Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
УДК 821.111-31
ББК 84(4Вел)-44
П-18
A Run in the Park
David Park
Перевела с английского Анастасия Рудакова
Дизайн обложки Анны Стефкиной
Издание на русском языке осуществлено при содействии Bloomsbury Publishing Plc.
Парк, Дэвид.
П-18 Пробежка в парке : [роман] / Дэвид Парк ; перевод с английского: Анастасия Рудакова. — Санкт-Петербург : Polyandria NoAge, 2021. — 95 с.
ISBN 978-5-6045076-2-9
A RUN IN THE PARK © David Park 2019
© Рудакова А. А., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2021
Всем, кто пытается привести в движение свои души
Я большой поклонник Брюса Спрингстина, дважды видел его вживую, но, несмотря на это, я не рожден для бега1. Не только потому, что мое тело с течением времени трансформировалось и теперь мне стоит большого труда признавать его своим или хотя бы отдаленно соответствующим тому утешительному образу самого себя, который каждый из нас тайно лелеет в душе. Но еще и потому, что я не пробовал бегать с тех пор, как был ребенком, и, если честно, бег немного ассоциируется у меня с уносящим ноги шалопаем, который украл яблоки из соседского сада или постучал в чужую дверь и смылся. А на школьные уроки физкультуры я обычно приносил справку об освобождении, которую сам же и подделывал.
Так что этот неожиданный порыв заняться бегом и пройти пресловутую программу «От дивана до пяти километров»2 идет вразрез с моей сутью. Ведь когда я, сидя за рулем, вижу бегунов, мне всегда чудится, что у них какой-то отчаявшийся вид, словно они убегают от того, что делает их несчастными. Но, может, именно потому я и взялся за это, ведь мне необходимо быть на шаг впереди собственного несчастья, прежде чем оно настигнет меня и я уже не сумею от него отделаться.
Мина тоже была поклонницей Спрингстина, но ее любимая песня — «Танцы в темноте». И, разумеется, она мечтала, что когда-нибудь Брюс выберет в зале именно ее, чтобы потанцевать с ней на сцене. Этого «когда-нибудь» у нее не случилось. У нас не случилось. Возвращаясь домой из колледжа, где она преподавала, Мина оказалась на пути у пьяного водителя, который украл у нас будущее. Я чувствую себя обманутым. Обманутым потому, что нам обоим оставался год до пенсии и у нас была куча планов насчет того, куда мы отправимся путешествовать и каким новым увлечениям предадимся. И это совсем не похоже на игру или матч, когда можно обратиться к рефери или арбитру и все переиграть. Задействовать видеопомощь. Тут нет приемлемого решения, и я ни секунды не верю, что бег притупит боль, запертую внутри меня, но, может быть, он придаст некий импульс к дальнейшему движению. Это все, что мне сейчас нужно, — хоть какое-то ощущение того, что я способен прожить до конца каждый следующий день.
Я где-то читал, что одиночество отождествляется у нас с холодом. Что ж, по моему мнению, горе должно было бы делать людей стройнее, но в моем случае оно, похоже, произвело обратный эффект. Я никогда не был худосочным, но теперь излишки праздности, рефлексии и готовой еды объединились и накинули мне лишних фунтов. И началась история собаки Павлова, потому что теперь я ассоциирую еду с писком микроволновки. Я никогда не был ретроградом и честно выполнял свою долю домашних забот, однако приготовление пищи Мина почти целиком взяла на себя, рассматривая кухню как свои единоличные владения. Несмотря на то, что ее нет уже три года, когда я копошусь у плиты, мне трудно абстрагироваться от ее отсутствия, и это очередная причина моего злоупотребления фастфудом. В основном я покупаю через окно для автомобилистов и ем в самом дальнем углу парковки, а чтобы было не скучно, включаю музыку.
Фастфуд. Быстрая еда. Самое что ни на есть ошибочное название. Фастфуд засоряет артерии всякой гадостью, поскольку доза мгновенного удовольствия вкачивает в тебя чрезмерное количество жира, калорий и холестерина. Фастфуд затормаживает. Затормаживает до тех пор, пока ты не начинаешь ощущать, что постоянно двигаешься в замедленном темпе. То же самое ощущает и мозг; я знаю, что впаду в депрессию, если не предприму что-нибудь, не попытаюсь высвободить эндорфины, о которых я читал (хотя всякий раз, когда я вижу или слышу слово «эндорфин», мне почему-то представляется пластиковый дельфин). Но мне необходимо быть на шаг впереди, иначе я погибну. А я не могу себе этого позволить, ведь у нас есть дочь Рэйчел и внучка Элли, и я хочу быть рядом с ними. Даже если они сейчас не желают быть рядом со мной.
До выхода на пенсию я был аудитором. Само собой, долгое неподвижное сидение перед компьютером не пошло мне на пользу. Зато я хорошо умею подбивать итоги и сразу вижу, совпадают ли результаты в столбцах. Так что жизнь для меня — это осмысление приобретений и потерь, прибылей и убытков. Сведение баланса. А еще у меня чутье на мошенничество, я всегда знаю, когда ничтожество прикидывается порядочным человеком. Вот почему у Рэйчел всегда была проблема с выбором партнера: если в уравнение входит любовь, это отнюдь не означает, что все остальные соображения надо выбросить в окно и выдать человеку, с которым ты решила связать жизнь, чек с непроставленной суммой.
Мы оба невзлюбили Марка, хотя Мина была дипломатичнее и лучше скрывала свои чувства. Но чем чаще я высказывал недовольство по поводу того, как Марк с обращается с нашей дочерью, тем усерднее Рэйчел его оправдывала, всегда заканчивая свои защитительные речи утверждением, что мы его не понимаем. Здесь она, во всяком случае, права: я действительно не могу понять человека, считающего, что любовь выражается в эгоизме, чрезмерном увлечении спиртным и (хотя тут у меня нет полной уверенности) запугивании человека, которого ты выбрал в спутники жизни. Вдобавок ко всему Марк никогда не имел постоянной работы, и мы, бывало, выручали молодых деньгами, которые не надеялись когда-либо вернуть.
Рэйчел никогда не умела разбираться в людях. Даже в школе она порывала отношения с приличными ребятами и стремилась в тот круг общения, из которого ее впоследствии вышвыривали. Я не психолог, но моя дочь, по-видимому, принадлежит к людям, нуждающимся в одобрении тех, от кого, по ее мнению, его меньше всего можно ожидать. Но Рэйчел уже двадцать семь, и, возможно, пришло время избавиться от этой потребности в одобрении и научиться понимать, кто ей подходит, а кто нет. И, может, я себе льщу, но мне нравится думать, что я был хорошим отцом и оставался бы им сейчас, если бы Рэйчел мне позволила. Однако с тех пор, как умерла ее мама, мы почти не видимся: мне не дозволяется являться к ним домой; дочь говорит, лучше, если она сама будет меня навещать. С собой Рэйчел приводит Элли, которой сейчас четыре года, и хотя их нерегулярные визиты доставляют мне огромную радость, я пытаюсь разубедить себя в том, что дочь вспоминает обо мне, только когда оказывается на мели.
Во всяком случае, я больше, чем когда-либо, убежден, что Марк подонок, потому что Рэйчел теперь какая-то другая: неуверенная, живущая в прямом и переносном смысле с оглядкой, никогда не проявляющая снисходительности к Элли. Она велит девочке помалкивать и сидеть возле нее, когда той хочется только одного: исследовать дедушкин дом. Но я не могу рисковать, высказывая свое мнение, потому что знаю: это приведет лишь к дальнейшему отчуждению и сокращению и без того скудного пайка общения, на котором меня держат. Есть еще кое-что, о чем я так и не рассказал дочери. Ни дочери, ни Мине, иначе жена рассердилась бы на меня. Мы с Марком разругались. Я как-то зашел к ним сразу после рождения Элли, Рэйчел тогда едва сводила концы с концами; Марк в этот день отсыпался после запоя. Так вот, я разбудил его и осведомился, хорошо ли он заботится о жене и ребенке, а он мне жутко нахамил. Впервые в жизни я был близок к тому, чтобы ударить человека. Особенно в тот момент, когда он обозвал меня жирдяем.
И, несмотря на все мои предыдущие высказывания о беге, возможно, истинная подоплека коренится в этом. Какой-то подонок назвал меня жирдяем. Ведь именно тогда я решил, что больше не хочу быть тучным лежебокой, и дело не только в тщеславии или самосохранении; я осознал, что мне нужно быть в хорошей форме, так как рано или поздно моим дочери и внучке потребуется, чтобы я примчался за ними. И я хочу быть к этому готов, я не желаю их подводить, поскольку, увидев ненависть, застывшую на лице Марка, понял, что передо мной человек, не способный контролировать или подавлять гнев, бушующий внутри него. И это меня пугает.
Так что я начинаю бегать. Мне уже доставили ярко-синие быстросохнущие футболки «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии (размера XL), две пары спортивных штанов (тоже размера XL) и пару кроссовок (двенадцатого размера). Я примерил их перед зеркалом в спальне и сказал себе, что выгляжу вовсе не смехотворно. Однако я в этом не вполне уверен, и меня захлестывают сомнения, но потом я подхожу к зеркалу, прижимаю ладони к холодному стеклу и говорю себе, что делаю это ради Рэйчел и Элли, ради Мины. Я делаю это ради себя, потому что должен идти вперед и одолеть надвигающуюся летаргию.
И вот некоторое время спустя Полин поздравляет меня с тем, что у меня хватило смелости решиться; Полин мне уже нравится, потому что она говорит правильные вещи: что мы будем помогать друг другу, что мы способны на это, даже те из нас, кто считает наоборот, и что программа работает, если соблюдать расписание: три дня занятий и день отдыха. И так девять недель. Девять недель очень постепенной подготовки к финальному выпускному забегу. Полин рассказывает нам о преимуществах программы, и я хочу ей верить, а когда озираюсь, вижу вокруг людей всех возрастов и комплекций, так что почти не смущаюсь. Полин рассказывает нам смешной анекдот про фастфуд навынос, и у меня мелькает мысль, что она за мной шпионит, но потом я убеждаю себя, что, будь у меня такая учительница физкультуры, я, возможно, не подделал бы столько справок. Некоторые пришли с другом или супругом, но много и одиночек, и когда мы отправляемся на первую пробежку вокруг муниципального стадиона, то сбиваемся в тесную группку, отчего возникает чувство локтя. Пять минут быстрой ходьбы, потом Полин свистит в свисток, и начинается наша первая минутная пробежка. Открываются первые пределы. Но что такое минута бега? Укрыться от дождя, домчаться до автобуса, успеть к медленно закрывающейся двери. Всего одна минута, но уже обнаруживается что-то не то. Я вроде и продвигаюсь вперед, однако скорее волочу ноги, чем бегу. И сознаю, что несу слишком большой вес. Я опускаю глаза и вижу, что в своей ярко-синей быстросохнущей футболке «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии выгляжу так, будто тащу огромный ирландский барабан. Я все еще размышляю об этом, когда слышу сигнал; ко мне подходит Полин и спрашивает, все ли у меня в порядке. Я отвечаю «да», стараясь при этом, чтобы мои слова не звучали как воздух, со свистом вырывающийся из воздушного шарика.
Одна минута бега, за которой следуют полторы минуты ходьбы: в общей сложности двадцать минут. Интересно, когда Полин подует в свисток, чтобы дать сигнал к пробежке, сумею ли я убедительно замаскировать ходьбу под бег? При движении меня слегка заносит в сторону, и я невольно представляю себе корабль, попавший в шторм, и отвязавшийся груз, который швыряет по трюму. В этот момент я замечаю рядом с собой какую-то женщину.
— Как дела? — интересуется она.
— Более-менее, — отвечаю я.
Полин поощряла нас разговаривать друг с другом: она сказала, это способствует правильному дыханию. Но сейчас я не в состоянии вести беседу, потому что прозвучал свисток и началась последняя пробежка.
— Я Кэтрин. Можно Кэти.
Я сообщаю, что меня зовут Морис, стараясь, чтобы мой голос не походил на зловещее дыхание на другом конце провода.
— Привет, Морис, — говорит Кэти. — Путь в тысячу ли, первый шаг и все такое.
— Да, — выдыхаю я, а сам прислушиваюсь, не раздается ли финальный свисток, и когда он наконец раздается и мы переходим к заключительной части тренировки — быстрой ходьбе, изо всех сил пытаюсь удержаться в вертикальном положении и не поддаться искушению упереться руками в колени, точно я только что пробежал марафон.
Полин говорит, что мы хорошо поработали, совершили большой первый шаг и увидимся с ней на следующем занятии, а еще — что очень важно бегать самостоятельно. Потом я сажусь в машину и, возвращаясь в пустой дом, утешаю себя тем, что Мина порадовалась бы за меня: я снова начал двигаться вперед. И, несмотря на все произошедшее, все-таки слез с дивана и побежал.
По-моему, Мориса нужно немного подбодрить — вот почему я заговариваю с ним и с удовольствием бегу в его темпе, хотя, как мне кажется, могла бы двигаться чуть быстрее. Но черепаха, заяц и все такое. А кроме того, есть что-то смутно ностальгическое в тяжелом дыхании мужчины у меня над ухом — я не слышала его более десяти лет, с тех пор мы с мужем приняли решение расстаться; вернее, решение принял он, поскольку безо всякого предупреждения ушел к своей коллеге. Если хотите знать правду, и до того, как он свалил, мне не часто доводилось слышать над ухом тяжелое дыхание.
У Мориса на подошвах кроссовок до сих пор прилеплены ярлычки с ценой, и иногда, на мой взгляд, его дыхание становится не очень эротичным и больше похожим на кипящий чайник, в котором не хватает воды. Но, кажется, он порядочный человек; ему придется меня простить за то, что я вспомнила рассказ одной женщины про свидание с человеком подобной комплекции: такое ощущение, будто на тебя падает шкаф и из него вываливается маленький ключик. С другой стороны, думая о шкафах, я обязательно вспоминаю, что порой они ведут вас в изумительно красивые и таинственные заснеженные миры.
Эту сказку я больше всего люблю читать детям в библиотечном книжном клубе. В современных детских книжках, даже самых достойных, слишком часто затрагиваются новомодные социальные проблемы, а по-моему, детям иногда нужны обычные сказки. Со львами и злыми колдуньями. С тайнами и чудесами. По большому счету, мы все нуждаемся в сказках; и хотя это суждение, вероятно, выдаст во мне стереотипную библиотекаршу — допотопную, косную и занудную, лучший в мире сказочник — Чарльз Диккенс. Знаю, что мои коллеги считают это уморительным чудачеством, но в каждый свой приезд в Лондон я непременно посещаю его дом на Даути-стрит. Там есть письменный стол со стулом, за которым он писал, и даже тюремная решетка из долговой тюрьмы Маршалси, в которой сидел отец Диккенса.
