорилось здесь о Пушкине, и сообщать об этом поэту. В качестве шифра для этой информации друзья условились избрать обсуждение проекта издания полного собрания сочинений Пушкина в Дерпте. По их договоренности, слова главного цензора в этой переписке выражали бы настроение высшей правительственной власти относительно михайловского изгнанника; заметки первого, второго и т. д. наборщика — мнения того или другого из ее агентов.

Но не успели друзья приступить к осуществлению этого плана, как он неожиданно и довольно комически провалился. Добрейший Жуковский, не зная истинных причин отказа Пушкина ехать лечиться в Псков и думая, что его решительный отказ вызван отсутствием там хороших врачей, обратился к Мойеру с просьбой самому приехать в Псков для операции поэта, которому вскоре писал: «Решился ли ты сделать себе операцию и согласишься ли поехать для этого в Псков? Оператор готов. Это Мойер, дерптский профессор, мой родня и друг. Прошу в нем видеть Жуковского. Он тотчас к тебе отправится, как скоро узнает, что ты его ожидаешь».

Не ожидавший такой развязки, Пушкин срочно пишет письмо Мойеру и умоляет его не приезжать к нему, мотивируя это тем, что не вправе отвлекать знаменитого врача от его занятий.

Поскольку план рушился и нужно было давать отбой, Пушкин написал письмо и участнику «заговора» А. Н. Вульфу на принятом между ними условном языке: «Любезный Алексей Николаевич, я не успел благодарить Вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, черт с ними и с цензором, и с наборщиком, и с tutti quanti^[9] — дело теперь не о том. Друзья мои и родители вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем, чтобы он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции...»

Чтобы успокоить Жуковского, Пушкин обещал ему приехать для лечения в Псков осенью. На поездке туда настаивал и Вяземский, который между 28 августа и 6 сентября писал Пушкину: «Смотреть на Псков, как на ссылку, то все же она не хуже деревни, тем более, что деревня все еще за тобой остается. Соскучишься в городе, никто тебе не запретит возвратиться в Михайловское: все и в тюрьме лучше иметь две комнаты; а главное то, что выпуск в другую комнату есть уже некоторый задаток свободы».

Однако на такое предложение, склоняющее его к компромиссу, к примирению со своей судьбой, поэт дал решительную отповедь: «Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться, — а Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моем месте, так, может быть, пуще моего взбеленились... Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis^[10] — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, поневоле голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но черт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком... выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике... Вы находите, что позволение ехать во Псков есть шаг вперед, а я думаю, что шаг назад...»

Жуковский в письме к Пушкину в конце сентября вновь настаивал на поездке поэта в Псков, беспокоясь о его здоровье: «...вот чего я от тебя требую: вспомнив, что настала глубокая осень (ты обещал ею воспользоваться), собраться в дорогу, отправиться в Псков и, наняв для себя такую квартиру, в которой мог бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове и что ты дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм. Ты возвратишься в свою Опочку, примешься с новым духом за своего Годунова и напишешь такого Годунова, что у нас всех будет душа прыгать: Слава победит обстоятельства... Твое дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чем, кроме поэзии... Создай что-нибудь бессмертное, и самые беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах. Дай способ друзьям твоим указать на что-нибудь твое превосходное, великое; тогда им легко будет поправить судьбу твою; они будут иметь на это неотъемлемое право».

Исполняя просьбы Жуковского, Пушкин в начале октября отправился в Псков. «На днях, увидя в окошко осень, — писал он ему, — сел я в тележку и прискакал во Псков. Губернатор принял меня очень мило, я поговорил с ним о своей жиле, посоветовался с очень добрым лекарем и приехал обратно в свое Михайловское. ...Воля твоя, мой милый, — ни во Пскове, ни в Михайловском я на то (на операцию. — В. Б.) не соглашусь; все равно умереть со скуки или с аневризма... Губернатор обещался отнестись, что лечиться во Пскове мне невозможно — итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу. <...>

Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтоб «Годунов» со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня... но до трагедий ли нашему черствому веку? По крайней мере оставь мне надежду. — Чувствую, что операция отнимет ее у меня. Она закабалит меня на 10 лет ссылочной жизни. Мне уже не будет ни надежды, ни предлога — страшно подумать, отче! не брани меня и не сердись, когда я бешусь; подумай о моем положении; вовсе не завидное, что ни толкуют. Хоть кого с ума сведет».

Однако поэта не оставляла надежда на изменение своей участи, на скорое освобождение из ссылки. Поэт выразил эту надежду в стихотворении «19 октября 1825 г.»:

А пока что в ожидании «погоды» Пушкин не сидел сложа руки. Несмотря на частые приступы хандры и тоски, рождаемые неопределенностью положения, опальный поэт интенсивно работал.

«Я МОГУ ТВОРИТЬ...»

Никогда еще ранее Пушкин не творил так вдохновенно и много, как в пору михайловской ссылки. Творчество его в этот период не только необычайно продуктивно, но и отмечено печатью гениальности.

В созданном в этот период стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом» поэт выразил мысль о том, что лишь свобода сопутствует рождению настоящего поэта, и подчеркнул роль поэтического вдохновения в своей жизни, в частности в период пребывания в псковской деревне:

Этим «демоном» ссыльного поэта была поэзия, напряженный поэтический труд. По его признанию (в «Евгении Онегине»), он в это время «бредит» рифмами и «рифмами томим».

В Михайловском, по выражению поэта, «в строгом уединении, вдали охлаждающего света», он пристально приглядывался к окружающей действительности. Здесь он полюбил северную природу. Все это придало поэту новые творческие силы.

В июле 1825 года он писал Вяземскому: «...я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию!» Эти слова, сказанные Пушкиным по поводу работы над «Борисом Годуновым», можно отнести ко всему михайловскому периоду его творчества — это был литературный подвиг, сделавший его глубоко национальным поэтом, родоначальником новой, реалистической литературы. И действительно, окончив в Михайловском последнюю поэму из романтического цикла «Цыганы», Пушкин создал потом десятки глубоко реалистических произведений.

Друзья радовались успехам поэта. К. Ф. Рылеев писал ему в Михайловское: «Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца».

В период ссылки Пушкин со всей тщательностью и требовательностью к своему таланту подготовил книгу «Стихотворения Александра Пушкина». Книга разошлась с невиданной для того времени быстротой, — она вышла в свет 30 декабря 1825 года, а уже 27 февраля 1826 года П. А. Плетнев, поверенный ссыльного поэта по издательским делам, писал ему в Михайловское: «„Стихотворений Александра Пушкина“ у меня уже нет ни одного экземпляра, с чем его и поздравляю. Важнее того, что между книгопродавцами началась война, когда они узнали, что больше от меня нечего получить».

И. И. Пущин, посетивший Пушкина в Михайловском, тоже рассказал ему о его популярности, о том, что «читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России».

Выдающимся «литературным подарком» и «в высшей степени народным произведением», по словам В. Г. Белинского, явился гениальный роман в стихах «Евгений Онегин», центральные главы которого, с конца третьей по начало седьмой, поэт писал в Михайловском. Уже в первые недели ссылки в письме к В. Ф. Вяземской поэт признавался, что находится «в наилучших условиях», чтобы закончить свой роман в стихах. Этими наилучшими условиями было не только уединение, способствовавшее его поэтическому труду, но и непосредственная близость к помещичьему и крестьянскому быту, к родной русской природе, к русскому народу с его высокопоэтичным фольклором. И не случайно в созданных в Михайловском «деревенских» главах «Евгения Онегина» так много поэтических зарисовок здешнего быта, здешнего пейзажа, причем при всей, казалось бы, конкретности и близости их к данному месту всегда чувствуется их общерусская широта и типичность.

Вот как воспринимает Пушкин весну:

Это глубоко поэтичная картина весны, хотя Пушкин и вводит и нее совсем не поэтические атрибуты — грязь, навоз. Но они и были типичны для весны в тогдашней русской деревне, и зоркий глаз гениального поэта подметил их и смело ввел в поэзию. И почти всегда, упоминая о русской природе, он оживлял ее присутствием человека, тонко подмечая характерный уклад быта в ту или иную пору года. Так, зимой он видит, как будто бы прямо из окна своего деревенского кабинета, следующую сценку:

Нередкие жалобы опального поэта друзьям на то, что «глухое Михайловское наводит» на него «тоску и бешенство», становятся особенно понятными, когда читаешь в «Евгении Онегине» почти автобиографическое повествование о деревенских буднях глухой зимой:

В плане романа «Евгений Онегин», составленном Пушкиным, в части второй он написал: «IV песнь. Деревня. Михайловское. 1825». Если вспомнить признание Пушкина Вяземскому в письме от 27 мая 1826 года: «В 4-ой песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь», то можно говорить о достоверных деталях деревенского быта самого опального поэта, изображенных в четвертой главе «Онегина». Вот «вседневные занятия» героя романа и, можно полагать, самого поэта:

Брат поэта Лев Сергеевич, который был свидетелем первых недель его жизни в ссылке, а потом получал подробнейшие сведения о ней от самого Пушкина (в письмах), от навещавших его друзей, от тригорских приятелей и даже от своих дворовых, ездивших в Петербург за припасами, рассказывал о деревенской жизни Пушкина: «С соседями он не знакомился... В досужное время Пушкин в течение дня много ходил и ездил верхом, а вечером любил слушать русские сказки... Вообще образ его жизни довольно походил на деревенскую жизнь Онегина. Зимою он, проснувшись, так же садился в ванну со льдом, а летом отправлялся к бегущей под горой реке, так же играл в два шара на бильярде, так же обедал поздно и довольно прихотливо. Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки».

В рукописи четвертой главы романа есть описание деревенского костюма Онегина, не включенное Пушкиным в поздние редакции:

В таком наряде соседи частенько видели и Пушкина. Вот рассказ А. Н. Вульфа, встретившего однажды поэта в таком наряде: «...в девятую пятницу после пасхи, Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский beau monde^[11], съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализован...»

Поэт в годы ссылки избегал соседей (за исключением тригорских), не участвовал в различных забавах, охоте, пирушках деревенских помещиков. Об этом говорят многие свидетельства, в том числе и крестьянина И. Павлова: «...жил он один, с господами не вязался, на охоту с ними не ходил...» Любопытно, что в четвертой главе «Евгения Онегина» Пушкин дает и емкое определение огромной разницы между собой и соседями-помещиками: он прежде всего поэт, и главное для него в жизни, в любых обстоятельствах, — поэзия:

А какими были в своей массе тогдашние поместные дворяне, уклад жизни и привычки которых часто наблюдал вокруг себя Пушкин, читатели видят в пятой главе «Евгения Онегина», в сцене приезда гостей на бал к Лариным:

В краткой, но выразительной характеристике этих помещиков Пушкин запечатлел черты облика и характера своих соседей-помещиков — типичных представителей тогдашнего поместного дворянства. Интересен в связи с этим отзыв о романе А. Н. Вульфа, так хорошо знавшего дворянский помещичий быт. Он отмечал, что «Евгений Онегин» «всегда останется одним из блистательнейших произведений Пушкина, украшением нынешней нашей литературы, довольно верною картиною нравов».

Глубокое проникновение Пушкина в быт, правы, психологию тогдашнего общества, столичного и деревенского (прежде всего на жизненном материале, который имел поэт в период пребывания в Михайловском), и привело к тому, что, по словам А. М. Горького, роман «Евгений Онегин» «помимо неувядаемой его красоты имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг».

В Михайловском же поэт, по его словам, «в два утра» написал сатирическую поэму «Граф Нулин». Сюжет ее основан на происшествии, случившемся в соседнем с Михайловским уездном городке Новоржеве. Идея поэмы возникла, по словам самого поэта, так:

«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.

Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.

Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть.

Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря».

В поэме также отражены реалистические сцены из жизни провинциального дворянства, хорошо знакомые Пушкину, пейзажные зарисовки, настроения ссыльного поэта.

Не может не вызвать восхищения оптимизм Пушкина, который, проклиная «темный кров уединенья» и не зная еще о своем будущем, написал здесь одно из самых светлых, жизнерадостных произведений не только в своей поэзии, но и во всей русской литературе — «Вакхическую песню», пронизанную неистребимой верой в торжество человеческого разума, света, добра над силами зла и тьмы.

Эту веру в светлое будущее опальный поэт черпал в самозабвенном поэтическом творчестве. Вдохновленный живительным родником народной жизни, бесконечно близкой и родной природой, поэт создавал в михайловской ссылке одно за другим десятки произведений, отмеченных невиданным до того художественным совершенством и реалистической убедительностью.

Творческий рост Пушкина во время михайловской ссылки был таким стремительным, что он сразу был замечен теми, кто мог сравнивать его творчество до ссылки, в пору ссылки и сразу после нее. Н. М. Языков в письме своему брату в августе 1825 года писал из Дерпта: «Сюда приехал из Пскова студент здешнего университета, приятель Пушкина (А. Н. Вульф. — В. Б.), говорит, что Пушкин уже написал два действия своей трагедии «Годунов», что она будет прекраснее всего, им доселе писанного, что «Цыганы» скоро печатаются... что он пишет новую поэму «Эвнух» и проч. и проч.».

Любопытные сопоставления Пушкина «деревенского» и «столичного» сделала и А. П. Керн: «С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, в доме его родителей, где я бывала почти всякий день и куда он приехал из своей ссылки в 1827 году, прожив в Москве несколько месяцев. Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском... Там, в тиши уединения, созрела его поэзия, сосредоточились мысли, душа окрепла и осмыслилась».

Брат поэта, Лев Сергеевич, также отмечал решающие перемены, происходившие в его творчестве в михайловской ссылке: «Перемена ли образа жизни, естественный ли ход усовершенствования, но дело в том, что в сем уединении талант его видимо окрепнул и, если можно так выразиться, освоеобразился. С этого времени все его сочинения получили печать зрелости».

Творческую зрелость и духовное возмужание, широту поэтического и гражданского мышления Пушкина в ту пору заметил и великий польский поэт Адам Мицкевич, который в 1827—1829 годах (т. е. сразу после михайловской ссылки Пушкина) часто виделся с русским поэтом. «В разговорах Пушкина, — писал Мицкевич, — которые делались с течением времени все серьезнее, можно было заметить и зародыши будущих его произведений. Он любил касаться высоких религиозных и общественных вопросов, которые не снились его землякам. Очевидно, в нем происходило какое-то внутреннее перерождение».

«Нового» Пушкина с возмужавшим в михайловской ссылке талантом увидели после его освобождения П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, А. А. Дельвиг, А. И. Тургенев и другие близкие знакомые и друзья великого поэта, внимательно следившие за его поэтическим творчеством.

А сам поэт, который всегда относился к своему поэтическому дарованию и своим поэтическим достоинствам очень строго, писал Н. Н. Раевскому-сыну из Михайловского в июле 1825 года: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».

Этот творческий подъем он сам вспоминал вскоре после освобождения из ссылки, призывая вдохновенье в новых условиях, в новой обстановке «не дать остыть душе поэта»:

Не забывал он в «омуте» столичной жизни и своей любимой няни Арины Родионовны, оставившей яркий след в жизни и творчестве великого поэта.

«ПОДРУГА ДНЕЙ МОИХ СУРОВЫХ»

Биография Арины Родионовны типична для крепостной крестьянки той поры. Родилась она 10 апреля 1758 года в селе Суйда Копорского уезда Петербургской губернии в имении графа Ф. А. Апраксина. Ее родители — Родион Яковлев и Лукерья Кириллова — были крепостными графа. После приобретения Суйды А. П. Ганнибалом (в 1759 году) они стали крепостными нового владельца.

5 февраля 1781 года Арина Родионовна вышла замуж за крепостного крестьянина Федора Матвеева, жителя соседней с Суйдой деревни Кобрино. У них было трое детей — сын Егор и дочери Мария и Надежда.

После смерти А. П. Ганнибала деревня Кобрино с крестьянами перешла по наследству к его сыну Осипу Абрамовичу (деду поэта), а затем к жене Осипа Абрамовича и его дочери Надежде Осиповне. В 1796 году Надежда Осиповна вышла замуж за С. Л. Пушкина, а через год у них родился первенец — дочь Ольга. Вот тогда-то Пушкины и пригласили в няньки Арину Родионовну.

Обладая незаурядным природным умом, широтой души, прилежностью в работе, няня сразу понравилась Пушкиным, которые уже в 1799 году предложили ей вольную. Но няня отказалась от нее, связав все последующие годы своей жизни вплоть до самой смерти с семьей Пушкиных. Она нянчила всех их детей, в том числе и любимого своего питомца Александра Сергеевича.

Арина Родионовна являлась олицетворением лучших черт русской женщины-крестьянки. Она была талантливой поэтессой-сказительницей, и ее волшебные сказки поразили воображение Пушкина еще в детском возрасте:

Пушкин называл Арину Родионовну «оригиналом няни Татьяны». Действительно, она явилась прообразом няни Татьяны Лариной в «Евгении Онегине». Татьяна ребенком чуждалась детских проказ, и нянины рассказы с миром таинственных образов больше привлекали ее внимание:

Ее сестра Ольга также внимала подвигам Бовы, как когда-то юный Пушкин:

Няня Лариных живо напоминает Арину Родионовну тем, что и она, как няня Пушкина, «хранила в памяти немало старинных былей, небылиц про злых духов и про девиц...».

П. В. Анненков, еще заставший в живых многих людей из окружения Пушкина, помнивших его няню, писал: «Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодости с притворною строгостью оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною, неизменною любовью, и в годы возмужалости и славы беседовал с нею по целым часам. Это объясняется еще и другими достоинствами Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у нее с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями ее... В числе писем к Пушкину, почти от всех знаменитостей русского общества, находятся и записки от старой няни, которые он берег наравне с первыми».

Сестра Пушкина Ольга Сергеевна свидетельствовала, что Арина Родионовна была «настоящею представительницею русских нянь; мастерски говорила сказки, знала народные поверья и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший еес детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском».

Дружба поэта с няней стала в Михайловском еще более тесной, потому что здесь он, по его выражению «сирота бездомный», встретил со стороны Арины Родионовны материнскую заботу, душевную поддержку и искреннее участие в его судьбе.

вспоминал потом поэт об этих днях ссылки в стихотворении «Вновь я посетил» (черновая редакция).

Судя по письмам Пушкина, особенно в начале ссылки, видно, что Арина Родионовна действительно была одним из самых близких ему лиц. В ноябре 1824 года он писал брату Льву: «Знаешь мои занятия? до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»

Чуть позже, в декабре 1824 года, он снова упоминает о няне и письме к своему одесскому знакомому Д. М. Шварцу: «Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верхом — вечером слушаю сказки моей няни... вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно».

Арина Родионовна, чуткий и добрый человек, умела разогнать тоску опального поэта своими дивными сказками. Послушать нянины сказки, поваляться на лежанке поэт часто приходил в ее светелку. Об этом он с душевной теплотой пишет в стихотворении «Зимний вечер»:

«...Он все с ней, коли дома, — вспоминал кучер Пушкина П. Парфенов. — Чуть встанет утром, уж и бежит ее глядеть: „здорова ли, мама?“ — он ее все мама называл... И уже чуть старуха занеможет там, что ли, он уж все за ней...»

И когда Пушкин однажды узнал, что причиной, от которой няня вдруг «начала худеть», являются домогательства и притеснения экономки Розы Григорьевны Горской, он, никогда не вмешивавшийся в хозяйство, принял решительные меры. «У меня, — писал он брату, — произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть».

Даже в ту пору, когда поэт особенно часто посещал Тригорское, он проводил в обществе няни много времени. А когда тригорские друзья на короткое время отлучались из дома, то няня оставалась чуть ли не единственным близким человеком, с кем он проводил свободное время.

В июне 1825 года Пушкин пишет Н. Н. Раевскому-сыну: «...у меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим».

Часто поэт, взволнованный и довольный творческими удачами, читал няне только что созданные сцены трагедии, свои новые стихи:

На единственном сохранившемся до нашего времени изображении няни — барельефе скульптора-самоучки Я. Серякова — запечатлено типично русское лицо пожилой деревенской женщины, повязанной платком. Такой ее видел поэт «в глуши лесов сосновых», такой она осталась в памяти его современников. По свидетельству М. И. Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца...».

Несмотря на то что няня была крепостной крестьянкой, поэт относился к ней как к равной себе, без тени какой бы то ни было снисходительности и покровительства. Когда в доме праздновали приезд друга поэта И. И. Пущина, то няню пригласили к столу и «попотчевали искрометным». В кругу друзей поэта она всегда была интересным и желанным собеседником, щедрой и приветливой хозяйкой.

Друзья поэта постоянно вспоминали Арину Родионовну в письмах к Пушкину как самого близкого ему человека, равноправного члена его семьи. Вскоре после отъезда из Михайловского Пущин в письме поэту от 18 февраля 1825 года писал в конце: «Прощай, будь здоров. Кланяйся няне. Твой Иван Пущин».

Когда Дельвигу стало известно об освобождении поэта из ссылки, то он, поздравляя его, беспокоился о няне: «Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобой?» А чуть позже Дельвиг, в другом письме, стремясь сделать Пушкину приятное, писал о ней: «Нынче буду обедать у ваших, провожать Льва. Увижу твою нянюшку и Анну Петровну Керн...» Любопытно, что Дельвиг упоминал здесь Арину Родионовну рядом с А. П. Керн, оставившей в душе ссыльного поэта яркое и сильное чувство.

О счастливых часах, проведенных в доме поэта в Михайловском, об атмосфере радушия, дружбы и праздничности, которую умела создавать Арина Родионовна, вспоминал и Н. М. Языков. Об этом он проникновенно писал в стихотворении «К няне А. С. Пушкина»:

Позже, когда няни уже не было в живых, Языков в стихотворении «На смерть няни А. С. Пушкина» вновь вспоминал ее «святое хлебосольство», ее желанное общество в тесном кругу друзей:

В такие минуты шумных бесед, когда няня «к своей весне переносилась» — вспоминала свою молодость, Пушкин, видимо, и услышал то, что донесла до нас метрическая запись о замужестве няни, которая стала женой «крестьянского сына, отрока Федора Матвеева». Отрок — это юноша от 11 до 17 лет, няне же в пору выхода замуж было 23 года. Видимо, эта деталь жизни Арины Родионовны и нашла отражение в «Евгении Онегине»:

Общение с няней, с местными крестьянами имело огромное значение для творческого развития Пушкина. Он смело вводил в свою поэзию художественные образы из произведений устного народного творчества, восторгался меткостью, образностью, напевностью народного языка. «Кто из знавших коротко Пушкина не слыхал, как он прекрасно читывал русские песни? Кто не помнит, как он любил ловить живую речь из уст простого народа?» — писал в своих воспоминаниях о Пушкине его современник, поэт и критик С. П. Шевырев.

Известно, что Пушкин передал видному знатоку и собирателю фольклора П. В. Киреевскому несколько десятков народных песен, записанных в Михайловском, и сказал ему: «Вот эту пачку когда-нибудь от нечего делать разберите-ка,— которые поет народ и которые смастерил я сам». Киреевский рассказывал этнографу и фольклористу Ф. И. Буслаеву, что как ни старался разгадать эту загадку, не смог с нею сладить. «Когда же мое собрание (народных песен. — В. Б.) будет напечатано, — писал Киреевский, — песни Пушкина пойдут за народные».

Народная песня, песенная обрядность широко отражены в «Евгении Онегине»: там песни поют «крестьянские девушки за прялкой, ямщики, бурлаки, дворовые девушки, «сбирая ягоды в кустах»; подблюдные песни и хороводы были любимы в усадьбе Лариных; Татьяна возвращалась после прогулки в имение Онегина, когда в деревне «уж хороводы расходились». Все это говорит о глубоком проникновении поэта в народное устное творчество, о том, что оно стало созвучным его поэтическому вдохновению, близким и родным.

Слушая простые речи Арины Родионовны, Пушкин записал семь сказок, которые сохранились в его бумагах. Четыре из них в преобразованном виде использованы в его поэзии: в прологе к «Руслану и Людмиле», в сказках о попе и работнике его Балде, о царе Салтане, о мертвой царевне. Известные всем еще из школьных хрестоматий пушкинские строки «У лукоморья дуб зеленый...» являются почти точным переложением в стихотворной форме няниной присказки: «У моря-лукоморья стоит дуб, а на дубу золотые цепи, а по цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песенку поет».

Эти строки Пушкин поставил эпиграфом к своим записям сказок Арины Родионовны.

По словам А. М. Горького, «...Пушкин был первым русским писателем, который обратил внимание на народное творчество и ввел его в литературу, не искажая в угоду государственной идее «народности» и лицемерным тенденциям придворных поэтов. Он украсил народную песню и сказку блеском своего таланта, но оставил неизмененными их смысл и силу». Знаменательно, что именно в михайловской ссылке Пушкин создал свою первую «простонародную сказку» «Жених», о которой Белинский восторженно писал, что «в народных русских песнях, вместе взятых, не больше русской народности, сколько заключено ее в этой балладе».

Именно в Михайловском поэт на основе народных песен, слышанных от Арины Родионовны, написал свои замечательные «Песни о Стеньке Разине», которые оказались, по выражению шефа жандармов Бенкендорфа, «неприличны к напечатанию» — из-за их острого социально-политического содержания.

В бумагах Пушкина сохранился отрывок, озаглавленный так: «План создания русских исторических песен и статьи о них». В план включены песни об Иване Грозном, о Майстрюке Темрюковиче^[12], о Стеньке Разине, казацкие песни и другие.

Это говорит о той серьезности и глубоком творческом увлечении Пушкина собиранием и изучением фольклора, которая стала характерной чертой его жизни в Михайловском.

