Змеиное гнездо [Яна Лехчина Вересковая] (fb2) читать онлайн

Яна Лехчина Змеиное гнездо

Возрастное ограничение: 16+

Корректор: М. Скворцова

Выпускающий редактор: М. Илларионова

* * *

Действующие лица

Нет на свете такого змееныша, который не хотел бы стать драконом.

Пословица

– Послушай, мама, какой мне сон приснился. Приехал за мной жених в золотой карете, подарил золотое платье, что сияло, как солнечный луч. Я то платье надела, по улице пошла, а оно всем глаза слепит, кто ни глянет – зажмурится и отвернется.

– Не к добру тебе такой сон приснился, – говорит мать.

«Повелитель камней и руд», словацкая сказка

НАРОДЫ КНЯЖЬИХ ГОР

КНЯЖЕГОРЦЫ – самый многочисленный народ, населяющий Княжьи горы от Черногорода на западе до Волчьей Волыни на востоке. Живут в княжествах, часто именуемых по названию столицы. Каждое княжество имеет собственную символику.

Название

Правящий род

Символ

Черногород

Мариличи

медведь

Гурат-град

Горбовичи

сокол

Волчья Волынь

Войличи

волк

Девятиозерный город

Вышатичи

соболь

Бычья Падь

Сольявичи

бык

Старояр

Витовичи

лисица

Колывань

Каширичи

ящерица

Отмерек

Йованковичи

ласточка

Арьяк

Дышковичи

вепрь

Гарин

Радовичи

филин

АЙХИ-ВЫСОКОГОРНИКИ – народ, обитающий на севере Княжьих гор. Живут племенным строем, исповедуют шаманизм. Многие из них являются оборотнями.

ТУКЕРЫ – кочевники, заселившие Пустошь – степь южнее горных хребтов. Живут ставками под управлением ханов. Извечные враги Горбовичей из Гурат-града, поклоняющиеся Сармату-змею.

ИРМЕНКИ – вольное племя, кочующее по Рысову угорью. В последние годы начали терзать соседние княжества – Отмерек, Гарин, пользуясь благоволением Сармата-змея: ирменки отдавали ему красавиц, украденных из торговых караванов.

БОЛОТНЫЕ ПЛЕМЕНА – общее название для малочисленных народов, обитающих в болотистых лесах у Костяного хребта. Отказались платить дань княжеству Колывань, за что по просьбе Каширичей были почти полностью выжжены Сарматом-змеем. Оставшиеся представители промышляют разбоем, как, например, атаман Шык-бет.

ОБИТАТЕЛИ МАТЕРЬ-ГОРЫ

САРМАТ-ЗМЕЙ (у тукеров – Сарамат, у айхов – Молунцзе), халлегатский княжич, мятежник и братоубийца, похитивший драконье обличие. Поднял два восстания против своего брата Хьялмы. После первого был пленен, после второго – заключен в Матерь-гору, где погрузился в сон на тысячу лет.

ЯРХО-ПРЕДАТЕЛЬ (у тукеров – Янхара-хайналь), его старший брат, закованный в камень. Некогда освободил Сармата из тюрьмы, куда тот был заточен Хьялмой после поединка у Криницких ворот. Ярхо помог Сармату обрести драконье обличие, и его предательство послужило началом второго восстания Сармата-змея.

ЙОКИМ ПРИХВОСТЕНЬ, один из смертных соратников Ярхо-предателя.

ХИЛЛСИЭ ИНО, вёльха-прядильщица, ведьма, предсказывающая Сармату будущее.

КРИГГА, одна из жен Сармата-змея, дочь гончара из гуратской деревни Вошта.

РАЦЛАВА, одна из жен Сармата-змея, певунья камня, укравшая зачарованную свирель при помощи своего брата Ингара.

МАЛИКА ГОРБОВНА, одна из жен Сармата-змея, гуратская княжна. Была убита Сарматом.

ЛУТЫЙ, воин из черногородского отряда, добровольно отправившийся в Матерь-гору.

ЭЛЬМА (у тукеров – Чхве), камнерез, один из великих мастеров, работавших над чертогами Матерь-горы.

БРАНКА, его ученица.

МАРЛЫ и СУВАРЫ, каменные драконьи слуги.

ИНГЕРДА, халлегатская княгиня, замурованная в основание будущей Матерь-горы своим старшим сыном Хьялмой.

УЧАСТНИКИ И ЖЕРТВЫ ВОССТАНИЙ САРМАТА-ЗМЕЯ

ИНГОЛ (у тукеров – Игола), самый младший из халлегатских княжичей. Был ослеплен и убит Сарматом-змеем в ходе первого восстания.

РАГНЕ (у тукеров – Родук), младший брат Хьялмы, Ярхо и Сармата, старший – Ингола. Убит Сарматом в ходе второго восстания.

ТОГВОЛОД, дядя халлегатских княжичей, наставник Ярхо. Убит Сарматом в ходе второго восстания.

МЕВРА, вдовствующая княгиня, любовница Сармата-змея. Укрывала Сармата в ходе второго восстания. За это была искалечена Хьялмой и послана к любовнику с письмом, содержащим угрозы.