А в этот самый момент у меня в голове крутится еще кое-что связанное с Диккенсом. Это выражение из «Повести о двух городах» — «возвращен к жизни», — которое Диккенс использует применительно к освобождению доктора Манетта из Бастилии и, разумеется, к перерождению Сидни Картона благодаря любви. Возвращена к жизни — вот как я себя чувствую и почему сейчас бегу. Было небольшое уплотнение в груди, испуг, потом — направление на обследование, долгое тревожное ожидание, когда изводишь себя перед сканированиями и анализами. В конце концов мне объявили, что все нормально, но подобное испытание сначала внушает ужас, а когда заканчивается, хочется приложить все усилия, чтобы и дальше оставаться здоровой. Хочется жить более полной жизнью. Хочется, независимо от того, сколько прошло времени и какие обиды и разочарования принес предыдущий опыт, любить и быть любимой. Потому что, сколько бы вы ни пробыли наедине с собой, к одиночеству привыкнуть нелегко, как в песне Джони Митчелл о слишком широкой кровати и слишком большой сковородке. Но главное, потому что некому обнять тебя, когда ты напугана. Некому сказать тебе, что все будет хорошо.
Я никому не рассказывала об этом страхе, даже нашей дочери Заре, которая живет с мужем и ребенком в Австралии. По скайпу о таких важных вещах не говорят. По скайпу говорят о чем-нибудь веселом и жизнеутверждающем; а чтобы заполнить неловкие паузы, Зара использует моего четырехлетнего внука Патрика, пока ему не надоедает болтать с женщиной, которую он видел только на экране, и он не сбегает. Порой мне кажется, что я смотрю иностранный фильм без субтитров, потому что пытаюсь читать по лицам и напряженно вникаю в сюжет, когда бытовые темы иссякают и повисает молчание. И, несмотря на счастливые картинки и лицо дочери передо мной на экране, невозможно подавить сознание того, что она на другом конце света и что у каждой из нас, в общем-то, своя жизнь. Какой тогда смысл объявлять о вещах вроде угрозы здоровью, когда ты не знаешь, как это будет воспринято или повлияет ли на ее далекую жизнь.
Иногда мне кажется, что, хотя Зара никогда не заявляла об этом напрямую, она почему-то винит в разводе меня, хотя это ее отец ушел к другой. Она всегда была скорее папиной дочкой, и временами я чувствовала, что, по ее мнению, причиной расставания стало какое-то мое действие или бездействие. И хотя Зара пыталась скрыть это от меня, я знаю, что он побывал у нее в Австралии вместе со своей новой спутницей жизни, и мне ужасно обидно. Эта обида вызвала у меня ребяческое желание тоже наколдовать себе нового спутника. Чем я хуже его?
Я уже подумываю об интернет-знакомствах, но до меня дошло несколько пугающих историй, а я и без того изрядно напугана. Так что эта мысль меня нервирует. Иногда, если чего-то слишком сильно хочешь или слишком усердно стараешься, жизнь с ехидным удовольствием отказывает тебе в этом, а посему в течение предстоящих девяти недель я собираюсь сосредоточиться только на беге и здоровье. Мы начали с малого и сейчас, на второй неделе занятий, девяносто секунд бежим и две минуты идем. Этот необременительный темп приводит к тому, что мы чаще всего сбиваемся в кучку; я, ненадолго оставив Мориса, уже пообщалась с другими членами группы: Кирой, которая хочет стать пожарным и готовится к экзамену по физической подготовке; бухгалтером Брайаном и помощницей учительницы Элизой; Бренданом и Анджелой, которые сообщили, что хотят хорошо выглядеть на своих свадебных фотографиях; и с Морин, которой скучно каждый вечер смотреть телевизор. Но я не перекинулась ни словом с молодой женщиной в хиджабе, потому что она, кажется, желает бегать одна, а я не хочу ей мешать.
А в библиотеке дел по горло, несмотря на сокращения и борьбу за финансирование. Правда, Диккенса и классиков больше никто не берет. К сожалению, по большей части стереотипы оправдываются: женщины приходят за любовными романами, мужчины — за детективами, и те, и другие — за биографиями и обучающей литературой. И, конечно, ради компьютеров. За ними постоянно кто-нибудь сидит. Школьники, делающие домашние уроки, люди, у которых дома нет интернета; все чаще обращаются за помощью те, кому нужно заполнить онлайн-заявление на пособие по инвалидности или еще какую-нибудь официальную форму. Так что наши обязанности отнюдь не ограничиваются расстановкой книг на полках или штампованием страниц (вообще-то мы уже давно ничего не штампуем), — временами кажется, что мы социальные работники. И хотя этого нет в нашей должностной инструкции, мы все равно помогаем посетителям, разъясняя им, как получить доступ к вещам, необходимым для жизни в современном мире. Порой возникает ощущение, что мы тоже персонажи повести о двух совершенно различных городах, двух разных мирах, где всегда есть люди, которые просто выживают.
Так что, если бы мне пришлось выбирать книгу, олицетворяющую пору, в которую мы живем, я выбрала бы «Тяжелые времена», возможно, потому что по выходным я подвизаюсь волонтером в продовольственном банке3, размещающемся в нашей церкви. Каждый раз, когда я слышу об отклонении очередного заявления на пособие и о крайних обстоятельствах, вынуждающих людей прибегать к микрозаймам до зарплаты, то думаю про фрагмент тюремной решетки на Даути-стрит и про долговую яму, куда попадают отчаявшиеся бедняки.
И если бы кто-нибудь заглянул в мою душу, он бы увидел, что в самых сокровенных ее уголках я иногда представляю себя на месте Сесси Джуп, которая, отвергнув всех Грэдграйндов на свете, счастливо обитает в мире воображения, однако способна протянуть руку помощи всему практичному и целесообразному. Быть может, это одна из причин, почему я не хочу знакомиться по интернету: пусть меня не судят по тому, как я выгляжу, когда сама я знаю, что внешность — далеко не главная составляющая моей личности.
Морис рассказал, что у него есть дочь, и я поинтересовалась, где она живет, сообщив, что моя в Австралии; оказалось, она обитает всего в нескольких улицах отсюда. «Но это все равно что в Австралии», — добавил он так тихо, что я едва расслышала. Морис не стал вдаваться в подробности, а я не стала расспрашивать. По-моему, он уже не так задыхается и его меньше заносит в сторону, но бег всегда будет для него испытанием. Впрочем, Морис добросовестно трудится, мы все добросовестно трудимся, а Полин нас очень воодушевляет, постоянно твердит, что мы отлично справляемся, и по очереди бежит рядом с каждым из нас. Она очень настаивает на том, что мы должны проводить третью пробежку на неделе самостоятельно.
Самостоятельные забеги, вероятно, самая трудная часть программы (если раньше никогда этим не занимался, легко сконфузиться, особенно когда на тебе легинсы, в которых чувствуешь себя так, будто очутился в общественном месте в одних трусах), и, по предложению Полин, несколько участников нашей группы, живущих в одном районе, решили объединиться. Это я, Морис, Брайан, Морин и полька по имени Зофья, у которой своя клининговая фирма. По совету той же Полин мы все приобрели светоотражающие футболки, так что теперь по улицам города бегает маленький светящийся отряд. А ведь мы лишь одни из многих, и порой те, кого я считаю настоящими бегунами, при встрече признают нас, словно мы тоже допущены в их элитарный клуб. На этих пробежках Полин заменяет Лора из приложения, которая для начала поздравляет нас с тем, что нам хватило силы воли добраться до второй недели и преодолеть первые трудности, а затем сообщает, когда бежать, а когда идти шагом.
Возможно, я заблуждаюсь, но я почти уверена, что дорога иногда приводит нас к дому дочери Мориса, потому что, ковыляя мимо одного здания, он непременно поворачивает голову и пытливо изучает его. Дом неказистый на вид, тут во всем царит атмосфера запущенности, начиная с неухоженного палисадника и кончая грязным тюлем на окнах. У меня нет времени поразмыслить об этом, так как Лора уведомляет нас, что осталась всего одна полутораминутная пробежка, призывает держать бодрый размеренный темп и уверяет, что мы на это способны. Когда мы финишируем, она снова поздравляет нас и говорит, что это было нелегко. Лора мне уже по душе: хотя я слышу только ее голос, она доброжелательная, участливая девушка, чувствуется, что она не осуждает тебя, а лишь желает лучшего.
Во время нашего последнего разговора по скайпу Зара сообщает мне, что беременна, и по ее лицу видно, что ей страшно, поскольку у нее были большие трудности с появлением на свет Патрика, а первая беременность прервалась на раннем сроке. Да, по ее лицу все видно, но я не могу сказать об этом, не могу протянуть руки и обнять дочь; вместо этого мы с ней радостно щебечем, пытаемся заполнить паузы, заглушить наши страхи бессодержательной болтовней. Где-то на заднем плане стрекочет то ли телевизор, то ли радио, и, пока мы болтаем, Зара иногда отводит взгляд от камеры, косясь куда-то в сторону. Я делаю комплимент ее волосам, она отвечает, что ничего с ними не делала, а потом начинает рассказывать, как хорошо Патрику в детском саду.
Мне хочется плакать, но я не могу дать себе волю до тех пор, пока лицо дочери не исчезнет в темноте. Потому что знаю: я — лишь бесплотный голос, который будет предлагать поддержку и уверять какую-то далекую женщину, что все хорошо, что она справится и что мне тоже известно, что такое страх, и я могу разделить с ней ее опасения. Затем, когда ее лицо на экране наконец гаснет, меня наполняет невыразимое ощущение расстояния, напоминающее о многочисленных разлуках, которые я пережила. Во внезапно наступающем безмолвии я разговариваю со своей единственной дочерью и выкладываю ей все, о чем так и не смогла рассказать.
Брендан
Это была идея Анджелы — записаться на программу «От дивана до пяти километров». Она говорит, что мы хотим отлично выглядеть в день нашей свадьбы, которую она планирует уже целый год, точно военную кампанию. Мне и впрямь начало казаться, что я веду некую войну — с организаторами свадеб, с родными из-за того, кого надо приглашать, а кого не надо, с ресторанами, фотографами и подружками невесты. Я уже готов выбросить белый флаг, но в таблицах, списках и схемах, составляемых Анджелой, это не предусмотрено. Она решительно идет «вперед, к победе»4 и не всегда убеждена в необходимости взятия пленных. Но я наслаждаюсь бегом, так что эта ее идея оказалась одной из лучших. На третьей неделе время пробежки составляет уже три минуты, за которыми следуют три минуты ходьбы. И после занятий я чувствую себя отлично: доволен собой, да и физическое состояние отменное. Полин неизменно поддерживает атмосферу непринужденности и веселья, но я рад, что несколько лет назад бросил курить, потому что моим легким необходим весь свободный поток воздуха, который я могу вобрать. Я также обнаружил, что мне нравится ритмичность бега, и поскольку, будучи медбратом, я взаимодействую с людьми весь день, занятия дают мне возможность побыть наедине с собой, подумать. И несмотря на то, что Полин приветствует разговоры, я предпочитаю, слегка обогнав остальных, самостоятельно распоряжаться окружающим пространством.
Анджела
Да, я хочу, чтобы этот знаменательный день был идеальным, и, что бы там Брендан себе ни воображал, само собой это не произойдет, поэтому я ничего не оставляю на волю случая. Вплоть до этих занятий бегом, которые я ненавижу, поскольку мне не нравится все, что причиняет боль, а все эти спортивные лозунги типа «без боли нет победы» — редкостный идиотизм. Брендан еще не в курсе, что помимо бега нам предстоит взять несколько танцевальных уроков, чтобы не опозориться во время первого танца новобрачных. Несмотря на периодически пропадающий у Брендана энтузиазм, в стремлении к совершенству и идеальному началу совместной жизни нет ничего плохого. И мне известно, что в глубине души он того же мнения, ведь я никогда не смогу быть с тем, кто согласен довольствоваться чем-то второсортным. Однако на этой неделе у нас произошла размолвка, потому что Брендан начал уходить в отрыв, а я считаю, что мы должны держаться рядом, как одна команда, как партнеры. Иногда он бежит вместе с Кирой, этой девицей, которая хочет стать пожарным; не исключено, что он фантазирует, как она спасает его из горящего здания — закидывает на плечи и спускается по лестнице в укромное убежище.
Брендан
Анджела бежит медленнее, чем я, и мне хочется ее подбодрить, но это отнюдь не значит, что у нас тандем или что мы должны всегда идти по жизни не разлей вода. К тому же я хочу совершенствоваться в беге, побуждать себя к большему. Иначе какой в этом смысл? Анджела бегать не любит, потому что ей никогда не приходилось делать ничего такого, что причиняло бы страдания, а еще потому, что она из богатой семьи, которая при помощи разных хитрых схем так нажилась на городской недвижимости, что привыкла загребать жар чужими руками. Они платят бухгалтерам и юристам, защищающим их капиталы, специалистам по безопасности, обеспечивающим охрану их дома, садовникам, ухаживающим за их садом; и даже их собак выгуливают специально обученные люди. И если слухи, которые ходят в народе, верны (а я и сам из народа), некогда они не пренебрегали и услугами телохранителей, сталкиваясь с чьей-либо неуступчивостью.
Мы с Анджелой чем-то похожи на героев книги «По разные стороны баррикад»5, но в данном случае камнем преткновения является не старое религиозное клише, потому что давайте посмотрим правде в глаза: ныне у нас в городе религия волнует только пещерных жителей. Нет, нас разделяет материальная пропасть. Я не сказал «классовая», поскольку, как мне кажется, моя семья, проживающая в обычном многоквартирном доме, классом не ниже, если не выше семьи Анджелы, пусть они и купаются в деньгах. Мне известно, что ее отец, Эйдан, неустанно критиковал наши отношения, сеял семена раздора и надеялся, что увлечение его дочери голодранцем, работающим в государственной медицине, в конце концов сойдет на нет. Наверное, он был раздавлен, когда Анджела сообщила ему, что мы собираемся пожениться. Надо отдать ей должное: несмотря на всю избалованность, эту девушку нелегко прижать к ногтю, и она никогда никому не позволяет себя запугивать, даже отцу. Я ценю ее преданность и думаю, что мы сможем преуспеть, если представится такая возможность.