Позже, отстаивая в полемике с критиками свое право на некоторые народные выражения в стихах, поэт как самый веский довод в защиту своей правоты приводил критикам пример из народного творчества. Подвергались критике, в частности, строфы из «Евгения Онегина»:

В «Опровержении на критики» поэт писал в 1830 году: «Молвь (речь) слово коренное русское. Топ вместо топот, столь же употребительно, как и шип вместо шипение (следственно, и хлоп вместо хлопание вовсе не противно духу русского языка). На ту беду стих-то весь не мой, а взят целиком из русской сказки:

«И вышел он за врата градские, и услышал конский топ и людскую молвь» («Бова Королевич»).

Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают».

Поэт, на всю жизнь полюбивший красоту русской сказки и песни, сам был, не без влияния Арины Родионовны, непревзойденным рассказчиком фольклорных произведений. М. И. Семевский рассказывал со слов П. А. Муханова, свидетеля описываемых событий: «...между прочим, он (Пушкин. — В. Б.) увлекал присутствующих прелестною передачей русских сказок. Бывало, все общество соберется вечером кругом большого круглого стола, — и Пушкин поразительно увлекательно переносит слушателей своих в фантастический мир, населенный ведьмами, домовыми, лешими, русалками и всякими созданиями русского эпоса...»

Время описываемых здесь событий — конец 20-х годов, т. е. сразу после михайловской ссылки поэта, когда еще были свежи впечатления от сказок Арины Родионовны.

Неизменно теплыми и сердечными были взаимоотношения Пушкина с няней и после ссылки.

Когда стало известно, что поэт должен уехать из Михайловского, то, по свидетельству П. Парфенова, михайловского кучера Пушкина, «Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеич ее утешать: „Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст“». А когда вскоре после освобождения из ссылки Пушкин снова на короткое время вернулся в деревню, радости и счастью няни не было предела, и она по-своему праздновала эту встречу. «Няня моя уморительна, — с ласковой шутливостью писал поэт Вяземскому 9 ноября 1826 года. — Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом».

А вскоре Пушкин вновь уехал, поручив няне хранить в своем доме самое дорогое — книги, о которых она писала ему из Михайловского в письме от 30 января 1827 года (письмо писано под ее диктовку — няня была неграмотна):

«Милостивый Государь Александра Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом и с новым сщастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия; а я вас уведомляю что я была в Петербурге: и об вас нихто — неможет знать где вы находитесь и твоие родители: овас соболезнуют что вы к ним неприедете; а Ольга Сергеевна к вам писала при мне содною дамою вам известна а мы батюшка от вас ожидали письма когда вы прикажите, привозить книги нонемогли дождатца: то извознамерились повашему старому приказу от править: то я ипосылаю, больших и малых, книг сщетом 124 книги архипу даю денег 90 рублей: при сем любезный друг я цалую ваши ручьки с позволении вашего съто раз и желаю вам то чего ивы желаете и прибуду к вам с искренным почтением Арина Родионовна».

Пушкин в ответ няне прислал письмо, в котором, видимо, благодарил ее за расторопность и умелую распорядительность, обещал летом приехать и справлялся о ее здоровье, а в награду прислал и деньги. В ответ на это няня писала ему 6 марта 1827 года (под диктовку в Тригорском):

«Любезный мой друг Александр Сергеевич! Я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна; вы у меня беспрестанно в сердце и на уме и только когда засну, забуду вас и ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тожо меня не забывает. Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайловское — всех лошадей на дорогу выставлю. Наши Петербур. летом не будут: оне все едут непременно в Ревель — я вас буду ожидать и молить Бога, чтоб он дал нам свидеться... Прощайте, мой батюшка Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила: поживи, дружок, хорошенько, — самому слюбится. Я слава Богу здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родионовна».

Проникновенным поэтическим ответом на это трогательное послание звучит стихотворение «Няне»:

Черты облика и характера няни нашли отражение в той или иной мере во многих пушкинских произведениях — в «Дубровском», «Евгении Онегине», «Борисе Годунове», «Русалке», в нескольких лирических стихотворениях.

С конца июля по 14 сентября 1827 года Пушкин был снова с няней в Михайловском. Это была их последняя встреча. Прожила после этого няня недолго. Она умерла в семье Ольги Сергеевны Павлищевой, сестры поэта, 31 июля 1828 года. В метрической книге петербургской Владимирской церкви за 1828 год есть запись: «...числа 31 июля померла 5-го класса чиновника Сергея Пушкина крепостная женщина Ирина Родионовна, лет 76 ^[13] за старостию». Арину Родионовну похоронили на Смоленском кладбище в Петербурге. Могила ее вскоре затерялась среди безымянных могил крепостных.

Н. М. Языков в стихотворении «На смерть няни А. С. Пушкина», воздавая ей должное как другу великого русского поэта, пророчески писал:

Пушкин до конца своей жизни пронес в своей душе, в своей поэзии обаятельный образ этой простой русской женщины, и уже незадолго до своей смерти, приехав в Михайловское в 1835 году, он вспоминал своего друга. «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей...» — сообщал он отсюда жене. А в стихотворении «Вновь я посетил», созданном в то же время, он с грустью и нежностью писал:

«...МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ И БРАТСКИ ОБНЯЛИСЬ»

Оторванный от общества, запертый в «глуши лесов сосновых», поэт не утратил в годы ссылки связи с друзьями. Еще с лицейской поры у Пушкина было развито чувство дружбы и товарищества. Он остался верен ему до конца своей жизни. «Дружба была для него чем-то святым, религиозным», — свидетельствовал хорошо знавший поэта С. П. Шевырев. И это лишь одно из многочисленных свидетельств современников поэта, отмечавших эту черту его натуры. Поэтому нетрудно представить, как обострилось это чувство у Пушкина в годы михайловской ссылки, насильно разлучившей его с друзьями. Даже письмо, короткая весточка от них становились для него праздником.

В дни, когда из Михайловского отправляли почту, поэт почти каждый раз посылал письма своим друзьям, с нетерпением ожидая ответа, чтобы получить их поддержку, добрый совет, услышать от них о мерах, которые они пытались предпринять (по велению своего сердца и по его просьбе) для облегчения его судьбы.

Но случалось, что некоторые из его знакомых и друзей, обескураженные и напуганные новой, михайловской ссылкой поэта, советовали ему уняться, смириться с судьбой, напоминали ему о «грехах», навлекших кару царских властей.

Вскоре после получения известия о ссылке поэта Н. Н. Раевский писал ему: «...советую тебе: будь благоразумен. Не то, чтоб я опасался новых невзгод, но меня все еще страшит какой-нибудь неосторожный поступок, который может быть истолкован, в дурную сторону, а по несчастью, твое прошедшее дает к тому повод...»

Жуковский напоминал Пушкину о бедах, которые он «сам же состряпал», и убеждал не усугублять своего положения. С откровенным призывом к смирению, к компромиссу с властями обратился к ссыльному поэту близкий к нему в то время П. А. Вяземский: «Ты не на пуховиках прожил свою молодость и не в оранжереях взрастил свои лавры! ...Остерегись! Лихорадка бьет, воспламеняет, да кончит тем, что утомит. Уже довольно было раздражительности, и довольно искр вспыхнуло из этих электрических потрясений. Отдохни! Попробуй плыть по воде; ты довольно боролся с течением».

В этом хоре предостерегавших голосов был лишь один совсем иной. Близкий поэту человек, будущий декабрист К. Ф. Рылеев, стараясь хотя бы морально поддержать Пушкина, делал это совершенно с других социально-политических позиций. «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы?» — писал он ему в первой половине января 1825 года.

В другом письме он страстно призывал опального поэта к высокой гражданской поэзии: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин».

Неудивительно, что иногда Пушкин испытывал отчаяние, сомневался в искренности друзей, особенно в пору хлопот некоторых из них о разрешении ему выехать из деревни для лечения аневризма. В письмах к ним поэт нередко сетовал и на то, что друзья, по его мнению, без должной заинтересованности и проницательности в его замыслы взялись вызволить его из деревенского заточения, а Вяземскому откровенно писал о своей досаде на «медвежьи» услуги друзей: «Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но все же мне не легче».

Думается, именно в такие минуты из-под пера Пушкина появились горькие строки:

Но эти минуты были недолгими, они проходили, вера поэта в дружбу восстанавливалась. Он тосковал по друзьям, жаждал их ответного дружеского чувства, их моральной поддержки и с нетерпением ждал их писем. Александру Бестужеву поэт писал: «Ах! если б заманить тебя в Михайловское!..» В письме к Жуковскому укорял его: «...жду, жду писем от тебя — и не дождусь. Ради бога, напиши мне что-нибудь».

«Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма, — писал он П. А. Вяземскому. — Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини... Пиши мне...»

В Михайловском Пушкину пришлось одному, в разлуке с друзьями встречать традиционную лицейскую годовщину. Посвященное этой годовщине стихотворение «19 октября 1825» проникнуто глубокой грустью:

Если опального поэта даже письма друзей «оживляли», то легко представить себе неуемную его радость, когда он встречал их в своей «забытой хижине». Первым, кому поэт «пожал от сердца руку», был самый преданный и благородный из его друзей, близкий ему еще с лицейских лет — И. И. Пущин.

11 января 1825 года, рано поутру, когда еще на дворе стояли сумерки зимнего утра, Пущин подкатил к парадному крыльцу михайловского дома. Впоследствии Пущин в своих воспоминаниях так писал об этом эпизоде:

«Кони несут среди сугробов... Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора...

Я оглядываюсь; вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра... Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза... мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях».

Поездка к опальному поэту, находившемуся под двойным надзором, была не только актом дружбы, но и актом гражданского мужества. Вот как сам Пущин рассказывал об этом:

«С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре... а оттуда уже рукой подать в Михайловское...

Перед отъездом, на вечере у... князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре буду у него. «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении...» — «Не советовал бы, впрочем, делайте, как знаете», — прибавил Тургенев...

Почти те же предостережения выслушал я и от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его...

Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от нее вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы наконец с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому поселку: все мне казалось не довольно скоро!»

После сердечной встречи на крыльце взволнованные друзья прошли в дом. «После первых наших обниманий пришел и Алексей (крепостной, «дядька» Пущина. — В. Б.), который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только близко знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта, дом не топлен. Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и проч. Вопросы большею частью не ожидали ответов. Наконец помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга. Теперь не берусь всего этого передать.

Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость... Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем

проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашел, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в «Северных цветах» и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым^[15]. <...>

Он... сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, он все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно... Среди всего этого много было шуток, анекдотов, хохоту от полноты сердечной. ...Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея <...>.

Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским^[16], которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, — по многим моим глупостям». Молча я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть. <...>

Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, — начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее^[17]. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным няню, а всех других хозяйскою наливкой. ...кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание. <...>

Потом он мне прочел кое-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы» <...>.

Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье... Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной...»

Пущин погостил в Михайловском только день и ночь, а под утро 12 января уехал. Это была последняя встреча близких друзей — в декабре того же 1825 года Пущин был арестован за участие в декабрьском восстании, затем отправлен на каторгу в Сибирь.

Несколькими месяцами позже поэт с волнением вспоминал эти отрадные минуты встречи с другом в стихотворении «19 октября 1825 года»:

В неоконченном послании к Пущину, написанном в 1825 году, поэт вновь говорил об «отраде» встречи с ним:

Через все невзгоды и испытания пронесли Пушкин и Пущин свою дружбу. Когда поэт узнал об аресте Пущина, он с мучительной тревогой ждал решения его участи, хоть и сам в это время находился в очень неопределенном положении. В письме к Дельвигу от 20 февраля 1826 года он писал: «...что Иван Пущин? Мне сказывали, что 20, т. е. сегодня, участь их должна решиться — сердце не на месте».

В последние часы своей жизни, на смертном одре, поэт снова вспоминал Пущина, отбывавшего в Сибири каторгу. Оттуда, узнав о гибели Пушкина, Пущин писал В. И. Малиновскому с горьким упреком: «...если бы при мне должна была случиться несчастная его история... я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России...»

И как бы подводя итог этой верной дружбе между ними, Пущин, через много лет после гибели Пушкина, писал: «Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством...»

Глубокая дружба связывала Пушкина и с другим лицейским товарищем — А. А. Дельвигом. Чуть ли не с первых дней михайловской ссылки поэт ждал его к себе в гости. В декабре 1824 года Пушкин писал брату: «Брат! Здравствуй — писал тебе на днях! с тебя довольно. Поздравляю тебя с рождеством господа нашего и прошу поторопить Дельвига». Через две недели после отъезда Пущина поэт сообщал Вяземскому: «Жду к себе на днях брата и Дельвига — покамест я один-одинешенек». И последующие письма показывают, с каким нетерпением ждал поэт обещанного приезда друга. 27 марта 1825 года он с огорчением писал брату: «Дельвига нет еще!»

Наконец в апреле 1825 года Дельвиг из Витебска приехал в Михайловское.

А. П. Керн в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывала яркий эпизод встречи Пушкина с Дельвигом в Петербурге в 1827 году. Такой же встреча была и в Михайловском, ибо, как отмечала Анна Петровна, «они всегда так встречались и прощались»: «По отъезде отца и сестры из Петербурга я перешла на маленькую квартирку в том же доме, где жил Дельвиг, и была свидетельницею свидания его с Пушкиным. Последний, узнавши о приезде Дельвига, тотчас приехал, быстро пробежал через двор и бросился в его объятия; они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях».

Три дня, которые Дельвиг провел у поэта, прошли за чтением и обсуждением законченных сцен «Бориса Годунова», новых пушкинских стихов, за подготовкой их к изданию, за разговорами, в поездках в Тригорское. Вместе друзья написали шутливую эпитафию «Ох, тетенька! ох, Анна Львовна».

Историк и литератор В. П. Гаевский, автор монографии о Дельвиге, опубликованной в 1854 году, рассказывал, что Дельвиг застал Пушкина в приготовлениях к изданию своих стихотворений и что, «по свидетельству знавших того и другого, Пушкин советовался в настоящем случае с Дельвигом, дорожа его мнением и вполне доверяя его вкусу. В этих литературных беседах, чтениях и спорах проходило все утро. После нескольких партий на биллиарде и позднего обеда друзья отправлялись в соседнее село Тригорское».

Человек разносторонних знаний, тонкого литературного вкуса, мягкой и отзывчивой души, Дельвиг оставлял неизменно приятное впечатление у всех знавших его людей. Многие черты его благородной натуры отметили А. Н. Вульф в своем «Дневнике» и А. П. Керн в своих мемуарах. Любил и уважал Дельвига и Пушкин. Узнав от него о том, что их общий приятель П. А. Вяземский не отвечал на письма Дельвига, Пушкин не удержался, чтобы не написать Вяземскому: «Дельвиг у меня. ...Кстати: зачем ты не хотел отвечать на письма Дельвига? он человек, достойный уважения во всех отношениях, и не чета нашей литературной всей санкт-петербургской сволочи».

А «петербургской сволочи» — реакционным литературным кругам и сановной знати — видимо, доставалось немало в откровенных, смелых разговорах друзей в Михайловском. Пушкин, узнав, что к нему не дошло одно письмо Дельвига, написанное после его визита в Михайловское, и тревожась, что в этом письме могли быть отголоски их разговоров и суждений, писал другу 23 июля 1825 года: «Сейчас узнаю, что ты ко мне писал, но письмо твое до меня не дошло... я чрезвычайно за тебя беспокоюсь; не сказал ли ты чего-нибудь лишнего или необдуманного; участие дружбы можно перетолковать в другую сторону — а я боюсь быть причиною неприятностей для лучших из друзей моих».

В стихотворении «19 октября», написанном в ссылке, поэт тепло писал о Дельвиге:

Чувство братской любви к Дельвигу Пушкин пронес через всю свою жизнь.

В 1831 году в стихотворении, посвященном лицейской годовщине, поэт с грустью говорил об умершем уже Дельвиге:

Свиделся Пушкин во время ссылки и с третьим лицейским однокашником — князем А. М. Горчаковым, который в конце августа 1825 года приехал к своему дяде Пещурову (тому самому, которому был поручен надзор за ссыльным поэтом) в его имение Лямоново (в 60 километрах от Михайловского). Встреча была прохладной: Горчаков делал тогда блестящую карьеру дипломата и с высоты своего положении смотрел на ссыльного поэта, с которым у него и раньше было мало общих интересов. «Горчаков доставит тебе мое письмо, — писал поэт Вяземскому. — Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере с моей стороны». Об их разных жизненных путях поэт писал и в стихотворении «19 октября»:

Хотя Пушкин и Горчаков духовно были далеки друг от друга, но встреча с ним в ссылке, по признанию поэта, «живо напомнила Лицей». Вот почему Пушкин вспоминал и Горчакова наряду с другими, близкими сердцу друзьями — Пущиным и Дельвигом:

«...В СОПРОВОЖДЕНИИ ТОЛЬКО ФЕЛЬДЪЕГЕРЯ»

На протяжении почти всего срока михайловской ссылки Пушкин стремился любыми способами вырваться на свободу. Но планы бегства за границу к П. Я. Чаадаеву, находившемуся тогда в Англии, рухнули уже в самом начале их осуществления.

Настойчивые и продолжительные обращения Пушкина в письмах к друзьям похлопотать перед властями об изменении его судьбы реальных результатов не давали: друзья не хотели ввязываться в это рискованное дело. Их опасения были не напрасны: за то, что Дельвиг осмелился навестить опального поэта в Михайловском, его уволили со службы в Публичной библиотеке.

У Пушкина была, как тогда считали некоторые его современники, реальная возможность вырваться на волю: нужно было лишь написать покаянное письмо императору с признанием в грехах и заверением в своей преданности. Но для Пушкина такой шаг был немыслим. Он сознавал себя русским национальным поэтом, был свято убежден, что его жизнь и творчество принадлежат России, ее народу, ее будущему, и отвергал такой способ получить свободу. Оставалось только одно — ждать и надеяться на перемены в жизни, своей личной и общественной.

И действительно, вскоре произошли важные события, которые изменили и личную судьбу поэта.

К началу декабря 1825 года Пушкин знал о смерти царя Александра I, и эта весть вселила в него надежду на возможные перемены его положения. В письме к П. А. Катенину от 4 декабря он выражал надежду на то, что, «может быть, нынешняя перемена сблизит» его с друзьями, и восклицал: «Как бы хорошо было, если бы нынешней зимой я был свидетелем и участником твоего торжества!»^[18] Но за плечами Пушкина было столько неудавшихся попыток вырваться из ссылки, что он и на этот раз сомневался: «Но вспомнят ли обо мне? Бог весть».

О своих надеждах и в то же время серьезных сомнениях он писал через четыре дня и А. П. Керн (на французском языке): «Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде, она — лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами, как со старым мужем».

Может быть, поэтому Пушкин решил действовать на этот раз сам, не полагаясь ни на чью помощь. Надеясь, что власти находятся под впечатлением смерти царя и что в такой момент его отъезд из Михайловского может остаться незамеченным, он решил самовольно ехать в Петербург. Сохранился подделанный Пушкиным «отпускной билет», выданный «Алексею Хохлову, крепостному крестьянину села Тригорского, росту среднего, лет 29, глаза голубые, бороду бреет, да Архипу Курочкину...». Билет подписан статской советницей Прасковьей Осиповой (подпись подделана Пушкиным). Видимо, с этим фальшивым «паспортом» под видом крестьянина и собирался Пушкин ехать в Петербург.

Друг Пушкина С. А. Соболевский рассказывал в своих воспоминаниях со слов самого поэта или его близких:

«Пушкину давно хотелось увидаться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах (смерть Александра I. — В. Б.) не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? В гостинице остановиться нельзя — потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно — огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями.

Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское — еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь — в воротах встречается священник... Всех этих встреч — не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. „А вот каковы бы были последствия моей поездки, — прибавлял Пушкин. — Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтоб не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно... я попал бы с прочими на Сенатскую площадь...“».

Вскоре после этого неудавшегося предприятия произошли события, которые отодвинули надежду Пушкина на скорое избавление от ссылки на неопределенное время. Поэт узнал о восстании на Сенатской площади в Тригорском. Эту весть привез дворовый человек Осиповых Арсений, посланный в Петербург для продажи господских яблок и ставший там свидетелем «бунта».

«...Арсений рассказал, — свидетельствовала в своих воспоминаниях М. И. Осипова, — что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу...

Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно — не помню».

Поэт понимал, что после случившегося имя его не останется в тени, и, не зная еще, как повернется дело, решил не рисковать собой и не усугублять положения своих друзей, — он в эти дни сжег большую часть своих автобиографических «Записок». «В конце1825 г., — писал он впоследствии в наброске «Начало автобиографии», — при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства».

Материалы следствия над декабристами создавали у следственной комиссии представление о Пушкине как об опасном для общества вольнодумце, «рассевавшем яд свободомыслия в обольстительной поэтической форме». В эту пору в Петербурге получили широкое распространение слухи о том, что Пушкин был одним из виднейших деятелей тайного общества. И когда в опубликованном правительством списке лиц, привлеченных к следствию за участие в восстании и за принадлежность к тайным обществам, не оказалось Пушкина, то это многих удивило, о чем тайный агент Третьего отделения доносил властям в июне 1826 года: «Все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не причастен к делу заговорщиков».

Об этих столичных слухах знали, конечно, и друзья Пушкина. «В бумагах каждого из действовавших, — писал ему Жуковский, — находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством».

Пушкин просил Жуковского похлопотать о своей судьбе. В письме от 7 марта 1826 года он кратко изложил Жуковскому историю своей опалы, обещая, что впредь «не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Любопытно, что, давая это обещание сохранять лояльность по отношению к правительству, Пушкин писал в том же письме: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя...» В главном — в своих вольнолюбивых убеждениях, в своем мировоззрении — он оставался непреклонным. Письмо это Жуковскому поэт назвал посланием «в треугольной шляпе и в башмаках», т. е. верноподданническим, но понятно, что оно появилось лишь по необходимости. В другом письме Пушкин решительно просил Жуковского «не отвечать и не ручаться» за него перед властями. «Мое будущее поведение, — пояснял он, — зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc.».

Жуковский советовал ему не торопить события. Убеждал поэта подождать подходящего момента для изменения его судьбы и Дельвиг, считая, что таким моментом может стать коронация царя, в связи с которой ожидались политические амнистии. Об этом Дельвиг писал поэту в Михайловское

7 апреля 1826 года: «Живи, душа моя, надеждами дальними и высокими, трудись для просвещенных внуков; надежды же близкие, земные, оставь на старания друзей твоих и доброй матери твоей. Они очень исполнительны, но еще не теперь. Дождись коронации, тогда можно будет просить царя, тогда можно от него ждать для тебя новой жизни».

Из официальных сообщений в печати, которые доходили до Михайловского и которые теперь, после восстания декабристов, Пушкин внимательно читал и анализировал, он узнавал о ходе следствия над декабристами. Он не исключал того, что власти могут привлечь к этому делу и его. Но следствие закончилось, и власти не тронули поэта. Эта неопределенность положения обескураживала и настораживала Пушкина, о чем он писал Вяземскому: «Если бы я был потребован комиссией (по делу декабристов. — В. Б.), то я бы, конечно, оправдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру».

Чтобы не оставаться долго в неведении о затянувшемся молчании властей, Пушкин под нажимом друзей обратился к Николаю I с прошением, в котором, обещая не противоречить своими мнениями «общепринятому порядку», просил императора для постоянного лечения аневризма «позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи». К письму было приложено медицинское свидетельство из Псковской врачебной управы о болезни Пушкина и его подписка «впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать».

Однако сам Пушкин серьезно сомневался в благоприятном ответе на его просьбу. «...Я уже писал царю, тотчас по окончании следствия... — сообщал поэт Вяземскому 10 июля 1826 года. — Жду ответа, но плохо надеюсь. ...Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем...»

Правительство не спешило решать участь Пушкина, ожидая дополнительных сведений о его поведении в михайловской ссылке. Эти сведения должен был дать посланный специально для этого в Псковскую губернию под видом ботаника опытный тайный агент Бошняк. Любопытно, что маршрут его поездки для сбора сведений о поведении Пушкина пролегал чаще всего по тем местам, где летом 1826 года бушевали крестьянские волнения: Бошняку хотелось в первую очередь знать, «не понуждает ли Пушкин крестьян к неповиновению начальству». Сведения, собранные Бошняком, свидетельствовали, что Пушкин «ни во что не вмешивается и живет как красная девка», что он «ведет себя несравненно осторожнее противу прежнего», «скромен и осторожен, о правительстве не говорит», и агент делал вывод, что «Пушкин не действует решительно к возмущению крестьян» и «не может быть почтен, — но крайней мере, поныне, — распространителем вредных в народе слухов, а еще менее — возмутителем».

Видимо, годы ссылки научили Пушкина быть более сдержанным внешне, хотя он не изменил своих вольнолюбивых убеждений. В письмах к друзьям он не скрывает своих горячих симпатий к декабристам. Он пишет Плетневу: «Неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит». Та же тревога видна и в письме к Дельвигу. Беспокоясь о судьбе арестованного А. Раевского, он пишет, что Раевский «болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна». «Узнай, где он, и успокой меня», — просит он Дельвига.

Когда Пушкин узнал о расправе над декабристами, он был потрясен. «...Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна», — писал он Вяземскому 14 августа 1826 года.

Между тем прошению Пушкина на имя царя был дан ход: гражданский псковский губернатор Адеркас отправил его прибалтийскому генерал-губернатору Паулуччи, а тот в свою очередь 30 июля 1826 года министру иностранных дел графу Нессельроде. В сопроводительном письме Паулуччи указывал, что Пушкин «просит позволения ехать в Москву или С.-Петербург или же в чужие края для излечения болезни». Далее в письме говорилось: «Усматривая из представленных ко мне ведомостей о состоящих под надзором полиции проживающих во вверенных главному управлению моему губерниях, что упомянутый Пушкин ведет себя хорошо, я побуждаюсь в уважение приносимого им раскаяния и обязательства никогда не противоречить своими мнениями общественному порядку, препроводить при сем означенное прошение с приложениями к вашему сиятельству, полагая мнением не позволять Пушкину выезжать за границу и покорнейше Вас... прося повергнуть оное на всемилостивейшее его императорского величества воззрение».