ЮРАНКА, халлегатская княгиня, жена Хьялмы. Вместе с сыном погибла в пожаре, который учинил Сармат в ходе второго восстания.

СТОРОННИКИ ХЬЯЛМЫ

ХЬЯЛМА (у тукеров – Кагардаш, у айхов – Тхигме, у ирменков – Ятобар), халлегатский князь, в прошлом подавивший оба восстания своего брата Сармата-змея. Около тысячи лет прожил на севере, в племенах айхов-высокогорников, где научился превращаться в дракона.

ХОРТИМ ГОРБОВИЧ, князь Гурат-града, изгнанный собственным отцом за отказ вступить в поединок с тукерским ханом.

ФАСОЛЬД, его воевода.

АРХА, ИНЖУКА, ЛАТЫ и КАРАМАЙ, друзья Хортима, дружинники из Сокольей дюжины.

ТА ЁХО, охотница из племени айхов-высокогорников, оборотница, участница черногородского похода к Матерь-горе.

ОРККИ ЛИС, приближенный князя Марилича из Черногорода, участник черногородского похода к Матерь-горе.

ДАГРИМ, дозорный из гаринской крепости Варов Вал.

ЖАНГАЛ, тукерская полонянка, рабыня Дагрима.

ХАЛЕГИКАЛЬ (также у айхов – госпожа Кыд-Аян и Матерь Оборотней), первая из известных смертных, надевших драконью кожу. Наставница и любимая женщина Хьялмы, погибшая много веков назад.

ВЁЛЬХИ

СОВЬОН (у вёльх – Совайо Йоре), воительница и недоученная вёльха.

КЕЙРИИК ХАЙРЕ, покойная наставница Совьон, старшая из двенадцати ведьм древнейшего колдовского рода. Ее владения – лес Висму-Ильнен на северо-востоке Княжьих гор.

МОРККА ВИЕЛМО, сестра Кейриик Хайре, двенадцатая по старшинству. Ее владения – южные леса и болота у Костяного хребта.

ОХА РИТВА, сестра Кейриик Хайре и Моркки Виелмо, одиннадцатая по старшинству. Жила в лесу у Рысова угорья, на границе с Гаринским княжеством.

АЙНА ЛИИСА, преемница Охи Ритва.

ПРАВИТЕЛИ КНЯЖЬИХ ГОР И ИХ СЕМЬИ

КИВР ГОРБОВИЧ, гуратский князь, убитый Ярхо-предателем при взятии Гурат-града.

МЕЛАНЬЯ ГОРБОВНА, гуратская княгиня, жена Кивра, заточенная в Божью обитель.

КИФА ГОРБОВИЧ, гуратский княжич, их старший сын, погибший на поединке с тукерским багатуром.

МСТИВОЙ ВОЙЛИЧ, князь Волчьей Волыни.

БОДИБОР СОЛЬЯВИЧ, князь Бычьей Пади.

МАЛГОЖАТА МАРИЛЬЕВНА, княгиня Бычьей Пади, жена Бодибора, происходящая из рода черногородских князей Мариличей.

ДОМГА СОЛЬЯВИЧ, княжич Бычьей Пади, их старший сын.

ЛЮТАШ ВИТОВИЧ, князь Старояра.

ГЕДРЕ ВИТОВНА (в девичестве – Йованковна), княгиня Старояра, жена Люташа.

ВИЛЗДЕ ВИТОВНА, княжна Старояра, их дочь.

МИКУЛА и СТАХ ВИТОВИЧИ, княжичи Старояра, их сыновья.

ЯКУБ КАШИРИЧ, князь Колывани.

ПУТЯТА РАДОВИЧ, князь Гарина.

Пролог

Тысяча закатов утечет сквозь пальцы, как песок. Тысяча рассветов отцветет над горой, и бесчисленное множество раз зима сменит лето. Тогда я и стану сильнее всех тех, кто когда-либо окружал меня. Я буду хитрее твоего брата, буду тише травы и тверже земли, по которой ступает твоя нога.

Пускай седина прорастет в мои косы, а вьюга заметет последнюю тропу к моему одинокому жилищу – я желаю этого, как ничего не желала. Мне бы вырваться из каменной тюрьмы и найти уединенную лачугу, в которой я смогла бы остаться навечно. Я бы оттачивала мастерство и плела песни, способные перекроить мир.

Я хочу, чтобы больше никто не звал меня ни женой, ни невестой. Я хочу не бояться ни дракона, ни разбойничьего клинка, хочу ютиться отдельно от мира – и одновременно властвовать над всем, до чего только сумеют дотянуться мои сети.

Клянусь, если я переживу этот год, в Княжьих горах не найдется колдуньи искуснее меня.

Серебряная пряха I

В Княжьи горы пришла настоящая зима. С небес, будто мука из решета, сыпались снежные хлопья. Плотные, крупные, они кружились в стылом январском воздухе, взлетали огромным колоколом и медленно оседали, укрывая леса, скалистые плато и реки, уснувшие до весны. На берегах высились ели, темные и лохматые, под тяжелым снежным покровом – словно меховая шуба, накинутая на плечи старейшины рода.