Равным образом мы сможем преуспеть и в беге, если не сдадимся. А еще бег — это шанс выкинуть из головы все грустные вещи, которые мне приходится видеть на работе, и подумать о будущем, к которому я бегу. Ведь по правде говоря, в последнее время у меня появились сомнения. Сомнения относительно того образа жизни, на который я собираюсь подписаться. Мне не понравилось, что мои родители чувствовали себя неловко, когда отправились знакомиться с семьей Анджелы после нашего объявления о помолвке — как только получили по почте напечатанное приглашение. Будто их вызвали чуть ли не в долбаный Букингемский дворец. Дошло до того, что мама настояла поехать на такси, а не на своем ржавом двенадцатилетнем ведре. Анджела и ее мать (эта женщина мне всегда нравилась) старались как могли, чтобы мои родители чувствовали себя уютно. Однако трудно чувствовать себя уютно в потоках шампанского в особняке, где одна кухня больше всего твоего дома. А отец, хоть и не в упрек мне, продолжает твердить, что я хорошо устроился, точно мне выдали продуктовые карточки на всю жизнь.
Но моя любовь к Анджеле не имеет ни малейшего отношения к деньгам. Объяснять любовь бесполезно, так что простите меня, если я не буду и пытаться. Скажу только, что люблю, когда Анджела улыбается одними глазами, что мне нравится, с какой нежностью она относится к моей маме, а когда она жарит тосты с сыром, то воображает, что продемонстрировала непревзойденный образчик кулинарного мастерства. По иронии судьбы мы с ней познакомились после гей-парада в центре города: моя сестра Катриона лесбиянка, и я пошел на парад, чтобы выразить солидарность. Потом, в баре Анджела решила, что я тоже гей, пока во время путаного, невразумительного разговора не выяснила обратное. Так у нас все и закрутилось, и вот спустя два года мы собираемся пожениться.
На пробежке у меня в голове как будто расчищается свободное пространство, и я могу думать. Кира тоже не хочет разговаривать, поэтому мы просто отделяемся от остальных и бежим в единодушном молчании. Но в это молчание проникают некие сомнения, о которых я упомянул. Начать с самóй свадьбы. Я все сильнее осознаю, что Эйдан намерен использовать это мероприятие, чтобы продемонстрировать всему миру свой статус, пустить на него столько денег, чтобы хватило на целое приложение к глянцевому журналу. Он толкует о том, чтобы прилететь вместе с Анджелой на вертолете, нанять какую-нибудь музыкальную звезду, возглавляющую хит-парады, устроить грандиозный фейерверк; в довершение ко всему, насколько я знаю, планируются позолоченные голуби, вылетающие из сутаны священника. А я всего этого не хочу, и рано или поздно мне придется признаться Анджеле и попытаться затормозить эту безжалостную махину, прежде чем она сорвется в пропасть, увлекая за собой нас обоих.
Но может быть, свадьба — лишь верхушка айсберга, поскольку мои сомнения связаны не только с ней. Если мы уже позволяем Эйдану контролировать первый день нашей будущей совместной жизни, организовывать его, сообразуясь лишь со своими желаниями и средствами, то что удержит его от попыток организовать и наше дальнейшее существование? Сможем ли мы обрести независимость от его мнений, да и захочет ли Анджела когда-нибудь зажить нашей собственной жизнью, без всего того, к чему она привыкла?
Анджела
Я не собираюсь признаваться в этом Брендану, поскольку идея была моя, но я не люблю бегать. Мне нравится думать, что я поддерживаю себя в приличной форме, и дома я занимаюсь на тренажерах, но бег это нечто совсем другое. Он какой-то... не знаю, как сказать... промозглый, что ли; для меня абсолютная загадка, как можно пробежать марафон. Я амбициозна, у меня есть потребность отличаться в том, что я делаю, и для меня стало неприятным сюрпризом и разочарованием, что мне до сих пор тяжело, притом что пошла уже третья неделя. Я думала, все придет само собой, плавно и безболезненно (разве бегать — это так уж трудно?), но теперь мне ясно, что, если я хочу пройти программу до конца, придется попотеть. Жутко не хочется, чтобы Брендан считал меня изнеженной богатейкой, и я ни за что не сдамся. Благослови ее Господь, но Полин, на мой вкус, чересчур утомляет своим неунывающим энтузиазмом, а когда я спрашиваю Брендана, о чем они беседуют с Кирой, он отвечает — ни о чем, они вообще не разговаривают, но ведь я вижу их впереди, и мне кажется, что их тела двигаются в зеркальном ритме. Вроде как ведут молчаливую беседу.
Не знаю, как и когда предстоящая свадьба стала вызывать стресс. Просто постепенно она превратилась в громаду, которую не сможет вместить ни одна таблица на свете. Иногда мне кажется, что этого я и хочу, а иногда, что нет; Брендан, похоже, готов согласиться с чем угодно, лишь бы его не привлекали к участию, следовательно, бремя принятия всех решений лежит на мне. И это лишает процесс определенной доли удовольствия. Похоже, его стремление бежать в одиночестве значит куда больше, чем он готов признать.
Брендан
Заключительный трехминутный отрезок я прохожу вместе с Анджелой, но чувствую, что мне хочется бежать дольше и дальше. Полин говорит, что мы молодцы, что, глядя на нас, она видит: мы стайеры и не собираемся заканчивать, ведь вечера все холоднее, а наши теплые дома умоляют нас не покидать их. А еще она уверена, что в нас есть качество, которое она называет настырностью; оно понадобится нам, чтобы продержаться все девять недель. После тренировки мы с Анджелой расходимся в разные стороны. Я сегодня в ночную смену, так что перед работой у меня как раз останется время принять душ и перекусить, прежде чем отправиться на отделение.
После бега тело ощущает легкость, хотя в мозгу порой роится слишком много мыслей; однако на работе нужная ясная голова, поэтому, прежде чем войти, я всегда останавливаюсь на одну-две минуты и пытаюсь сосредоточиться. Профессия требует от меня исчерпывающего внимания, а проблемы людей, с которыми ты имеешь дело, быстро низводят твои собственные заботы до уровня несущественных.
Приходя на дежурство, я всегда заглядываю в отдельную палату, куда поместили Джудит. Ей осталось совсем чуть-чуть. Скоро ее перевезут в хоспис. Мне больно видеть эту еще молодую женщину, увядшую, как осенний лист, но я ничем не выдаю своей боли. Джудит по-прежнему живет напряженной внутренней жизнью, кажется ничуть не изменившейся из-за болезни. Она осталась волевым человеком и всегда находит, над чем посмеяться. Когда я вхожу, Джудит открывает глаза и спрашивает, как прошла пробежка, и когда я отвечаю, что бежал как ветер, она замечает: «Скорее, как Форрест Гамп». Я поправляю ей одеяло, и хотя мне хочется взять ее за руку, я не делаю этого, а просто хлопочу по палате. Когда я собираюсь уходить, Джудит сообщает, что выходит замуж и что я приглашен на свадьбу. Я понимаю, что это действие морфия, и, оглянувшись, вижу, как глаза ее закрываются и она засыпает.
Утром, после окончания дежурства, когда город только начинает оживать, я совершаю самостоятельную пробежку. Это время, которое я провожу наедине с собой, и я не рассказываю о нем Анджеле. Стараюсь, чтобы в голове звучала одна лишь музыка.
Я всегда стремилась бегать. Даже во время войны, подкрадывавшейся все ближе, и потом, в ливанском лагере, где я носилась по рядам между палатками и добегала до границ нашей закрытой зоны. В детстве родители говорили мне, что не одобряют этого, что их дочери не подобает постоянно пребывать в движении, точно она убегает от чего-то дурного. Но после того, как с нами и впрямь случилось много дурного, им все же пришлось примириться с этим. Вероятно, они думают, что в такое неспокойное время, как наше, умение бегать — не самое плохое качество и может принести пользу.
Я бегала под беспощаднейшим солнцем на свете, бегала даже по сковавшему лагерь первому снегу, оставляя за собой смерзшиеся следы. Бегала, не обращая внимания на детей, которые сначала высмеивали меня, а потом, бывало, пытались следовать за мной, словно я устремлялась к какому-то тайнику с едой, в некое прекрасное место, существовавшее сразу за пределами их ограниченного мирка. Я никогда никому не пыталась это объяснить, но понимаю, что именно в движении ощущаю себя наиболее защищенной и счастливой. В эти моменты мое тело чувствует, что принадлежит мне, а не чужим представлениям о том, какой я должна быть. И когда у нас отняли все остальное — и дом, и доходы, и моего старшего брата, — это пропитывающее меня ощущение остается со мной. Каждый шаг заключает в себе молчаливую надежду, что я перемещаюсь в какое-то иное место, где моей семье будет лучше. Я будто разведчица, вышедшая вперед остальных, чтобы отыскать убежище, где мы сможем быть вместе и спокойно спать всю ночь, не просыпаясь при малейшем звуке. Не ожидать каждую минуту, что с неба вот-вот посыплются бомбы. Не рыскать по развалинам в поисках родных и близких, не сидеть при свете свечей в подвалах, уповая на помощь, которая никогда не придет. А еще мне порой в глубине души кажется, что если я буду быстро и долго бежать, то прибегу к Масуду, ушедшему на войну, хотя мне известно, что он погиб и тело его развеяно по ветру, так что и хоронить было нечего.
Подошвы моих кроссовок так истончились, что мне чудилось, будто я бегу босиком, и когда я мчалась по потрескавшимся и разъезженным дорогам, то поднимала ногами маленькие облачка красной пыли. Сейчас у меня новые кроссовки. И нам уже ничто не угрожает. Но мы живем в городе, о существовании которого я раньше даже не подозревала и который каждый день напоминает мне, что это не моя родина. Я здесь с отцом, матерью и маленьким братом Иссамом, который каждый вечер спрашивает, когда мы вернемся и дожидается ли нас Масуд. Мы попытаемся начать тут новую жизнь, но никогда не перестанем надеяться вернуться, когда шрамы войны заживут и все будет восстановлено. Мы прибыли в рамках так называемой Программы переселения уязвимых лиц и очень признательны благотворителям, но уязвимыми нас сделала война, а не наши собственные поступки. Раньше у нас были небольшой ресторан и пекарня, уважение соседей и общества в целом, а теперь мы очутились в новом мире, созданном для нас благотворителями. Но в этом мире существует и обида.
Все словно сговорились, чтобы постоянно напоминать нам о том, что мы чужаки: и доброжелатели, выказывающие деятельное участие и неизменную приветливость, и те, кто подозрительно косится на нас и перебрасывается в нашем присутствии репликами, которые я, со своим знанием английского, вполне способна понять, хотя местное произношение заметно отличается от того, которое мне знакомо. Но самые неизбежные напоминания — это небо и солнце, под которыми я бегаю в этой своей новой жизни. Солнце в основном отсутствует или прячется за облаками, будто соглядатай, шпионящий за миром, что раскинулся внизу. А небо имеет весьма отдаленное сходство с тем, под которым я когда-то обитала, словноиз него выщелочили всю насыщенность цвета, так что ныне оно походит на сильно выцветший флаг — потрепанную ветрами память о себе прежнем.
Я знаю, что на пробежках внимание привлекает именно мой хиджаб, хотя он часть меня и моих убеждений. Люди смотрят на него так, точно он для них загадка, а некоторые, по непонятной мне причине, считают его проявлением неуважения к ним и к их убеждениям. Бывает, мое появление встречают улюлюканьем, обзывают разными словами, а один мужчина даже оскорбил меня, судя по всему, решив, будто я из Пакистана. Вот почему я в основном бегаю ранним утром по прогулочной дорожке вдоль берега, где встречаются только редкие собачники и другие бегуны. Мне нравятся река, рассвет, медленно пробуждающий ее к жизни, окаймляющие ее деревья, бодрящая свежесть воздуха. Иногда я даже нахожу в себе силы думать о Масуде, не бередя душевную рану; я вспоминаю, как ранним утром он ходил на рынок и покупал для нас фалафель, который мы съедали, устроившись на траве в местном парке. Потом мы запускали воздушного змея, которого Масуд сделал сам, и я удивлялась, как такие могучие руки способны сотворить что-то настолько легкое. А брат, конечно, дразнил меня, уверяя, что, если я не буду крепко держать бечевку, змей поднимет меня высоко в воздух и ему придется сказать маме, что меня унесло ветром.
По берегам реки поют птицы, а однажды я видела двух лебедей. В эти минуты мне нравится представлять воздушного змея, который уносит изувеченное тело брата к свету, к жизни. Пусть Масуд еще раз вдохнет чистейший воздух, почувствует, как солнце согревает его лицо, и сможет улыбнуться и сказать мне, что все будет хорошо. Сверкает водная гладь, и если бы я остановилась и наклонилась над ней, то увидела бы свое отражение. Но течение медленное, сонное, а мне необходимо продолжать двигаться, бежать, пока я не доберусь до какого-то другого места, отличного от того, в котором я сейчас нахожусь.
Я предпочитаю бегать самостоятельно, в тишине, не отвлекаясь на музыку или разговоры, поэтому не хотела присоединяться к группе, но женщина, руководящая занятиями, настаивала с таким энтузиазмом, что я не смогла отказаться. Все очень дружелюбны, но я хочу только бегать, бегать, бегать, пока не избавлюсь от мучительных мыслей, преследующих меня, пока не обрету способность вспоминать хорошие вещи, которые помогут создать настоящий дом и найти свое собственное место в мире, а не то, которое отводится уязвимым. Я не хочу перемежать бег ходьбой, мешать себе разговорами. Пошла уже четвертая неделя, и ходьба, сменяющая пятиминутные пробежки, кажется мне пустой тратой времени, дыхания в моих легких, мечтаний в моей голове и будущего, к которому я так отчаянно стремлюсь.
Но от Полин не увильнуть, она в течение минуты бежит рядом, чтобы проверить, как у меня дела, хвалит мой стиль, а потом интересуется, как мне мой новый дом.
— Тут мило, — отвечаю я. — И люди очень милые.
Привычные слова сами собой слетают с языка. Я всегда так говорю; по крайней мере, тут есть некоторая доля правды, и мне не совестно. Я уже поняла, что окружающим нравится слышать такое. Это заставляет их гордиться собой и своим городом. Но, произнося эти слова, я все равно невольно представляю себе ярко-синее небо, чувствую туго натянутую бечевку воздушного змея, танцующего на нежнейшем ветерке, и ощущаю на языке привкус согревающих пряностей. При этом я знаю, что грежу о том, что существует только в моей памяти, и по ночам, прежде чем заснуть, утешаю себя мыслью, что сумела вырваться из разоренного и разрушенного города, стены которого рассыпались в прах. Из города, где моя жизнь и жизни моих близких висели на волоске.
