находиться рядом и наблюдать за ней, спящей. Иногда Мицци просыпалась и кидала быстрый взгляд из-под пушистых ресниц: здесь ли он еще, не ушел ли, не бросил ее?..
То были самые любимые дни, в которых время терялось и забывалось, которые пролетали одним мгновением, чтобы потом наступила долгожданная ночь. Тогда он с радостью проваливался в мягкий туман, с которым не мог сравниться никакой наркотик, и руки Мицци вновь обвивали его, а губы щекотно шептали какие-то ничего не значащие слова на ухо; тогда он был по-настоящему счастлив.
Она пела своим нежным, тягучим, как мед, голосом стихи какого-то немецкого поэта, своего современника, чье имя не было столь известно, но чьи слова Моцарт переложил на музыку. Артур не понимал слов, но чувствовал, что смысл их — здесь и сейчас, прекрасный момент вечности, который никогда не кончится.
* * *
И тот июньский вечер — кажется, это был еще июнь, хотя Артур не был уверен — ничем не отличался от других. Возможно, стал еще более жарким и душным; возможно, ночь стала на пару минут длиннее, чем была еще вчера, но здесь юноша тоже не мог сказать ничего определенного, ведь засекать моменты счастья с секундомером было бы просто глупостью. Он шел домой чуть позже, чем обычно, задержавшись на мосте Святого Ангела. Холодные лунные блики — точь-в-точь как те из немецкой песенки Мицци — танцевали вальс на воде Тибра, а величественные скульптуры ангелов казались ожившими и готовыми воспарить в небо. Сегодняшнюю ночь он хотел провести именно здесь, гуляя с Мицци по ночному Риму.
Еще одним тот вечер все же отличался — романтические настроения Артура нашли воплощение в одной изящной безделушке, купленной у местного ювелира. Нитка розового жемчуга лежала в бархатном футляре и приятно утяжеляла карман. Артур представлял себе, как Мицци радостно рассмеется при виде этой вещицы, как нежно будут оттенять переливающиеся жемчужины ее кожу и отражаться в глазах. Да, ей определенно должно понравиться; он улыбнулся своим мыслям и зашагал в сторону дома.
Когда же он понял, что в тот вечер все пошло не так?..
Уже подходя к пьяцце Навона, петляя в узких улочках недалеко от дома, Артур с удивлением ощутил, как романтическая легкость сменяется необъяснимым волнением, тем чувством, о котором он почти забыл, но которое преследовало его по пятам в Париже. Сердце усиленно забилось, когда разум еще только пытался понять, что же происходит. Юноша остановился посреди дороги, переведя дыхание. Скоро, очень скоро он вернется домой к властительнице его мыслей, и снова все станет хорошо и спокойно, исчезнут страх и глупые сомнения, Мицци ласково улыбнется ему и поцелует его в губы. Как всегда, как было и должно быть. Только отчего вдруг его охватила эта внезапная тревога, от которой хочется бежать, не оборачиваясь?..
Он глубоко вздохнул и продолжил свою дорогу — до пьяццы Навона оставалось не более пятисот футов, и сейчас не могло быть ничего лучше, как оказаться в спасительной тишине своей квартиры, рядом с той единственной, которую…
Но что это? Этот звук — такой тихий, почти на грани слышимости — которого не должно быть. Эта тень, мелькнувшая так быстро, что ее легко можно было не заметить — и ее тоже не должно было здесь быть. Это предчувствие — единственное, в чем Артур мог быть уверен той ночью. Но все вместе было уже странным образом ему знакомо, и чем дальше, чем ощутимее становилось déjà vu.
И вот, словно во сне, юноша медленно поворачивает на соседнюю улицу. Фонарь горит тускло, вот-вот погаснет, и его нервный свет создает причудливые тени на мощеной улочке. Фонарь качнулся на ветру, и из тени выступает туфелька: обычная, женская, небольшого размера — в темноте большего и не углядишь. Артур делает еще шаг и видит выступающую из темноты девичью ногу в грязном чулке. А вон и сама девушка — лежит, бесформенной тряпичной куклой прислонившись к стене. Что с ней? Она пьяна? Ее избили? Мертва? Но она тут же перестает интересовать англичанина, когда привыкшее к темноте зрение различает еще одну фигуру, склонившуюся над ней.
С ужасом Артур осознал, что уже видел эту картину. Был ее непосредственным участником. И знал, что чувствовала эта девушка еще минуту назад, когда была жива: это всепоглощающее счастье, сродни любовному экстазу, которое длится вечно… до конца жизни.
— Ты… — прошептал он. Или подумал, неважно.
Мицци — конечно же, это была Мицци Фогель, прекрасная, божественная, любимая — оторвалась от своей жертвы и повернулась к нему лицом монстра. С острых клыков на подбородок капала темная кровь, и рот ее — нежный, розовый ротик с пухлыми губками — застыл в зверином оскале. Но больше всего пугали глаза. Те самые, которые преследовали его в Париже и навевали сладкие грезы. Те, которые смотрели на него с любовью и обожанием в Риме.