Ярхо шел, и снег жалобно хрустел под его ногами. Вокруг смыкался бархатный лес, а в чаще голубела льдистая речная излучина. Над головой Ярхо – холодное небо, и в разодранных облаках – негреющее солнце.

Снег на деревенском подворье был черен от сажи. Рядом дотлевали дома, и комки дыма поднимались над разбитыми заборами, плыли над обожженной землей и телами, небрежно сброшенными в сугробы. Деревня была до смешного маленькая, а все туда же – бунтовать. Ярхо сделал еще несколько шагов и остановился. Окинул немигающим взглядом: зимний лес, дым, плачущие женщины. Одна отползала от воинов Ярхо на коленях, утягивая за собой девушку, видимо, свою дочь. Путаясь в шерстяных платках, мать закрывала белокурую девушку руками, будто надеялась защитить. У груды трупов сидела старуха и, заливаясь слезами, целовала лицо убитого мужчины. Кто прятался, кто причитал, зарываясь в снег, – стоял нестройный гул женских голосов.

Это началось с тех пор, как с севера поползли слухи: мол, видели в Девятиозерном городе дракона, огромного, как гора, и белого, точно морская пена. Слова передавались из уст в уста, и с каждым пересказом дракон становился все больше и страшнее. Говорили, что он – Кагардаш, Тхигме, Ятобар, Хьялма: сколько легенд, столько и имен. Говорили, он летел с севера, чтобы уничтожить своего мятежного брата, и дни Сармата-змея были сочтены.

Деревенские жители устали от непомерной дани и взбунтовались, стоило мелькнуть призрачной надежде. Глупые люди, горячие головы: белый дракон далеко, а Сармат – близко. От сегодняшней деревни до Матерь-горы – два дня дороги, и это расстояние Ярхо и его рать преодолели за полтора.

Под каменной ступней скрипнул снег.

– Пожалуйста, – захныкала женщина, закрывая дочери лицо так, что шапка соскользнула со светлых кудрей. – Не трогай ее. Она еще малая.

Девушке было лет четырнадцать, не меньше, и ее мать, красная от рыданий, боялась не зря. Разве в деревнях не знали, кого Сармат требовал себе в дань? Ярхо тяжеловесно шел по подворью – слишком страшный, слишком угрожающий, и женщина, выпустив дочь, бросилась ему в ноги.

– Пожалуйста, пожалуйста, оставь ее!

Губы – синюшные, глаза – впалые и алые от слез; от них лучиками разбегались морщинки. Из-под шерстяных платков выбилась бледно-рыжая прядь. Пальцы, огрубевшие от работы, вцепились в каменные сапоги.

– Пожа…

– Прочь, – гаркнул Ярхо, отталкивая ее коленом.

Женщина завалилась набок. Ее дыхание сбилось, а шерстяные платки раскинулись по снегу. Ярхо перешагнул через нее, но даже не взглянул на светлокудрую девушку, даром что та заливалась в крике: «Матушка! Матушка!»

Дурные. Дурные и несчастные. Не было человека, способного вызвать в Ярхо жалость, но он и не собирался никого забирать: если Сармат хочет новую девку, пусть прилетает сам. Чтобы подавить бунт в такой маленькой деревне, достаточно вырезать всех мужчин, и сегодня люди Ярхо не трогали женщин – кроме тех, что сами бросались под нож.

Ратники еще ходили между домов, проверяя, не затаился ли кто. Небо пятнал дым, выливающийся из разрушенных горниц, над лесом беспокойно кружили птицы. Вороны садились на разбитые заборы, приглядывая себе кусок получше, и среди них, лаково-черных, чужеродно белела сова.

Сова. Посреди дня.

Крупная птица со встопорщенными перьями, отливающими сизо-голубым. Похоже, она ослепла от солнца – сидела неустойчиво, кое-как зацепившись когтистыми лапами, и крутила головой, будто силилась что-то рассмотреть…

– Предводитель! – крикнули зычно, совсем по-человечески. – Предводитель!

Под началом Ярхо ходили не только каменные воины. Были и смертные мужи, слепленные из жил и плоти, и каждого из них Ярхо проверял лично – достаточно ли сильны, искусны и послушны. Кто решит оставить мирную жизнь, чтобы служить предателю? Кто добровольно станет лить кровь, будто воду?

Но такие люди находились, и лучший из них – Йоким Волчий Зуб. Йоким Прихвостень, Йоким Прислужник. Тот, чье имя скрипело на зубах жителей деревень и оседало на языке нелестными прозвищами. Он жил сорок шестую зиму. Крепкий и жилистый, прямой, точно хлыст, с острой треугольной бородкой – она, как и волосы, почти полностью поседела. У Йокима спокойное лицо и серые глаза, внимательные и грустные, на щеках – ветви морщин, вплетающихся в старые шрамы. Некогда горские князья нанесли Йокиму обиду, настолько тяжелую, что она выпила его без остатка. Обида иссушила его сердце и заставила предложить свой меч Ярхо – оттого и говорили, что зуб у него на князей не простой, а по-волчьи острый. Йоким не был жесток, но сейчас, спустя годы службы, сам напоминал камень: хладнокровный, исполнительный человек.