Когда я заставляю себя явиться на заключительное занятие недели, то, оглядывая остальных участников группы, не могу не задаваться вопросом: многие ли из них пережили бы исход из Сирии и пересечение границы? Исход, во время которого погибал и стар и млад. Исход, который нам пришлось совершить только с тем, что мы могли унести на себе, и который в конечном счете лишил нас всех денег, ушедших на то, чтобы обеспечить безопасную переправку. В палаточном лагере я чувствовала себя маленькой песчинкой среди множества себе подобных, число которых возрастало с каждым днем; там не было никакой возможности уединиться, притом что я всегда была человеком замкнутым, приверженным к одиночеству. Когда дела были совсем плохи, отец поговаривал о том, чтобы попытаться пересечь море, но из-за возражений матери и отсутствия средств его намерение не осуществилось.
По окончании занятия мы встаем полукругом и ждем, когда к нам обратится Полин. Я разглядываю остальных: Мориса, который ходит упершись руками в поясницу, а лицо у него цвета красной пыли, которую я когда-то взбивала ногами; пару, которая, кажется, тихо препирается; Кэти, которая периодически пытается заговаривать со мной. Тем временем Полин рассказывает нам, как хорошо мы справляемся, что мы почти на полпути, но надо готовиться к пятой неделе, так что мы должны побегать самостоятельно. Она заставляет нас поаплодировать самим себе и говорит, что увидится с нами на следующей неделе.
Когда мы расходимся, я слышу, как люди говорят друг другу: а вечера действительно все холоднее. Мне не вполне ясно, что они имеют в виду. Я привыкла к простой смене двух сезонов — длинного жаркого лета и мягкой сырой зимы, но тут все сложнее, непредсказуемее, как у человека, который каждый день надевает новую одежду. Временами мне безумно хочется, чтобы припекло солнышко, чтобы его лучи проникли под кожу и согрели мои кости. Но зачастую солнце кажется мне чужаком, неохотно признающим мое существование, и по пути домой я понимаю, что дело движется к зиме и скоро свет начнет умирать. Это и есть осень. Листья на деревьях вдоль реки уже побурели и покраснели, вода мало-помалу теряет прежний лоск и в иные дни приобретает оттенок глиняных черепков.
По дороге я скольжу взглядом по ресторанчикам и забегаловкам. В этом городе беспрестанно едят, что хорошо, потому что и мама, и папа — отличные повара и уже заговаривали о возможности снова завести свое дело, как раньше, в Сирии. Но как они вообще сумеют начать, когда на их пути так много препятствий? Я не знаю ответа на этот вопрос и не хочу видеть, как родители сталкиваются с очередным горьким разочарованием.
Но ничто не сможет причинить такую острую и непроходящую боль, как потеря Масуда. Есть кое-что, чего я никогда не рассказывала и никогда не смогу рассказать родителям. В ночь перед своим тайным отъездом Масуд зашел ко мне в комнату, когда я уже засыпала, и сообщил о своих намерениях. Он не мог открыться родителям, потому что понимал, что они попытаются его остановить. Мне так много хотелось ему сказать, но он приложил палец к моим губам, быстро пригладил мне волосы и исчез в ночном сумраке. Исчез навсегда. И если бы я тогда выдала брата родителям, возможно, он жил бы сейчас с нами, в нашем новом доме. Кажется, будто во всем мире наступает осень, свет умирает, и поскольку я никак не могу этому противиться, то начинаю убегать.
Именно этого я и боялся. Пятая неделя. Предполагается, что к ее концу мы должны осилить двадцатиминутную пробежку. Двадцать минут! Большой скачок в сравнении с предыдущими неделями. Но я намерен попытать удачу; мой стиль бега меняется. Я никогда не смогу оторваться от остальных, как Брендан или Кира, которая хочет стать пожарным и выглядит так, словно уже рвется в пылающий ад, однако меня уже почти не заносит вбок. Я выработал этакий шаркающий способ передвижения, благодаря которому продолжаю бежать даже несмотря на то, что у меня в груди пылающий ад, куда так рвется Кира. Мне по-прежнему не хватает дыхания, чтобы полноценно участвовать в разговорах, в которые меня любит втягивать Кэти. Кстати, я до сих пор не могу ее раскусить: она и вправду участливая или просто любит совать нос в чужие дела? Кэти тоже слегка шаркает, так что в итоге мы обычно бежим вместе. И у нее определенно есть организаторские способности, потому что благодаря ей несколько участников нашей группы объединились для самостоятельной пробежки. От Кэти никуда не деться, даже если бы я захотел.
Нам предстоит двадцатиминутный забег — а сегодня дождь. Мелкая морось, сеющая с угрюмого неба, мало-помалу усиливается. Нехорошее предзнаменование. Внезапно меня охватывает опасение, что я собираюсь унизить себя, что я собираюсь остановиться на обочине жизни с закипевшим двигателем, пока все остальные проносятся мимо. Вечерами становится все холоднее; я миную давно разоренный конский каштан, трава под которым усеяна пустыми колючими скорлупками. У меня возникает внезапное желание симулировать травму — растяжение мышцы, вывих лодыжки, но я смотрю на Полин и думаю, что она не примет поддельную справку, и знаю, что она мне слишком нравится, чтобы ей лгать. Итак, после пяти минут энергичной ходьбы мы переходим на бег — и да, главное вовсе не скорость, главное — продолжать двигаться вперед; на самом деле Полин призывает сбавить обороты и найти свой ритм. Жена обожала танцевать, но у меня всегда было плохо с чувством ритма, и я главным образом исполнял роль майского шеста, вокруг которого она кружилась; мне искренне жаль, что Мина не смогла потанцевать с Брюсом Спрингстином под «Танцы в темноте». Жаль, что она так и не исполнила свой пенсионный танец с жизнью. Иногда я задумывался о том, чтобы посетить те места, которые были в нашем списке, но мысль о поездке в одиночку не доставляла мне удовольствия: я понимал, что каждое мгновение будет наполнено осознанием того, что Мины со мной больше нет. Трудно быть одному после того, как всю жизнь прожил с кем-то вдвоем; мне во многом ее недостает, в частности, теперь никто не даст мне совет насчет нашей дочери Рэйчел, никто не удержит меня или, наоборот, не подтолкнет, в зависимости от ситуации.
Я не видел Рэйчел и Элли уже три недели. Вернее, не совсем так: все это время она не звонила, но все же я вижу их мельком. Не на нашей небольшой групповой пробежке, маршрут которой проходит мимо дома дочери, а когда Рэйчел водит Элли в бассейн и совершает еженедельную вылазку за продуктами в супермаркет. Выражение «вижу мельком» подразумевает какое-то неожиданное, счастливое стечение обстоятельств, но на самом деле я, если честно, пытаюсь предугадывать, где их можно увидеть. Поэтому я паркую машину и торчу в ней, как заправский детектив, только, сдается мне, детективы не пьют чай из термоса и не слушают «Тьму на окраине города»6, поскольку ведут слежку за подозреваемым, а я слежу не за подозреваемым, а за родной дочерью. Я не верю в телепатию и тому подобную чушь, однако все сильнее ощущаю, что дело дрянь. Я чувствую это по походке Рэйчел, по тому, как она держит Элли за руку, словно ребенок — воздушного змея, готового внезапно вырваться и улететь с первым же дуновением ветерка. И я знаю, что если не буду приглядывать за своими девочками, то никогда не смогу со спокойной совестью вспоминать о жене.
Мина так и не пришла в сознание после аварии, и когда я вспоминаю часы, проведенные у ее больничной койки, иногда пропускаю момент отключения системы жизнеобеспечения, а взамен представляю, что бы она сказала мне на прощание, будь у нее такая возможность. Мина велит мне заботиться о себе, а сразу вслед за этим берет с меня обещание присматривать за Рэйчел и Элли.
Дождь усилился, и я рад этому, поскольку надеюсь, что он поможет охладить мой закипающий двигатель. У меня такое чувство, будто что-то рвется наружу из моей груди, и пока Кэти стрекочет про книжку, которую она сейчас читает, я воображаю, что сейчас разыграется сцена из «Чужого» и из меня вылезет гротескный мутант. Но, может быть, это всего лишь мое сердце, сердце, которое чувствует, что работает на износ, лихорадочно качая кровь, в то время как легкие посылают отчаянный сигнал SOS, требуя кислорода.
— Все в порядке, Морис? Вы добились прекрасных результатов. Расправьте плечи, не сутультесь, чтобы легкие дышали свободно, — говорит Полин.
«Пожалуйста, сэр, у меня колет в боку. Можно я пойду переодеваться?» — звучит в моей голове голос мальчика в нейлоновых шортах во время слякотного забега по пересеченной местности, которые так любят устраивать учителя физкультуры. Однако вслух отвечаю:
— Все в порядке, Полин.
Однако что-то происходит со временем, потому что, по словам Полин, прошло десять минут из двадцати, хотя она должна бы сообщить, что осталась всего минутка. Оказывается, мы только на полпути, тогда как я хочу услышать, что финиш уже близок. И Кэти больше не щебечет над ухом — должно быть, тоже это чувствует. Я кошусь на нее: лицо моей спутницы устремлено вперед и блестит от дождя. Это придает ей вид святой подвижницы; думаю, Кэти было бы приятно, если бы я сказал ей об этом, но ведь такие вещи не принято говорить, да и дыхания у меня не хватает.
На дорожке уже появились лужи, впрочем недостаточно глубокие, чтобы тратить энергию на их огибание, поэтому я шлепаю прямо по ним, обдавая наши с Кэти лодыжки маленькими алмазными капельками. Но основной вопрос, лежащий в сердцевине всего этого: когда станет легче? Когда прекратятся страдания? Надеюсь, что скоро, потому что долго я не выдержу. Я был бы несказанно счастлив сыграть роль капитана Отса и для всеобщего блага сказать, что я пойду на улицу и, может быть, вернусь не скоро7. Вот только я и без того на улице, и когда мы снова пробегаем мимо голого каштана, я начинаю чувствовать себя одной пустой скорлупкой, из которой вынули сердцевину.
Марк даже не пришел на похороны Мины, и меня это вполне устроило. Он был тогда в Шотландии, якобы навещал какого-то приятеля, но так и не удосужился вернуться. А мы с Рэйчел сидели на передней скамье и даже в какой-то момент взялись за руки, правда ненадолго. И в этой церкви, куда наша семья ходит только на крестины, свадьбы и похороны, я думал, как здорово было бы повести дочь по проходу к алтарю и увидеть, как она выходит замуж за хорошего парня, который будет любить ее и заботиться о ней. Сделает ее счастливой. Но, может, в этом-то и заключается главная ошибка: нам всем нужен кто-то, кто сделает нас счастливыми, как будто мы сами на это не способны. А если нам повезет (или не повезет) найти кого-то, что произойдет, когда этого человека не станет?
Не знаю, может, потому, что я вижу Рэйчел издали, мне чудится, будто она похудела, и хотя некогда дочь гордилась своей внешностью и не жалела денег на одежду и косметику, теперь она выглядит какой-то неухоженной. Слегка изнуренной. А однажды утром, закинув Элли в детский сад, Рэйчел битый час просидела в парке, словно не хотела возвращаться домой. Я подумал было, не подойти ли к ней, будто случайно, но удержался, сказав себе, что это рискованно: вдруг дочь поймет, что я за ней слежу. Это тот самый парк, куда я водил ее в детстве. Ей больше всего нравились качели, она всегда просила подтолкнуть ее повыше. Именно такую Рэйчел я люблю себе представлять: не сидящую в одиночестве на скамейке в парке, хмурую и исхудалую, а парящую над городом на качелях, так высоко, что кажется, будто она летит над крышами жилых кварталов и даже над портовыми кранами.
Дождь льет как из ведра, но нам осталось еще пять минут. Я начинаю надеяться, что сейчас из какого-нибудь невидимого громкоговорителя объявят: «Из-за дождя матч отменяется», но под неуклонно мрачнеющим небом слышится только влажное шлепанье ног. Я каждый день наблюдаю, как пролетают в мгновение ока очередные пять минут, а вот теперь каждая минута, каждая микросекунда становится вечностью, и стрелки секундомера Полин, кажется, назло замедляют ход. В моем полубредовом сознании начинает звучать песня, и я пою про себя с нарастающим отчаянием: «Давай, Эйлин», правда, при повторе слова превращаются в «Давай, Полин, давай, Полин, дуй в этот чертов свисток».
Наконец раздается свисток; предполагается, что мы все должны перейти на быстрый шаг, но я нашел деревянный столбик и обнимаю его; кажется, только он удерживает меня в вертикальном положении. Я нависаю над столбиком, ухватившись за его верхушку обеими руками, и пытаюсь отдышаться, чувствуя, что весь кислород улетучился куда-то за пределы Вселенной. Так вот каково это — оказаться в «зоне смерти» на Эвересте, где воздух настолько разрежен, что каждый шаг дается неимоверными усилиями. А потом я осознаю, что меня хлопают по спине и называют молодцом, и это немного шокирует, потому что единственная близость, которая ассоциируется у меня с групповой физической активностью, — это хлопок мокрым полотенцем в школьной раздевалке. «Молодец, Морис», — звучит со всех сторон, и меня по-прежнему похлопывают чьи-то руки, хотя я не вижу чьи, потому что прижался лицом к столбу, точно собираюсь с ним целоваться. Сперва мне не хочется его отпускать, чтобы не упасть, а потом Полин уговаривает меня ослабить хватку, выпрямиться и набрать немного воздуха в пустые легкие. Я тронут. Тронут по столь разным причинам, что и объяснять не буду.
— Молодец, Морис, вы справились, — говорит Полин, и я пытаюсь улыбнуться, но ничего не отвечаю, потому что знаю: стоит мне заговорить — и я начну плакать, а плачущий мужчина моего возраста в ярко-синей быстросохнущей футболке «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии (размера XL) и спортивных штанах (тоже размера XL) — не слишком презентабельное зрелище. Но эти слезы — не оттого, что я впал в детство, осознав, что у меня промокли ноги и отсырела спина, потому что дождь попал мне за шиворот. Просто я слышу, как Мина говорит, что я должен заботиться о себе и о Рэйчел с Элли, но, пытаясь сделать первое, я не знаю, как подступиться ко второму, разве что приглядывать за ними издали и быть начеку. А когда все уходят вперед, я отстаю и, несмотря на старания, роняю несколько слезинок. Затем вытираю их, надеясь, что если кто-нибудь обернется, то решит, что это всего лишь дождь. Всего лишь человек, вытирающий со щек капли дождя.