Николай I, принимавший личное участие в следствии по делу декабристов, был хорошо осведомлен о роли вольнолюбивых стихов Пушкина в формировании декабристского движения, и по тогдашним законам поэт мог быть наказан. В докладе Верховного уголовного суда по делу декабристов в ряду перечисленных преступлений, подлежавших наказанию судом, были указаны и такие, которые можно было отнести и к Пушкину, как, например, «участие... распространением возмутительных сочинений». Поэтому, даже несмотря на отсутствие прямых улик в принадлежности Пушкина к тайному обществу и в сношениях с декабристами, несмотря на положительную аттестацию политического поведения ссыльного поэта Бошняком, правительство могло найти повод привлечь его к делу декабристов и наказать хотя бы оставлением в михайловской ссылке.

Однако новый император Николай I поступил иначе — воздержался от нового наказания поэта. Рассматривая ходатайства Пушкина, его матери и его друзей об освобождении поэта из ссылки, он, конечно, руководствовался отнюдь не гуманными побуждениями. Царь опасался нежелательной общественной реакции не только в России, но и за рубежом, ибо Пушкин в то время был известен и за пределами своей страны; его произведения переводились в Германии, Франции, Швеции, его имя с уважением упоминалось в зарубежной печати. И как раз в ту пору, когда царское правительство решало дальнейшую судьбу великого поэта, французский журнал «Энциклопедическое обозрение» в номере за июнь 1826 года называл Пушкина «драгоценнейшей надеждой русского Парнаса», поэтом, которого «соотечественники с гордостью могут противопоставить отличнейшим поэтам европейских народов».

Не имея прямых улик о противоправительственной деятельности Пушкина, но ничуть не веря в его лояльность по отношению к себе, царь решил разыграть с ним спектакль: вызвать в Москву, где окончательно решить его судьбу. И вот в Псков губернатору Адеркасу полетел секретный приказ начальника Главного штаба Дибича о том, чтобы «чиновнику 10 класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда (в Москву. — В. Б.) при посылаемом с ним нарочным фельдъегере. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества».

Фельдъегерь примчался в Псков вечером 3 сентября и тотчас отправился в Михайловское. А 4 сентября П. А. Осипова уже записала в своем календаре: «В ночь с 3-го на 4-е число прискакал офицер из Пскова к Пушкину, — и вместе уехали на заре».

О внезапном отъезде Пушкина она узнала от Арины Родионовны, которая, простившись со своим питомцем, сразу же прибежала в Тригорское. «...Она прибежала, — вспоминала М. И. Осипова, — вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером... в Михайловское прискакал какой-то — не то офицер, не то солдат... Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать вместе с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было. «Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?» — спрашивали мы няню. «Нет, родные, никаких бумаг не взял, и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила». — «Что такое?» — «Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, такой скверный».

Усталого, полубольного, в дорожной грязи Пушкина доставили 8 сентября во дворец к Николаю I, и между ними состоялся разговор.

Близкий к царю сановник барон М. А. Корф (в прошлом товарищ Пушкина по Лицею), слышавший потом рассказ об этом свидании от самого царя, так передавал его: «Я впервые увидел Пушкина после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения, совсем больного... «Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — спросил я его между прочим. «Был бы в рядах мятежников», — отвечал он, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».

Царь «милостиво» объявил, что отныне он будет личным цензором поэта. Этим он хотел добиться того, о чем с циничной откровенностью писал шеф жандармов Бенкендорф в донесении царю: «Если удастся направить его перо и его речи, в этом будет прямая выгода».

Но ни личное вмешательство царя в творчество поэта, ни постоянная мучительная опека шефа жандармов Бенкендорфа не сломили вольнолюбивых убеждений поэта. О верности идеалам декабризма Пушкин иносказательно заявил в стихотворении «Арион», написанном вскоре после освобождения из ссылки:

О роли Пушкина в общественной жизни России в пору мрачной николаевской реакции, наступившей после разгрома декабристского движения, Герцен писал: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее».

Пушкин понимал, что его молниеносный отъезд наделает переполоху в Михайловском и Тригорском, и поэтому он 4 сентября 1826 года написал из Пскова письмо П. А. Осиповой (на французском языке):

«Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается... Я еду прямо в Москву... лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце».

«ВНОВЬ Я ПОСЕТИЛ»

Через два месяца после освобождения из ссылки поэт снова возвратился в Михайловское — надо было привести в порядок брошенные рукописи, библиотеку.

«Вот я в деревне... — писал он Вяземскому из Михайловского 9 ноября 1826 года. — Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни... и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.». Пушкин радовался новой встрече с теми, кто его любил, кто в тяжелую годину изгнания старался помочь ему сколько мог.

Возвращаясь из Михайловского в Москву, Пушкин 13 декабря в Пскове написал посвященные Пущину стихи:

Для первой строфы этого стихотворения Пушкин взял без изменения пять первых стихов неоконченного послания Пущину, которое писал еще в 1825 году в Михайловском.

Стихотворение это («И. И. Пущину») вместе с посланием декабристам «Во глубине сибирских руд» привезла Пущину в Сибирь А. Г. Муравьева, жена декабриста Н. М. Муравьева.

В этот приезд в Михайловское Пушкин написал и «Записку о народном воспитании». Когда царь прочел ее, он отметил, что изложенное в «Записке» мнение, «будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для будущего спокойствия» и завлекшее самого поэта «на край пропасти». Этим было положено начало высочайшей цензуре, которая так тяготила Пушкина до конца жизни.

Вернувшись в Москву, Пушкин пробыл там до весны 1827 года, а потом поехал в Петербург. Из столицы он намеревался ехать, как писал брату, «или в чужие края, т. е. в Европу, или восвояси, т. е. во Псков...». За границу Пушкин не поехал, а, как сообщал Дельвигу, «убежал в деревню, почуя рифмы». Оттуда поэт писал своему другу: «Я в деревне и надеюсь много писать... вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу».

Большую часть более чем двухмесячного пребывания в деревне Пушкин посвятил работе над историческим романом «Арап Петра Великого» — своим первым опытом в прозе. Тогда же он написал стихотворение «Поэт», начал седьмую главу «Евгения Онегина» и еще несколько стихотворений.

Выехав в октябре из деревни в Петербург, поэт на станции Залазы случайно встретил в арестантском обозе Кюхельбекера и на следующий день так записал в дневнике об этой встрече:

«...вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. ...Я вышел взглянуть на них.

Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг к другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга,— но куда же?»

Кюхельбекера перевозили в Динабургскую крепость^[19].

В августе 1830 года по дороге из Петербурга в Москву Пушкин вновь на короткое время заехал в Михайловское.

После освобождения из ссылки Пушкин не получил желанной свободы. Его постоянно преследовал своей «опекой» Бенкендорф, много мучений приносила бесцеремонность цензора-царя, без одобрения которого поэт не имел права печатать свои произведения. Снова над его головой сгущались тучи в результате затеянного властями «дела» о стихотворении «А. Шенье». Поэт не без оснований думал одно время о готовившихся ему новых карах.

В тяжелой атмосфере светского Петербурга ему не было «отрады», он все чаще и чаще мысленно искал ее в родной деревне, в близости к народу, в полюбившейся навсегда природе. Именно в то время он с любовью пишет в стихах картины сельской жизни:

Почти в то же время, когда писались эти строки, поэт предпринял практические меры, чтобы перебраться в деревню, где он намеревался всерьез заняться творчеством: он просил П. А. Осипову выяснить возможность покупки соседнего с Михайловским сельца Савкино. Мечта о деревенском покое, об иной жизни, приносящей душевное удовлетворение, выражена поэтом в стихотворении «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит», обращенном к жене:

Мысль выйти в отставку и на длительное время уехать из Петербурга возникла у Пушкина летом 1834 года. 2 мая 1835 года он писал об этом Н. И. Павлищеву, мужу своей сестры Ольги Сергеевны: «Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».

В мае 1835 года Пушкин снова приехал в Михайловское. По воспоминаниям М. И. Осиповой, он выглядел скучным, утомленным. «Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!» — вспоминала она.

В месяцеслове на 1835 год П. А. Осипова записала: «Майя 8-го неожиданно приехал в Триг. Александр Сергеевич Пушкин. Пробыл до 12-го числа и уехал в Петерб. обратно, а между тем Н. Н. (Наталья Николаевна Пушкина, жена поэта. — В. Б.) 14-го родила сына Григория».

Эта поездка Пушкина в псковскую деревню была для многих друзей поэта и даже для его родных полной неожиданностью. Так, мать поэта, Надежда Осиповна, 7 мая 1835 года сообщала его сестре Ольге Сергеевне в Варшаву:

«Как новость скажу тебе, что Александр третьего дни уехал в Тригорское... Ты, быть может, подумаешь, что это за делом, вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, и по такой плохой погоде!

Мы очень были удивлены, когда он накануне отъезда пришел с нами попрощаться. Его жена очень опечалена.

Признаться надо, братья твои чудаки порядочные и никогда чудачеств своих не оставят».

Конечно, эта поездка отнюдь не была чудачеством. Накануне новой попытки выйти в отставку со службы Пушкин хотел посмотреть, в каком состоянии была усадьба, оставленная без надлежащего присмотра. Ведь в случае благополучного решения вопроса об отставке он собирался ехать к деревню с семьей и, как заботливый муж и отец, не мог позволить себе привезти жену и детей в беспризорное, неблагоустроенное имение. Вот почему эту, с точки зрения близких, чудаческую поездку Пушкин считал в тот момент необходимой. Ради нее он отложил все дела, и домашние, и литературные, в Петербурге; более того, он признавал, что «принужден был совершить эту поездку», об этом он после возвращения из Михайловского писал 16 мая 1835 года теще Н. И. Гончаровой: «Наталья Николаевна... родила в мое отсутствие (сына Григория. — В. Б.), я принужден был по своим делам (подчеркнуто мною.— В. Б.) съездить во Псковскую деревню...»

К этой поездке Пушкина побудило, вероятно, и еще одно обстоятельство. Взяв на себя после женитьбы управление нижегородскими имениями, Пушкин собирался теперь отказаться от этого хлопотного дела в связи с требованиями Н. И. Павлищева (мужа Ольги Сергеевны, сестры поэта), выделить из имения долю, причитающуюся сестре. Пушкин, сообщая Павлищеву в начале мая о том, что передает свою долю нижегородского имения Ольге Сергеевне, писал далее: «Я до сих пор еще управляю имением, но думаю к июлю сдать его». Собираясь освободиться от надоевшего ему управления нижегородской Кистеневкой, Пушкин, видимо, внутренне настраивал себя в ту пору принять дела другого имения — псковского Михайловского. Это неизбежно предстояло ему, так как Надежда Осиповна, тогда еще законная владелица Михайловского, была безнадежно больна.

В случае смерти матери Пушкин как старший сын должен был позаботиться о благополучии Михайловского, где он к тому же собирался поселиться с семьей.

Не исключено также, что Пушкин, помышляя об отставке и предвидя в связи с тяжелым состоянием матери свое вступление во владение Михайловским, ехал сюда с надеждой получить дельные советы о дальнейшей судьбе и нижегородских, и псковских имений от опытной в этих делах П. А. Осиповой, которой, по свидетельству А. И. Тургенева, «он доверял все свои экономические тайны».

По-видимому, всеми этими обстоятельствами Пушкин и «принужден был» срочно поехать в Михайловское в начале мая 1835 года.

Эта встреча, хотя и короткая, с родным уголком, с тригорскими друзьями, вероятно, усилила желание поэта переселиться в деревню из ненавистного Петербурга и укрепила его решимость добиваться отставки. Через две недели после возвращения из Михайловского Пушкин написал письмо Бенкендорфу, в котором просил у царя разрешения поселиться в деревне. Однако, учитывая крайне отрицательную реакцию Николая I на просьбу об отставке в 1834 году, Пушкин решил добиваться этого, не употребляя слово «отставка»: он просил отпустить его в деревню на три-четыре года.

«У меня нет состояния, — писал он в этом письме 1 июня 1835 года, — ни я, ни моя жена не получили еще той части, которая должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. ...В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать...

Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия...»

Поэт добавлял при этом, что «малейшего признака неудовольствия или подозрения» (со стороны царя. — В. Б.) было бы достаточно, чтобы удержать его «в теперешнем положении».

Вскоре Пушкин понял, что его новую просьбу об освобождении от службы царь принял «с неудовольствием», но желание добиться своей цели, казавшейся поэту единственным спасением от надвигавшейся нужды, было так велико, что он «забыл» об обещании оставаться «в теперешнем своем положении». 22 июля он вновь написал Бенкендорфу, что единственными средствами привести в порядок свои дела было для него «либо удалиться в деревню, либо единовременно занять крупную сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России...». И в конце письма поэт настойчиво просил Бенкендорфа снова рассмотреть его просьбу: «Итак, вам, граф, еще раз (подчеркнуто мною. — В. Б.) вверяю решение моей участи...»

Но и на этот раз, по горькому выражению Пушкина, «плюнуть на Петербург да удрать в деревню» не удалось. Пушкину предложили лишь отпуск в деревню на четыре месяца, и он воспользовался этим.

7 сентября 1835 года поэт выехал из Петербурга в Михайловское. Тогда, судя по его письмам, в деревне была благодатная пора: стояли ясные, теплые дни красочной деревенской осени. А осенью Пушкин всегда ощущал прилив творческих сил и поэтического вдохновения. Но эта осень была исключением: работа, которой так долго собирался он заняться в спокойной обстановке, вдали от петербургской сутолоки, не ладилась с самого начала.

Уже в первом письме, через несколько дней после приезда в деревню, Пушкин сообщал Наталье Николаевне, что «писать не начинал» и не знает, когда начнет. И в последующих письмах жене поэт с тревогой за свою бездеятельность писал: «Я... беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет»; «осень начинается. Авось засяду»; «вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки»; «дела не делаю, а так из пустого и порожнее переливаю». И только в последнем письме, когда минул почти месяц его пребывания в Михайловском, он сообщал ей: «Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только)... Авось распишусь». Однако этого не произошло, и, подводя грустные итоги, поэт писал П. А. Плетневу перед отъездом из Михайловского: «...такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось».

Причину этой непонятной на первый взгляд творческой апатии Пушкин назвал сам в том же письме Плетневу: «Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен». Психологической разрядки для него не наступило, и в деревне ему не удалось избавиться от постоянно мучивших дум. «А о чем я думаю? — писал он жене из деревни. — Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода...»

Из писем жене можно составить довольно подробную картину его житья-бытья в деревне в этот приезд. Он очень много ходил пешком по окрестностям Михайловского, ездил «верхом на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то дается овес, к которому они не привыкли».

Неприхотливой — деревенской — была часто и пища поэта. «Ем я печеный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7», — сообщал он жене.

Поэт часто наведывался в Тригорское, ездил в гости во Врев, в имение мужа Евпраксии Николаевны Вревской (Вульф), о которой он шутливо писал жене: «...был я у Вревских третьего дня... Вревская очень добрая милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей».

Несмотря на отсутствие вдохновения, Пушкин работал здесь над «Сценами из рыцарских времен», «Египетскими ночами», вел переписку с друзьями, много читал. В этот приезд он создал проникнутое трогательной любовью к родному уголку стихотворение «Вновь я посетил».

По возвращении Пушкина в октябре 1835 года из Михайловского в Петербург на него обрушились новые заботы, новые огорчения. Свою мать он застал почти при смерти, жена Наталья Николаевна стала, по его собственному признанию, «мишенью для ненависти света», все более неуютной из-за постоянной нужды становилась жизнь и в собственном доме: «холодный дом, полный детворы и набитый гостями» — так называл он в это время свое семейное гнездо в письме к П. А. Осиповой от 26 октября. «Что до меня, — писал он в том же письме, — я исхожу желчью и совершенно ошеломлен».

Это тяжелое душевное состояние не покидало его и на протяжении следующего года — последнего года его жизни. В октябре 1836 года в письме отцу Пушкин говорил о своем душевном настрое почти такими же словами, как и год назад в письме Осиповой: «В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью».

В последний раз Пушкин побывал в Михайловском в апреле 1836 года. Никогда еще раньше поездка сюда не была для него столь необычной, как эта: он вез гроб с телом матери для погребения в Святогорском монастыре. О нескольких днях, которые он провел здесь в этот приезд, почти ничего не известно. Но зато хорошо известно, что осенью того же года он собирался побывать в Михайловском, но не приехал по ряду причин. Одна из причин очень знаменательна для Пушкина: как поэт признавался в письме П. А. Осиповой, он не хотел, чтобы казалось, будто он «приехал в Михайловское для раздела». Поэт и тогда, в пору материальных лишений и душевных тревог, когда возникла необходимость продажи Михайловского, продолжал видеть в нем прежде всего место поэтического вдохновения, частичку самого себя, а не предмет купли-продажи. Для спасения Михайловского поэт собирался приехать сюда предстоящей зимой. «У меня, — писал он П. А. Осиновой, — большое желание приехать этой зимой ненадолго в Тригорское. Мы переговорим обо всем этом».

Письмо это написано 24 декабря 1836 года, — Пушкину оставалось жить чуть больше месяца. И так уж пришлось, что последнее упоминание о Михайловском оказалось именно в этом письме. Поэт писал: «...я все еще надеюсь не потерять этого места, которое предпочитаю многим другим». Слова эти стали как бы прощальным приветом, прощальным взглядом Пушкина на бесконечно дорогое, любимое Михайловское.

Тригорское

Этот уголок Пушкинского заповедника сегодня так же широко известен почитателям А. С. Пушкина, как и Михайловское. Тригорское — это одна из интереснейших страниц творческой биографии поэта, особенно в пору михайловской ссылки. С Тригорским поэт был тесно связан многими узами. Знакомство с Тригорским помогает отчетливее представить и глубже понять многие эпизоды жизни Пушкина в ссылке, увидеть истоки его творческого вдохновения, родившегося от общения с его жителями — близкими друзьями великого поэта.

Вот почему эта некогда заурядная дворянская усадьба была включена в состав Пушкинского заповедника при его организации и сейчас бережно охраняется наряду с другими памятными пушкинскими местами.

Из Михайловского в Тригорское туристы и экскурсанты идут сегодня по той же дороге, по которой в свое время приходил сюда так часто опальный поэт.

ДОРОГА ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО В ТРИГОРСКОЕ

От подножия холма, на котором стоит усадьба поэта, берет начало грунтовая дорога, которая ведет из Михайловского в Тригорское. Это так называемая нижняя дорога. Первые десятки метров она идет берегом Сороти, потом, полукружьем, по берегу озера Маленец; другая дорога — верхняя — из Михайловского в Тригорское идет через парк, близ «ганнибаловского пруда», а затем лесом — к озеру Маленец, соединяясь на его берегу с нижней дорогой. С дороги на противоположном берегу озера виден покрытый могучими соснами невысокий холм — «холм лесистый». Место это исстари считается скудельней — так в прошлом называли место массового захоронения умерших от мора, погибших от какого-нибудь общего несчастья или в сражении. Старожилы помнят дошедшие от предков предания о том, что в скудельне схоронено много богатырей-воинов.

По-видимому, Пушкин, живя здесь в ссылке, не раз обращал внимание на этот холм. Эту значительную и необычную деталь окрестного пейзажа поэт упомянул в стихотворении «Вновь я посетил», которое написал здесь незадолго до смерти. В этом стихотворении он вспоминает о тех местах в окрестностях Михайловского, которые особенно полюбились и запомнились ему.

Берега этого красивого, обрамленного с трех сторон сосновым бором озера исхожены Пушкиным в пору ссылки. О нем, по-видимому, поэт писал в «Евгении Онегине»:

Обогнув Маленец, дорога раздваивается: направо — на Савкино, прямо — на Тригорское. В этом месте короткую, в два-три десятка шагов, часть дороги, поднимающуюся в гору среди густых зарослей, издавна называют — «дорога, изрытая дождями»: с легкой руки Пушкина, назвавшего ее так в стихотворении «Вновь я посетил». Близ этого места проходила граница владений Ганнибалов-Пушкиных — «граница владений дедовских», как называл ее поэт. Своеобразным пограничным знаком здесь были три большие сосны, одиноко стоявшие среди широкого поля. Необычность их местоположения (вокруг, как отмечал Пушкин в стихотворении «Вновь я посетил», «все было пусто, голо») привлекала к ним внимание поэта, проходившего или проезжавшего мимо них верхом по дороге в Тригорское.

Об этих соснах он написал в стихотворении «Вновь я посетил»:

И хотя поэт увидел знакомые сосны через десять лет после ссылки, когда многое переменилось в жизни, они остались прежними. А вот вокруг них картина изменилась:

В то же время, когда создавалось стихотворение «Вновь я посетил», поэт упоминал любимые сосны и в письме жене Наталии Николаевне: «...около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья...»

Сейчас на месте погибших несколько десятилетий назад старых пушкинских сосен посажены молодые: две рядом, а чуть поодаль, через дорогу, третья — «угрюмый холостяк». Около них шумит густая поросль молодого сосняка. Она напоминает то «племя младое, незнакомое», которое в сознании Пушкина ассоциировалось с грядущим поколением. Выражая веру в вечность жизни, к нему обращался поэт с приветствием:

ДОМ-МУЗЕЙ

Уже с половины пути из Михайловского в Тригорское, от «трех сосен», на противоположном, краю обширного поля хорошо видны три высоких холма (отсюда и название — Тригорское). Правый из них утопает в зеленых зарослях деревьев и кустарников, которые спускаются по крутому склону вниз, к самой воде Сороти. В широких просветах зелени просматривается деревянный дом с обращенным в сторону Михайловского крыльцом с белыми деревянными колоннами. Открывающийся отсюда вид на Тригорское точно описал в своем стихотворении Н. М. Языков:

Усадьба в Тригорском и все имение были значительно больше и благоустроеннее Михайловского. Тригорское (тогда оно входило в состав Егорьевской губы) было пожаловано в 1762 году шлиссельбургскому коменданту М. Д. Вындомскому и состояло из 6153 десятин земли, на которой жили 3040 крепостных крестьян. Земли имения простирались вниз по течению Сороти до впадения ее в реку Великую и приносили значительный доход. После смерти М. Д. Вындомского Тригорское наследовал его сын Александр Максимович, а затем, после его смерти, в 1813 года владелицей поместья стала его дочь Прасковья Александровна.

Ко времени михайловской ссылки Пушкина ее семья состояла из семи человек: детей от первого брака Алексея, Анны и Евпраксии Вульф, от второго брака — Марии и Екатерины Осиповых (в то время они были маленькими девочками) и падчерицы Александры Осиповой (Алины).

Семья эта постоянно жила в Тригорском в большом деревянном доме — внешне неуютном, напоминающем сарай или манеж. И действительно, это был не жилой дом, а полотняная фабрика, построенная еще при А. М. Вындомском. Господский же дом стоял неподалеку от нее в парке. В 1830 году хозяева решили отремонтировать этот дом и переселились на время в здание мануфактуры. Но случился пожар, дом сгорел, и Осиповы так и остались жить в длинном деревянном здании мануфактуры, пристроив к нему два крыльца.

После смерти П. А. Осиповой, в 1859 году Тригорское перешло к ее сыну А. Н. Вульфу, который завещал его одной из дочерей сестры Евпраксии — Софье Борисовне Вревской (в 1881 году).

В 1918 году дом в Тригорском сгорел, но уже в первых документах Советской власти по охране пушкинского уголка говорилось, что «восстановление Тригорского дома — дело ближайшего времени».

Перед 100-летием со дня смерти поэта, когда в Пушкинском заповеднике были развернуты большие реставрационные работы, приступили к сбору исторических и документальных материалов для восстановления дома в Тригорском. Однако начавшаяся Великая Отечественная война помешала осуществить намеченные планы. Восстановление дома в Тригорском было предусмотрено и в генеральном плане восстановления и развития Пушкинского заповедника, составленном после Великой Отечественной войны. В 1962 году дом был восстановлен (по проекту архитектора В. П. Смирнова) на фундаменте прежнего дома по материалам того времени: описаниям, фотографиям, рисункам, картинам и т. д., а также по плану внутреннего расположения комнат, составленному в 1924 году известным ученым-океанографом Ю. М. Шокальским — внуком А. П. Керн, который часто бывал здесь в детские годы.

В августе 1962 года в Тригорском доме был торжественно открыт музей. Из десяти комнат дома музей занимает семь. Буфетная, столовая, кабинет А. Н. Вульфа, комната Е. Н. Вульф, гостиная, комната П. А. Осиповой соединены одна с другой и занимают всю южную половину дома. Другую половину дома, отделенную сквозным темным коридором, занимают сейчас подсобные помещения — лекторий и выставочные залы для художественных выставок на пушкинские темы, а также мемориальная комната — библиотека Осиповых-Вульф.

В первых двух комнатах музея — буфетной и столовой — размещена литературная экспозиция, рассказывающая об истории села Тригорского, о его жителях и дружбе с ними Пушкина, о влиянии Тригорского на его поэзию.

Кабинет Вульфа, гостиная и комнаты Евпраксии и П. А. Осиповой воссозданы в мемориально-бытовом плане, т. е. воспроизводят обстановку, близкую к той, которая здесь была при Пушкине.

В буфетной помещены материалы об истории полотняной фабрики в Тригорском, прошение А. М. Вындомского об открытии в 1770 году фабрики и разрешение на ее закрытие в 1813 году.