– Предводитель! – повторил он, хотя Ярхо уже обернулся.

В руках Йокима трепыхался мальчишка лет восьми или девяти. Светловолосый, с расквашенным носом и лягушачьим ртом, с черными провалами зрачков. Увидев Ярхо, мальчишка задергался сильнее, и Йоким перехватил его. Теснее сжал горло, тряхнул за загривок.

– Прятался в погребе, – объяснил Йоким, подходя к предводителю. Мальчик едва дышал в хватке его мозолистых ладоней.

Если Ярхо решил вырезать всех мужчин в деревне, то ему следовало довести дело до конца: пройдет несколько лет, и ребенок вырастет в юношу, видевшего гибель своего рода.

Мальчишка всхлипнул. Из его расквашенного носа текли кровь и слизь, конопатые щеки были красными от мороза и мокрыми от слез. Йоким дернул его за ворот рубахи, и ткань треснула. Треснул и надломившийся забор, с которого взмыли птицы: черные вороны, а вместе с ними – сова. Пенно-сизая, как бельмо, затуманившее зрачок. Казалось, Ярхо следил за птицей больше, чем за пленником, брошенным ему под ноги. Сова летела плохо, неуверенно, у самой земли. Она сделала полукруг над подворьем и сверкнула глазами, белыми, как молоко.

Ярхо никогда не видел у сов таких глаз.

Мальчишка вскинул лицо, оттягивая несоразмерно длинные рукава неподпоясанной рубашонки.

– Ну же. – Он плакал так, что плечи ходили ходуном. – Батьку убил, дядьку убил, и меня убивай. Убива-ай, – пальцами зарылся в снег, – и меня-я.

«До Матерь-горы – дня два дороги. Не далековато ли для тебя, жена Сармата?»

Ярхо с трудом отвел взгляд от совы, скользящей на январском ветру, и посмотрел на мальчишку. Тот сгорбился, уткнувшись подбородком в колени, – спина дрожала. Сквозь одежду проступали очертания позвоночника. На волосы опускался снег, и пряди слипались, становясь ржаными.

На руках Ярхо было много детской крови. Одним ребенком больше, одним – меньше, все равно уже ничего не исправить. Но сегодня он хотел подавить едва вспыхнувший мятеж, а не вырезать деревню под корень.

– Мелкий еще, – обронил гулко. – Пускай растет.

Голос Ярхо вспугнул сову. Она стрелой взвилась в небо, будто позабыла, что недавно осторожно льнула к земле. Хлопанье ее крыльев смешалось с эхом чужих завываний. Сову закружили снежные вихри, тянущиеся над лесом; мгновение – и она исчезла из виду.

Как же так, жена Сармата? Только муж из палат, а ты – в птичье тело. И ладно бы следила за кем-нибудь другим, так выбрала Ярхо и его рать. Здесь тебе не свадебные обряды и не песни, только ржание коней, человеческие стоны и звуки разверзнувшихся ран.

– Довольно, – сказал Ярхо и приказал собираться в обратную дорогу.

Его воины оставили после себя пожженную деревню – курился черный дым, и небо блестело, будто матовый хрусталь. Слой за слоем на землю ложился новый снег. Нежно, словно пуховое одеяло, укрывал коченеющие тела и заносил глубокие следы, оставленные дюжинами каменных стоп.

* * *

Марлы лили из кувшина воду, такую холодную, что сводило пальцы. Вода смывала кровь и с журчанием стекала в глубокое серебряное блюдо, хотя Рацлаве не было дела ни до блюда, ни до кувшина из тончайшего стекла, ни до крови, расплывающейся багряным туманом. Если порезы на руках и ныли, то Рацлава этого не чувствовала. О, ей не нужны сокровища Сармата-змея, и даже нежеланный муж не сможет удержать ее в самоцветной тюрьме. День за днем Рацлава выкраивала музыку. Песня за песней просачивалась в тела птиц, ютившихся у подножия Матерь-горы. Неужели за свои старания она не заслужила и глотка свежего воздуха? Наверное, со свадебной ночи прошло не меньше полутора лун, и несколько дней назад Рацлава наконец-то смогла завладеть крыльями совы. Ей не поддались ее глаза и клюв, не поддался разум, зато… Рацлава летела – долго, сквозь снегопад и вьюгу, над дремучими лесами и каменной ратью.

Кувшин дрогнул. Руки марл застыли, и вместо звонкого журчания раздался мерный стук капель, срывающихся в блюдо.

По чертогу раскатилось эхо чужих шагов.

Рацлава обернулась, и негустые косы ударили ее по спине, как две плети. Всколыхнулись длинные рукава, и вода с пальцев побежала на пол. Она замерла посреди чертога – прямая, напряженная; плечи ей укутывал соболий мех, но Рацлаве вмиг стало так холодно, будто она была нага.

– Здравствуй, – сказала она.