Хоть я и сказала, что не занята активными поисками партнера, по крайней мере сейчас, когда я сосредоточена на предстоящем пятикилометровом забеге, это не мешает мне думать о мужчинах. Год назад Мартина из библиотеки попыталась познакомиться через интернет, и в итоге мужчина прислал ей фотографию той части тела, видеть которую ей вовсе не хотелось. Прежде чем заблокировать этого типа, она послала ему сообщение, в котором написала, что предпочла бы увидеть изображение его мозга, но поскольку он, вероятно, столь же мал, как его — ну, вы сами знаете что, — ей придется потратиться на лупу. Мы дружно хохотали над этим за утренним кофе, однако, если отсеять тех воздыхателей, чьи манеры и побуждения категорически не позволяют рассматривать их всерьез, меня беспокоят мужчины, которые отлично умеют притворяться теми, кем отнюдь не являются. Меня беспокоит, что правда может выплыть наружу, когда все уже зайдет слишком далеко и ты станешь уязвимой, запутавшись в паутине правдоподобия.
Потому что, хотя мой муж Генри, вероятно, разлюбил меня задолго до того, как ушел, я этого не понимала. Отчасти это моя вина — я принимала брак как должное, просто жила своей жизнью и считала, что все идет само собой. А теперь у меня, ко всему прочему, проблема с доверием, ведь у мужа был роман с коллегой, а я ничего не подозревала. Быть может, я просто наивная, не знаю. Однако случившееся заставляет задуматься о том, какой тип мужчины мне нужен, а я куда лучше понимаю, какой тип мне не нужен. Итак, мне не нужны ни Хитклифы с их мрачной угрюмостью и склонностью к насилию, ни мистер Рочестер с какой-то страшной тайной на верхнем этаже. Телевизионный Дарси тоже никогда меня не привлекал, даже в сцене с облепившей тело мокрой сорочкой, потому что он из тех мужчин, у которых всегда найдется оправдание своим поступкам, и нужно немало потрудиться, чтобы вылепить из него человека, с которым хочется провести жизнь.
Но что же тогда мне нужно? Ну, для начала, мужчина с собственными средствами. Я не собираюсь ни с кем делиться своей скудной пенсией, особенно теперь, когда правительство повысило пенсионный возраст в надежде, что еще больше людей умрет прежде, чем получит обратно свои взносы. После этого я начинаю мучительно соображать, что же еще мне нужно, и если упоминаю про чувство моральной ответственности, то людям кажется, будто я ищу какого-то викторианского викария в сюртуке. Ну да, мне нужен человек, способный заботиться. Заботиться обо мне, об окружающих. Человек, который ясно представляет, что такое хорошо, и которому не надо беспрестанно разжевывать, что такое плохо. Но я не знаю, как вместить все это в свой профиль на сайте знакомств. Так что, по крайней мере на данный момент, я сосредоточена исключительно на беговой программе, хотя на прошлой неделе с трудом одолела двадцатиминутную пробежку и у меня начали ныть икры. По совету Полин я купила две пары компрессионных носков — они увеличивают снабжение мышц кислородом и улучшают кровообращение. Когда я рассказала о них Мартине, та заметила, что я должна надевать их на голову.
Не знаю, может, это составляющая моего «возвращения к жизни» после недавно пережитого страха за здоровье, но я все сильнее осознаю физические преимущества пятинедельных занятий бегом (если не считать ноющих икр). У меня улучшился аппетит, да и сплю я куда крепче и больше не просыпаюсь при первых лучах солнца, проникающих в комнату сквозь слишком тонкие шторы. Все это несколько уравновешивает мои опасения по поводу Зары, которая ждет второго ребенка и боится, что эта беременность окажется такой же тяжелой, как предыдущая. Мы по-прежнему ведем по скайпу принужденные беседы, пытаясь выстроить разговор вокруг малозначащих вещей, словно, если мы рискнем углубиться в действительно важные темы, наша связь каким-то образом прервется и этот разрыв заполнят тысячи миль, которые нас разделяют.
И, несмотря на позитивное отношение к собственному телу, я по-прежнему неукоснительно его обследую и считаю, что, удостоившись отсрочки, ты обязан как можно эффективнее распорядиться своим будущим.
Также я размышляла о том, сколь многим из нас приходится терять своих детей. Дети покидают нас ради дальних стран и более денежной работы, ради того, что кажется им хорошей перспективой. Они уезжают из дома в восемнадцать лет, чтобы получить образование, и мы гордимся ими, но большинство впоследствии не возвращаются. Вероятно, просто потому, что где-то в другом месте им могут предложить больше. Или потому, что, оглядываясь на свою родину, молодежь видит захолустье, навек погрязшее в старозаветных распрях и племенном ожесточении, где образ жизни до сих пор диктуют предрассудки. Перемены происходят, но слишком уж медленно для нетерпеливой юности. Наш остров на протяжении многих поколений наблюдал, как эмигрировали его дети, и хотя в наши дни благодаря фейстайму, скайпу и прочим благам прогресса поддерживать отношения стало гораздо проще, родительскому сердцу по-прежнему тяжело. Ты не можешь протянуть руки за экран, чтобы дотронуться до своего ребенка, не можешь поговорить с ним по душам, без ощущения какой-то наигранности, скованности и принужденности. Все очень поверхностно. Никакой подоплеки. Напустить на себя бодрый вид. Не иметь возможности рассказать единственному ребенку о страхе за свое здоровье, поделиться печалью.
А еще надеяться, что трагедия никогда не размоет изображение на экране, потому что не существует языка, способного справиться с этим. Морис никогда не говорил о жене, но несколько дней назад кто-то рассказал мне о его несчастье. Меня это потрясло. Я всегда замечала в нем какую-то грусть, а когда Морис бежит, кажется, будто он несет некое бремя, выходящее за пределы его избыточного веса. Видимо, бедняга позволил себе слегка расслабиться, что в общем понятно после такой трагедии. Но, к его чести, он сумел прифасониться и побежать; в тот вечер, когда мы бегали под дождем, ярлычки с ценой наконец-таки отстали от его кроссовок. И хотя бег под дождем мог бы показаться романтическим, я не нашла никакой романтики в промокших трусах и носках и в волосах, облепивших голову крысиными хвостиками. Единственным удовольствием после пробежки стало продолжительное отмокание в горячей ванне, со свечами и джин-тоником.
В нашей группе подобрались сплошь хорошие люди, и к настоящему времени я успела поболтать почти со всеми; обычно это происходит, когда мы ждем начала занятия или разбиваемся на пары при ходьбе. Женщины способны многим поделиться друг с другом, даже если совсем недавно были абсолютно незнакомы. Так что мне уже известны свадебные планы Анджелы, ее проблемы с выбором платья и мнение о Меган Маркл (ее вердикт был в общем незамысловат); у матери Морин появились первые признаки слабоумия; помощница учительницы Элиза, судя по всему, должна иметь ангельское терпение; у Зофьи в ее клининговой фирме сейчас занято пять человек, но, если Брекзит слишком усложнит ситуацию, она вернется в Польшу. Одна лишь Яна — закрытая книга, и не только потому, что эта девушка держится особняком, но главным образом оттого, что она бежит слишком быстро, всегда намеренно отрываясь от остальных, словно стремится, не теряя времени, скорее попасть куда-то.
Закрытая книга, некоторые страницы которой неожиданно приоткрываются. В один довольно тихий день, перед приходом школьников и после ухода безработных, Яна приходит в библиотеку. Она узнает меня, но ни единым словом не выдает этого. Девушка хочет записаться. У нее нет удостоверения личности, которое должен предъявлять каждый новый читатель, однако я в нарушение правил записываю ее. А потом провожу небольшую экскурсию, показываю, как зайти в компьютер, и все это время хочу заговорить о наших пробежках. В конце концов, очевидно, потому, что я так и не решаюсь, Яна сама спрашивает, нравятся ли мне занятия. Когда я отвечаю, что пятая неделя оказалась тяжелой, девушка усмехается — уж у нее-то вряд ли возникли затруднения, — но потом говорит, что я молодец. И что потом станет легче.
Я замечаю, что, возможно, уже слишком стара для этого, а Яна качает головой и возражает, что я не старая, после чего, рискуя показаться невежливой, я осведомляюсь о ее возрасте, и девушка сообщает, что ей девятнадцать лет. Спросив ее про родных, я говорю, что моя дочь живет в Австралии, и признаюсь, что я уже бабушка. Яна спрашивает, скучаю ли я по дочери, и я, ответив, что скучаю, интересуюсь, как она устроилась на новом месте. Но хотя Яна говорит все, что положено в таких случаях, я вижу в ее глазах печаль. Она тоскует о прошлом и не может откровенничать об этом. Я не давлю на нее: пережив собственные трудности, мы отлично умеем обходить последствия травмы молчанием.
Яна говорит, что хочет посмотреть по компьютеру, есть ли в городе рестораны, заинтересованные в использовании того, что могли бы производить ее родители-пекари; они надеются подыскать помещение, где можно готовить еду и выпекать хлеб. Я не знаю наверняка, но рассказываю девушке, что, кажется, существуют государственные субсидии для малого бизнеса и всякое такое. Что я наведу справки, расспрошу людей, которые могут об этом знать. Сказав это, я тут же начинаю беспокоиться, что подала беспочвенную надежду на помощь. Но я постараюсь помочь.
А еще я обязательно постараюсь на самостоятельном занятии, завершающем шестую неделю, где нам предстоят пятиминутная ходьба, десятиминутный бег, затем трехминутная ходьба и далее — заключительная десятиминутная пробежка. На словах звучит не так уж плохо, так что я пытаюсь не думать о двадцатипятиминутной пробежке, которой мы должны закончить неделю. Я предложила Яне присоединиться к нашей маленькой компании, но она ответила, что предпочитает бегать ранним утром вдоль реки.
Кажется, я догадываюсь, какой путь она выбрала, и потому предлагаю изменить наш обычный маршрут и пробежать берегом реки перед возвращением к исходной точке. Все одобряют это решение. Только Морис выглядит немного разочарованным, вероятно, потому, что мы не будем пробегать мимо дома его дочери, но он ничего не говорит, и мы отправляемся вдоль медленного изгиба Лагана в сторону устья, там, где река впадает в Лох. Бодрящий чистый воздух пощипывает щеки, одинокий гребец прокладывает по воде ровную борозду, и мы следуем его мерному темпу. По большей части дорога принадлежит только нам, если не считать случайных велосипедистов, которые вежливо звонят в звонки, предупреждая об обгоне.
И вдруг после первой десятиминутной пробежки мы видим их — десятки тысяч скворцов, огромное, зыбкое, пульсирующее облако, которое взрыхляет и заслоняет небо, скручивается и заворачивается само в себя. Мы останавливаемся как вкопанные и пялимся на него, тотчас забыв про вторую пробежку. Кто-то произносит: жаль, что мы не можем вот так же, и Брайан начинает давать какое-то научное объяснение, но я уже больше ничего не слышу. В сердце у меня тоже начинает трепетать скворечья стая: я вижу тысячи наших любимых детей, отправившихся в полет, и мне хочется протянуть руку и махнуть им, позвать домой — или туда, где есть дом, который принесет им счастье.
— С тобой все в порядке? — спрашивает Морис.
— Да, спасибо, Морис. Что-то задумалась.
— У тебя грустный вид.
— Обними меня, Морис, — прошу я.
Он на секунду прижимает меня к себе, и мы начинаем последнюю пробежку.
Я не ожидал увидеть его там. Вышел после дежурства и обнаружил, что отец Анджелы, Эйдан, стоит возле моей машины и внимательно разглядывает ее, проводя нечто вроде визуального техосмотра, и по выражению его лица и по тому, как его пальцы трогают вмятину на дверце, оставшуюся после недоразумения с ограничительным столбиком на стоянке, я понял, что он мысленно уничтожает мой автомобиль. Впрочем, завидев меня, Эйдан тут же расцвел и превратился в само дружелюбие — мол, решил, что неплохо бы пообщаться и поболтать по душам с женихом дочери. Но деликатность не его конек, поэтому, прежде чем я успел вынуть ключи, Эйдан предложил мне новую машину — точнее, одну из своих старых, которую, очевидно, счел более подходящей для будущего зятя. И когда я вежливо отказался, то заподозрил, что мы приблизились к тому моменту в драмах, где озабоченный отец предлагает подонку существенное финансовое вознаграждение за отказ от притворной любви к его дочери и немедленный отъезд. Я покосился на карман его пальто, потому что вообразил, что ему не чужда привычка совать людям на парковках пачки денег в коричневых бумажных пакетах. Ходили слухи о причастности Эйдана к продолжающемуся «Намагейту»8, однако у него репутация человека с абсолютно неуязвимыми деловыми интересами.
Но если из его кармана и должен был появиться коричневый бумажный пакет, то пока никакие признаки об этом не свидетельствовали; вместо этого Эйдан по-дружески положил мне руку на плечо и пригласил отобедать, заметив, что нам необходимо получше узнать друг друга накануне знаменательного события. Отказаться я не мог, и мы очутились в ресторане в центре города, где его знали по имени, и тотчас позаботились, чтобы мы заняли удобный столик, и подали его обычный напиток прежде, чем он сделал заказ. Небрежно осведомившись о моей работе и наших пробежках, отец Анджелы с увлечением изложил мини-автобиографию, чтобы дать мне понять, что он всего добился сам, начал с нуля и ничем не гнушался, выбиваясь в люди. Мне стало очень неловко, когда Эйдан заявил, что вырос в доме, похожем на тот, в котором до сих пор обитали мои родители, недвусмысленно намекнув, что если бы они тоже ничем не гнушались, то, подобно ему, нажили бы золотые горы.
Я уклончиво кивал и дожидался, когда же на столе появится коричневый бумажный пакет. Это произошло между основным блюдом и десертом, предваряя вопрос Эйдана о том, кем я вижу себя через десять лет; после того, как мне удалось избежать хоть сколько-нибудь осмысленного ответа, отец Анджелы предложил мне работу. У него появилась возможность приобрести определенный портфель городской недвижимости, и он решил, что мы с Анджелой идеально подходим для управления им. Я понятия не имел, что такое управление портфелем недвижимости, и не жаждал это выяснять, но, прежде чем мне было позволено высказаться, мой собеседник настоял, чтобы я должным образом обдумал данное предложение, обсудил его с Анджелой и только после этого явился к нему с готовым ответом.