Для создания вотчинной мануфактуры А. М. Вындомский получил от казны ссуду и машины. В отдельные годы здесь работало 40—50 рабочих-ткачей, которые производили до 40 тысяч аршин полотна в год. Это была типичная крепостная мануфактура с жесточайшей эксплуатацией ткачей, которые, не выдержав тяжелого труда, подняли в 1783 году восстание. Оно было подавлено специально вызванной из Пскова воинской командой.

После смерти отца, а вскоре и мужа П. А. Осипова не могла содержать фабрику, так как во время Отечественной войны 1812 года много крепостных мастеров погибло от эпидемий, а оставшиеся отошли к сестре П. А. Осиповой Елизавете в результате раздела имения. Вследствие этого фабрика бездействовала, а в 1813 году власти разрешили ее закрыть.

В буфетной представлены также план земель Тригорского 1784 года, родословная Вындомских, документы из вотчинного архива села Тригорского. Отдельно помещены материалы об организации заповедника (включая Тригорское), о восстановлении дома в наши дни.

Здесь же можно видеть фотографии дома и его комнат (1910 года), этюд художника В. Мешкова «Дом в Тригорском» (1916 год), портреты А. В. Луначарского, много сделавшего для организации Пушкинского заповедника, Ю. М. Шокальского и другие материалы.

Из буфетной двери ведут в большую, длинную комнату — столовую. Экспозиция здесь рассказывает о тех, кто жил в этом доме: П. А. Осиповой, ее детях, друживших с Пушкиным, — Алексее, Евпраксии и Анне Вульф, о приезжавшем к ним в гости Н. М. Языкове, об А. Н. Вульф (Нетти), о падчерице хозяйки дома А. П. Осиповой. Здесь можно видеть портреты этих лиц, в том числе сделанные Пушкиным (его рисунки в копиях), автопортрет поэта 1825 года, автографы его стихов, посвященных тригорским друзьям (в копиях): «Подражания Корану», «Простите, верные дубравы!», «Цветы последние милей», «Быть может, уж недолго мне» (П. А. Осиповой), «Хотя стишки на именины», «Вот, Зина, нам совет», «Послание к А. Н. Вульфу», «Признание».

Широко представлены выдержки из переписки П. А. Осиповой с Пушкиным, автографы (в копиях) их писем друг к другу.

На стенах висят картины советских художников А. Биргера «Пушкин в кругу тригорских друзей», П. Фомина «По дороге в Тригорское» и другие.

В столовой стоит большой, почти во всю длину комнаты, стол, покрытый льняной скатертью, на нем — сохранившиеся вещи из Тригорского: самовар, две вазы для охлаждения шампанского, большоесеребряное блюдо. Рядом стоит резной столик орехового дерева из Тригорского. В стоящем тут же старинном буфете — посуда пушкинской эпохи, такого же типа, какая была в Тригорском при Пушкине.

В этой комнате, за гостеприимным столом своих тригорских друзей, Пушкин бывал не раз.

И в Михайловском, и в Тригорском поэт внимательно присматривается к окружающему его провинциальному помещичьему быту, к жизни крепостной русской деревни, и эти яркие впечатления он использовал потом в первых главах «Евгения Онегина», которые писал на юге. В черновиках этих глав имеются рисунки поэта, изображающие типы деревенских помещиков. Не их ли он встречал в Тригорском, здесь, в столовой, где

Из столовой небольшой коридорчик ведет в кабинет Алексея Николаевича Вульфа. Это небольшая комната в два окна. В ней воссоздана обстановка, типичная для кабинета молодого человека, поместного дворянина пушкинского времени.

У письменного стола стоит кресло А. Н. Вульфа, у окна — ломберный столик, стоявший некогда в этой комнате. Из вещей пушкинской эпохи в комнате находятся письменный стол, шахматный столик, чубук, оружие. В небольшом стеклянном футляре — знаки отличия, которых был удостоен Вульф за время военной службы.

У правой от входа стены стоит тахта, около нее на стене — ковер. На стене висят портреты Байрона и А. Н. Вульфа в военном мундире.

Рядом с кабинетом А. Н. Вульфа находится комната его сестры Евпраксии Николаевны Вульф.

Здесь воссоздана обстановка комнаты сельской барышни-дворянки. Мебель и убранство этой маленькой уютной комнаты состоят из вещей пушкинской эпохи: столика, канапе, туалетных принадлежностей и других.

На стене силуэтные портреты хозяйки комнаты и ее сестры Аннеты, «Головка девушки» Греза, лубочная иллюстрация к пушкинскому «Талисману». В простенке у окна висят большие фотографии пожилой уже Евпраксии Николаевны и ее мужа Б. А. Вревского. В небольшом стеклянном шкафу хранятся личные вещи Е. Н. Вульф и вещи из Тригорского дома — чернильница и шкатулка, подаренные ей поэтом ко дню рождения, и серебряный ковшик с длинной ручкой, которым разливали по бокалам жженку.

У окна стоят старинные пяльцы, за которыми поэт часто видел здесь Евпраксию. На пяльцах обозначены две большие монограммы — «А» и «П» — инициалы имени и фамилии Пушкина — кумира тригорской молодежи. Пяльцы были тогда почти обязательной принадлежностью быта сельской барышни, и не случайно эту деталь тригорского быта Пушкин запечатлел в стихах, посвященных сводной сестре Евпраксии Алине:

Как и всякая другая барышня-дворянка, Е. Н. Вульф имела альбомы. Они не сохранились, но для воссоздания этой непременной детали усадебного быта в шкафчике, рядом с личными ее вещами, помещены два альбома того времени: один из них принадлежал сестре секунданта Пушкина Данзаса (в альбоме есть стихи самого Данзаса), другой — из семьи современников Пушкина Тимковских.

Конечно, альбомы именно тригорских девушек имел в виду поэт, когда он сравнивал альбом уездной барышни с великолепным альбомом столичных дам:

А каким был в то время альбом «красавицы уездной», Пушкин описал в четвертой главе «Евгения Онегина»:

Пушкин украсил своими стихами альбомы почти всех тригорских девушек, в том числе и Евпраксии Николаевны Вульф.

В гостиной воссоздана обстановка, близкая той, какая была здесь при Пушкине. Это самая большая из всех музейных комнат. В центре ее стоит старинный рояль марки «Тышнер» — точно такой же был у Осиповых-Вульф. Пушкин специально выписывал себе в Михайловское ноты своих любимых композиторов (особенно Россини) и приходил с ними сюда, чтобы послушать музыку.

«Каждый день, часу в третьем пополудни, — вспоминала М. И. Осипова, — Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек, — выйдем к нему навстречу... Приходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно... Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепьяно... Покойная сестра Alexandrine... дивно играла на фортепьяно; ее поистине можно было заслушаться...

Ну, пришел Пушкин, — все пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам».

Вокруг рояля, за который садилась Александра Ивановна (Алина), молодежь собиралась обычно вечером.

На рояле лежат ноты тех лет — произведения Моцарта, Бетховена, Россини, Глинки, Виельгорского.

На стенах гостиной висят старинные картины, среди них «Искушение святого Антония» — один из вариантов той картины, которая висела здесь и глядя на которую, по свидетельству Осиповых, Пушкин «навел чертей в сон Татьяны» в «Евгении Онегине»: там есть все персонажи этой картины.

Тут же висит небольшая картина и две гравюры XVIII века (с оригиналов художника Морланда), изображающие сельские пейзажи — любимые сюжеты мастеров фламандской живописи. Эти три вещи — из тригорского собрания картин и гравюр. Пушкин видел их здесь много раз.

В гостиной стоит шкаф с дубликатами тех книг, которые были в богатой библиотеке Тригорского.

На невысоком камине стоит клетка с крохотным соловьем — механической игрушкой работы крепостных мастеров того времени. Соловей имитирует трели настоящего соловья, двигая клювом и перьями синхронно с руладами.

На одном из простенков гостиной помещены портреты генерала Е. И. Керна и его дочери Е. Е. Керн — мужа и дочери А. П. Керн, которая гостила в Тригорском в июне 1825 года и здесь близко познакомилась с Пушкиным. В своих воспоминаниях она писала:

«Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 г. в июне месяце. Вот как это было: мы сидели за обедом... как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках... Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту.<...> Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью он явился в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих «Цыганах»:

Это чтение происходило в гостиной. В этой же комнате А. П. Керн пела для Пушкина.

«Во время пребывания моего в Тригорском, — писала она в воспоминаниях, — я пела Пушкину стихи Козлова:

Мы пели этот романс Козлова на голос... баркаролы венецианской». Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи слепцу Козлову^[20], что здесь есть одна прелесть, которая поет его Венецианскую ночь. Как жаль, что он ее не увидит! Дай бог ему ее слышать!»

В Тригорском же поэт вручил Анне Петровне стихи «Я помню чудное мгновенье», которые М. И. Глинка позже положил на музыку, посвятив ее дочери Анны Петровны — Екатерине Ермолаевне.

В гостиной тригорского дома часто велись серьезные разговоры о музыке, о поэзии, о живописи, читали стихи Пушкин и гостившие в Тригорском Языков и Дельвиг; в исполнении тригорских барышень звучал «упоительный Россини».

Может быть, эта комната с ее молодым, интересным обществом и была в сознании поэта, когда он весь тригорский дом называл: «...приют, сияньем муз одетый».

Рядом с гостиной расположена комната Прасковьи Александровны Осиповой — хозяйки тригорского дома. Это комната хозяйственной и властной помещицы, которая крепко держала в руках бразды правления. Окна комнаты обращены на хозяйственный двор и сад, она расположена близко к заднему крыльцу, с которого П. А. Осипова слушала доклады управляющего имением, отдавала хозяйственные распоряжения, чинила суд и расправу над крепостными.

Может быть, из раскрытых окон этой комнаты поэт наблюдал, как крепостные девушки собирали ягоды и

В комнате экспонируются немногочисленные сохранившиеся личные вещи Прасковьи Александровны. Они помещены в небольшой вертикальной витрине, стоящей слева у окна. Наибольший интерес из них представляет, пожалуй, бювар. Это небольшая плоская четырехугольная шкатулка, на верхней крышке которой нарисован чернилами шпиц (по преданию, это рисунок Пушкина). На верхней крышке бювара, с внутренней стороны, рукой П. А. Осиповой написано: «Вот что осталось от щастливого времени моей жизни». В бюваре Осипова хранила письма Пушкина.

У окна (из него раньше были видны хозяйственные постройки, не сохранившиеся до нашего времени) стоит бюро П. А. Осиповой, за которым она писала письма, вела хозяйственные дела. Перед бюро стоит кресло дочери Прасковьи Александровны Е. Н. Вульф — точно такое же было и у Прасковьи Александровны.

В комнате стоит также стеклянный шкаф, заполненный дубликатами тех книг, которые были в ее доме, и некоторые другие вещи дворянского быта той эпохи.

Один из уголков комнаты П. А. Осиповой сейчас занят небольшой экспозицией, посвященной похоронам Пушкина.

Когда прах поэта везли в Святые Горы, то траурный поезд проследовал мимо Тригорского, «точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтоб не проститься с Тригорским и с нами», — вспоминала младшая дочь Осиповой Екатерина Ивановна. С этим эпизодом и связаны материалы экспозиции в комнате П. А. Осиповой. Здесь помещен портрет А. И. Тургенева, который, отправив гроб Пушкина в Святогорский монастырь, остался ночевать у Осиповых. А после похорон поэта Тургенев написал П. А. Осиповой письмо, из которого видно, каким близким поэту человеком она была.

«Тригорское, — писал Тургенев 10 февраля 1837 года, — останется для меня незабвенным не по одним воспоминаниям поэта, который провел там лучшие минуты своей поэтической жизни... Минуты, проведенные мною с вами и в сельце и в Домике поэта, оставили во мне неизгладимые впечатления. Беседы ваши и все вокруг вас его так живо напоминает! В деревенской жизни Пушкина было так много поэзии, а вы так верно передаете эту жизнь. Я пересказал многое, что слышал от вас о поэте, о Михайловском, о Тригорском здешним друзьям его: все желают и просят вас описать подробно, пером дружбы и истории, Михайловское и его окрестности, сохранить для России воспоминание об образе жизни поэта в деревне, о его прогулках в Тригорское, о его любимых двух соснах, о местоположении, словом — все то, что осталось в душе вашей неумирающего от поэта и человека».

К сожалению, П. А. Осипова не выполнила этой просьбы друзей Пушкина, хотя и обещала в ответном письме Тургеневу написать воспоминания о поэте.

А когда перед изготовлением намогильного памятника понадобился вид могилы поэта и монастыря, то друзья Пушкина вновь обратились к П. А. Осиповой. В ответ на это письмо П. А. Осипова сделала карандашный рисунок могилы поэта, копия которого сейчас находится в ее комнате. Здесь же копия маски Пушкина, снятая скульптором С. И. Гальбергом после смерти поэта. Здесь хранился один из первых семи подлинных гипсовых слепков этой маски поэта. В 1850-х годах П. А. Осипова подарила его профессору Дерптского университета Розбергу, и сейчас эта маска из Тригорского хранится в Тартуском (бывшем Дерптском) университете.

П. А. Осипова собирала в своей комнате вещи и предметы, связанные с памятью о поэте. Это было подобие первого пушкинского музея, в котором кроме маски хранились альбомы с автографами поэта, списки и издания его произведений, его письма, вещи и т. д. Сюда друзья поэта прислали ей и один из первых списков стихотворения Лермонтова «На смерть поэта» (копию с него можно видеть в комнате П. А. Осиповой).

Из комнаты П. А. Осиповой двери налево ведут на заднее крыльцо, а двери направо — в большую квадратную комнату, в которой развернута постоянная выставка «Пушкинский заповедник в годы Великой Отечественной войны». Экспонаты этой выставки рассказывают о разрушениях, причиненных заповеднику гитлеровскими захватчиками.

Ряд материалов посвящен героизму советских солдат, спасших могилу А. С. Пушкина от уничтожения фашистами.

Особый раздел экспозиции посвящен восстановлению заповедных пушкинских мест в первые послевоенные годы. Среди экспонатов — картина художника А. Михраняна «Сожженный гитлеровцами Дом-музей А. С. Пушкина» (1945 год) и картина художника А. Булгакова «Бой на реке Сороти. 1941 г.». Крупноформатные документальные фотографии тех лет показывают разминирование могилы Пушкина, Тригорского парка, ряд боевых эпизодов из жизни советских партизан, действовавших в годы войны в окрестностях заповедника.

В витринах экспонируется часть музейного имущества, похищенного фашистскими захватчиками из музеев заповедника и изуродованного ими.

Из этой комнаты двери ведут в коридор, откуда можно попасть в комнаты северной половины дома. Первая дверь налево ведет в комнату, где летом 1978 года воссоздана тригорская библиотека.

Пушкин часто пользовался тригорской библиотекой. В памяти некоторых членов семьи Осиповых-Вульф запечатлелось даже несколько преувеличенное представление о том, что Пушкин в годы михайловской ссылки будто бы не имел своих книг, пользовался только библиотекой Тригорского. Так, Е. И. Осипова (в замужестве Фок) свидетельствовала: «...и книг у него своих в Михайловском почти не было, больше всего читал он у нас в Тригорском, в библиотеке нашего дедушки по матери Вындомского...»

Это свидетельство можно считать справедливым лишь применительно к позднейшим приездам Пушкина в Михайловское, когда его собственные книги были уже вывезены из Михайловского в Петербург. В 1835 году поэт в письме к жене из Михайловского упоминал о своих занятиях в библиотеке тригорского дома: «...вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах, да орехи грызу...»

Основателем тригорской библиотеки был отец П. А. Осиповой А. М. Вындомский, человек по тем временам образованный, имевший вкус к поэзии и даже сам сочинявший стихи. В журнале «Беседующий гражданин» за 1789 год (часть 2-я, стр. 22) помещено его стихотворение «Молитва грешника кающегося», а в альбом своей дочери П. А. Осиповой он в 1810 году вписал один из своих сонетов. Вындомский приобретал книги изданий второй половины XVIII века, большей частью на французском, итальянском и немецком языках. В последующие годы библиотеку пополняла П. А. Осипова, ставшая после смерти отца хозяйкой Тригорского.

Ко времени михайловской ссылки поэта в тригорской библиотеке уже были книги выдающихся русских писателей XVIII века — Ломоносова, Державина, Сумарокова, Княжнина, Хераскова и других. Были здесь и произведения Байрона, Шекспира, Гете, Шиллера.

Интересы владельцев тригорской библиотеки не ограничивались беллетристикой. В их собрании были книги по многим отраслям знаний — по русской и античной истории, военному делу, по ведению сельского хозяйства, а также различные календари и энциклопедии, мемуарная литература.

Особую ценность представляли книги с дарственными надписями. П. А. Осипова поддерживала дружеские связи со многими писателями и поэтами. В ее доме кроме Пушкина бывали такие видные литераторы той поры, как А. А. Дельвиг, Н. М. Языков, А. И. Тургенев. Книги с автографами этих литераторов имелись в тригорском собрании. Здесь же были книги с дарственными надписями Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского. Почетное место занимали книги с автографами А. С. Пушкина.

В 1826 году Пушкин подарил Анне Николаевне Вульф свой первый стихотворный сборник «Стихотворения Александра Пушкина» с надписью на внутренней стороне обложки, впоследствии кем-то зачеркнутой: «Дорогой имениннице Анне Николаевне Вульф от всенижайшего ее доброжелателя А. Пушкина. В селе Воронич 1826 года 3 февраля из села Зуева (Михайловского. — В. Б.)».

В правом верхнем углу обложки этой книги имеется оттиск пушкинского «талисмана» на прозрачном сургуче.

В тригорской библиотеке находились также первые издания отдельных глав «Евгения Онегина», подаренные поэтом А. Н. Вульф, Е. Н. Вульф и П. А. Осиповой с дарственными надписями.

В 1836 году Пушкин посылал в Тригорское П. А. Осиповой тома своего «Современника». В письме к поэту от 7 сентября 1836 года она благодарила его за присылку второй книги «Современника», а в письме от 15 декабря 1836 года писала: «...совсем недавно я имела удовольствие получить третью книгу «Современника». Она доставила мне двойное удовольствие: и как доказательство вашей памяти обо мне, и своими прекрасными стихами».

Пушкин, человек разносторонних интересов и неуемной любознательности, читал и взятые в библиотеке своих тригорских друзей книги по вопросам взаимоотношений крестьян с помещиками, различные руководства и справочники по сельскому хозяйству. Работая в Михайловском над «Борисом Годуновым», он безусловно не мог оставить без внимания такие книги, как сочинение Мозера «Государь и министр», «Политическое завещание» Ришелье, «Наказ» и указы Екатерины II, а также труды по древней, средней и новой истории.

Уже в пору михайловской ссылки у Пушкина проявился интерес к эпохе Петра I, и поэт, по свидетельству Осиповых-Вульф, именно у них в Тригорском впервые познакомился с книгой Голикова «Деяния Петра Великого».

Несомненно, интересовали его и находившиеся в тригорской библиотеке описания путешествий в такие страны, как Китай, Япония, Монголия, Мексика, содержавшие сведения об их природе, законах и обычаях. Видимо, не случайно появился в библиотеке Пушкина такой же, как и в тригорской библиотеке, китайский букварь, изданный Василием Леонтьевым. Возможно, это было связано с предполагавшейся в 1830 году поездкой Пушкина в Китай.

Тригорская библиотека имела для Пушкина огромное значение, особенно в годы михайловской ссылки. Отчасти благодаря этой библиотеке он имел возможность в «глуши, во мраке заточенья» удовлетворять интеллектуальный голод, быть в курсе умственной жизни русского общества.

В последующие годы тригорская библиотека значительно уменьшилась. Часть книг взяла в свое имение в Голубово Е. Н. Вульф, вышедшая замуж и переехавшая туда на жительство.

В настоящее время сохранившиеся книги тригорской библиотеки находятся в библиотеке Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР в Ленинграде.

В комнате, где воссоздана тригорская библиотека, стоят шесть застекленных книжных шкафов, изготовленных по образцу тех, которые были у Осиповых-Вульф. Они заполнены книгами, полученными Пушкинским заповедником из научной библиотеки Московского государственного университета, Государственного исторического музея, Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР и других научных учреждений. Здесь представлены те же издания, которые имелись в тригорской библиотеке при Пушкине.

На шкафах стоят бюсты Державина, Ломоносова, Карамзина, Крылова. Между шкафами — два старинных кресла, у стены диван красного дерева и столик. Все это мебель пушкинского времени.

В простенках помещены силуэт А. Н. Вульф, литография А. С. Строганова, друга А. М. Вындомского, натюрморт «Цветы» художника Андре Скачьятти (вторая половина XVIII века). Тут же висит и большой старинный барометр в футляре красного дерева.

На полке одного из шкафов стоят часы из Тригорского — «часы со знаменами».

Из окон библиотеки виден пруд, за которым начинается парк.

ТРИГОРСКИЙ ПАРК

Тригорский парк — прекрасный образец русского садово-паркового искусства второй половины XVIII века. Русские мастера-паркостроители умело использовали при его создании рельеф местности — холмистый, изрезанный лощинами и глубокими впадинами. В парке много уютных, живописных уголков. Его аллеи, разные по протяженности, то приводят на край высокого обрыва, с которого открываются неповторимые по красоте дали, то манят в густую чащу зелени, то вдруг открывают взору красивые пруды, расположенные в разных местах парка, занимающего около 20 гектаров.

От главного входа в дом узкая аллейка ведет к месту (в 50—70 метрах от дома), где раньше стоял старый господский дом. От этого места, вниз, в сторону виднеющейся сквозь зелень деревьев Сороти, парковая дорожка ведет к группе огромных двухсотлетних лип и дубов, под сенью которых на самом краю обрыва к Сороти стоит белая садовая скамья. Этот уголок парка Осиповы-Вульф называли «скамья Онегина». По традиции это название сохраняется и поныне. С этого места, особенно любимого тригорской молодежью, хорошо видна дорога в Михайловское, и когда на ней показывался Пушкин, все радовались: он всегда был здесь желанным и любимым гостем.

От «скамьи Онегина» дорожка ведет в живописный уголок Тригорского парка, где на обрывистом берегу Сороги, в окружении полуторавековых лип, на высоком каменном цоколе стоит деревянный флигелек. Это банька Осиповых-Вульф, которая напоминает о многих интересных эпизодах из жизни Пушкина.

Через месяц с небольшим после начала михайловской ссылки, 20 сентября 1824 года, поэт писал своему приятелю Алексею Вульфу в Дерпт: «Здравствуй, Вульф, приятель мой!.. В самом деле, милый, жду тебя с отверстыми объятиями и с откупоренными бутылками...» А дальше в этом письме — приписка сестры Алексея Вульфа Анны Николаевны Вульф: «...сегодня я тебе писать много не могу. Пушкины оба (Александр и его брат Лев. — В. Б.) у нас, и теперь я пользуюсь временем, как они ушли в баню...»

Историк и литератор М. И. Семевский, встречавшийся со многими лицами из близкого окружения Пушкина, писал в газете «Петербургские ведомости»: «В Тригорском парке еще виднеются жалкие остатки некогда красивого домика с большими стеклами в окнах. Это баня: здесь жил Языков в приезд свой в Тригорское, здесь ночевал и Пушкин...»

В баньке частенько собиралась тригорская молодежь, здесь звучали стихи Пушкина и гостившего в Тригорском летом 1826 года Н. М. Языкова, велись шумные дружеские споры и разговоры о героическом прошлом и будущем родного народа и Отечества. Нередко общая любимица всей компании Евпраксия Вульф заваривала по просьбе Пушкина жженку и сама разливала ее по бокалам (разливательная ложка хранится ныне в Доме-музее Осиповых-Вульф), и тогда все дружно поднимали первый тост «за нее» — за Россию. Когда же в доме собиралось слишком много гостей, то Пушкин вместе с Языковым и Алексеем Вульфом устраивались на ночлег в этой баньке, иногда просто на охапке душистого сена.

Тригорская банька, погибшая от ветхости, восстановлена в июне 1978 года. В баньке, как и прежде, два крыльца: одно «парадное» (со стороны господского дома), напоминающее по виду традиционные крыльца барских усадебных флигелей пушкинского времени; другое — «черное», для хозяйственных нужд. Оба крыльца соединены темным коридорчиком, который делит баньку на две половины: в левой (если входить с «парадного» крыльца) комнате воссоздана «светлая горница». Среди вещей бытового интерьера, помещенных здесь, привлекает внимание круглый ломберный стол того времени, на котором стоит серебряный жбан со скрещенными шпагами; на их скрещении, как раз над отверстием жбана, помещена большая головка сахара. Эти старинные предметы напоминают о ритуале приготовлении здесь, в баньке, ромовой жженки.

Здесь же помещены диван, овальный столик и шкаф красного дерева, полушкаф с железным светцом на три рожка, зеркало. В углу «светлой горницы» стоят напольные часы.

Убранство комнаты дополняют две лубочные картинки того времени — «Бой Еруслана Лазаревича с царем змейским или морским чудовищем» и «Люди дикие, найденные царем Александром Македонским», а также две цветные литографии — «Урсула» (работы неизвестного французского художника первой половины XIX века) и «Грузинский танец» (работы художника А. Орловского, того же времени).

Во второй комнате, справа от коридора, воссоздана «мыльня». Здесь большая беленая печь-каменка, полка для «парения». В мыльне помещены старинные предметы, типичные для старой русской деревенской бани: ковши, водолеи, веники, лавки, деревянные ведра с коромыслами, льняные домотканые полотенца.

В коридоре, в простенках, помещены два стенда, на одном из которых представлены шесть фотографий тригорской баньки, сделанных в разные годы (с 1896 по 1910 год), а также архитектурный план и чертеж этой баньки, составленный на основе раскопок ее фундамента в 1952 году под руководством профессора архитектуры Института имени Репина И. А. Бартенева, старинных фотографий и свидетельств местных жителей. Проект восстановления тригорской баньки был составлен еще в 1954 году псковским художником-архитектором А. А. Ларкиным совместно с директором Пушкинского заповедника С. С. Гейченко.