Ярхо ей не ответил.

Кончиками пальцев Рацлава коснулась свирели, висевшей на кожаном шнурке. В палате воцарилась тишина, прерываемая лишь глубинными звуками, которое улавливало чуткое ухо слепой: шарканье каменных слуг, свист руды и звон монет. До этого дня Рацлава слышала и Ярхо. Он бродил в коридорах, оплетающих палаты, где драконья жена ткала свои песни, но еще ни разу не заходил к ней.

«Он узнал меня, – подумала Рацлава, и к горлу подкатил ком. – Он понял, что сова, кружившая над подожженной деревней, – это я».

Зря Рацлава решила преследовать каменную рать. Будь оно проклято, ее дурное любопытство! Будь проклято ее бахвальство – право, ну что ей стоит взмыть вверх, что стоит погнать сову вслед за ратью…

Она скользнула вперед, и полы ее платья мазнули по полу.

– Зачем ты здесь? – Рацлава расправила плечи и попыталась улыбнуться. – Разве я сделала что-то плохое?

– Я видел сову. – Ярхо говорил неспешно, чеканя каждое слово. – И она была бельмяноглаза.

Боги! Рацлава почувствовала, как от лица отхлынула краска, – а люди рассказывали, что ее кожа и так бела. Если Ярхо-предатель и выглядел грозно, то Рацлаву это не трогало. Она не знала его изрубленного лица и кольчуги, испещренной следами от сотен мечей, и не боялась. Но голос – голос Ярхо заставлял кровь застыть в жилах.

Потребовалось время, чтобы прийти в себя.

– Хорошо, – протянула Рацлава, решив объяснить все то, что могло показаться Ярхо странным или опасным. – Хорошо… – Наконец она заговорила иначе, степенно и почти томно, будто лодочка поплыла по ленивым волнам.

Ее зовут Рацлава, она слепая дочь пастуха с Мглистого Полога. Она не нежить, не ворожея и не оборотень, поэтому – нет, не тревожься, Ярхо-предводитель, – ей не ускользнуть из Матерь-горы. Все, что она умеет, – это играть на зачарованной свирели. Сидя в драконьем логове, Рацлава ткет полотна историй. Плетет музыку из запахов и звуков, учится просачиваться в тела птиц, но от этого, право, Ярхо-предводитель, нет никакого толка. Ее душа стелется в чужих костях и мышцах, но в действительности ей не подвластны ни совы, ни ястребы, ни орлы.

– Я могу лишь наблюдать. – Легко повела подбородком. – Вернее, я слышу и чувствую, но не вижу.

Рацлава не стала говорить о том, что она не настоящая певунья камня, а бездарная, но упорная самозванка. Воровка, похитившая колдовскую свирель, в отместку ранившую ее пальцы и губы. Зрение, свобода, мощь – Рацлава достигла бы всего этого не талантом, а упорством, если бы у нее было больше времени.

Сколько осталось до летнего солнцеворота? Полгода? Меньше?

Она тряхнула головой, прогоняя нежеланные мысли, и раскинула руки, как тряпичная кукла. Вспенились кружева на ее длинных рукавах, а меха соскользнули с плеч.

– Послушай. – Рацлава и застыла так, словно ее растянули, привязав за запястья к двум столбам. – Я безоружна, и мое тело – в этой горе. Я никуда не денусь отсюда.

Но Ярхо не спешил ей верить.

– Твои песни, – обронил он. – Что умеют?

Музыка истинных певцов камня, а Рацлава делала все, чтобы встать с ними вровень, лечила и убивала, сеяла страх и взращивала любовь. Осушала океаны, поджигала леса и подчиняла своей воле все то, что имело душу. Неудивительно, что такие мастера рождались страшно редко. Рацлаве было далеко до их искусства, но она училась. Медленно, терпя горечь бесконечных неудач. Она могла очаровывать некоторых людей и подчинять себе мелких животных, но зачем Ярхо знать то, что сказки о певцах камня правдивы, а их музыка способна на многое?

– Мои песни красивы, – просто сказала Рацлава, опуская руки. – Я умею исцелять небольшие раны и летать в телах сов, но лучше всего тку истории, способные развлечь моего господина, Сармата-змея.

– Господина, – хрустнул Ярхо.

Если бы его голос мог выражать чувства, Рацлава услышала бы раздражение или насмешку. Но так – лишь скрежет каменного крошева.

– Ну, – добавил он, – развлекай.

И Ярхо ушел. Марлы ожили только после того, как затихло эхо его шагов. Одна из каменных дев захотела взять Рацлаву за руку, но драконья жена мягко высвободилась, и покорно ослабли тонкие, вытесанные из породы пальцы прислужницы.

Шумный вдох. Глубокий выдох.

Рацлава наклонилась, стараясь нащупать меха, упавшие ей под ноги. Затем неуклюже опустилась на них, подоткнув платье под колени. Перебросила косы на грудь и помедлила, прежде чем подняла свирель.

Воздух вокруг загустел. Рацлава слышала, как шаркали об пол каменные ступни марл, как дышали самоцветы в стенах Матерь-горы и как Ярхо-предатель уходил все дальше от этих комнат.