Итак, судьба предназначила мне не изгнание из семьи, но введение в ее состав. Однако последнее вызвало примерно те же чувства, что и первое. Интересно, знала ли Анджела об этом предложении до того, как его выложили на стол? На следующий вечер, когда мы приходим на наше второе на неделе групповое занятие по бегу, я, ни слова не сказав, ожидаю, не поднимет ли она эту тему, но Анджела тоже ничего не говорит и, кажется, полностью сосредоточена на пробежке. Сначала я пытаюсь бежать рядом с ней, но мне трудно поддерживать ее темп; Анджела, должно быть, понимает это, потому что велит мне обгонять, и я покидаю ее, переходя на собственный ритм. Потом я говорю ей, что она молодец, что она готова к финальному забегу, и мы наспех обнимаемся. Анджела замечает, что должен быть более легкий путь, а я возражаю: разумеется, это тяжело, но она отлично справляется и в конце концов поймет, что это того стоило. Однако я ни словом не упоминаю о предложенной должности, как и о том, что после окончания программы продолжу бегать, что уже бегаю каждое утро перед работой. Что бег приносит пользу и моему телу, и голове.
Мне не нужно обдумывать предложение Эйдана — у меня уже есть две семьи: та, которая произвела меня на свет, и та, в которой я работаю каждый день, других мне не требуется. Придя на отделение, я замечаю, что в палате Джудит какая-то кутерьма. Иду узнать, в чем дело, обнаруживаю толпу людей, обступивших ее кровать, и тут только понимаю, что эта женщина действительно выходит замуж — она говорила не под воздействием морфия! Джудит жестом приглашает меня войти, и я вижу, что у нее на шее белый кружевной шарфик, а на руках — такие же кружевные перчатки (они символизируют подвенечный наряд на ее изможденном теле); жених — мужчина, с которым она живет уже пятнадцать лет, — одет в темный костюм с бутоньеркой на лацкане и белую рубашку. Это гражданская церемония, и после того, как вступающие в брак приносят обеты, две сестры невесты поют а капелла. Я стою в уголке и пытаюсь держаться молодцом, а после окончания церемонии Джудит подзывает меня и спрашивает, не желаю ли я поцеловать невесту. Я наклоняюсь и осторожно притрагиваюсь губами к ее впалой щеке, пожимаю руку жениху, а затем оставляю их проводить драгоценное время вдвоем.
Но я неотступно думаю об этом. И в те выходные, когда мы едем на северное побережье и останавливаемся в квартире, принадлежащей родителям Анджелы, мое сознание захвачено образами увиденного. А также размышлениями о непредсказуемости жизни, о ценности времени, проведенного вдвоем, и, главное, о том, как выглядит настоящая любовь. Ей не нужны никакие вещи, не нужно ничего, кроме того, что существует между двумя людьми.
В субботу утром я просыпаюсь рано, осторожно бужу Анджелу и говорю ей, что нам нужно совершить пробежку по пляжу. Она спрашивает, не сошел ли я с ума, и предлагает заняться кое-чем другим, но я отвечаю, что мы должны побегать. Кажется, она замечает, как это важно для меня, потому что встает, и мы надеваем кроссовки. Мы идем по дюнам к пляжу, песчаный тростник царапает нам руки. Безоблачное небо, простирающееся над гладью моря, залито зимним утренним светом, с отливом пляж почти опустел, только песок мерцает алмазным блеском. Мы идем по мягкой песчаной ряби к воде, туда, где песок плотнее, и смотрим на горизонт.
— Красиво, — говорит Анджела, и мы погружаемся в молчание.
К нашим ногам подбирается искристая волна с тонкой белой каемкой, заставляя меня вспомнить белое кружево, исполнившее роль подвенечного платья и в тот момент затмившее красотой самые дорогие наряды. Каждое мгновение, проведенное в той палате, оказалось для меня более реальным, чем все когда-либо мной пережитое. И я постепенно пришел к решению. К решению о свадьбе, об Анджеле, о том, есть у нас общее будущее или нет. В каком-то смысле оно очень простое, потому что все сводится к одному: предпримет ли она попытку уговорить меня работать на ее отца. Если да, то я пойму, что у нас никогда не будет независимой жизни, мы навсегда окажемся в чужой тени и уже не сможем самостоятельно располагать собой. Поэтому я нервничаю, когда мы поворачиваемся боком к морю и начинаем разминочную ходьбу. Я напуган тем, что этот момент наконец настал, потому что, несмотря на полную синхронность наших шагов, мне неизвестно, куда они нас приведут.
Пятиминутная ходьба кажется мне вечностью, и я проверяю телефонное приложение, чтобы удостовериться, что оно не зависло. Затем начинается пробежка, и я сохраняю весьма умеренный темп, даже вынуждаю Анджелу замедляться, устремляясь к уходящему в море каменному пирсу в конце пляжа. Наши лица омывает свежий воздух, и на мгновение нам начинает казаться, что мы вдыхаем какой-то разрешенный наркотик. Иногда нам под ноги бросается небольшая волна и жалобно всхлипывает, когда мы отшатываемся от нее. Видимо, начинается прилив. Через несколько минут я чувствую, как Анжела дергает меня за руку, чтобы я остановился; я решаю, что возникла какая-то проблема, но она всего лишь хочет, чтобы мы сбросили кроссовки, поэтому мы оставляем их на пляже, подальше от воды, и снова бежим вдоль кромки моря, вздымая ногами сверкающие брызги. Анджела прекрасна в утреннем свете, без единого штриха косметики, и мне кажется, что у меня разобьется сердце, если я взгляну правде в лицо и пойму, что то, что между нами есть, не сработало. И вот я с огромным трудом стараюсь продлить эти драгоценные мгновения, не желая, чтобы мы когда-нибудь добрались до конца пляжа. Анджела бежит хорошо, демонстрируя столь свойственную ей решимость, даже если иногда и морщится от ледяной воды; а вода эта так чиста и прозрачна, что видны волнистые песчаные гребни, которые мы чувствуем под своими ступнями.
Далеко в море грязным пятном на горизонте затаилась неподвижная тень танкера, и иногда наши шлепки по воде сливаются в нестройном дуэте с криками чаек. Но мы продолжаем бежать, и пускай мне этого ужасно не хочется, каменный пирс становится все ближе. Все ближе и ближе, как бы я ни старался замедлить наши шаги. Внезапно Анджела устремляется вперед, решив меня обогнать, и я с радостью поддаюсь ей, труся следом в кильватере ее брызг. Она вынуждена дожидаться меня у начала пирса, присев на один из черных камней, служащих волнорезами.
— Чего плетешься, рохля? — поддразнивает она меня.
Я не отвечаю, потому что не знаю, с чего начать, но Анджела как будто инстинктивно догадывается, что у меня на душе, и говорит, что нам надо кое-что обсудить. Я сажусь рядом с ней на камень, и мы снова смотрим на море, не зная, с чего начать. Наконец Анджела спрашивает:
— Чем ты ответишь на папино предложение о работе?
— Я собираюсь отказаться, — сообщаю я и пристально смотрю на Анджелу, чтобы увидеть ее реакцию.
После паузы она произносит:
— Хорошо. Рада, что ты меня не подвел. Я сказала папе, что ты не согласишься.
Когда я спрашиваю ее, уверена ли она, Анджела отвечает, что уверена, поскольку ничего путного из этого не выйдет. И я испытываю такое счастье, такое облегчение, что неожиданно вываливаю ей про свадьбу и про то, что я был свидетелем у Джудит; я даже не знаю, поняла ли Анджела хоть что-нибудь, однако она кивает, и я, расхрабрившись, поддаюсь внезапному, но непреодолимому импульсу и предлагаю:
— Давай поженимся здесь, на пляже! Надо будет подавать заявление на лицензию, но у других это уже получалось. Посмотри вокруг — какая красота! Несколько стульев, флажки, маленький столик для регистратора, музыка.
И Анджела вовсе не вопит в ответ, она... начинает смеяться, после чего спрашивает:
— А потом?
— Арендуем зал в местном культурном центре, закажем банкет. Этим может заняться твой папа, если захочет.
— Давно ты это планируешь? — осведомляется Анджела, но улыбка не сходит с ее лица. Потом она говорит, что обдумает мое предложение, пока мы бежим за кроссовками, и, прежде чем я успеваю ответить, срывается с места, выбивая ногами из воды веера искрящихся брызг.
В то утро, когда родители обнаружили, что Масуд исчез, я притворилась, будто не знаю, где он. Мне было больно обманывать их, но я чувствовала, что у меня нет выбора. После ряда телефонных звонков выяснилось, что брат уехалс кем-то из друзей. Думая про то утро, я не могу не вспоминать вопли матери, ее воздетые над головой руки, обезумевшие звонки отца родственникам и важным людям в попытках разузнать, где находится сын, чтобы можно было поехать и вернуть первенца домой целым и невредимым. Но больше родители никогда его не видели, а разговаривали с ним всего один раз, за неделю до того, как узнали о его смерти, — тот телефонный звонок был сильно осложнен помехами. Брат погиб во время авиаудара вместе с тремя друзьями, которые сбежали с ним.
Холодный утренний воздух плотно, словно маска, обхватывает мое лицо. У меня есть пара теплых шерстяных перчаток. Ветер колышет тонкую узорчатую паутину на живой изгороди. Река кажется почти неподвижной, словно не знает, в какую сторону ей течь. На водной глади кружатся спиральки опавших листьев. Кажется, будто природа скукоживается, отбрасывая все лишнее, готовясь к приближающемуся зимнему ненастью. В ливанском лагере тоже шел снег, усугубляя страдания, отягощая палатки и импровизированные жилища дополнительным бременем, заставляя остро ощущать жестокость мира. Как будто он и без того не принес достаточно горя. Два дня был сильный снегопад, и дизельное топливо для масляных обогревателей подошло к концу. Мне казалось, что холод просто просочился сквозь кожу и проник в кости.
Только размеренный бег помогает не дрожать от воспоминаний. Нам выдали теплую одежду на предстоящие холода, но иногда мне кажется, что я ношу вещи, принадлежащие кому-то другому, живу чужой жизнью. Живу, но толком не знаю, как ее следует проживать. Не понимаю некоторых выражений, употребляемых людьми, не разбираюсь в городской географии, не способна предвидеть погоду, а главное, никогда не испытываю комфорта наедине с собой. И оттого порой чувствую, что я совсем чужая той девушке, которой когда-то была. И только бег, только этот размеренный темп незримо связывает меня со мной прежней и с миром, который я покинула. Масуд часто дразнил меня, утверждая, что бег — пустая трата ценной энергии, которую можно использовать для других целей. Когда я подхватывала шутку и спрашивала, что еще он имеет в виду, брат выдумывал всякие нелепости, говорил, что, если я подключусь к генератору, смогу вырабатывать электричество. И освещать тьму, когда отключают электроэнергию.
Чувствовать себя чужой не только себе, но и другим меня заставляет еще кое-что, потому что я никогда никому не решусь рассказать о некоторых из виденных мной вещей. Например, о мертвецах среди развалин после бомбежки, о засиженных мухами и гниющих на солнце трупах, мимо которых мы проезжали по дороге в Ливан. Об умерших в лагере стариках и новорожденных, похоронить которых мешал снег. Эти образы теснятся внутри и не имеют выхода, они проносятся в моем сознании в самые непредсказуемые моменты, как тени, конвульсивно содрогающиеся на стенах палатки, освещенной только масляным обогревателем. Иногда люди таращатся на меня с плохо скрываемым любопытством, и мне кажется, что это не из-за цвета моей кожи и не из-за одежды, а потому, что страшные воспоминания проецируются на мое лицо в самых гротескных подробностях.
Я знаю также, что мое отношение к окружающим изменилось и ныне отмечено печатью подозрительности. Мне довелось стать свидетельницей того, как люди сводили старые счеты, выдавая своих соседей, а затем присваивая их имущество и владения. Моя семья тоже была обманута, заплатив за переправку через границу, но так ее и не дождавшись. Мы несколько часов простояли в сумерках, наблюдая за летучими мышами, пронзающими темное небо, точно черные вспышки между звездами. Иссам заснул на руках у мамы. Мы медленно потащились домой, при каждом шаге ощущая бурлящий гнев и унижение отца. Нам стало ничуть не легче, а только горше, когда мы узнали, что эти негодяи обманули многих людей.
Старик, выгуливающий вдоль берега крохотную собачку, приподнимает кепку, когда я пробегаю мимо, женщина-бегунья бросает на ходу «привет», но я едва отвечаю им. Можно ли доверять этим незнакомцам? Не ведóмы ли они жадностью и себялюбием? Как я могу знать наверняка, кто желает нам добра, а кто зла? Я уже сомневаюсь, стоило ли рассказывать той библиотекарше Кэти, участнице нашей группы, про мою семью. Не обернется ли это против нас? Лучше помалкивать и бегать в одиночку, как сейчас. Не смотреть никому в глаза и всегда держаться в стороне.
Ветер усиливается, по реке пробегает рябь, ее поверхность пронзают маленькие водоворотики, колышется тростник, окаймляющий берега, его колосья наклоняются друг к другу, словно перешептываются. Кое-где на деревьях еще остались отдельные листочки, покрытые красными ожогами. Я никогда не видела таких разноцветных деревьев и не хочу думать о том, что их ветви скоро совсем оголятся. В нашем доме есть и другие тайны; не одна я скрываю, что знала об уходе Масуда на войну. Иссаму не сказали о смерти брата, которого он боготворил и о котором до сих пор твердит целыми днями. Родители уверяют, что он еще слишком мал, что это затруднит привыкание к новому месту, но порой, доказывая, что Иссам должен узнать правду, я замечаю скорбь в их глазах и понимаю, что рассказать эту правду, облечь ее в слова для них невыносимо болезненная перспектива. Но, следовательно, мы каждый день будем слышать, как мальчик спрашивает, когда приедет Масуд, и интересуется, не присматривает ли он за нашим домом в ожидании нашего возвращения.
И все же именно Иссам легче всех нас вписался в эту жизнь, полюбил свою новую школу, которая отнеслась к нему по-доброму и подарила ему новых друзей и новые интересы. Он начал играть в футбольной команде, как следует освоил компьютер, получает приглашения на детские дни рождения. И даже побывал в школьной поездке в центр приключений на природе. Но ясно видно, что он ужасно скучает по Масуду, скучает, как все мы. Тяжелее всех приходится маме, которая с трудом осваивает язык и беспокоится о многочисленных родственниках, связь с которыми по большей части потеряна. Она не знает, как скорбеть в чужой стране, лишившись и сына, и утешительных ритуалов, которые помогали исцелять горе. Мама бережно хранит те несколько фотографий, которые ей удалось прихватить, точно святыни, перед поспешным вылетом. Наша жизнь представляется ей бесконечным изгнанием, и иногда по вечерам, когда Иссаму пора ложиться спать, мама поет ему старинные песни, точно надеется, что они проникнут в его сны и он не забудет нашу утраченную родину.
Внезапно ко мне бросается пес и облаивает меня; хозяин натягивает поводок и кричит:
— Простите, милая. Не обращайте на него внимания. Он и мухи не обидит. Просто ему нравится звук собственного голоса.