На другом стенде — литературная экспозиция под названием «Приют, сияньем муз одетый (из рукописного наследия А. С. Пушкина)». Здесь представлены автографы Пушкина — копии его писем и многочисленных стихов, посвященных Тригорскому и Осиповым-Вульф.

На противоположной стене коридора помещены акварели, изображающие эпизоды пребывания Пушкина в Тригорском: «Пушкин в кругу друзей» («Жженка ромовая») художника Ю. Павлова, «Пушкин среди тригорских барышень» художника В. Орлова, «Пушкин у Сороти» художника Ф. Махонина.

У этой же стены помещена витрина с предметами, найденными в результате археологических раскопок на месте баньки. Среди десятков археологических находок, помещенных в витрине,— старинные гвозди, фрагменты керамики, части винных бутылок, монеты, дверная скоба, старинный молоток, пузырек из-под лекарства.

Рядом с банькой, у самого обрыва к Сороти, расположена Зеленая беседка полукруглой формы, в которой до недавнего времени стоял дерновый диван. Стенами беседки с трех сторон служат стволы старых лип, образующих сверху зеленую «крышу»; с четвертой стороны — со стороны Сороти — беседка открыта, и тригорские обитатели вместе с Пушкиным любовались отсюда живописными окрестностями.

От беседки широкая деревянная лестница ведет вниз, на берег Сороти. Здесь была купальня Осиповых-Вульф. Вместе с ними приходил сюда и Пушкин.

В этой части парка, чуть в стороне от Зеленой беседки, растут рябины — потомки тех, которые не раз видел Пушкин, гуляя по парку, и которые, видимо, он вспоминал, когда, стремясь в Тригорское после окончания ссылки, писал П. А. Осиповой: «Назло судьбе мы в конце концов все же соберемся под рябинами Сороти».

От Зеленой беседки дорожка ведет от края обрыва вверх к Зеленому танцевальному залу. Это обширная четырехугольная площадка, огражденная с трех сторон стеной лип. С четвертой стороны, обращенной к дому, площадка ограничена узкой, очень тенистой липовой аллеей: здесь огромные старые липы стоят вплотную одна к другой. Некоторые из них не сохранились, так же, как огромная липа, стоявшая в центре Зеленого зала, вокруг которой был устроен диван. Диван этот сейчас восстановлен, а на месте погибшей липы посажена молодая.

В Зеленом зале тригорская молодежь в обществе Пушкина устраивала игры, развлечения, танцы; в летние вечера здесь часто гремела музыка: играл оркестр крепостных музыкантов или военный оркестр из гарнизонов соседних уездных городков Новоржева и Опочки.

Из Зеленого зала хорошо виден ажурный горбатый мостик, соединяющий спуск из зала с берегом небольшого пруда.

От пруда дорожка круто идет вверх, затем поворачивает направо — и тут видна далеко протянувшаяся прямая и широкая главная аллея. Расположенная в самом центре парка, она с одной стороны была обсажена дубами (многие из них стоят и сейчас), с другой — елями и липами. По аллее не только гуляли, но и катались верхом на лошади или в коляске.

По левой стороне этой аллеи, почти на ее середине, стоит молодая елочка, огороженная штакетником. Она посажена на месте знаменитой «ели-шатра», которая погибла весной 1965 года. Под пышной кроной этой ели, не пропускавшей ни света, ни дождя, любила собираться тригорская молодежь. Видимо, поэт имел в виду эту «ель-шатер», когда в «Путешествии Онегина», вспоминая о Тригорском, писал:

Вероятно, эта необычная ель припомнилась Пушкину и тогда, когда он описывал (в черновиках пятой главы «Евгения Онегина») Татьяну, листающую страницы сонника, чтобы разгадать тайну своего сна:

Любопытно, что за словом «ель» сразу следует «шатер» — тригорская «ель-шатер»!

Около ели от главной аллеи отходит налево дорожка к Солнечным часам. Это обширная круглая площадка, в центре которой стоит высокий деревянный шест с заостренным наконечником — гномон^[21]. По окружности площадки росли при Пушкине 12 дубов по числу цифр на циферблате (сохранилось 7). Солнечные часы — типичная деталь дворянского усадебного парка того времени.

От Солнечных часов тянется прямая длинная дорожка, в конце которой виден могучий дуб. Он стоит на небольшом возвышении. Это знаменитый, воспетый Пушкиным «дуб уединенный». Ему более 250 лет, и, видимо, он был посажен на месте захоронения русских воинов, павших при обороне проходивших здесь некогда границ Руси. Издавна за этим деревом закрепилось и другое название — «дуб-лукоморье».

В начале нашего века дуб «заболел» и был близок к гибели. Создание заповедника дало возможность организовать подобающий уход и сохранить его. В годы Великой Отечественной войны он снова едва не погиб: фашисты вырыли под его корнями бункер. После их изгнании сюда были приглашены ученые-лесоводы, которые предложили некоторые меры для спасения дерева-реликвии. И снова «дуб-лукоморье» каждую весну распускает свою великолепную темно-зеленую крону, а осенью дает обильный урожай желудей.

Это могучее дерево вспоминал Пушкин, когда в 1829 году в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных» писал:

Справа от «дуба уединенного» начинается одна из красивейших и наиболее протяженных аллей Тригорского парка — «аллея Татьяны». Она, слегка изгибаясь, идет близко от края парка до пересечения с главной аллеей. Деревья в «аллее Татьяны» растут так густо, что здесь всегда сумрачно, и поэтому почти нет птиц: стоит полная тишина. Это место так поэтично, что не нужно долго призывать воображение, чтобы вспомнить пушкинскую Татьяну, когда она из ненавистной столицы

В Тригорском — в его Доме-музее, в старинном парке — сегодня каждый посетитель чувствует, как и в Михайловском, присутствие Пушкина, его друзей. Об этом чувстве, общем для всех, кто приходит сюда, образно сказал нарком просвещения А. В. Луначарский, посетивший в 1926 году пушкинские места: «В Тригорском Пушкин, часто предаваясь «легкокрылым забавам», в то время остро наблюдал, мыслил, мечтал, и, когда ходишь теперь по... парку, с такой страстной интенсивностью думаешь о нем, что, кажется, нисколько не удивился бы, если бы вдруг из кущи деревьев или из-за угла здания появилась бы его задумчивая фигура».

ГОРОДИЩЕ ВОРОНИЧ

Рядом с холмом, на котором расположены тригорский усадебный дом и парк, возвышается второй холм — городище Воронич, памятник героического прошлого русского народа.

Холм — это остатки средневековой крепости, «города» Воронича. Основание Воронича относится к XIV веку. Уже в 1349 году он был центром волости и важным стратегическим пунктом на подступах к Пскову. По сообщению псковского летописца, Иван Грозный, посетивший в 1547 году Псков, на один день задержался и в Ворониче.

Один из приближенных Стефана Батория писал в конце XVI века о Ворониче: «Город Воронич расположен выше Заволочья при реке Сороти и, благодаря удобному положению этой реки, впадающей в Великую, а через нее у Пскова в озеро и далее в залив Финский, был некогда обширен и по торговле и по числу жителей».

Летом 1581 года Стефан Баторий осадил Воронич и, сломив упорное сопротивление ворончан, разгромил его — там осталось всего семь домов с девятью жителями. Вследствие того, что граница Руси позже отодвинулась на запад и на юг, Воронич не возродился и в 1719 году в качестве пригорода был приписан к Опочке.

Пушкин всегда интересовался героическим прошлым русского народа, но особенно этот интерес проявился в годы ссылки, и друзья единодушно советовали ему заняться исторической темой. «Соседство и воспоминание о великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова, — писал ему в Михайловское 18 октября 1824 года С. Г. Волконский (будущий декабрист), — будут для вас предметом пиитических занятий, а соотечественникам вашим труд ваш — памятником славы предков и современника».

И поэт действительно обратился к истории своего народа, создав бессмертную народную драму «Борис Годунов».

О тесной связи истории создания «Бориса Годунова» с местными впечатлениями выразительно говорит приписка Пушкина к первоначальному заглавию трагедии:

«Писано бысть Алексашкою Пушкиным,

В лето 7333

На городище Ворониче».

Бывал на Ворониче Пушкин и по другим надобностям: он принадлежал к приходу находившейся там Егорьевской церкви и иногда заглядывал в нее, чтобы не иметь от надзиравшего за ним местного начальства плохой аттестации.

Там поэт и познакомился с попом И. Е. Раевским, прозванным в народе Шкодой. Дочь Раевского, Акулина Илларионовна, в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывала: «Покойный Александр Сергеевич очень любили моего тятеньку... И к себе в Михайловское тятеньку приглашали, и сами у нас бывали совсем запросто... Подъедет это верхом к дому и в окошко плетью цок: «Поп у себя?» — спрашивает. А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: «Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведался... мне кой о чем потолковать с ним надо!» И очень они любили с моим тятенькой толковать... хотя мой тятенька был совсем простой человек, но ум имел сметливый, и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательно знал... Только вот насчет «божественного» они с тятенькой не всегда сходились, и много споров у них через эсто выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет: «Разругался я, говорит, сегодня с михайловским барином вот до чего,— ушел, прости господи, даже не попрощавшись... Книгу он мне какую-то богопротивную все совал,— так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло — Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит. — «Дома поп? — спрашивает. — Скажи, говорит, я мириться приехал».

Когда Пушкин узнал о смерти Байрона, он заказал Шкоде обедню за упокой его души. «Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе», — писал он Вяземскому.

Поп Шкода был похоронен на Ворониче. На городище находится и семейное кладбище Осиповых-Вульф: здесь погребены оба мужа П. А. Осиповой — Н. И. Вульф и И. С. Осипов, она сама, ее сын А. Н. Вульф. Их могилы находятся рядом друг с другом и обнесены штакетником.

Здесь же могила В. П. Ганнибала: его прах перенесен сюда с соседнего погоста Воронича, разгромленного фашистами в 1944 году. На старой могильной плите читается надпись: «Здесь покоится прах помещика села Петровского, чиновника 14 класса Вениамина Петровича Ганнибала, скончавшегося 1839 года декабря 23 дня на 65 году своей жизни». В. П. Ганнибал был сыном двоюродного деда Пушкина П. А. Ганнибала, владельца соседнего с Михайловским Петровского.

Иллюстрации

У дома-музея А. С. Пушкина.

Дом-музей А. С. Пушкина. Вид из-за реки Сороти.

Общий вид усадьбы поэта.

Старинная салютная пушечка.

Дом-музей А. С. Пушкина зимой. Вид со стороны парка.

Погреб в усадьбе поэта.

Дом приказчика.

Флигель (кухня и людская).

Центральная аллея в усадьбе поэта.

Флигель в усадьбе А. С. Пушкина (дом управляющего).

Домик няни.

Амбарчик в усадьбе поэта.

Домик няни. Светелка Арины Родионовны.

Шкатулка Арины Родионовны.

Еловая аллея в Михайловском парке.

Фруктовый сад в усадьбе поэта.

Старый ганнибаловский («черный») пруд.

«Аллея Керн».

Уголок усадьбы поэта.

На берегу озера Кучане.

Сосновый бор на берегу Маленца.

Вид на озеро Маленец.

Вид на долину Сороти от домика няни.

Пруд с серебристыми ивами.

Вид на долину Сороти и «мельницу крылату».

Долина Сороти. Вид от усадьбы.

Михайловские рощи весной.

Уголок усадьбы вблизи пруда с серебристыми ивами.

Старинная часовня и Савкин камень на городище.

У Савкиной горки.

«Холм лесистый».

Вид с Савкиной горки на окрестности.

Межевой камень между Михайловским и Тригорским.

Кабинет А. С. Пушкина. Общий вид.

Скамеечка А. П. Керн, стоящая в кабинете поэта.

Кабинет А. С. Пушкина. Подлинные вещи поэта — книжная этажерка и железная трость.

Гостиная в Доме-музее А. С. Пушкина.

Вид с Воронича на излучину Сороти — «лукоморье».

Каменные ядра, найденные при раскопках на городище Воронич.

Городище Воронич.

Вид на Тригорский холм с городища Воронич.

Могилы Осиповых-Вульф на городище Воронич.

loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/61/712461/image48.jpg">
Дом-музей Осиповых-Вульф. Вид со стороны парка.

Гостиная в доме Осиповых-Вульф.

Кабинет А. Н. Вульфа.

Разливательная ложка и жбан для жженки из Тригорского.

Уголок столовой в доме Осиповых-Вульф.

Цветник перед Домом-музеем Осиповых-Вульф.

Верхний пруд в парке Тригорского.

Горбатый мостик в парке.

«Скамья Онегина» в Тригорском парке.

Остатки старинной въездной аллеи в Петровском.

Вид на Петровское со стороны Михайловского.

Дом Ганнибалов в Петровском.

Петровское. Кабинет А. П. Ганнибала.

Беседка-грот.

Большая липовая аллея.

Петровский парк. Аллея от усадебного дома к беседке-гроту.

Успенский собор Святогорского монастыря.

Анастасьевские ворота и монастырская стена.

Здание братского корпуса на территории монастыря.

Могила А. С. Пушкина.

Памятник А. С. Пушкину в Пушкинских Горах.

Герой Социалистического Труда поэт М. А. Дудин открывает праздник поэзии в 1977 году.

Михайловская поляна в день праздника поэзии.

«НЕТ, НЕТ! НИГДЕ НЕ ПОЗАБУДУ...»

Пушкин познакомился впервые с семьей Осиповых-Вульф в 1817 году, в свой первый приезд в Михайловское. Уже тогда, видимо, Тригорское и его обитатели оставили приятное впечатление у молодого поэта, и он, уезжая из Михайловского, написал стихотворение «Простите, верные дубравы!», исполненное симпатии к тригорским знакомым. Потом Прасковья Александровна Осипова переписала его в свой альбом.

Летом 1819 года Пушкин пробыл в псковской деревне два месяца, и, хотя не сохранилось конкретных сведений о характере его взаимоотношений с Осиповыми-Вульф в ту пору, можно не сомневаться, что, как и два года назад, поэт не раз наведывался в полюбившееся ему Тригорское, с интересом наблюдал быт этой типичной дворянской усадьбы. В первых главах «Евгения Онегина», которые он писал на юге вскоре после этого, отражены многие черты быта поместного дворянства. Представление о нем поэт получил не только в Михайловском и Петровском, но, несомненно, и в Тригорском.

И все же если бы не михайловская ссылка, то Тригорское не занимало бы такого значительного места в творческой биографии поэта.

Он приехал в Михайловское из шумной и пестрой Одессы, где был блестящий по тому времени театр, изысканное светское общество. Из этого мира поэт был насильно вырван и попал в глухую псковскую деревню с ее «барством диким», с крестьянской нищетой, да еще под надзор властей и без права отлучаться хоть куда-нибудь. И когда опальный поэт вновь появился в Тригорском, то после одесского аристократического женского общества уездные барышни показались ему на этот раз, по его выражению, «непривлекательными во всех отношениях» и даже «несносными дурами», для которых, как он писал в «Барышне-крестьянке», «звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание».

Эти настроения первой поры ссылки нашли отражение и в написанном в Михайловском черновом наброске из четвертой главы «Евгения Онегина»:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

Но шло время, и Пушкин скоро оценил всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомых. Внимательнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых Пушкин, кстати, сразу и отвадил от своего общества. Тригорские соседи имели обширную и содержательную библиотеку. С приятным удивлением поэт убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие, а не поверхностные литературные интересы. Ему нравилось, что Прасковья Александровна была знакома и находилась в постоянной переписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В непраздном интересе П. А. Осиповой к литературе он мог лишний раз убедиться, получая в письмах друзей и такие поручения: «Прилагаю письмо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. «Старина Русская» посылается ей тоже» (Плетнев — Пушкину). Тот же Плетнев в другом письме писал поэту: «Скажи Прасковье Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны появиться на днях, за ними «Северные цветы», а уж после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения. Такие поручения Прасковья Александровна, по-видимому, давала в столицу часто.

Тригорский дом стал для ссыльного поэта дороже еще и потому, что в нем, вперемежку с его стихами, звучали и стихи гостивших здесь Дельвига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского. Здесь он ощутил «чудное мгновенье», встретив А. П. Керн. Непрактичный в житейских делах и неосторожный в поступках, здесь Пушкин внимал советам умной и практичной П. А. Осиповой. Здесь же Пушкин очень скоро понял, что Тригорское с его типичным усадебным дворянским бытом наряду с другими факторами — те, по выражению Пушкина, «наилучшие условия», которые привели к созданию «деревенских» глав «Евгения Онегина» и многих других поэтических шедевров.

Конечно, тригорские друзья, по-видимому, были далеки от поэта по мировоззрению, по общим взглядам на действительность, на будущность России и ее народа. Но в житейском, бытовом плане они были очень близки Пушкину, и это имело для него в годы ссылки огромное значение. И если ссыльный Пушкин, по его собственному признанию, здесь «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, решающим), но и дружба с тригорскими друзьями, которые приняли его в свою большую дружную семью.

И. И. Пущин, навестивший ссыльного поэта, вспоминал, как Пушкин тепло отзывался о своих соседях: «Хвалил своих соседей в Тригорском, хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться».

И когда тригорские друзья летом 1825 года уехали на некоторое время в Ригу, поэт тосковал по ним и писал П. А. Осиповой: «...хоть оно (Тригорское. — В. Б.) и опустело сейчас, все же составляет мое утешение. С нетерпением ожидаю от вас вестей — пишите мне, умоляю вас. Излишне говорить вам о моей почтительной дружбе и вечной моей признательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А всего через четыре дня после этого, 29 июля 1825 года, он писал ей же: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но желание это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда тригорского (т. е. михайловского) изгнанника — вы видите, я, по старой привычке, путаю и наши жилища».

Через две недели в письме к П. А. Осиповой Пушкин, свидетельствуя свое уважение ее семейству, снова писал: «Не знаю, что ждет меня в будущем, но знаю, что чувства,, которые я к вам питаю, останутся навеки неизменными».

И в то время, когда Пушкину казалось, что вот-вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Осиповой» о своей неизменной привязанности к Тригорскому и искренней дружбе к его обитателям:

Но и в дали, в краю чужом

Я буду мыслию всегдашней

Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

Когда померкнет ясный день,

Одна из глубины могильной

Так иногда в родную сень

Летит тоскующая тень

На милых бросить взор умильный.

Прочная привязанность и дружба Пушкина к Осиповым-Вульф не была порождением вынужденного сближения «во мраке заточенья». Об этом говорит то, что поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой, он с радостью встречался с тригорскими друзьями, искал этих встреч.

Знаменательно и то, что вскоре после освобождения из ссылки, когда, казалось, Пушкин не до конца еще насладился обретенной свободой, общением со столичным обществом, он в письме Осиповой недвусмысленно говорит о превосходстве, нравственном и умственном, тригорских друзей над представителями изысканного столичного общества: «...пошлость и глупость обеих наших столиц равны, хотя и различны, и так как я притязаю на беспристрастие, то скажу, что, если бы мне дали выбирать между обеими, я выбрал бы Тригорское...»

Это письмо поэт заключил словами: «...от всего сердца приветствую вас и всех ваших», и позже в каждом письме, адресованном в Тригорское, он неизменно приветствует «от всего сердца» все милое ему семейство.

Сохранилось письмо Пушкина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года, в котором он, затравленный светской чернью и признаваясь, что жизнь «делается противною», как бы подводил незадолго до своей гибели итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — писал он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстание декабристов. — В. Б.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Дочери П. А. Осиповой питали к Пушкину не только дружеские, но и более глубокие чувства: почти все они были влюблены в поэта. Видимо, отголоском этого является характерное признание поэта в письме к брату в декабре 1824 года: «У меня с тригорскими завязалось дело презабавное — некогда тебе рассказывать, а уморительно смешно».

Особенно преданной его обожательницей была ровесница поэта Анна Николаевна Вульф. Воспитанная в деревне, она много читала и обладала живым умом. Современники свидетельствовали, что она отличалась быстротой и находчивостью ответов в разговоре, что особенно обращало на себя внимание в обществе чрезвычайно остроумного Пушкина.

А. Н. Вульф была поражена незаурядной личностью поэта, когда он появился у них в Тригорском. Пушкин же относился к ней по-приятельски, чаще всего шутливо, не отвечая взаимностью на ее более глубокое чувство. «...С Аннеткою бранюсь: надоела!» — писал он брату из ссылки. Когда же Анна Николаевна досаждала ему нескрываемой пылкостью чувств, то Пушкин позволял себе даже колкости по отношению к ней. Вот как он, например, писал ей в июле 1825 года в Ригу: «Итак, вы уже в Риге? одерживаете ли победы? скоро ли выйдете замуж? застали ли уланов?» Далее он дает ей насмешливые советы: «Носите короткие платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на височках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круглое лицо».

Безобидная насмешка над чувствами Анны Николаевны сквозит и в посвященном ей стихотворении «Хотя стишки на именины», которое поэт кончает словами:

Но предаю себя проклятью,

Когда я знаю, почему

Вас окрестили благодатью^[22].

Нет, нет, по мненью моему,

И ваша речь, и взор унылый,

И ножка (смею вам сказать) —

Все это чрезвычайно мило,

Но пагуба, не благодать.

Несмотря на колкости Пушкина, Анна Николаевна не изменила своего отношения к поэту. Неразделенное чувство, по-видимому, доставляло ей страдание. Об этом говорят хотя бы эти строки ее письма к Пушкину: «Я говорю о вас возможно меньше, но мне грустно, и я плачу. Меня это компрометирует, я чувствую, но это сильнее меня; я не могу себя преодолеть... Это, конечно, очень глупо, т. к. я уверена, что вы уже думаете обо мне с большим равнодушием...»

И все же А. Н. Вульф была счастлива в те редкие минуты, когда Пушкин бывал внимателен к ней. В такие минуты Пушкин и вписал в альбом А. Н. Вульф посвященные ей стихи «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины».

Сердечное чувство к поэту Анна Николаевна сохранила до конца жизни, так и не выйдя замуж.

Непринужденной веселостью и шутливой полувлюбленностыо отличались отношения Пушкина к ее младшей сестре, тогда еще совсем юной Евпраксии Николаевне Вульф (дома ее называли Зина или Зизи).

Неистощимая на выдумки, веселая и общительная, заводила многих игр и развлечений в кругу тригорской молодежи, Евпраксия сразу же оказалась на дружеской ноге с опальным поэтом, которого она заражала своим весельем, жизнерадостностью. В одном из писем брату в ноябре 1824 года поэт сообщал, что «Евпраксия уморительно смешна», а в другом письме писал: «...на днях я мерялся поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. След. из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила...»

Видимо, эта веселая шутка вспомнилась поэту, когда он в «Евгении Онегине» упоминал о Евпраксии:

...Вот в бутылке засмоленой,

Между жарким и бланманже,

Цимлянское несут уже;

За ним строй рюмок узких, длинных,

Подобно талии твоей,

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных,

Любви приманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал!

Евпраксия Николаевна, живая и отзывчивая, была непременной участницей бесед и жарких споров, особенно в те дни, когда в Тригорском кроме Пушкина бывали приезжавшие туда погостить А. П. Керн и Н. М. Языков. Она же чаще других приготовляла тогда для своих друзей любимую ими жженку. Ее брат А. Н. Вульф об этих минутах непринужденных дружеских встреч вспоминал: «Сестра моя Euphrosine, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку: сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтоб она заваривала жженку... И вот мы из этих самых звонких бокалов... сидим, беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта (Пушкина и Языкова. — В. Б.) сопровождали нашу дружескую пирушку!»

Пушкинские стихи украшали альбом Евпраксии Николаевны. Пушкин писал в ее альбоме, пожалуй, больше, чем в альбомах других тригорских барышень. Именно в ее альбоме записано исполненное жизненной мудрости стихотворение:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

А когда однажды Евпраксия Николаевна разорвала не понравившийся ей мадригал, преподнесенный Пушкиным и Языковым, то Пушкин написал в ее альбом:

Вот, Зина, вам совет: играйте,

Из роз веселых заплетайте

Себе торжественный венец

И впредь у нас не разрывайте

Ни мадригалов, ни сердец.

Уже после ссылки поэт вписал в альбом Евпраксии Николаевны заключительную строфу шестой главы «Евгения Онегина». Дружеское отношение к Е. Н. Вульф Пушкин сохранил до конца своей жизни. В 1828 году он подарил ей вышедшие из печати четвертую и пятую главы «Евгения Онегина» с многозначительной надписью: «Евпраксии Николаевне Вульф от Автора. Твоя от твоих 22 февр. 1828». По-видимому, Пушкин сам хотел подчеркнуть связь между «деревенскими» главами «Евгения Онегина» и своей былой жизнью в Михайловском — Тригорском и отметить, что впечатления от тригорских барышень, и, может быть, в особенности от Евпраксии Вульф, он претворил в художественные образы Ольги и Татьяны.

Осенью 1835 года, приехав в Михайловское, Пушкин посетил Евпраксию Николаевну в ее новом имении Голубове (или Вреве) в 23 километрах от Тригорского, куда она переехала, выйдя в 1831 году замуж за барона Б. Вревского. Поэт провел в семье Вревских несколько дней, принимал участие в благоустройстве усадьбы, посадил в их саду несколько деревьев.