Для песни Рацлава взяла нити собственного прелого страха, похожего на посеребренные, втоптанные в землю листья. Нити замерли перед ее лицом, растянулись от угла до угла, – словно паутина, сотканная восьмиглазой пряхой.

Рацлава поднесла свирель к губам.

Скачет по курганам конь буланый. У его всадника – меч, жадный до крови, и изуродованное лицо. Конь выпускает из ноздрей пар и бьет копытами оземь, высекая искры. Там, где отблеск касается травы, восстают воины. Едет всадник по курганам, и за его спиной поднимается несметная орда.

Музыка летела в сердце Матерь-горы, к теплившимся там сокровищам. Опускалась глубже, в рудные норы, где переливались тысячелетние самоцветы. Песня просачивалась в лабиринты коридоров, оплетала бессчетные ходы и, звеня и множась, достигала уха Ярхо-предателя.

Эту музыку не слышал разве что Сармат-змей, покинувший свою обитель несколько недель назад.

* * *

Вскоре Рацлава свыклась настолько, что признала: житье в драконьей горе не слишком отличалось от житья в отцовском доме. Рацлава по-прежнему была предоставлена сама себе, бродила там, где ей позволялось, и лелеяла свою музыку, как одинокий ребенок – единственную игрушку. Ей даже начало казаться, что долгое путешествие с караваном, заснеженные перевалы и разбойничьи болота – не больше чем наваждение. Правда ли, что когда-то Рацлава знала предводителя Тойву, по которому сложили погребальный костер? Правда ли, что Сармату-змею подарили не только невесту, но и лукавого одноглазого раба? Догадаться бы, где он сейчас – Лутый, Лутый, липкий мед и запах срезанного хмеля… Правда ли, что когда-то Рацлаву опекала ведьма? Вороний крик, ночь и полынь, лязг оружия – может, и не было этого никогда. Ни Совьон не было, ни Лутого, ни старой тукерской рабыни, мурлычущей легенды на своем гортанном наречии.

Рацлава хотела привязать к себе ускользающие воспоминания. Она ткала песни и рассказывала истории единственному живому существу, готовому ее слушать. Однажды Рацлава встретила другую жену Сармата, девушку с тяжелым именем и мягким голосом. Не дыша, Кригга слушала истории о путешествии от Черногорода к Костяному хребту, а о себе говорила совсем немного. Не то чтобы Рацлава выспрашивала – ей было любопытно другое.

Кригга жила в Матерь-горе с осени, и, похоже, Сармат жаловал ее куда больше, чем слепую жену.

– Прошлый раз я видела его в январское полнолуние, – рассказывала Кригга.

– Сейчас январь? – Пора лютых ветров на Мглистом Пологе. Время, когда родилась Рацлава, – значит, ей исполнялось двадцать зим.

– Должно быть, уже заканчивается, – ответила Кригга неуверенно. Молчание затянулось, будто она не знала, стоит ли продолжать. – В ту ночь господин был страшно напуган.

От нее Рацлава узнала о смерти гуратской княжны. И если Сармат больше ничего не сказал о гибели Малики Горбовны, то оказался слишком взвинчен, чтобы смолчать о грядущей войне.

– Кто-то собирает против него войска? – зашептала Рацлава жадно. – Они сильны, его соперники?

– Господин бы не беспокоился о слабых.

Но кто же был силен настолько, что сумел напугать Сармата-змея?

– Малику Горбовну жаль, – тихо добавила Кригга. По звуку Рацлава поняла, что она уткнулась лицом в колени. – Я думала, она здесь не погибнет. Я думала, Сармат, – забывшись, она назвала его по имени, не «господином», – и пальцем ее не тронет. Если бы ты знала, какая она была гордая и красивая!

Шевельнулось эхо – так гулял ветер в сплетении коридоров.

– Да, – помедлила Кригга и повторила, словно пробуя слово на вкус: – Бы-ла. А нынче нет. И не будет.

Зашуршала ткань ее юбок, шаркнули о пол башмачки – Кригга не проводила с Рацлавой все время. Иногда она уходила по своей воле, а не по молчаливому приказу Матерь-горы. Поплакать или просто побыть в одиночестве, Рацлава не знала, но ее это нисколько не обижало. Пусть маленькая драконья жена гуляет по лабиринтам, лелея в своем сердце тоску, а Рацлава снова раскинет нити музыки и начнет плести песни, будто большая паучиха – паутину.

Слепая восьмиглазая пряха, замурованная в чреве горы.

Воронья ворожея I

Стоял месяц свецень, январь. Лес мерно дышал студеным воздухом, и под копытами Жениха хрустела мерзлая черная земля, выползающая из-под редких снежных островков. Вдоль тропы тянулась густая сеть голых темных ветвей, схваченных ледяной коркой. В лесу без снега было холодно и гулко, сиротливо завывал ветер в чаще. Конь сменил рысцу на неспешный шаг, и Совьон, сняв с руки перчатку, приподнялась в седле и коснулась ближайшего дерева. В лесу, где выросла Совьон, в старых деревьях селились мудрые духи, но сколько бы ни знали хранители здешних мест, они бы не стали с ней делиться. У этих владений была своя хозяйка, и Совьон надеялась, что боги не сведут их вместе.