Я бегу дальше, слегка ошарашенная; попытка оторваться от пса и его хозяина придала мне ускорение. И в это утро каждый шаг внушает мне какие-то другие чувства, словно я бегу уже не в свое будущее, каким бы неопределенным оно ни было, но скорее углубляюсь в тайны и переживания прошлого.
Надо было избавиться от всех тайн до того, как война разгорелась с новой силой, но теперь, после всего случившегося, это еще труднее, ведь родители полагаются на меня, и, возможно, я так и не смогу ни с кем поделиться. Но я уже давно знаю, что не хочу потратить всю оставшуюся жизнь на выпечку и семейное дело и не сумею смириться с неизменной однообразностью подобного существования. Я всегда была готова помочь, сделать то, что нужно, — никто не назовет меня ленивой или белоручкой. Но я не смогу провести всю оставшуюся жизнь у пышущей жаром печи, с покрасневшими руками, меся, выпекая, торгуя. Чего я хочу, мне не совсем еще ясно, но я знаю, что хочу поступить в университет и учиться новому, тому, что будет важно в последующие годы.
Что происходит у меня в голове, понимал только Масуд. Он ободрял меня, говорил, что я должна быть похожа на воздушного змея, которого мы запускали, чтобы подняться над нашими границами и увидеть мир за их пределами. Но еще он говорил, что при этом я могу оставаться привязанной к своей семье, что существуют крепкие узы, которые нельзя разорвать. Я хотела сказать родителям, когда придет время. Но время пока не пришло, потому что они нуждаются во мне больше, чем когда-либо, и зависят от моего знания языка. И, с одной стороны, я понимаю, что счастливо спаслась от ужасного прошлого, но, с другой стороны, вижу, что сразу же угодила в ловушку нежеланного будущего.
Ветер срывает с деревьев несколько неторопливо кружащихся листьев. Один из них лениво опускается на дорожку передо мной. Я останавливаюсь, поднимаю листок, рассматриваю поверхность цвета жженой охры, провожу кончиком пальца по прожилкам. Несправедливо, что он приходит к смерти в расцвете своей красоты. Иногда я пытаюсь убедить себя, что Масуд не погиб, ведь тело нам не вернули. Может, он где-то прячется, или попал в плен, или даже благополучно пересек границу Ливана или Иордании. Впрочем, я понимаю, что шансов на то, что хотя бы одна из этих надежд сбудется, очень мало.
Я перехожу на шаг. Внезапно мне начинает казаться, что бег — самообман, просто способ избежать реальности, которая управляет моим существованием. Я кладу листок в карман джинсов. В небе прочерчивает белый след самолет. Я гадаю, куда он направляется, а потом спрашиваю себя: не приведет ли моя неприкаянность к тому, что я стану несчастной дочерью, несчастной сестрой Иссама, и не помешает ли она мне отыскать хоть какое-то удовлетворение в моем новом доме. Я помню маленьких птичек в клетках, которые наш пожилой сосед держал на стене своего сада; как он рыдал, когда выпускал их после первой волны бомбардировок. Что с ними сталось? Нашли они безопасное пристанище или до сих пор летают в небе, ища, где бы свить себе гнезда?
Я снова смотрю на реку, которая как будто всколыхнулась и превратилась в глубокий полноводный поток, точно очнувшись от сна; на деревья по ее берегам, которые качаются и шелестят под порывами ветра; и кажется, весь мир внезапно пришел в движение — движение, в котором должна участвовать и я. Поэтому я снова перехожу на бег, вспоминая слова Масуда и полагая, что это единственный известный мне способ осветить тьму.
Я впервые вижу Мориса в обычной одежде. Вещи из «Маркс и Спенсер» придают ему весьма франтоватый вид. Да и остальных своих коллег по пробежкам я впервые вижу в нормальной одежде, если не считать Яны, которая регулярно приходит ко мне в библиотеку. У меня за кухонным столом собрались Морис, Брайан, Зофья, Элиза и Яна. Я заварила чай и выложила на блюдо покупное песочное печенье — надеюсь, они решат, что я испекла его сама. Помимо этого на столе куча буклетов, компьютерных распечаток и письменных принадлежностей, так что обстановка весьма деловая. Я с радостью вручаю руководство бухгалтеру Брайану, имеющему самый непосредственный опыт, хотя Морис, знающий окольные пути в местных органах власти и до сих пор располагающий хорошими связями, тоже может пригодиться. И, несмотря на обширность профильных познаний Брайана и Мориса, очевидно, что наилучший практический опыт создания малого предприятия — у Зофьи. Как видно, она изучила все нюансы, и хотя прожила здесь не так долго, отлично представляет, что происходит в городе.
Яна, само собой, нервничает, однако принимает от меня чашку чая и печенье, которое, как я подозреваю, слишком долго пролежало в моем буфете; когда я вспоминаю, что ее родители пекари, становится стыдно. Сначала Брайан чересчур медленно и обстоятельно разжевывает основы и предлагает возможные варианты, но как только Яна начинает задавать дельные вопросы, до него, кажется, доходит, что он говорит не с ребенком. Брайан готов помочь ее родителям составить бизнес-план, найти подходящего посредника, заполнить сложные заявления, а Морис возьмет на себя всю цифирь. Если говорить о цифрах, то очевидно, что он сбросил вес и ограничился одним печеньем, хотя это может свидетельствовать скорее о качестве печенья, чем о самодисциплине Мориса. Ему на грудь попало несколько крупинок сахара, и я едва удерживаюсь от того, чтобы стряхнуть их.
У Зофьи есть знакомые из ресторанной сферы, которых она может расспросить; а кроме того, она, кажется, знает, где можно дешево снять помещение. Мой вклад состоит в приготовлении чая. Когда я ставлю на стол очередной чайник со свежезаваренным чаем, Элиза рассуждает о возможности организовать краудфандинг через интернет, но, когда Яне растолковывают, в чем дело, она говорит, что ее отец никогда на это не согласится, он гордый человек и будет довольствоваться той благотворительной помощью, которую ему уже оказали. Мы пытаемся объяснить ей, что найдется много людей, которые захотят помочь, что это не совсем благотворительность, но Яна, кажется, укрепилась в своем мнении, и мы больше не настаиваем.
Когда деловая часть вечера наконец завершается, беседа неизбежно переходит на последнюю неделю занятий и приближающийся пятикилометровый забег в парке9. Мы возбужденно тараторим, словно дети перед экзаменом; я во всеуслышание заявляю, что нахожу длинные забеги весьма трудными и не способна выдержать их, не переходя время от времени на ходьбу. Элиза и Морис соглашаются со мной, но затем я выражаю надежду, что в этот знаменательный день множество людей, рядом с которыми мы побежим, возможно, дадут нам дополнительную поддержку, необходимую, чтобы добраться до финиша. Полин заверила нас, что все будет хорошо и она побежит вместе с нами, важно не время, главное — приложить все усилия, чтобы пройти дистанцию до конца. Но это еще не все, после завершения пробега мы задержимся у финишной черты и будем подбадривать оставшихся бегунов своей группы. Это вселило в меня тревогу, что именно я заставлю всех ждать и за мной придется высылать поисковый отряд.
А потом, когда все начинают собираться домой, Яна встает и говорит, что ее отец пригласил нас всех в гости: он хочет встретиться с нами и поблагодарить. Нас ждут за два дня до финального субботнего забега. Кажется, мы все немного удивлены, но никто не намерен отказываться от приглашения. Перед уходом Морис предлагает подвезти меня к родителям Яны, и я соглашаюсь, а потом, забывшись, смахиваю с его джемпера белые сахарные песчинки.
Яна живет в маленьком, но опрятном домике, ее родители встречают нас с небывалым радушием, как давно потерянных членов семьи. Ее отец немного говорит по-английски, но официально приветствует гостей на родном языке, а Яна переводит. Потом он шутливо жалуется, что Яна слишком много бегает и даже в детстве вечно исчезала, а вся семья потом разыскивала ее. Брайан замечает, что надо было прицепить на нее трекер, но в переводе шутка теряется, и тогда нас проводят на кухню. Стол ломится от пестрых сластей, выпечки, щедро покрытой золотой глазурью, конфет и цукатов. Есть и другие лакомства, некоторые — насыщенных, ярких, пряных оттенков, и мы просим Яну рассказать об этих блюдах. Она называет по порядку: алеппские фисташки, шаварма с ягнятиной, хумус, фалафель, пита с салатом. Мы все бессознательно достаем телефоны и начинаем фотографировать.
Все это необычайно вкусно, и мы убеждены, что в городе должно найтись место для такой кухни. И меня, кажется, впервые посещает мысль, что эти люди действительно могли бы преуспеть. Брайан радостно отмечает, что у нас будет время восстановить форму перед субботним забегом, и берет вторую порцию фалафеля. Родители Яны явно гордятся своим столом и то и дело настойчиво потчуют нас. Мы знакомимся с младшим братом Яны Иссамом; вначале он немного стесняется, но потом принимается болтать о своей школе на хорошем английском с местным акцентом. Под конец мы пьем крепкий, но сладкий кофе.
По дороге домой я спрашиваю Мориса, не волнуется ли он перед большим забегом, и когда он признается, что волнуется, до меня вдруг доходит, что после окончания программы мы, возможно, больше не увидимся. Эта мысль огорчает меня, но я не знаю, как сохранить завязавшееся знакомство, и интересуюсь у Мориса, будет ли он бегать и дальше. Немного подумав, тот отвечает, что, вероятно, не будет, хотя продолжит заниматься спортом, правда, пока не знает, каким именно. У него в досуговом центре рекламировали какую-то игру наподобие тенниса, под названием пиклбол, и он подумывает попробовать. Затем, решительно глядя вперед и крепко сжимая обеими руками руль, Морис произносит: что бы ни случилось, он на диван уже не вернется. Я замечаю в ответ, что даже регулярная ходьба — это уже хорошо; я видела буклет с заманчивой рекламой пеших туров по Швейцарским Альпам, Майорке и Хорватии. Но до меня тут же доходит, как это, должно быть, звучит, и я пытаюсь вернуться к обсуждению родных Яны и угощения, которым мы только что лакомились.
Но наступает момент, когда я должна выйти из машины. Внезапно ночное небо взрывается россыпью разноцветных огней — кто-то пустил фейерверк, оставшийся с Хеллоуина. Мы вытягиваем шеи, наблюдая за медлительным каскадом, исчезающим в небытии. Я собираюсь сказать что-то о яблоках в карамели с бенгальскими огнями10, но, прежде чем успеваю открыть рот, Морис, не отрывая взгляда от ночного неба, начинает рассказывать мне о своей дочери Рэйчел и о том, как он за нее беспокоится. Я многое могла бы на это ответить, но не перебиваю его. И даже когда Морис заканчивает, я не даю легковесных советов, потому что все это очень сложно, а я и сама немного боюсь. Так что мы молча сидим в машине, не замечая вспышек света в темном небе, пока я наконец не предлагаю Морису зайти ко мне на кофе, а он поворачивает голову и смотрит на меня так, будто впервые видит. Он в нерешительности благодарит меня, но потом спохватывается и говорит, что ему пора домой. Я легонько похлопываю его по руке и вылезаю из машины.
А потом стою на тротуаре и смотрю, как Морис уезжает. Никогда не знаешь, какие тайны скрываются под поверхностью жизни других людей. Вот какой урок я усвоила на склоне лет, и если что-то и должно побудить нас не спешить с суждениями, то именно это. Теперь я понимаю выражение его лица, когда мы бежали мимо дома его дочери, его сомнения и страх перед тем, что происходит за закрытой дверью. Я ощущаю, как меня захлестывает волна сострадания к Морису, его дочери и ее ребенку. И думаю о своей дочери Заре, которая сейчас в Австралии; внезапно разделяющие нас мили перестают казаться мне главным злом на свете, и, если бы сейчас Зара не спала крепким сном, я обязательно поговорила бы с ней и сказала, что мама любит ее и все будет хорошо.
В субботу утром Полин заверяет нас, что забег пройдет отлично. Из нас получилась прекрасная группа, и она гордится нами, что бы ни случилось. Полин напоминает, что мы побежим от старта к финишу единой командой и в конце должны дождаться, пока каждый из нас не пересечет финишную черту. Иногда я думаю, что Полин могла бы стать лучшим премьер-министром из всех, какие у нас когда-либо были: у нее нашлись бы для этой страны нужные слова. Слова, которые помогут нам стать лучше в то время, когда каждый тянет одеяло на себя. Я рада, что мы сбросились и купили ей букет цветов, приличный букет, не какой-нибудь веник, в последнюю минуту подхваченный на автозаправке.
Сегодня идеальный день для пробега — прохладный и сухой, светит зимнее солнышко, хоть и неярко; меня поражает огромное количество участников. Есть и другие группы вроде нашей, некоторые одеты в костюмы одного цвета; есть поджарые одиночки с часами на запястьях, судя по виду, опытные бегуны. Но наряду с ними здесь можно встретить людей разного возраста, от самых юных до глубоких стариков, и, скажем прямо, любой комплекции. Один человек нарядился в костюм крокодила, другой — Человека-паука. Есть пара в футболках с изображением малышки, под которыми слова: «Посвящается Эмили» — и ужасающе короткие даты жизни. Перед стартом, как нам сообщили, состоится чествование человека по имени Эймон, которому восемьдесят лет — он получит специальную медаль за участие в своем сотом забеге. Пока мы хлопаем ему, я мысленно желаю, чтобы хоть на сегодняшнее утро он одолжил мне часть своих генов, или в чем там его секрет.
Мы все заранее зарегистрировались в интернете, так что в конце нам сообщат, с каким временем мы финишировали, хотя, как говорит Полин, для большинства из нас это не главное. Чем бы забег ни закончился, я рада, что прошла через это. И независимо от того, принесло это пользу моему телу, в том числе ноющим икрам, или нет, безусловно стоило испытать это ощущение причастности к общему делу, где никто не остается в стороне и единственная цель которого — общее благо. И, как бы странно это ни звучало, я думаю о Чарльзе Диккенсе и знаю, что он бы нас одобрил. То, что Диккенс когда-то назвал возвращением к жизни, стало важной частью моего бытия. Нас вызывают к стартовой черте, и тут посреди всей этой суматохи до меня внезапно доходит, что я еще не видела Мориса. Я впадаю в легкую панику, расспрашиваю остальных, не встречал ли его кто-нибудь, но безрезультатно. Пытаюсь найти его, но мы уже стартуем, и мне не остается ничего иного, как начать забег.