А через полгода, в апреле 1836 года, когда Пушкин приехал в Псковскую губернию на похороны своей матери в Святогорском монастыре, он снова, несмотря на весеннее бездорожье и тяжелое настроение, навестил в Голубове Евпраксию Николаевну. Там же был в это время и ее брат Алексей Николаевич Вульф. Тригорские друзья выражали поэту свое искреннее сочувствие в постигшем его горе — смерти матери, рассказывали Пушкину о своих семейных новостях, об общих друзьях и знакомых, с участием выслушивали его рассказы о нелегких обстоятельствах в его семейных, материальных и литературно-издательских делах. На этот раз Пушкин нашел своих друзей изменившимися внешне, но такими же милыми и близкими ему, как и прежде. Об этой встрече — одной из последних для Пушкина — он писал в письме из Голубова в Языково (Симбирской губернии) Н. М. Языкову:

«Отгадайте, откуда пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны

— где вольные живали etc.

где ровно тому десять лет пировали мы втроем — Вы, Вульф и я; где звучали Ваши стихи, и бокалы... где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены... у которой я в гостях. ...Алексей Вульф здесь же, отставной студент и гусар, усатый агроном, тверской Ловлас — по-прежнему милый, но уже перешагнувший за тридцатый год».

В последние годы своей жизни Пушкин, поддерживая дружеские отношения с Евпраксией Николаевной Вревской, посылал ей письма, навещал ее в Петербурге, когда она бывала там. Известно, что накануне роковой дуэли с Дантесом поэт встречался с ней в Петербурге и посвятил ее в свои сложные личные и семейные дела, сказав о предстоящей дуэли.

Предметом увлечения Пушкина была и двадцатилетняя Александра, или Алина Ивановна, падчерица П. А. Осиповой. Ей Пушкин посвятил стихотворение «Признание», которое кончается полусерьезным признанием поэта, так характерным в его отношении к тригорским барышням:

Алина! Сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Приехав в 1835 году в Михайловское, поэт навестил тригорских друзей, вспомнил Алину, вышедшую замуж, и написал ей из Тригорского письмо в стиле их прежних полушутливых отношений: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога... У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться».

Несколько раз гостила в Тригорском при Пушкине Анна Ивановна Вульф (Нетти), двоюродная сестра молодых тригорских Вульфов. Миловидная и умная, она привлекла внимание поэта. В марте 1825 года он писал из Михайловского брату: «Анна Николаевна тебе кланяется и очень жалеет, что тебя здесь нет; потому что я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф; esse femina!»^[23]

Что касается Евпраксии Николаевны Вульф, тогда еще девушки-подростка, веселой и подвижной, то, как отмечал в своем «Дневнике» ее брат А. Н. Вульф, «по разным приметам судя, и ее молодое воображение вскружено неотразимым Мефистофелем» (Пушкиным. — В. Б.). В нее был влюблен и Н. М. Языков.

«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный, длинный, одноэтажный дом, — писал первый биограф Пушкина П. В. Анненков, — наполненный всей этой молодежью, весь праздный шум, говор, смех, гремевший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых страстей, кипевших в нем без устали.

Пушкин был перенесен из... Кишинева прямо в русскую помещичью жизнь в наш обычный тогда дворянский сельский быт, который он так превосходно изображал потом. Он был теперь светилом, вокруг которого вращалась вся эта жизнь...

...С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приводя тотчас в движение весь этот мир».

Среди тригорской молодежи Пушкин находил и серьезных собеседников, одним из которых был его приятель Алексей Николаевич Вульф. «Братом по духу» называл Пушкин А. Н. Вульфа, разделявшего в ту пору пылкой «геттингенскою душою» свободолюбивые взгляды поэта. Вульф в своем «Дневнике» сделал 11 ноября 1828 года такую запись: «Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. Государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них вижу самодержавцев, то невольно отвращение овладевает мною, и я чувствую какое-то желание противодействия...»

Пушкин в то время находил в Вульфе много привлекательного, о чем впоследствии вспоминал: «В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом... Он много знал, чему научаются в университетах, между тем как мы с вами выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял».

Пушкин делился с ним своими творческими планами. В одной из дневниковых записей Вульф отметил: «Многие из мыслей, прежде чем я прочел в «Онегине», были часто, в беседах с глаз на глаз с Пушкиным в Михайловском, пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых».

Конечно, Вульф преувеличивал свое влияние на поэта, но известно, что Пушкин охотно и много читал ему свои стихотворения. «...Вчера мы с Алексеем проговорили 4 часа подряд, — писал поэт Анне Николаевне Вульф из Михайловского в Ригу в июле 1825 года. — Никогда еще не было у нас такого продолжительного разговора».

Молодой Вульф имел все предпосылки пойти по тому жизненному пути, по которому мог бы пойти и пушкинский герой — Владимир Ленский:

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

(«Евгений Онегин», из ранних редакций)

Но Пушкин пророчески предначертал и другой жизненный путь, который вполне вероятен был для Ленского:

А может быть и то: поэта

Обыкновенный ждал удел.

Прошли бы юношества лета:

В нем пыл души бы охладел.

Во многом он бы изменился,

Расстался б с музами, женился,

В деревне счастлив и рогат

Носил бы стеганый халат;

Узнал бы жизнь на самом деле,

Подагру б в сорок лет имел,

Пил, ел, скучал, толстел, хирел...

(«Евгений Онегин»)

Именно по этому пути пошел и Вульф, сделавшись уже после смерти Пушкина типичным крепостником-помещиком, скопидомным и прижимистым. Его судьбу, как и судьбу многих молодых людей его эпохи, забывших вольнолюбивые устремления юности и ставших заурядными помещиками, Пушкин пророчески предугадал.

Другим серьезным собеседником Пушкина в Тригорском был его собрат по перу Н. М. Языков. Вскоре после приезда в ссылку Пушкин пишет в Дерпт стихотворное послание Вульфу:

Здравствуй, Вульф, приятель мой!

Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта

Затащи ко мне с собой...

И когда летом 1826 года Языков наконец приехал вместе с Вульфом на летние каникулы, жизнь в Тригорском превратилась в непрерывный ряд праздников, гуляний, дружеских бесед, дальних прогулок и поэтических обменов мыслями.

Пушкин и Языков подружились во время этой встречи и после этого, как писал Языков брату из Дерпта 2 сентября 1826 года, у него «завелась переписка с Пушкиным — дело любопытное. Дай бог только, чтобы земская полиция в него не вмешалась».

Дни, проведенные в Тригорском, вдохновили Языкова на создание цикла стихов об этих местах, об Осиповых-Вульф, стихотворного послания к Пушкину.

Неизменным дружеским чувством и особым уважением Пушкина пользовалась хозяйка Тригорского Прасковья Александровна Осипова. Она доводилась дальней родственницей поэту: ее сестра Екатерина Александровна Вындомская была замужем за Яковом Исааковичем Ганнибалом, двоюродным братом Н. О. Пушкиной, матери поэта.

Ко времени михайловской ссылки поэта это была женщина 44 лет, потерявшая двух мужей — Н. И. Вульфа (умер в 1813 году) и И. С. Осипова (умер в 1824 году) — и оставшаяся с семью детьми.

«...Она, кажется, никогда не была хороша, — писала о ней в своих воспоминаниях А. П. Керн, — рост ниже среднего гораздо, впрочем в размерах, и стан выточенный, кругленький, очень приятный; лицо продолговатое, довольно умное... нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не неприятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило».

Практичная и расчетливая помещица, властная до самодурства в отношении крестьян, П. А. Осипова была в то же время умной и доброй женщиной, относившейся к Пушкину с истинно материнской теплотой и заботливостью. В его судьбе она, по ее признанию в письме к В. А. Жуковскому, принимала «искреннее участие».

Дружеские отношения Пушкин и Прасковья Александровна сохранили, несмотря на большую разницу лет, на многие годы — до конца жизни Пушкина. Прасковья Александровна дипломатично уладила ссору ссыльного поэта с отцом, выясняла возможность бегства Пушкина за границу. Она заверяла поэта, что «не успокоится до тех пор, пока его желание не сбудется», когда он просил ее узнать о покупке Савкина. По выражению поэта, она «со всею заботливостью дружбы» хлопотала в Риге об операции его аневризма. Чуткий человек, Прасковья Александровна распорядилась о том, чтобы на время ее отъезда в Ригу Пушкину доставляли из Тригорского цветы. В конце лета 1825 года поэт писал ей, что благодаря ее заботливости у него на окне всегда свежие цветы, а чуть позже, 16 октября 1825 года, получив в очередной раз цветы из Тригорского, поэт написал стихи, посвященные П. А. Осиповой:

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

Пушкин посвятил ей также «Подражания Корану», «П. А. Осиновой» (это стихотворение поэт вписал в ее альбом с пометкой: «С. Михайловское. 25 июня 1825»). Когда вышли из печати последние главы «Евгения Онегина», поэт прислал их П. А. Осиповой в Тригорское.

Встревоженная внезапным отъездом поэта из Михайловского с фельдъегерем, она тотчас же написала об этом происшествии Дельвигу.

После михайловской ссылки Пушкин регулярно переписывался с Прасковьей Александровной, и ее письма были для него всегда радостью. Не простым развлечением от деревенской скуки была переписка с поэтом и для П. А. Осиповой. Она писала ему 21 августа 1831 года: «Я забываю о времени, беседуя с вами, любезный сын моего сердца. Будь у меня лист бумаги величиной с небо, а чернил столько же, сколько воды в море, этого все же не хватило бы, чтобы выразить мою дружбу к вам». В другом письме она сообщала Пушкину, что перечитывает его письма «с таким же удовольствием, какое испытывает скряга, пересчитывая накопленные нм горы золота».

Некоторыми чертами характера и деталями биографии П. А. Осипова напоминает героиню «Евгения Онегина» старушку Ларину. Когда она, как Ларина, была молодой, то, «не спросясь совета, девицу повезли к венцу». Но вскоре «привычка усладила горе», и она смирилась со своей участью. П. А. Осипова еще при жизни мужа верховодила в хозяйстве. А. П. Керн писала: «Это была замечательная партия: муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала „Римскую историю“».

Так же, как и Ларина,

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь —

Все это мужа не спросясь.

Властность характера Прасковьи Александровны была такова, что она даже не подчинялась воле родителей, если считала, что ее действия справедливы и благородны. Так, она решилась нарушить волю отца для облегчения участи своей сестры Екатерины Александровны. Когда та против воли отца вышла замуж за Я. И. Ганнибала, жившего в соседнем имении Воскресенском, то крутой и властный А. М. Вындомский обошелся с ней очень сурово: лишил ее наследства, завещав его второй своей дочери Прасковье Александровне.

Считая решение отца несправедливым, Прасковья Александровна, несмотря на то, что ее семья была многочисленнее семьи сестры, выделила Екатерине Александровне половину завещанного ей отцом состояния — около 600 душ крепостных с земельными угодьями. Этот поступок по тем временам был очень смелым.

И вообще многие черты уклада жизни Осиповых-Вульф нашли отражение в романе, особенно в характеристике Лариных, которые, как и тригорские жители,

...хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод...

Именно в Тригорском Пушкин всегда видел

К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лен, про скотный двор.

Часто и Пушкин лакомился в доме Прасковьи Александровны любимым крыжовенным вареньем. Кстати, незадолго до гибели Пушкина она посылала ему из Тригорского банку варенья из крыжовника, которая «его давно ожидала в Тригорском», как она писала поэту в сопроводительном письме.

А. Н. Вульф прямо утверждал, что он, «дерптский студент, явился в виде геттингенского студента Ленского» и это его сестры «суть образы его (Пушкина. — В. Б.) деревенских барышень». Конечно, это утверждение вряд ли соответствует действительности, ибо поэт обрисовал Ольгу и Татьяну Лариных и Ленского еще до михайловской ссылки, на юге. Но это еще раз свидетельствует о том, что гениальный поэт умел подмечать типичные черты жизни и быта современного ему общества — столичного и провинциального.

И хотя совершенно определенно тригорские друзья поэта не были прямыми прототипами героев пушкинского романа, все же общение с ними, дух повседневного провинциального быта Тригорского безусловно нашли отражение в «Евгении Онегине».

Пушкин до конца своей жизни хранил дружескую привязанность к Тригорскому: он приезжал сюда, присылал сюда письма, посвящал своим тригорским друзьям бессмертные поэтические строки. Такой своеобразной поэтической клятвой поэта в вечной любви к Тригорскому и его обитателям, являются строки из «Евгения Онегина»:

Нет, нет! Нигде не позабуду

Их милых, ласковых речей;

Вдали, один, среди людей

Воображать я вечно буду

Вас, тени прибережных ив.

Вас, мир и сон тригорских нив.

И берег Сороти отлогий,

И полосатые холмы,

И в роще скрытые дороги,

И дом, где пировали мы —

Приют, сияньем муз одетый...

(«Путешествие Онегина», из ранних редакций)

Петровское

УСАДЬБА ГАННИБАЛОВ

Замечательным памятником Пушкинского заповедника является Петровское, бывшее имение предков А. С. Пушкина по материнской линии Ганнибалов.

Петровское расположено на противоположном от Михайловского, пологом, берегу озера Кучане (или Петровского). От Михайловского к нему ведут две дороги — одна по михайловскому лесу, другая по берегу озера Кучане, поросшему сосновым бором. Обе дороги соединяются на опушке михайловского леса в одну, которая ведет дальше к Петровскому, берегом озера и опушкой молодого березового леса.

Петровское стало обжитым имением раньше Михайловского. В 1783 году, после выхода в отставку с военной службы, сюда прибыли на постоянное жительство Петр Абрамович Ганнибал, которому Петровское досталось от отца А. П. Ганнибала по раздельному акту в 1781 году.

Господский дом был построен прадедом поэта Абрамом Петровичем Ганнибалом, видимо, вскоре после получения «жалованной грамоты» императрицы Елизаветы в 1740 году. Осенью того же года он хлопотал об отпуске для поездки в только что полученные владения, чтобы ознакомиться с ними и отдать необходимые распоряжения по хозяйству и благоустройству. А. П. Ганнибал получил отпуск и приезжал в свои новые псковские владения. Тогда-то, видимо, по его распоряжению и было начато строительство господского дома.

Дом Ганнибалов, простоявший полтора века, сгорел во время пожара в 1918 году. Он был восстановлен в 1976 году Псковской производственной научно-реставрационной мастерской объединения «Росреставрация» по проекту архитектора Н. С. Рахманиной. В 1977 году в восстановленном доме была развернута экспозиция и в августе этого же года, в 153-ю годовщину со дня приезда Пушкина в михайловскую ссылку, здесь открылся музей. В торжественной обстановке музей официально открыл академик М. П. Алексеев, председатель Всесоюзной Пушкинской комиссии Академии наук СССР.

ДОМ ГАННИБАЛОВ

Деревянный дом высотой в полтора этажа стоит на каменном фундаменте. Он имеет довольно высокий каменный цоколь. По центру парадного и заднего фасадов расположены балконы, каждый с четырехколонным портиком. На боковых фасадах расположены крылечки с резными перилами. Над крышей дома возвышается бельведер с флагштоком — деревянная граненая башенка. На флагштоке бельведера флюгер в виде слона (изображение слона было составным элементом фамильного герба Ганнибалов). По размерам дом Ганнибалов в три раза превосходил господский дом в Михайловском. Длина дома по фасаду — 27 метров, ширина — 15 метров.

В доме одиннадцать комнат: семь в нижнем этаже и четыре в антресольном.

От входной двери с восточной стороны дома (здесь вход в музей) начинается небольшой вестибюль. Двустворчатые двери из него ведут в комнату-прихожую. Отсюда по левой стороне дома тянется анфилада ганнибаловских «покоев», барских комнат,— кабинет прадеда поэта Абрама Петровича Ганнибала, две комнаты его сына Петра Абрамовича и комната Вениамина Петровича Ганнибала — сына Петра Абрамовича. Окна этих комнат находятся на главном фасаде и смотрят в сторону подъезда. Широкий коридор, протянувшийся через весь дом от прихожей до второго, западного, бокового крыльца, отделяет эти барские жилые комнаты от большой комнаты, занимающей почти всю другую половину дома, — главного (парадного) зала. С обоих концов коридора деревянные лестницы с резными перилами ведут на второй этаж — на антресоли.

Все пять жилых комнат нижнего этажа — кабинет А. П. Ганнибала, покои его сына П. А. Ганнибала (из двух комнат), комната В. П. Ганнибала и главный (парадный) зал — оформлены в мемориально-бытовом плане. В прихожей и коридоре размещена литературная экспозиция. Комнаты антресолей используются как выставочные залы для экспонирования произведений искусства, созданных на пушкинские темы.

Ка6инет А. П. Ганнибала. Знаменитый предок А. С. Пушкина Абрам (Ибрагим) Петрович Ганнибал («Арап Петра Великого») был не только боевым офицером петровского времени. Это был умнейший и образованнейший человек тогдашней России — ученый, военный инженер, строитель крепостей, «главнокомандующий по строительству Ладожского канала», «директор крепости Кронштадт», «обер-комендант Ревеля», начальник «российской артиллерии», педагог. За свой ум и труды на благо России он был удостоен самых высоких чинов и рангов, получил звание потомственного дворянина. По преданию, сам царь Петр I сочинил для своего любимца и соратника фамильный герб и собственноручно вырезал на токарном станке его фамильную печать.

Бурная жизнь Абрама Петровича была наполнена не только радостями, успехами и признанием, но и бедами, обидами, опалой и даже ссылкой.

Кабинет Абрама Петровича был своего рода лабораторией ученого и инженера. Здесь находилась собранная им с завидным тщанием и любовью замечательная по тому времени библиотека, в которой имелись книги по математике, астрономии, истории, естествознанию, военному делу, мореплаванию, литературе и искусству. Труды и дни прадеда Пушкина, знаменитого «арапа Петра Великого», и нашли отражение в экспозиции его кабинета.

Кабинет А. П. Ганнибала — это большая, почти квадратная комната, посреди которой стоит массивный прямоугольный дубовый стол начала XVIII века. На нем — железный кованый светец, рядом лежат два небольших (с крупное яблоко) артиллерийских каменных ядра, большое расписанное фарфоровое блюдо.

Тут же лежит больших размеров «Атлас российской, состоящей из девятнадцати специальных карт, представляющих Всероссийскую империю с пограничными землями, сочиненной по правилам Географическим и новейшим обсервациям с приложенною притом генеральною картою Великия Сея Империи, старанием и трудами Императорской Академии Наук. В Санктпетербурге 1745 года».

У края стола стоит старинная шкатулка, на верхней крышке которой прикреплены 13 медалей, выбитых в честь успехов Петра I в военных и государственных делах. Такие медали предположительно были в коллекции А. П. Ганнибала, и он их завещал своему старшему сыну Ивану Абрамовичу Ганнибалу. Тут же две старинные книги, одна из которых — «Юности честное зерцало» (тогдашний кодекс поведения молодежи).

По обе стороны от двери к стенам комнаты приставлены две неширокие полочки на фигурных подставках.

На полочках лежит несколько десятков инженерных, морских и астрономических инструментов.

На стенах висят чугунные барельефы Петра I работы К. Растрелли, портрет Петра I маслом (предположительно работы Луи Каравака), гравюра «В твоей любви соединенной» и картина с голландским пейзажем.

В одном из простенков между окнами — старинные напольные часы, в другом — вольтеровское кресло.

В правом углу — эфиопская икона «Георгий Победоносец», правее нее, в настенной витринке под стеклом («в киоте») висят сапоги Петра I (копия, подлинные хранятся в Эрмитаже в Ленинграде).

Справа у двери из коридора — старинный шкаф наборного дерева начала XVIII века, слева от двери — большой шкаф, заполненный книгами. Это дубликаты книг библиотеки Абрама Петровича или книги на темы, которыми он интересовался, среди них — принадлежавшая ему «Книга сустiма, или состояние мухаммеданския религии. Напечатася повелением его Величества Петра Великого... лета 1722 декабря в 22 день». Рядом с этой книгой личная печать А. П. Ганнибала с ручкой из слоновой кости.

На шкафу массивные тома Библии и Евангелия. Рядом стоит «эфиопский подголовник» — предмет военного быта, использовавшийся во время походов.

Кабинет П. А. Ганнибала состоит из двух комнат. В первой из них слева от двери весь простенок занимает гарнитур мебели конца XVIII века. Между окнами стоит стол, на нем две потешные пушечки, часы, две шкатулки, походное зеркальце, у стола — кресло.

Над столом висит копия картины Рафаэля «Мадонна в кресле». В простенках по обе стороны от двери, ведущей в кабинет Абрама Петровича, две картины — «Апостол Петр» и портрет Екатерины II. На противоположной стене — старинная гравюра «Марсово поле».

В правом углу стоит старинный комод с зеркалом работы Псеше (80-е годы XVIII века), на комоде бронзовый бюст Екатерины II (неизвестного автора).

Во второй комнате кабинета П. А. Ганнибала экспонируется коллекция старинного оружия (кремневый пистолет, турецкое ружье, пороховница, рапира).

Слева и справа от окна стоят два бюро, на том, что справа, несколько десятков томиков прижизненных изданий Вольтера.

На стенах висят картина неизвестного французского художника XVIII века «Старый кюре» и копия картины Веронезе «Снятие со креста». На одном из простенков висит миниатюра-силуэт князя Львова, соседа Петра Абрамовича по имению. Князь Львов нередко наведывался к Петру Абрамовичу в Петровское.

На потолках обеих комнат висят люстры той эпохи.

Комната В. П. Ганнибала. Вениамин Петрович Ганнибал был большой любитель музыки. Об этом напоминает стоящий в его комнате старинный рояль марки «Sturzwage», на нем ноты — клавир 5-й симфонии Бетховена и другие. На стене висит гравюра «Бал» работы художника И. Соколова с рисунка Г. Гриммеля (1744 год).

Налево от рояля стоят бюро с часами и старинными подсвечниками и шкафик с книгами.

Перед камином стоитбанкетка, тут же набор каминного инструмента (каминные щипцы, угольная колотушка, совок). На камине стоит фарфоровая ваза, принадлежавшая В. П. Ганнибалу.

На простенке справа три портрета: в центре — мужской (предполагаемый портрет П. А. Ганнибала), слева — портрет молодой смуглой женщины (предположительно Евгении Петровны Ганнибал), справа — портрет женщины (известно, что это представительница рода Ганнибалов, но кто именно — не установлено).

На одном из простенков висит миниатюрный портрет маслом А. С. Пушкина работы неизвестного художника.

Прихожая и коридор. Здесь помещены материалы литературной экспозиции, рассказывающие об истории возникновения и развития Петровского, о наиболее интересных фактах биографии Ганнибалов — Абрама Петровича, его сына Петра Абрамовича и внука Вениамина Петровича, об их пребывании в Петровском и деятельности по его благоустройству. Значительное место в экспозиции уделено «ганнибаловской теме» в творчестве А. С. Пушкина, его глубокому интересу к своим предкам и к Петровскому.

Открывается экспозиция дарственной грамотой императрицы Елизаветы Петровны А. П. Ганнибалу на владение Михайловской губой. Среди материалов — межевой план 1786 года, план усадьбы Абрама Ганнибала в середине XVIII века, фотографии, архитектурные планы восстановления и реставрации дома Ганнибалов, беседки-грота. В витрине представлены вещи, найденные при раскопке фундамента дома: старинные кованые гвозди, черепки фарфоровой посуды, детали каминных изразцов, печная заслонка, остатки оптического прибора; в другой витрине — ружейный замок 1813 года, чайная посуда, несколько монет 1727, 1746 и 1786 годов.

На одном из стендов помещена хронологическая таблица, посвященная жизни и деятельности А. П. Ганнибала. Начинается таблица записью «1696 г. Родился в Абиссинии (Эфиопия) в семье правителя провинции Лого Бахар-Негаша» и кончается записью «1781 (14.V) Смерть и похороны в Суйде».

Напротив этого стенда размещен другой — рассказывающий о родине Абрама Ганнибала.

Здесь помещены современные фотографии местечка Лого, около города Дебарве провинции Тигре; реки Мареб, на берегу которой некогда стоял дворец Бахар-Негашей. На одной из фотографий изображены граждане современной Эфиопии, жители тех мест, где некогда родился Ганнибал, в их руках портрет А. С. Пушкина, который они с интересом рассматривают (эти фотографии передал в дар музею журналист Н. Хохлов, несколько лет работавший в Эфиопии корреспондентом газеты «Известия» и занимавшийся там поисками места рождения А. П. Ганнибала и сегодняшних потомков его рода).

На этом стенде фотокопии портретов Бахар-Негашей, правителей Лого, двоюродных братьев Ибрагима Ганнибала (зарисовки английского путешественника Генри Солта, сделанные в начале XIX века).

В нижней части этого стенда помещена деталь костюма знатного эфиопа — лемт (украшение вроде широкого пояса). Это интересный образец эфиопского народного искусства.

В коридоре на простенках помещены стенды, рассказывающие о жизни и деятельности живших в разные годы в Петровском родоначальника рода Ганнибалов в России Абрама Петровича, его сына Петра и внука Вениамина.

Здесь среди документов — послужной список А. П. Ганнибала 1705—1752 годов; чертежи и планы, исполненные им в 1727—1730 годах, в частности проекты фортификационных сооружений; план местности, где были найдены минеральные (марциальные) воды на реке Вегма в 1724 году (около Петрозаводска); указ об отставке его «за старостью» 1762 года (все эти документы — в копиях) .

Рядом стенд, где помещены найденные в 1975—1977 годах письма и служебные документы прадеда Пушкина. Среди них письма к сыну Ивану, записки об укреплении Псковской крепости, о строительстве Ревельского канала, приказ по Ревельской комендатуре, распоряжение об укреплении хозяйства в Петровском и другие.

На одном из стендов представлены автографы (в копиях) произведений Пушкина, в которых в той или иной мере нашли отражение усадебный быт Петровского, его «география», образы Ганнибалов: «Евгений Онегин», «Арап Петра Великого», «К Языкову», «Как жениться задумал царский арап», «Моя родословная», «Начало автобиографии», «История Петра Великого», «Дневники».