Она отняла руку от коры и, торопливо надев перчатку, огляделась. В вышине летал ее ворон, неподалеку кружили маленькие сойки и суетливые сороки, шуршали не впавшие в спячку зверьки. Ночами Совьон слышала и вой волков, слепо бродивших вокруг ее стоянки. Жених нес всадницу сквозь негостеприимные владения – путнику, пусть даже самому отчаянному, не стоило отправляться в такое путешествие в одиночку. Но Совьон выросла в месте, которое называли Висму-Ильнен, Чаща Сумрака. Обитель Кейриик Хайре, старшей и сильнейшей из двенадцати вёльх одного колдовского рода.

Висму-Ильнен – больше, чем лес, которому не было равных в Княжьих горах. Это суровое владычество без конца и края, растянувшееся на бессчетные версты от северных скал до восточных озер. Это лабиринты петляющих троп и целые княжества, поглощенные чащей, обкатанные ею в пыль. Это тысячелетние дубы-великаны, шепчущие реки и невиданная мощь ведьмы и сотен ее прислужников. Висму-Ильнен величали Чащей Сумрака за купол ветвей, сплетающихся над лесом, – плотный, не пропускающий солнечный свет. Даже в знойные июльские дни в Висму-Ильнен царили прохлада и полумрак, придающий деревьям, кустарникам и траве темно-синий цвет. Но когда наступала ночь, ветви будто расползались и на землю стекало серебряное лунное кружево…

Лес, через который держала путь Совьон, не шел ни в какое сравнение с Чащей Сумрака. Небольшой, разросшийся у Поясной гряды, – недаром здесь властвовала одиннадцатая ведьма из клана Кейриик Хайре. Совьон помнила вёльху, прозванную Оха Ритва, – маленькую, полную, с круглым опухшим лицом. В своем роду Оха Ритва считалась самой слабой колдуньей, хотя и не была младшей. (Совьон криво, болезненно улыбнулась. О, с ее сестрой, двенадцатой ведьмой, она встречалась не так давно: Моркка Виелмо, вёльха южных топей, предсказала гибель черногородского каравана.)

До Совьон доносились слухи, что Оха Ритва умерла несколько лет назад, оставив после себя преемницу, юную и вздорную. Едва ли девица оказалась сильнее своей наставницы, но Совьон не хотела с ней ссориться. Она собиралась тихо проехать по ее владениям, словно обычная странница, не тронув ни духов, ни заповедных мест. Как-то Моркка Виелмо сказала: велико знание, которое Кейриик Хайре успела вложить в Совьон. Наверняка здешняя Хозяйка леса почувствовала гостью, но решила не препятствовать до поры. Тем более в начале пути Совьон оставила подношение – пару хороших оберегов.

Из ноздрей Жениха летели струи белого пара, мерно вздымались бархатные вороные бока. Почти месяц Совьон держала путь на восток от Матерь-горы к землям, лежащим за Поясной грядой. Чтобы обойти Рысово угорье, скалистую пустошь, по которой кочевали таборы ирменков, она направилась к лесу Охи Ритва: лучше потревожить покой вёльхи, чем встретиться со свирепым народом. Совьон была недоученной ведьмой и хорошим воином, но порой и этого не хватало, чтобы защититься.

Звуки стали приглушенными. Совьон показалось, что под сенью деревьев свернулась настороженная тишина. В холодном воздухе едва уловимо потянуло тиной – Совьон раздвинула оледеневшие ветви и увидела глубокую, раздавшуюся на несколько верст ложбину. На ее дне шелково переливались темные воды озера.

Единственное сокровище владений Охи Ритва и ее преемницы – незамерзающее Сонное озеро, чародейская глубина, не выпускавшая смертных из своих объятий. Всего один глоток воды забирал у человека память и разум, а несчастные, решившие искупаться здесь, были навеки обречены служить Хозяйке леса: безголосые, безумные утопленники, вынужденные исполнять волю вёльхи до тех пор, покуда не рухнут Княжьи горы.

Совьон вздохнула. Дурное место, гиблое. Люди, затянутые Сонным озером, становились существами страшнее русалок – не проказливые духи веселых рек, а неупокоенные рабы. Кейриик Хайре наставляла не связываться с тем, что священно для каждой из ее сестер, поэтому Совьон, перехватив поводья, продолжила путь под гневливое, смешанное с испугом фырканье Жениха.

На закате она покинула лес покойной Охи Ритва – конь гарцевал на опушке, а бледно-синее небо разрывало оранжевое заходящее солнце. Повернувшись против света, Совьон разглядела поселение, лежащее к юго-востоку, – оно было видно как на ладони. Совьон знала о нем немного: обнесенный деревянными стенами Варов Вал, пограничная крепость, отделяющая от Гаринского княжества Рысово угорье и кочующих по нему ирменков.