И я начинаю. Со мной бежит Морин, и да, на последнем круге мы около минуты идем шагом, но нас подбадривает так много людей, что мы снова переходим на бег. Полин бежит рядом и все время разговаривает с нами. Когда мы пересекаем финишную черту, нас приветствуют, обнимают и поздравляют, а затем, когда мне удается отдышаться, раздается сигнал телефона. Я уверена, что это Морис, но оказывается, что мне пришло письмо от дочери, а к нему прикреплена зернистая фотография — первое УЗИ, на котором видно, что все в порядке; и Зара спрашивает, не приеду ли я навестить их после Рождества и погостить, пока она беременна. Морис, прости меня, но в эту радостную минуту я забываю о тебе и думаю только о своем ребенке. И хотя усталые ноги отказываются идти, я бегу к ней.
Когда я надеваю ярко-синюю быстросохнущую футболку «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии (размера XL), то думаю, что, возможно, делаю это последний раз, и мне немного грустно, потому что я очень прикипел к ней. Я горжусь тем, что продвинулся так далеко и действительно выдержал все девять недель; и хотя я опасаюсь за сегодняшний финальный забег, твердо знаю, что так или иначе доберусь до финиша, даже если придется ползти на четвереньках. К тому же я похудел, и мне приятно, что теперь приходится затягивать завязки на спортивных штанах, чтобы те не спадали. Я стал лучше питаться и избегаю фастфуда. Помогло то, что я мысленно перестал называть его быстрой едой, теперь в моем представлении это медленная еда — та самая гадость, что атрофировала мое тело и притупила мозг. Однажды я поддался было искушению и остановился заморить червячка, но почувствовал, что Полин стоит и смотрит, как я ем, и испытал такое чувство вины, что больше не повторял.
Я знаю, что Мина гордилась бы мной, и мне опять становится грустно, оттого что ее там не будет и она не увидит, как я бегу. И Рэйчел с Элли тоже там не будет. Но сегодня утром я стараюсь не зацикливаться на утратах и после вполне здорового завтрака, который одобрил бы сам Мо Фара11, делаю несколько растяжек, держась за кухонный стул. Подозреваю, что, поднимая ногу, а затем медленно приседая, я, вероятно, больше всего похож на раздувшуюся балерину Дарси Басселл на разминке. Я успеваю выпить много воды, прежде чем начинаю беспокоиться, что переусердствовал и мне приспичит на полпути, поэтому иду в туалет и пытаюсь избавиться от излишков.
В третий раз завязываю шнурки и гадаю, побегу ли я с Кэти, или она вдруг ощутит небывалый прилив энергии и устремится вслед за Бренданом и Кирой. Мне все равно, с каким временем я приду, но как-то не хочется унижаться. А еще меня подстерегает столько воспоминаний, которые грозят в любую минуту обрушиться на меня, что я могу окончательно расклеиться именно тогда, когда необходимо сохранять спокойствие и уравновешенность.
Звонит телефон, и я вздрагиваю, увидев, что это Рэйчел. И прежде чем раздается ее голос, я все уже знаю, просто знаю; и мое сердце бешено колотится, словно я только что завершил самый длинный в мире забег, когда из трубки доносится:
— Папа, можешь приехать и забрать нас? Прямо сейчас.
Не нахожу слов, чтобы описать тон, которым Рэйчел произносит эти слова, но в нем звучит все, чего я никогда не хотел бы слышать от своей дочери, и когда я начинаю спрашивать, что случилось, она перебивает меня и повторяет:
— Пожалуйста, прямо сейчас.
Я отвечаю, что уже еду, и когда она отключается, я снова говорю, что уже еду, и продолжаю повторять эти слова, пока ищу ключи от машины. Но не могу найти их. Я нигде не могу найти их и впадаю в панику. Разум мутится в ту самую минуту, когда мне нужно, чтобы он оставался острым и сосредоточенным. Потом, конечно, я вспомню, что, посмотрев телепередачу о том, как угонщики научились с улицы сканировать ключи от машин, я решил хранить их в жестяной банке из-под печенья. Но ни малейший проблеск воспоминания не проникает в мое сознание, пока я переворачиваю дом вверх дном, все больше и больше отчаиваясь. Наконец, послав все к черту и чуть не сорвав с петель входную дверь, я выскакиваю на улицу и припускаю бегом.
Но я не волочу ноги, не передвигаюсь бочком, как краб, — я бегу; и поскольку люди выгуливают на тротуаре собак, а многие хозяева не потрудились вернуть на место мусорные баки после пятничной выгрузки, я соскакиваю на проезжую часть. Мне плевать на пялящихся на меня людей и заходящихся лаем собак. Плевать на оглушительно сигналящую машину и на пару молокососов, улюлюкающих мне вслед. Мне плевать, потому что единственный звук, который я сейчас слышу, — это голос Рэйчел, и я знаю, что в ее словах звучал страх, и этот страх проникает в меня, и он сильнее, чем пожар в легких и боль во всем теле. Дом дочери находится в пяти кварталах от моего, а я не проделал и половины пути. Я пытаюсь убедить себя, что не замедляюсь, и молча проклинаю каждую подделанную справку, каждый пропуск урока физкультуры, каждый час, проведенный мной на диване. Гнев придает мне новый импульс, он позволяет глотнуть побольше воздуха и перед выдохом задержать его в легких; я стараюсь держаться прямо, памятуя о советах Полин.
Оставшиеся улицы мелькают размытыми тенями, точно само время ускорило свой бег. Наконец я оказываюсь у дома дочери, где внезапно осознаю, что мне по-прежнему нужны силы и я не хочу рухнуть на финишной черте, как Роджер Баннистер, пробежавший милю за четыре минуты, поэтому прежде, чем постучать в дверь, я на секунду замираю. Лязгает замок, звякает дверная цепочка, однако дверь приоткрывается, и Рэйчел видит, что это я. А я вижу, что у нее заплыл глаз и разбита губа.
— Открой дверь, Рэйчел, — тихо говорю я, с трудом контролируя дыхание и гнев.
Но она открывает ее прежде, чем я успеваю договорить, и вот уже я оказываюсь в прихожей и смотрю на свою дочь с синяком под глазом и рассеченной губой. За ее спиной маячит Элли, у подножия лестницы стоят два чемодана и пластиковые пакеты, набитые одеждой.
— Где он сейчас? — спрашиваю я, но Рэйчел мотает головой. Она как будто не может заставить себя посмотреть на меня.
Элли спрашивает, почему я так смешно одет; я опускаюсь перед ней на колени и объясняю, что немного пробежался. И когда я спрашиваю внучку, не хочет ли она немного пожить у меня, она улыбается и кивает, а потом осведомляется, может ли мамочка тоже пойти с нами.
— Да, мамочка тоже может пойти, — говорю я и, подойдя к Рэйчел, обнимаю и крепко прижимаю к себе, а ее тело внезапно сотрясает судорога, и мне кажется, что, если бы я не поддержал ее, она бы упала.
Рэйчел ничего не говорит, но теперь плачет, и на мою шею капают горячие слезы.
— Ты в безопасности, — говорю я. — Больше тебя никто не обидит.
Я дотрагиваюсь до волос дочери (чего не делал уже очень давно), та распрямляется и смахивает слезы тыльной стороной ладони; и тут я вспоминаю, как много-много лет назад, в детстве, она точно таким же движением вытирала глаза, упав с качелей и ободрав коленки.
— Нам нужно торопиться, — бормочет Рэйчел. — Я не знаю, когда он вернется.
И когда я смотрю на ее израненное лицо, в моей душе вспыхивает ярость, о существовании которой я даже не подозревал, и мне хочется, чтобы Марк вернулся. Я почти жажду, чтобы он сейчас вошел в эту дверь, потому что во мне бурлит расплавленный гнев, готовый выплеснуться наружу, но потом я смотрю на дочь и внучку и понимаю, что главное сейчас — не мои чувства, а их безопасность. Поэтому я беру два чемодана и жду, пока Рэйчел соберет пакеты. Элли настаивает на том, чтобы ей тоже дали что-нибудь нести, мы находим для нее самую легкую сумку, а затем торопливо возвращаемся ко мне домой.
Я знаю, что лучше не принуждать Рэйчел рассказывать о произошедшем, поэтому просто жду, пока она сама будет готова; она раскрывается постепенно, и ее слов достаточно, чтобы я понял, в каком мире она существовала. Но когда я говорю, что мы должны пойти в полицию, дочь качает головой. Я долго уговариваю Рэйчел позволить мне сфотографировать ее лицо. Когда я наконец это делаю, она не смотрит в камеру, словно стыдится самой себя.
Через пару часов Марк барабанит во входную дверь. Элли со страхом бросается в трясущиеся руки матери, а я велю девочкам идти наверх. Я не из тех, кому знакома настоящая бравада, мне удалось прожить целую жизнь, ни разу никого не ударив, однако я озираюсь по сторонам, надеясь найти, чем бы вооружиться, прежде чем я открою. Я ничего не нахожу, однако подхожу к двери не безоружным, потому что еле сдерживаю новый прилив гнева.
Когда я открываю дверь, Марк уже готов ворваться и пронестись мимо меня, но я умею заполнять собой пространство, и он не переступает порог. А вот драться или даже говорить на повышенных тонах я совсем не умею — наверное, это кто-то другой хватает Марка за горло и бьет головой о металлический дверной молоток, а потом сообщает ублюдку, что ноги его не будет в этом доме, иначе, трам-тарарам, кое-кто вышибет его отсюда. После чего я снова вцепляюсь Марку в горло, так что у него выпучиваются глаза, а потом отпихиваю и захлопываю дверь. Он поворачивается на пятках и в бессильной злобе обзывает меня жирной тушей. Когда я оглядываюсь, Рэйчел стоит на лестнице с телефоном в руке и сообщает, что позвонила в полицию. И я горжусь ею. Через два часа Марка арестовывают и предъявляют обвинение в нападении и хранении наркотиков класса А с целью сбыта.
Я не надоедаю Рэйчел разговорами, и они с Элли, устроившись на диване, смотрят мультики. Я вспоминаю о пропущенном забеге: наверное, все втайне решили, что я струсил. Звонит телефон — это Кэти; я просто говорю ей, что у меня семейные проблемы, но, кажется, она все понимает. Кэти бежала очень медленно, но ей было все равно, а Брендан уложился в двадцать две минуты, но потом вернулся и снова побежал с Анджелой. До финиша добрались все, а Яна спросила у Кэти, как поступить в университет, а дочь пригласила ее в Австралию и оплатит дорогу. Новости горохом сыплются из Кэти, и я выслушиваю их почти в молчании, не в силах разделить ее волнение.
Вечером я готовлю ужин для всей семьи, и мы усаживаемся перед телевизором. Около восьми, когда Рэйчел уже собирается укладывать Элли, мы оба вздрагиваем от стука в дверь, но я уверяю нас обоих, что это не Марк. Я осторожно выглядываю на улицу и поначалу теряюсь. У моей калитки стоит кучка людей со светодиодными фонариками на лбу, и у меня на секунду возникает мысль, что это рождественские славильщики, но потом вперед выходит Полин и произносит:
— Привет, Морис, хорошо, что вы до сих пор в спортивном костюме.
Она протягивает мне фонарик. Сперва я ничего не понимаю, но потом до меня начинает доходить. Кэти и Морин говорят, что уже выдохлись и, если я пожелаю, могут побыть с Рэйчел. Я спрашиваю у дочери, все ли в порядке, и она отвечает: иди, я очень рада, что ты теперь бегаешь.
Я надеваю налобный фонарик и вижу, что все наши здесь, и благодарю их. Потом мы выскальзываем через боковую калитку в спящий парк, и Полин осведомляется, готов ли я. Все окружают меня, кладут мне на плечи руки, точно боксеру перед выходом на ринг, и мы начинаем бежать. Наш маленький светящийся отряд движется сквозь тьму в этом медленно отходящем ко сну мире. И я уверен, что Мина наблюдает за мной и улыбается, когда я танцую для нее в темноте, пока мы бежим, прогоняя тени, и наши фонарики указывают нам путь.
Литературно-художественное издание
Дэвид Парк
Пробежка в парке
Ответственный редактор Юлия Надпорожская
Литературный редактор Мария Выбурская
Художественный редактор Татьяна Перминова
Корректор Людмила Виноградова
Верстка Елены Падалки
Подписано в печать 01.04.2021.
Формат издания 84 × 108 1/32. Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 3626.
ООО «Поляндрия Ноу Эйдж».
197342, Санкт-Петербург,
ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422.
www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru
Отпечатано в соответствии
с предоставленными материалами
в АО «Первая Образцовая типография»
филиал «УЛЬЯНОВСКИЙ ДОМ ПЕЧАТИ».
432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, д. 14.
В соответствии с Федеральным законом № 436-ФЗ «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» маркируется знаком
1 «Рожденный бегать» (Born to Run, 1975) — известная песня из одноименного альбома Брюса Спрингстина. — Здесь и далее примеч. пер.
2 «От дивана до пяти километров» (Couch to 5K, или C25K) — популярная тренировочная программа для людей, никогда раньше не занимавшихся бегом. Ее цель — за девять недель научить участников программы пробегать пять километров за полчаса.
3 Продовольственный банк — разновидность благотворительной организации, занимающейся сбором и раздачей продовольствия малоимущим.
4 Название военной речи Уинстона Черчилля (1944).
5 «По разные стороны баррикад» (1972) — роман шотландского писателя Джоана Лингарда о любви юноши из католической семьи и девушки — из протестантской в охваченном религиозным противостоянием Белфасте.
6 «Darkness on the Edge of Town» — песня из одноименного альбома Брюса Спрингстина (1978).
7 Отс Лоуренс (1880–1912) — участник антарктической экспедиции Роберта Фолкона Скотта. Сознавая, что из-за обморожения ног он стал обузой для остальных, капитан Отс пожертвовал собой: он навсегда покинул палатку, произнеся при этом знаменитую фразу, которую воспроизводит Морис.
8 «Намагейт» — политический коррупционный скандал 2013–2015 годов с участием Национального агентства по управлению имуществом (NAMA) и бывшего первого министра Северной Ирландии Питера Робинсона.
9 Пятикилометровый забег в парке (parkrun) — еженедельное общественное мероприятие, проводимое волонтерами в разных странах мира, в том числе и в России, по субботам.
10 Яблоки в карамели с зажженными бенгальскими огнями в Великобритании принято подавать на Ночь Гая Фокса, или Ночь костров (5 ноября), традиционный праздник, связанный с историческим событием — провалом так называемого Порохового заговора 1605 года, когда группа заговорщиков, среди которых был офицер Гай Фокс, намеревалась взорвать английский парламент.
11 Фара Мо (р. 1983) — британский бегун сомалийского происхождения, многократный чемпион Олимпийских игр, мира и Европы.