На этом стенде помещен портрет-миниатюра Ивана Петровича Ганнибала (неизвестного художника).

На стенде, посвященном владельцу Петровского в пору михайловской ссылки Пушкина Петру Абрамовичу Ганнибалу, помещены среди материалов (в копиях) листок дневника поэта с записью о посещении Петровского и свидании его с П. А. Ганнибалом в 1817 году, записная книжка Петра Абрамовича «О разных проектах. Экстракт, что по всей линии артиллерийских орудиев требуется» (записи 1770—1780 годов). Здесь же подлинная вещь Петра Абрамовича — книга «Записки о земных произращениях и о благовониях». На титульном листе вверху слева надпись: «Петр Ганнибал».

Среди документов, посвященных Вениамину Петровичу Ганнибалу, — его письмо священнику Воскресенской церкви на Ворониче И. Е. Раевскому о разрешении вступить в брак крепостным крестьянам Петровского; завещание В. П. Ганнибала от 3 ноября 1833 года, документ о вводе во владение Петровским детей В. П. Ганнибала от 23 февраля 1840 года и другие материалы.

На одном из простенков между этими стендами помещена старинная гравюра «Триумф Петра Великого».

На противоположной стене коридора можно видеть автографы произведений Пушкина, имеющих отношение к Ганнибалам и Петровскому, цветную миниатюру Павла Исааковича Ганнибала, изображение дома в Таллине, в котором жил А. П. Ганнибал, акварель художника Л. Фейнберга «Петр Великий и Ибрагим Ганнибал».

На следующем простенке помещено «Завещание Ибрагима Ганнибала», составленное в 1779 году. Рядом — карта Российской империи с указанием мест, где жил и работал Ибрагим Ганнибал. В конце коридора висит большое полотно художника А. Соколова «Пушкин в гостях у П. А. Ганнибала в Петровском» (1974 год).

Парадный зал. Из коридора сюда ведут две двери, расположенные в его противоположных концах.

В центре зала стоит большой стол овальной формы, на поверхности которого инкрустирована надпись по-латински: «Anno 1742». У стены размещен камин, на нем барельеф «Торжество Петра» (аллегория Северной войны).

Справа от камина грамота о присвоении генеральского звания Абраму Ганнибалу в 1742 году, тут же его портрет, а правее — гравюра, изображающая Елизавету Петровну, щедро наделившую монаршими милостями сподвижника и любимца ее отца.

В зале помещено несколько старинных гравюр с изображением победных баталий, в которых принимал участие Петр I или А. П. Ганнибал. Среди них гравюры «Полтавская баталия» художника Шхонебека, «Сражение под Лесной» (неизвестного художника), «Гангутская морская баталия 27 июля 1714 года» (неизвестного художника).

В углу у входной двери в киоте висит икона «Нерукотворный образ», которая, по преданию, принадлежала А. П. Ганнибалу и которую он привез в Россию из Франции. В иконе — оттиск медали в честь Полтавской победы, которой был награжден Ганнибал.

У боковой стены стоит шкаф с посудой того времени, здесь же мемориальные вещи — кубок Елизаветы Петровны с двуглавым орлом и фамильная вещь Ганнибалов — чайница.

На противоположной стене зала большая картина «Жертвоприношение Авраама» (копия с картины Рембрандта). Слева от картины — барельеф Петра I с арапчонком (папье-маше), справа — портрет Ивана Абрамовича Ганнибала, старшего сына А. П. Ганнибала (неизвестного художника).

Слева от камина находится большой портрет Петра I (неизвестного художника).

Из парадного зала стеклянная дверь ведет на широкую веранду, за которой сразу начинается старинный парк.

ПАРК

От веранды короткая аллейка подводит к большому дерновому кругу — обязательному элементу усадебных парков того времени. От этого круга до самого берега озера протянулась красивейшая аллея карликовых лип. Она состоит из невысоких, причудливо переплетающихся густыми ветвями лип, которые стали «карликовыми» из-за постоянной подстрижки.

В конце аллеи, у озера, стоит двухэтажная беседка-грот — деревянная, на каменном фундаменте, с аркой посередине. Второй этаж беседки-грота представляет собой деревянную веранду с резной балюстрадой высотой в половину человеческого роста, с тесовой четырехскатной крышей, увенчанной небольшим шпилем. На веранду справа и слева ведут пологие деревянные пандусы, завершающиеся наверху миниатюрными (на 4—6 человек) квадратными смотровыми площадками. А чуть выше этих площадок расположена веранда, откуда открывается чудесный вид на всю ширь озера Кучане, на его высокий левый берег, покрытый густым лесом, на дорогу, идущую к усадьбе по узкой прибрежной полосе. Вдали, за озером, на холме виднеется усадебный дом Михайловского, правее — «мельница крылата» и Савкина горка. С противоположной стороны веранды видна вся перспектива липовой аллеи, в конце которой стоит дом Ганнибалов.

Приблизительно с середины главной аллеи карликовых лип, перпендикулярно ей, идет через весь парк вторая аллея карликовых лип. Это — длинный узкий коридор в сплошной зелени карликовых лип, которые здесь так густы, что даже в яркий солнечный день в аллее стоит полумрак. Но стоит только выйти за стену деревьев, как сразу попадаешь на залитую солнцем широкую поляну, на которой при Ганнибалах были сад и ягодники.

По другую сторону этой поляны, параллельно аллее карликовых лип, идет от самого почти дома к озеру Большая липовая аллея, состоящая из прекрасно сохранившихся гигантских лип.

На противоположном от дома конце этой аллеи лежит большой серый камень-валун, у которого, по преданию, любил сиживать, предаваясь своим думам, владелец имения П. А. Ганнибал, двоюродный дед А. С. Пушкина, сын знаменитого «арапа Петра Великого».

«В ДЕРЕВНЕ, ГДЕ ПЕТРА ПИТОМЕЦ...»

Пушкин всегда живо интересовался жизнью и деяниями своих предков, гордился тем, что их «имя встречается почти на каждой странице истории нашей». Особенную гордость поэта вызывал А. П. Ганнибал, его прадед, сподвижник Петра I, государственная и политическая деятельность которого всегда привлекала Пушкина.

Давая отпор продажному журналисту Булгарину («Фиглярину»), насмехавшемуся над его прадедом, купленным будто бы «за бутылку рома», поэт в постскриптуме стихотворения «Моя родословная» писал:

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный

Рулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен,

И сходно купленный арап

Возрос, усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

И был отец он Ганнибала^[24],

Пред кем средь чесменских пучин

Громада кораблей вспылала,

И пал впервые Наварин.

Считая своего прадеда одним из выдающихся лиц, близких Петру I, Пушкин изобразил его в неоконченной исторической повести «Аран Петра Великого», начатой в селе Михайловском в 1827 году.

Глубокий интерес к своим предкам делал для Пушкина притягательной и личность его двоюродного деда П. А. Ганнибала, которого поэт не раз навещал в Петровском.

Впервые он приехал в Петровское в 1817 году. В сохранившейся краткой автобиографической записи дошли до нас строки, относящиеся к посещению Петра Абрамовича: «...попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не поморщился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда. Принесли... Кушанья поставили...»

Эта черта быта Петровского, бросившаяся в глаза юному Пушкину, была типичным явлением в усадьбе. Первый биограф поэта П. В. Анненков писал об образе жизни старого Ганнибала:

«Водка, которою старый арап потчевал тогда нашего поэта, была собственного изделия хозяина: оттуда и удовольствие его при виде, как молодой родственник умел оценить ее...

Генерал от артиллерии, по свидетельству слуги его Михаила Ивановича Калашникова... занимался на покое перегоном водок и настоек, и занимался без устали, со страстью. Молодой крепостной человек был его помощником в этом деле, но, кроме того, имел еще и другую должность: обученный искусству разыгрывать русские песенные и плясовые на гуслях, он погружал вечером старого арапа в слезы или приводил в азарт своей музыкой, а днем помогал ему возводить настойки в известный градус крепости».

Видимо, доводилось Пушкину быть в Петровском и свидетелем необузданного гнева старого Ганнибала на крепостных крестьян за их упущения или нерасторопность в исполнении барской воли. Михайла Калашников, долгие годы бывший слугой у П. А. Ганнибала, а потом, в пору ссылки Пушкина, служивший в Михайловском приказчиком, рассказывал, что, когда бывали сердиты Ганнибалы, то людей у них «выносили на простынях», т. е. забивали розгами.

Этот типично крепостной быт Пушкин видел в Петровском в свои первые приезды в 1817 и 1819 годах, и, конечно, все виденное всплывало в его творческом воображении, когда он описывал деревенскую жизнь дяди «Евгения Онегина»:

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Все было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил;

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

В пору михайловской ссылки Пушкина П. А. Ганнибал был единственным оставшимся в живых из Ганнибалов, поселившихся на псковской земле. В ссылке поэт особенно интересовался судьбой своих родственников. Он охотно слушал повествования «про стародавних бар» Арины Родионовны, помнившей А. П. Ганнибала, и, видимо, по их мотивам сделал в Михайловском черновой набросок:

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

Что выбрал арап себе сударушку,

Черный ворон белую лебедушку.

А как он, арап, чернешенек,

А она-то, душа, белешенька.

Не только рассказы няни про «черного арапа», но, по-видимому, и живший поблизости его сын, который более всех других сыновей арапа унаследовал его африканские черты и был, по рассказам дочери няни Пушкина — Марии Федоровны, «совсем арап, совсем черный», вдохновляли поэта, когда он создавал образ «царского арапа».

В годы ссылки поэт навещал П. А. Ганнибала уже не только как родственник, но как писатель, готовящий материалы для своих будущих произведений на исторические темы. Смотря на предков своих глазами писателя, он в одном письме брату полушутливо писал: «Посоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы».

А в письме к П. А. Осиповой 11 августа 1825 года он сообщал: «Я рассчитываю еще повидать моего двоюродного дедушку, — старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда».

Эти (неоконченные) записки «о собственном рождении, происшедшем в чинах и приключениях» старый арап передал в Петровском Пушкину, и они сохранились в его бумагах. «Отец мой, — писал П. А. Ганнибал, — служил в российской службе... Родился я в 1742 году майя 21 числа по полуночи в городе Ревеле, где отец мой в оном городе был обер-комендантом; восприемники были заочно вечно достойна Императрица Елизавета Петровна достойной памяти с Петром Третьим — в то же время пожаловано отцу моему 500 (душ. — В. Б.) Псковской губернии».

Эти записки Пушкин использовал при составлении «Автобиографии» и в романе «Арап Петра Великого».

Петровское и Михайловское, в которых жили сыновья «арапа Петра Великого», представлялись Пушкину родными местами, когда он, приглашая сюда Языкова, писал:

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб

И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап,

Где, позабыв Елисаветы

И двор, и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей

Он думал в охлажденны леты

О дальней Африке своей,

Я жду тебя.

(«К Языкову»)

Обстановка и быт ганнибаловского Петровского и его окрестностей нашли отражение в творчестве Пушкина. Многое в характере Троекурова в «Дубровском» напоминает П. А. Ганнибала, а усадебный и крепостной быт Покровского, имения Троекурова, во многом сходен с тем, что видел поэт в Петровском. Совпадает с пейзажем, описанным в «Дубровском», и пейзаж окрестностей Петровского и озера Кучане.

В четырех километрах от Петровского, на возвышенности, среди лесов у берега широкого озера Белагуль, было имение брата П. А. Ганнибала Исаака — Воскресенское. От имения, сгоревшего в 1918 году, и от парка до нашего времени сохранились только следы планировки.

В 1826 году, как Пушкин и «предсказывал» в письмо к П. А. Осиповой, восьмидесятитрехлетний Ганнибал умер, и Петровским стал владеть его сын Вениамин (у Петра Абрамовича были еще и две дочери). В. П. Ганнибал, большой поклонник поэзии Пушкина, пережил поэта только на два года, в течение которых он не раз ездил мимо опустевшего Михайловского в Святогорский монастырь поклониться праху своего гениального родственника.

Святогорский монастырь-музей. Могила Пушкина

В пяти километрах к югу от Михайловского, на восточной окраине поселка Пушкинские Горы (при Пушкине — Святые Горы), находится Святогорский монастырь.

Древний монастырь включен в Пушкинский заповедник не случайно: в его стенах находится священное для каждого советского человека место — могила А. С. Пушкина.

А. С. Пушкин не раз бывал в монастыре — то разговаривал здесь с простолюдинами, то записывал народный говор и песни. Привлекал поэта и сам монастырь, интересный памятник средневековой архитектуры.

Монастырь стоит на высоком холме в окружении вековых дубов и лип.

Основанный в 1569 году псковским наместником князем Юрием Токмаковым по приказу Ивана Грозного, монастырь должен был укрепить подступы к соседнему городу Вороничу — опорному пункту на западных границах русских земель. Чтобы обосновать причину создания монастыря с религиозной точки зрения, была сочинена легенда о явлении иконы «пресвятыя богородицы» на Синичьей горе «иже ныне зовома Святая гора». «О чудесном явлении», как сообщается в псковской летописи, князь Токмаков дал знать в Москву Ивану Грозному, который и «повеле на той горе устроити церковь камену во имя пресвятыя богородицы чесного и славного ее успения и повеле быти обители».

Селение, возникшее у стен монастыря, называлось в древности слободой Тоболенец.

После разгрома Воронича Баторием Святогорский монастырь скрыл за своими стенами уцелевших защитников города.

Владея обширными угодьями и крепостными крестьянами, он стал позже одним из самых состоятельных и процветающих монастырей. В конце XVII века Святогорский монастырь по старшинству числился среди русских монастырей двадцать седьмым. К нему были причислены другие монастыри. По царскому указу 1764 года монастырские земли были включены в состав дворцовых, и монастырь, потеряв свое административное значение, с 32 оставленными ему десятинами земли стал быстро хиреть. В пушкинское время здесь было всего 12 «черных» монахов, которые постоянно вели тяжбу из-за земли с окрестными крестьянами.

Монастырь окружает высокая каменная стена длиной 700 метров, образуя просторный четырехугольный монастырский двор. Во дворе стоит длинное каменное здание. Это так называемый братский корпус, в котором помещались трапезная и кельи монашеской братии.

В 1948 году перед братским корпусом был разбит сквер с цветником, в центре которого стоит установленный тогда же бюст А. С. Пушкина работы скульптора И. Гинцбурга.

Во двор ведут двое ворот — Анастасьевские и Святые; они реставрированы в 1962 году.

У Анастасьевских ворот, где дорога сворачивает влево от монастыря в сторону Михайловского, стоит бронзовый памятник Пушкину, выполненный скульптором народным художником СССР Е. Ф. Балашовой и архитектором Л. В. Холмянским. Памятник сооружен в 1959 году.

Главная монастырская постройка — Успенский собор, сооруженный псковскими мастерами в соответствии с традициями псковского храмового зодчества. Это кубическое одноглавое трехабсидное сооружение с двумя приделами — северным и южным. Стены центрального четверика, полутораметровой толщины, сложены из камня-плитняка. Приделы пристроены к собору в 1770—1776 годах на средства «замаливавших» свои грехи окрестных помещиков.

Свод центральной части поддерживают четыре массивных каменных столба. Потолок и верх боковых стен усеяны отверстиями: в них вставлены для лучшей акустики так называемые голосники — глиняные, напоминающие удлиненные горшки, сосуды.

В алтарной части собора, слева, лежит каменная плита с надписью: «Здесь положено тело младенца Платона Пушкина, родившегося 1817-го года, ноября 14-го дня. Скончавшегося 1819-го года июля 16-го дня. Покойся, милый прах, до радостного утра». Это могила младшего брата Пушкина, умершего в Михайловском и погребенного в его присутствии. Могила была скрыта под толстым слоем цемента во время ремонтных работ в монастыре в конце XIX века. Ее обнаружили при реставрации собора в 1948 году.

В соборе помещены документы, фотографии, рисунки, которые рассказывают об истории сооружения памятника на могиле Пушкина, о реставрационных работах на могиле в 1899—1902 годах и в 1953 году.

У стены стоит разбитый колокол, рухнувший с колокольни, взорванной фашистами. На колоколе сохранилась надпись: «...в Святогорский монастырь Пречистыя Богоматери честного ея умиления тщанием тоия обители игумена Инокентия весу в нем 151 пуд 10 фу лит на заводе московского купца Данилы Тюленева».

Справа от главного входа маленькая дверца ведет на лестницу, поднимающую к деревянным хорам, сделанным под потолком в виде балкона. Рядом еще одна дверь, которая ведет к монашеской келье. В ней воссоздана обстановка, типичная для монастырской кельи начала прошлого века. Строго и сурово убранство этой каморки: у стены стоит деревянный топчан с сундучком-подголовником, у щелевидного, как бойница, окна — деревянная парта. На ней старинные рукописные книги, перо с чернильницей, скамья, мерцающая лампадка.

Все это невольно воскрешает в памяти сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» в пушкинском «Борисе Годунове» и величественный образ мудрого летописца Пимена.

Работая в Михайловском над «Борисом Годуновым», Пушкин, по собственному его признанию, широко пользовался кроме других материалов старинными русскими летописями, стараясь в них «угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени».

Близость овеянного историей Святогорского монастыря еще более усилила интерес Пушкина к русским историческим древностям. Не случайно здесь существовало предание о том, что Пушкин живо интересовался монастырскими книгами и древностями. Для чтения Пушкину отводили в монастыре келью, стену которой он испещрял своими надписями, так что после его ухода приходилось ее белить. Поэт был хорошо знаком с иеромонахом Василием, который тогда ведал монастырской библиотекой.

В то время Святогорский монастырь был своего рода исправительной колонией, куда за «прелюбодеяния», пьянство, богохульство, непослушание церковным властям и т. д. ссылали на «покаяние» монахов из многих монастырей. О том, какие здесь встречались колоритные типы монахов, свидетельствуют хотя бы такие записи игумена Ионы в монастырском диариуше (книге записей происшествий): «1820 мая дня Иеромонах Василей отлучился самовольно в слободку Тоболенец и напившись в питейном доме допьяна за неделю праздника девятой пятницы и продолжал до возвращения из Пскова крестного хода со Святыми иконами а в Ярмарку девятой Пятницы при многолюдном собрании, находясь в пьяном виде в неприличных монашескому званию и крайне соблазнительных и постыдных поступках, и в должности своей неисправным таскаясь в слободке безобразно в одном подряснике и ходя в ярмарочное время около лавок требовал от купцов на пьянство денег...»

Другая запись:

«1824 сентября 16 дня в воскресенье приходил сиделец Иван и жаловался на монаха Агафона, что он в 15 дня в субботу быв в кабаке и просил вина в долг у жены сидельцевой, а как она ему в долг не давала то он вскоча в застойку бил ее, изодрав ее рубаху и руку окусав.

В которые дни монах Агафон самовольно отлучался в слободку и дрался близ кабака с мужиками а не быв в монастыре сутки двое сказывался больным и привезен быв в телеге на завтре не был в заутрене а в обедню пришел пьяной и настоятель приказал Кирилы вывести за что и был посажен после обедни за здор с настоятелем при всей братии в цепь большую».

Все это хорошо было знакомо Пушкину, когда он создавал образы пьяниц-забулдыг, монахов Мисаила и Варлаама, в «Борисе Годунове». Отец Варлаам так и сыплет прибаутками да поговорками, не забывая о вине: «...отец Мисаил, да я грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино... да вот и оно!»; «выпьем же чарочку за шинкарочку»; «ино дело пьянство, а иное чванство»; «эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать, не нужна тебе водка, а нужна молодка, дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим».

По свидетельству А. Н. Вульфа, надзиравший за ссыльным Пушкиным игумен Иона, большой любитель выпить, часто повторял: «наш Фома пьет до дна, выпьет, поворотит да в донышко поколотит».

В «Борисе Годунове» Варлаам говорит о Григории: «Да что он за постник? Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда, — да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал...»

Пушкин, имея в виду такой «площадной» стиль речи в трагедии, писал: «Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых, — что касается грубых непристойностей... это писалось наскоро...» Так и представляешь себе, как Пушкин, вернувшись из Святогорского монастыря, «наскоро» записывал реплики, вставляя в них речения, только что услышанные от монастырской братии..

«Угадывать язык» действующих лиц «Бориса Годунова» помогало Пушкину и живое общение его с народом на монастырских ярмарках, которые устраивались трижды в год. Особенно многолюдной бывала ярмарка «в девятую пятницу после Пасхи» — «девятник», когда в монастыре собиралось несколько тысяч крестьян, продававших здесь изделия своего производства.

Гостиные ряды располагались и в монастырском дворе и за стенами монастыря. Ярмарка продолжалась несколько дней, в течение которых здесь не умолкал шум многолюдной толпы, беспрерывно входившей и выходившей через двое монастырских ворот — Анастасьевские и Святые.

В такие дни Пушкин в крестьянском наряде и наведывался в монастырь. Любил ходить на монастырское кладбище, когда там «голосили» над могилами бабы, и прислушивался к бабьему причитанию, сидя на какой-нибудь могиле.

Ему правилось разгуливать среди ярмарочной толпы и останавливаться у групп, где нищие тянули Лазаря, где парни и девушки водили хоровод, плясали или где крестьяне перебранивались и спорили.

Кучер Пушкина П. Парфенов рассказывал: «Ярмарка тут в монастыре бывает... ну, народу много собирается; и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают».

О глубоком и серьезном интересе Пушкина к жизни простого народа, об умении его найти подход к любому простолюдину рассказывала и близко знавшая поэта В. А. Нащокина: «Поэт... не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу, настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем».

Вот этот народ — нищие, «плакальщицы», крестьяне, артельные люди — и дал Пушкину яркие и богатые впечатления, которые отразились и в «Борисе Годунове», и во многих других его творениях, пронизанных народным духом.

Об этом рассказывает экспозиция, размещенная в северном приделе монастыря. Среди прочих материалов здесь можно видеть записи народных песен, сделанные Пушкиным, гравюры на дереве В. Фаворского — иллюстрации к «Борису Годунову», народный лубок «Убийство царевича Димитрия» (такие лубки продавались на монастырских ярмарках), рисунок В. Ульянова «Пушкин среди крестьян на ярмарке» (1936 год), литографии XIX века А. Орловского и А. Скино «Пляшущие крестьяне» и «Слепцы»; картину Б. Щербакова «Святогорский монастырь» (1936 год) и другие.

Отдельный стенд посвящен истории создания монастыря как опорного пункта на подступах к Вороничу. Представляют интерес старинный план Пскова и его пригородов, составленный по приказу Стефана Батория в 1581 году (с оригинала, хранящегося в архиве Ватикана) и рисунок-реконструкция вида Воронича в XVI веке.

На полу и в нише стены лежат каменные ядра, найденные при раскопках на Ворониче, тут же средневековые пороховницы, а также старинные монеты, часть древней иконы, обнаруженные вблизи собора во время его реставрации.

В северном приделе стоят гипсовые макеты Успенского собора и Святых ворот, выполненные архитектором В. П. Смирновым.

В южном приделе размещена постоянная выставка «Дуэль, смерть и похороны Пушкина».

Здесь экспонируются различные документы (в репродукциях), высказывания современников, литографии, рисунки, картины, в том числе художника А. Пирашкова «Умирающий Пушкин» и В. Федорова «Увоз тела Пушкина из Петербурга» и «Похороны Пушкина» (обе написаны в 1937 году), портрет Пушкина работы художника А. Линева (копия, 1836 год) и другие материалы, рассказывающие о последних годах жизни поэта, о причинах дуэли с Дантесом. Ряд документов посвящен похоронам поэта в Святогорском монастыре.

Почти в центре придела специальной оградой означено место, надпись на котором гласит: «Здесь в ночь с пятого на шестое февраля 1837 года стоял гроб с телом Пушкина».

Поэт погиб в пору расцвета своего поэтического гения: ему не было еще 38 лет. Уже вскоре после освобождения Пушкина из ссылки царь и его приближенные убедились, что поэт не изменил своему вольнолюбию, что им не удалось «направить его перо и его речи». И с этой поры поэт стал «свободным поднадзорным», а приближенная к двору светская чернь все сильнее затягивала его в тенета постылой ему придворной жизни. Особенно возмутила поэта издевательская по отношению к нему «царская милость» — тридцатитрехлетнему Пушкину был пожалован чин камер-юнкера, дававшийся восемнадцатилетним юнцам.

В одном из писем жене в ту пору Пушкин, с горечью признавая вынужденную материальную зависимость от правительства, решительно говорил, что не позволит унизить свое достоинство поэта: «...я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. ...Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. ...Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога».

С мужеством, непреклонной решимостью и смелостью Пушкин отстаивал свою свободу, свою честь первого писателя земли русской. «Мне мало того, — говорил он, — что мое имя не запятнано в глазах моих друзей и того круга знакомых, в которых я вращаюсь, мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».

Когда придворная камарилья, по выражению Пушкина «мерзкая куча грязи», пыталась замарать его самого и его жену клеветой, анонимными пасквилями, гнусной интригой, поэт защищал свою честь с оружием в руках. На дуэли с Дантесом 27 января 1837 года поэт был смертельно ранен и через два дня скончался.

По многочисленным свидетельствам современников, десятки тысяч людей разных сословий прошли через петербургскую квартиру поэта в доме № 12 на Мойке, прощаясь с ним. Эта невиданная доселе демонстрация народной любви и признательности испугала царя. Власти опасались, что начнутся народные манифестации. До последнего момента держались в секрете время и место похорон.

Друзья поэта, выполняя не раз высказанное им пожелание быть похороненным рядом с Михайловским, хотели везти его прах в Псковскую губернию. Это было разрешено властями.

Весть о гибели поэта распространилась с молниеносной быстротой. Полицейские власти потом доносили правительству, что, по их сведениям, «многие расположены были следовать за гробом до самого места погребения в Псковскую губернию... что будто бы в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова».

Чтобы не допустить такого проявления любви к поэту, власти приняли все возможные меры предосторожности. Опережая траурный кортеж, полетело предписание управляющего Третьего отделения Мордвинова псковскому губернатору Пещурову: «...тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца... Посему случаю имею честь сообщить вашему превосходительству волю государя императора, чтобы вы воспретили всякое особенное проявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю уведомить, что отпевание тела уже совершено».

Тело Пушкина было отправлено из Петербурга тайно в сопровождении жандармского офицера. Из близких поэту лиц прах его было разрешено сопровождать лишь А. И. Тургеневу. «Назначен я в качестве старого друга, — записал А. И. Тургенев в своем дневнике 2 февраля, — отдать ему последний долг. Куда еду — еще не знаю».

Только за несколько часов до отъезда Тургенев узнал, куда предстоит ехать. После похорон поэта он писал своей сестре А. И. Нефедьевой: «2 февраля^[25] в полночь мы отправились из Конюшенной церкви с телом Пушкина в путь; я с почтальоном в кибитке позади тела, жандармский капитан впереди оного. Дядька покойного желал также проводить останки своего дорогого барина к последнему его пристанищу... он стал на дрогах, как везли ящик с телом, и не покидал его до самой могилы».

Дядька поэта, крепостной крестьянин Никита Козлов, проживший с ним вместе долгие годы, был потрясен горем. «Человек у него был, — рассказывал потом жандарм, сопровождавший тело Пушкина, — что за преданный был слуга! Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойному, очень привязан. Не отходил почти от гроба; не ест, не пьет». Без разрешения властей, «самовольно», он поехал отдать последний долг Пушкину. В лице Никиты Козлова «крепостная Русь, крепостное крестьянство послали своего депутата хоронить своего народного поэта», писал А. В. Луначарский в статье «На могиле поэта», напечатанной в «Красной газете» в 1926 году.

Траурный санный поезд мчался с невиданной быстротой, останавливался на станциях только для смены лошадей. На одной из станций процессию встретила жена современника Пушкина профессора А. В. Никитенко. Она увидела простую телегу, на телеге солому, под соломою гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтоб скорее перепрягли курьерских лошадей и можно было ехать дальше. «Что такое? — спросила она у одного из находившихся здесь крестьян. — А бог его знает что! Вишь какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи, как собаку», — ответил крестьянин.

А. В. Никитенко записал рассказ жены в своем дневнике.

Вечером 5 февраля подъехали к Тригорскому. «В ту зиму морозы стояли страшные, — рассказывает Е. И. Осипова (в замужестве Фок). — Такой же мороз был и 5-го февраля 1887 года. Матушка недомогала, и после обеда, так часу в третьем, прилегла отдохнуть. Вдруг видим в окно: едет к нам возок с какими-то двумя людьми, а за ними длинные сани с ящиком. Мы разбудили мать, вышли навстречу гостям: видим, наш старый знакомый, Александр Иванович Тургенев. По-французски рассказал Тургенев матушке, что приехали они с телом Пушкина, но, не зная хорошенько дороги в монастырь... приехали сюда. Какой ведь случай! Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтоб не проститься с Тригорским и с нами. Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в Святые Горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядили копать могилу. Но ее копать не пришлось: земля вся промерзла, — ломом пробивали лед, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и закидали снегом. Наутро, чем свет, поехали наши гости хоронить Пушкина... Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий (настоятель монастыря. — В. Б.) вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно».

Прямо от могилы поэта Тургенев отправился в Михайловское. «Мы вошли, — писал он в дневнике, — в домик поэта, где он прожил свою ссылку и написал лучшие стихи свои. Все пусто. Дворник, жена его плакали».

Слез и горя на этот раз было больше, чем несколько месяцев назад, когда Пушкин сам, в апреле 1836 года, приезжал сюда хоронить свою мать Н. О. Пушкину. Уже тогда Пушкин внес в монастырскую казну деньги, откупив место для себя рядом с могилой матери. Еще в 1829 году он в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных» писал:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне все б хотелось почивать.

Это место было «милым» для Пушкина не только потому, что здесь были похоронены его дед О. А. Ганнибал, бабка М. А. Пушкина, брат Платон и мать, но и потому, что оно нравилось поэту сельской простотой, слитностью с красотой окружающей природы.

О «просторе» и «торжественном покое» сельского кладбища поэт говорил и в стихотворении «Когда за городом задумчив я брожу», написанном всего за несколько месяцев до гибели — 14 августа 1836 года:

Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном покое.

Там неукрашенным могилам есть простор;

К ним ночью темною не лезет бледный вор;

Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,

Проходит селянин с молитвой и со вздохом;

На место праздных урн и мелких пирамид,

Безносых гениев, растрепанных харит

Стоит широко дуб над важными гробами,

Колеблясь и шумя...

На таком кладбище и был погребен Пушкин морозным февральским утром. Вначале его могила была отмечена только простым деревянным крестом. В конце 1838 года жена поэта Наталья Николаевна заказала «санкт-петербургского монументального цеха художнику» А. Пермагорову мраморный обелиск на могилу Пушкина. Доставка памятника и установка его на могиле поэта была поручена Михайле Калашникову — дворовому Пушкиных. Осенью 1840 года памятник был установлен на могиле поэта. Тогда же, вероятно, был сооружен под памятником и склеп, в котором были помещены рядом останки Пушкина и его матери. Такой в основном могила сохранилась и до наших дней.

Памятник очень прост и строг: на трех гранитных четырехугольных плитах, суживающихся кверху, стоит белый мраморный обелиск с нишей, в которой помещена мраморная урна, накрытая покрывалом (античное погребальное изображение). Над нишей скрещены факелы (символ печали), лавровый венок символизирует поэтическую славу. На гранитном цоколе высечены слова:

Александр Сергеевич

ПУШКИН

Родился в Москве, 26-го мая 1799 года,

Скончался в С.-Петербурге, 29 января 1837 года.

«Самодержавие, черной тенью окутав Пушкина, думало, что оно победило, но победил Пушкин. Оно хотело сделать место погребения Пушкина самым глухим, самым незаметным, самым неизвестным. Сегодня — это священное место для всего советского народа и всего передового человечества», — говорил писатель Н. С. Тихонов в своем выступлении на могиле Пушкина 12 июня 1949 года.

По широким ступеням каменной монастырской лестницы идут и идут советские люди — почитатели бессмертного творчества Пушкина к вершине холма, на котором стоит могильный памятник. Здесь, перед могилой великого поэта, каждый испытывает чувство, о котором так проникновенно сказал самый близкий друг Пушкина Иван Пущин: «Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях».

Народный праздник в честь Пушкина

Особенно волнующим проявлением всенародной любви к Пушкину и его бессмертному творчеству, к местам, овеянным его поэтическим гением, является Всесоюзный пушкинский праздник поэзии, который ежегодно проводится в Михайловском в первое воскресенье июня.

Многолюдье, особенно в летние месяцы, привычно для Михайловского. Но такого людского моря, какое заполняет обширную михайловскую поляну близ усадьбы А. С. Пушкина в день Всесоюзного пушкинского праздники поэзии, не бывает ни в один из других дней.

Еще накануне, с вечера, сотни автобусов и автомашин со всех сторон устремляются в Пушкинские Горы. А из ближних сел и деревень — из пушкинского края — по лесным дорогам Михайловских рощ, по извилистым тропинкам заливных лугов, по временным, сколоченным ради этого дня, мостикам через «тихоструйную» Сороть идут и идут празднично одетые люди, гордо называющие себя земляками Пушкина.

Впервые попытка устроить пушкинский праздник с участием народа была предпринята в июне 1899 года — в 100-летнюю годовщину со дня рождения А. С. Пушкина. Однако до Октябрьской революции пушкинские юбилейные мероприятия, проводившиеся в пушкинских местах, не могли стать подлиннонародным праздником, так как не было главного действующего лица такого праздника — грамотного, культурного, образованного народа. Ведь подавляющее большинство крестьян — основного населения тогдашней Псковской губернии — оставалось неграмотным, а произведения Пушкина даже в окрестностях Михайловского не были широко известны. Без преувеличения можно сказать, что во время пушкинского юбилея 1899 года народ проявлял больше обывательского любопытства, чем сознательного отношения к пушкинскому празднику.

Даже на могилу Пушкина, поклониться его праху и воздать ему дань уважения, в ту пору приходили лишь отдельные представители передовых кругов русского общества, в основном интеллигенции. Журналист и литератор И. Щеглов, посетивший пушкинские места вскоре после юбилейных пушкинских торжеств, свидетельствовал: «Я поинтересовался заглянуть в имеющуюся при монастыре «Книгу для записывания посетителей». Из нее явствует, что инициатива паломничества на могилу принадлежит нашему почтенному академику Л. Н. Майкову, который там был в июне 1896 г. Затем следуют записи профессора Глазенапа и профессоров юрьевского университета Шмурло и Петухова. Всего в 1896 г. могилу посетило 16 человек, в 1897 г. — 8 человек, в 1898 г. — 13 человек (из них 8 человек какого-то велосипедного кружка) и только в мае 1899 г. число записей доходит до полусотни».

В 1924 году, через два года после организации Пушкинского заповедника, по инициативе виднейших советских ученых и представителей советской общественности было создано Общество друзей Пушкинского заповедника, которое провозгласило своей основной задачей пропаганду творческого наследия Пушкина в широких массах трудящихся.

Организация Пушкинского заповедника и Общества друзей заповедника стали решающими факторами в дальнейшем развитии такой важнейшей формы пропаганды наследия великого поэта, как народные пушкинские праздники поэзии.

В 1924 году, когда отмечалось 100-летие со дня приезда Пушкина в Михайловское, в ссылку, в Пушкинском заповеднике собрались представители советской науки, искусства, литературы, пришли местные жители. Перед ними выступали с докладами видные ученые-пушкинисты, литераторы. Среди участников этого пушкинского торжества был и тогдашний президент Академии наук СССР А. П. Карпинский. Тогда и была выдвинута идея проведения в Пушкинском заповеднике народных праздников, посвященных Пушкину. Эта идея была воплощена в жизнь в феврале 1937 года, когда наша страна отмечала 100-летие со дня смерти А. С. Пушкина.

Великая Отечественная война временно прервала традицию устройства народных пушкинских праздников в селе Михайловском. Но уже в июне 1945 года в день рождения великого поэта в Михайловское снова собрались тысячи его земляков, прибыли многочисленные гости из соседних областей и республик, из Ленинграда. Тогда, вскоре после освобождения этих мест от фашистских оккупантов, усадьба поэта представляла собой страшную картину разрушений и варварства.

Все, кто пришел в тот первый послевоенный год почтить память поэта, давали клятву приложить все силы для быстрейшего залечивания ран, нанесенных врагом стране, Пушкинскому заповеднику. Участник народных пушкинских торжеств 1945 года, член делегации Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР профессор В. Е. Евгеньев-Максимов записал тогда в «Книге впечатлений» посетителей заповедника: «Прежде всего так радостно было убедиться, что это чествование приняло характер подлинного народного праздника, объединившего и представителей местной власти, и ученых, и артистов, и тысячи пушкиногорских колхозников и колхозниц.

Чувствовалось, что освобожденное из-под фашистских оккупантов население по-прежнему помнит и любит величайшего поэта России, что оно приложит все усилия, чтобы залечить тяжелые раны, нанесенные пушкинским местам...»

В послевоенные годы пушкинские праздники в Михайловском стали отличаться особенно массовым участием в них народа. Пушкинский заповедник, ход восстановительных работ в нем стали предметом всенародного внимания и заботы, так как задолго до 1949 года вся страна стала готовиться торжественно отметить юбилейную дату — 150-детие со дня рождения А. С. Пушкина.

В предъюбилейный, 1948 год народное гуляние было особенно грандиозным. «Это было настоящее народное торжество, праздник социалистической культуры, — писала газета «Вечерний Ленинград» 11 июня 1948 года.— К 6 июня в Пушкинский заповедник съехались до 70 тысяч человек из всех районов Псковской области. Бесконечные вереницы автомашин и подвод доставляли колхозников, делегатов воинских частей, школьников, самодеятельные коллективы».

Наступил 1949 год, памятный в истории социалистической культуры поистине всенародным чествованием великого русского поэта в связи с юбилеем — 150-летием со дня его рождения. К этой дате Пушкинский заповедник был восстановлен. День 12 июня 1949 года был не только юбилеем 150-летия со дня рождения поэта, но и днем второго рождения Пушкинского заповедника.

Для участия в юбилейных торжествах в село Михайловское прибыли члены Всесоюзного пушкинского юбилейного комитета во главе с писателем Н. С. Тихоновым, делегация Академии наук СССР во главе с президентом С. И. Вавиловым, делегации Академий наук Украины, Латвии, Литвы, Эстонии, Белоруссии, делегации Союза писателей и Союза художников, делегации трудящихся Псковской, Великолукской, Новгородской, Ленинградской, Калининской областей, прибалтийских советских республик.

Новым и знаменательным было и то, что среди участников народного пушкинского праздника были посланцы ряда зарубежных стран: Чехословакии, Китая, Польши, Италии, Чили, Англии и других.

Утром 12 июня 1949 года на могиле Пушкина в Пушкинских Горах состоялся памятный митинг, затем участники митинга и народного праздника собрались в Михайловском на обширной поляне вблизи усадьбы поэта. После торжественной части начались концерты артистов ленинградских театров и филармонии, а также многочисленных участников художественной самодеятельности. Потом было организовано карнавальное шествие героев пушкинских произведений.

Вся территория была радиофицирована, и до поздней ночи в этот день над пушкинскими местами репродукторы разносили его бессмертные стихи, стихи советских поэтов, посвященных Пушкину.

В корреспонденции об этом празднике, опубликованной в газете «Правда» от 13 июня 1949 года, сообщалось:

«Летчики, летавшие вчера и сегодня над юго-западной частью Псковской области, рассказывали, что они всюду видели хвосты пыли, стоявшие над дорогами. Человеческие потоки устремились по большакам, проселкам, по извилистым дорогам и тропам к одному центру — туда, где над полями и лесами вздымался зеленый холм, над которым в гуще старых лип вырисовывался силуэт Святогорского монастыря — великолепного памятника русского зодчества.

В автобусах, на колхозных грузовиках, украшенных цветами и березками, легковых автомашинах самых разнообразных марок, на простых деревянных подводах, на велосипедах и пешком устремились советские люди в излюбленные пушкинские места для того, чтобы отпраздновать 150-летие со дня рождения великого поэта. Они шли и ехали по росистым дорогам, и все вокруг — бесчисленные портреты, панно, нарисованные по мотивам пушкинских сказок, украшенные гирляндами сельские домики, праздничные арки, воздвигнутые к этому дню у околиц села, — напоминало путникам о великом человеке, которого когда-то здешняя природа вдохновляла на создание гениальных произведений.

Огромные толпы празднично одетых людей заполнили улицы и площадь возле Святогорского монастыря, просторную чашу долины перед монастырем, тенистые аллеи старого Михайловского парка, где каждое дерево напоминает о Пушкине, растеклись по изумрудной долине реки Сороти... В народном гулянии в Михайловском приняло участие около ста тысяч человек».

Пушкинский праздник в Михайловском 12 июня 1949 года был поистине народным торжеством. В этот день под сень Михайловских рощ пришли представители почти всех национальностей, населяющих нашу страну, и по-особому звучали здесь стихи поэта:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа...

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой.

И назовет меня всяк сущий в ней язык.

С 1967 года ежегодный пушкинский народный праздник в Михайловском стал проводиться как Всесоюзный пушкинский праздник поэзии. С инициативой проведения такого народного праздника выступили Союз писателей СССР и псковские областные партийные и советские органы, широкая советская общественность. При Союзе писателей СССР был создан постоянный оргкомитет по проведению праздника, его возглавил литературовед и писатель И. Л. Андроников.

Говоря о возникновении традиции проводить народные торжества в честь Пушкина, секретарь Союза писателей СССР Г. Марков отмечал в канун первого Всесоюзного праздника поэзии:

«...Михайловское стало своеобразным символом всенародной любви к великому поэту: из Сибири и Дальнего Востока, из Москвы, Ленинграда, из городов и селений Кавказа и Средней Азии можно встретить в Пушкинском заповеднике людей самых разных профессий. И уже давно стало традицией в дни, когда празднуется рождение Пушкина, читать там стихи поэта, свои собственные стихи...

Этой замечательной традиции суждена долгая жизнь, и мы хотели бы, чтобы она стала подлинным праздником поэзии нашей многонациональной литературы.

Вот почему в Союзе писателей СССР решено в день рождения поэта ежегодно проводить в Пушкинском заповеднике Всесоюзный День поэзии.

...Пусть же свет пушкинской поэзии согревает сердца всех, кому дорога великая культура человечества!»

Идею проведения Всесоюзного пушкинского праздника поэзии в Михайловском горячо поддержала широкая писательская общественность нашей страны. И как бы от ее имени знаток и ценитель творчества Пушкина советский поэт П. Антокольский в день I Всесоюзного пушкинского праздника поэзии писал в «Комсомольской правде» 4 июня 1967 года:

«Такое прекрасное, легкое, чистое сочетание слов: Пушкинский день поэзии! Как оно естественно, подсказанное и оправданное всей нашей историей, всей бессмертной жизнью самого Пушкина. До сей поры Пушкину принадлежали улицы и бульвары в разных городах страны, сады и парки, театры и музеи, целый городок, где он в отрочестве учился, заповедник, где он провел «отшельником два года незаметных».

Давно пора, чтобы в его полной и безраздельной собственности был хотя бы один день из трехсот шестидесяти пяти, составляющих год на этой зеленой планете.

Пускай же таким днем будет день его рождения, 6 июня. ...Пускай же этот обычай Пушкинского дня поэзии навсегда останется на нашей земле как праздник поэзии и поэтов. Пускай и поэты никогда не переводятся на нашей земле!»

Праздник в честь великого поэта проводится в Михайловском в первое воскресенье июня. А в канун его участники праздника — советские и зарубежные писатели и поэты — разъезжаются по городам и селам Псковской области, встречаются там с земляками поэта — рабочими, колхозниками, учащейся молодежью, воинами Советской Армии.

В день праздника, утром, на могиле поэта проходит памятное торжественное собрание, многочисленные делегации возлагают венки к надгробию Пушкина. В древнем Успенском соборе народный артист СССР И. С. Козловский с хором исполняет ряд произведений.

А в полдень на михайловской поляне начинается поэтическая часть праздника, выступают десятки советских и зарубежных литераторов. Праздник завершается большим концертом мастеров искусств и художественной самодеятельности.

В празднике принимают участие от 80 до 100 тысяч человек. Музеи заповедника в этот день посещает до 12 тысяч человек.

В последние годы стало традицией включать в программу праздников поэзии проведение научных пушкинских конференций, которые проходят в Пушкинских горах в день, предшествующий празднику. Эти тематические конференции отражают влияние творческого наследия

Пушкина на те или иные события в общественно-литературной и культурной жизни пашей страны и всего мира. Так, в 1978 году, когда все прогрессивное человечество отмечало 150-летие со дня рождения великого русского писателя Л. Н. Толстого, в программу 12-го Всесоюзного праздника поэзии была включена конференция на тему «Пушкин и Лев Толстой». В предшествующие праздники поэзии были проведены пушкинские научные конференции на темы: «Пушкин и социалистическая культура», «Пушкин и литература народов СССР», «Мировое значение Пушкина».

Всесоюзный пушкинский праздник поэзии — это подлинный праздник социалистической культуры. И каждый участник этого грандиозного праздника уносит в своем сердце те чувства безмерной любви к Пушкину, которые так вдохновенно выразил поэт М. Дудин в стихах, написанных и впервые прочитанных в Михайловском:

Мы знаем это иль не знаем,

Хотим того иль не хотим,

Но он никем не заменяем

И навсегда необходим.

Владимир Семенович Бозырев

МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДНИК А. С. ПУШКИНА

Редактор И. А. Орлова.

Художник Л. А. Чепец.

Художественный редактор И. 3. Семенцов.

Технический редактор Г. В. Преснова.

Корректор И. В. Левтонова

Фотосъемка выполнена В. С. Бозыревым.

ИБ № 1145

Сдано в набор 29.08.78. Подписано к печати 8.02.79 М-31411. Формат 70Х108¹/₃₂. Бумага тип. № 1. Гарн. «Обыкновенная новая». Печать высокая. Усл. печ. л. 10,50+вкл. Уч.-изд. л. 10,43+1,29=11,72. Тираж 100 000 экз. Заказ № 782. Цена 1 р. 20 к.

Ордена Трудового Красного Знамени Лениздат, 191023, Ленинград, Фонтанка, 59. Ордена Трудового Красного Знамени типография им. Володарского Лениздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57.

Б 76 Бозырев В. С. Музей-заповедник А. С. Пушкина. Л., Лениздат, 1979.

240 с.; 48 с. ил.

Села Михайловское, Тригорское, Петровское и бывший Святогорский монастырь в Псковской области неразрывно связаны с жизнью и творчеством великого русского поэта А. С. Пушкина. Эти места составляют ныне ордена Трудового Красного Знамени Государственный музей-заповедник А. С. Пушкина.

Книга, написанная заместителем директора заповедника В. С. Бозыревым, представляет собой путеводитель по его территории. В то же время читатель найдет в ней подробный рассказ о жизни и творчестве поэта в период михайловской ссылки. Отдельная глава посвящена Всесоюзному пушкинскому празднику поэзии.

Рассчитана на массового читателя.

46.3

1р.20к.

Примечания

1

Подлинник (из слоновой кости) был разыскан в 1920-х годах А. М. Горьким у частных лиц, приобретен и подарен Институту русской литературы (Пушкинскому Дому) АН СССР. Сейчас барельеф хранится во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде.

(обратно)

2

Слова «портреты дедов на стенах» — примечание к стиху 7 в черновом варианте.

(обратно)

3

Сделать хорошую мину при плохой игре (франц.).

(обратно)

4

«Прелестно, прелестно!» (франц.).

(обратно)

5

Я люблю луну, когда она освещает красивое лицо (франц.).

(обратно)

6

Милый Пушкин, покажите же как любезный хозяин ваш сад госпоже (франц.).

(обратно)

7

А. П. Керн называет главу неточно: это могла быть только первая глава.

(обратно)

8

Я вне закона (франц.).

(обратно)

9

Всеми прочими (лат.).

(обратно)

10

Последним доводом за освобождение (лат.).

(обратно)

11

Высший свет (франц.).

(обратно)

12

Майстрюк Темрюкович — реальное историческое лицо, брат жены Ивана Грозного Марии Темрюковны; герой исторических песен.

(обратно)

13

Возраст указан ошибочно: Арина Родионовна умерла в 70 лет.

(обратно)

14

В скобках — черновая редакция стихотворения.

(обратно)

15

Портрет работы О. Кипренского, гравированный Н. Уткиным.

(обратно)

16

Владимир Федосеевич Раевский (1795—1872) — офицер, член Союза благоденствия, затем Южного общества декабристов. За политическую пропаганду в армии был арестован и заключен в Тираспольскую крепость. Во время следствия проявил несгибаемое мужество. Приговорен к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь.

(обратно)

17

Ольгу Калашникову, дворовую девушку, которую любил Пушкин.

(обратно)

18

Готовилась постановка в театре катенинской «Андромахи».

(обратно)

19

Теперь город Даугавпилс.

(обратно)

20

И. И. Козлов — поэт и переводчик. В возрасте около сорока лет был разбит параличом и ослеп.

(обратно)

21

Гномон — древнейший астрономический инструмент для определения момента полдня в данном месте. Обычно имел вид вертикального столба или обелиска.

(обратно)

22

Имя Анна по-древнееврейски значит «благодать».

(обратно)

23

Вот женщина! (лат.).

(обратно)

24

Имеется в виду старший сын Абрама Петровича Иван Абрамович, морской офицер.

(обратно)

25

Даты даются по старому стилю.

(обратно)

Оглавление

ВСТУПЛЕНИЕ

Из истории заповедника

Михайловское

МИХАЙЛОВСКИЕ РОЩИ

МИХАЙЛОВСКАЯ УСАДЬБА

ДОМ-МУЗЕЙ А. С. ПУШКИНА

ДОМИК НЯНИ

ЛЮДСКАЯ

ДОМ УПРАВЛЯЮЩЕГО ИМЕНИЕМ

МИХАЙЛОВСКИЙ ПАРК

САВКИНА ГОРКА

«КОГДА ПОСТИГ МЕНЯ СУДЬБИНЫ ГНЕВ...»

«...УЖ НЕДОЛГО МНЕ В ИЗГНАНЬЕ МИРНОМ ОСТАВАТЬСЯ»

«Я МОГУ ТВОРИТЬ...»

«ПОДРУГА ДНЕЙ МОИХ СУРОВЫХ»

«...МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ И БРАТСКИ ОБНЯЛИСЬ»

«...В СОПРОВОЖДЕНИИ ТОЛЬКО ФЕЛЬДЪЕГЕРЯ»

«ВНОВЬ Я ПОСЕТИЛ»

Тригорское

ДОРОГА ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО В ТРИГОРСКОЕ

ДОМ-МУЗЕЙ

ТРИГОРСКИЙ ПАРК

ГОРОДИЩЕ ВОРОНИЧ

Иллюстрации

«НЕТ, НЕТ! НИГДЕ НЕ ПОЗАБУДУ...»

Петровское

УСАДЬБА ГАННИБАЛОВ

ДОМ ГАННИБАЛОВ

ПАРК

«В ДЕРЕВНЕ, ГДЕ ПЕТРА ПИТОМЕЦ...»

Святогорский монастырь-музей. Могила Пушкина

Народный праздник в честь Пушкина

*** Примечания ***