Совьон так давно не останавливалась ни в деревнях, ни в городах, что соскучилась если не по человеческой речи, то по горячему хлебу, теплой воде и постели, которую ей давно заменили голая земля и шерстяной плащ. Не мешало бы пополнить запасы и узнать новости: что произошло за то время, пока Совьон гнала коня прочь от владений Сармата-змея, дичась уютных жилищ и походных лагерей? Она всегда поступала так в своих путешествиях – пересекалась с людьми лишь изредка, в случае необходимости.

Позже местные говорили: женщина, принесшая с собой столько несчастий, пришла вечером, сразу после того, как закатилось солнечное око. Та женщина была черна, как ночная чаща, высока, словно тополь, и над ее головой каркал ворон, а огромный конь бил оземь тяжелыми копытами.

* * *

– Спрашиваешь, что в мире делается, госпожа хорошая, – протянул хозяин постоялого двора, прищелкнув языком. – Странные дела, госпожа хорошая, странные.

У Совьон не было достаточно денег, чтобы ее называли «госпожой», лишь пригоршня монет, оставшихся с черногородского похода. Но Бармо, хозяин постоялого двора, разговаривал с ней, пригибая голову в поклоне: Совьон сочла бы это учтивостью, если бы не подозрительный любопытный взгляд. Хотя, казалось бы, на каких только людей Бармо не насмотрелся в прошлом, – Совьон думала, что во времена, когда через Варов Вал проходили торговые пути с юга и запада, этот постоялый двор полнился странниками. Сейчас же купцов стало на порядок меньше из-за лиходеев на дорогах и ирменков с Рысова угорья. Последние и вовсе распоясались после того, как начали отдавать Сармату чужеземных красавиц, украденных у торговых караванов, – отныне змей благоволил ирменкам.

– Отчего же странные, хозяин? – Совьон по привычке запустила пальцы в волосы, еще влажные после мытья. Тяжелые пряди оставляли подтеки на выполосканной, высушенной над огнем рубахе, благо в комнате, которую выделили Совьон, был очаг. – Нехорошие вести с юга?

Бармо, жилистый и рыже-русый, склонил голову ниже. По его безбородому лицу растеклась слащавая, ничего не значащая улыбка.

– Вчера к нам прибыл купец, хорошая госпожа, чей отряд вез бисер и специи от самой Пустоши. Купец сидел на твоем месте и твердил, что, кажется, Сармат-дракон совсем забыл о южных княжествах после того, как спалил Гурат-град.

Совьон не знала о произошедшем в Гурат-граде, вести не долетали до каравана. Пришлось расспрашивать, и хозяин охотно рассказал.

– Сейчас там мирно, хорошая госпожа, – добавил Бармо и поставил перед гостьей плетеную корзину с хлебом. – Странные вести идут с севера.

– Вот как? Расскажи.

– Охотно, – мурлыкнул хозяин, садясь напротив. – Только ты все равно мне не поверишь.

Совьон разломила кусок хлеба, а Бармо, положив локоть на столешницу, сказал:

– Несколько седмиц назад в Варов Вал приехал человек. Сразу видно, что воин. Но этим нас не удивить – приграничная крепость, госпожа хорошая, здесь, считай, и живут одни дружинники с семьями. Человек говорил с нашим посадником с глазу на глаз, но слухи все равно просочились. Многое ли скроешь от проворных слуг?

Бармо подался вперед, и от его дыхания дрогнуло пламя свечи.

– То были слухи о драконе, хорошая госпожа.

– Удивительное дело, – хмыкнула Совьон. – Южный купец тоже…

– О нет. – Хозяин выпрямился и взглянул и серьезно, и лукаво – О другом драконе. Огромном, как гора, и белом, точно снежное полотно.

– По свету бродят сотни сказочников. Зачем принимать их слова за чистую монету?

– Ты права, хорошая госпожа. Только редкий сказочник – доверенное лицо Хортима Горбовича, изгнанника из рода гуратских князей. К нашему посаднику пришел Латы, его друг и соратник. Он поведал, что бледный дракон служит Хортиму Горбовичу.

– Это все сплетни, – разочарованно протянула Совьон, запив хлеб вином. – Случайный странник мог назваться кем угодно. Хоть самим Горбовичем, хоть Сарматом-змеем.

– Верно, – согласился Бармо во второй раз. – Но шило в мешке не утаишь. Городище у нас небольшое, а господские слуги болтливы. Тот, кто назвал себя Латы, на ночь оставил у нашего посадника нечто, завернутое в тряпье. Этой же ночью посадник собрал у себя личную дружину – и увиденное настолько поразило старого Хайно, бравого вояку, что тот, воротившись под утро, напился прямо на глазах своей кухарки.

– И он, конечно, поведал кухарке обо всем. А кухарка растрепала другим.

– Смеешься, хорошая госпожа, – нарочито обиженно причмокнул Бармо. – Что ж, смейся, а я все равно закончу. Да, так оно и было, и слухов нынче пруд пруди. Догадываешься, что завернули в тряпье?

– Откуда бы.

Совьон положила в рот размятый хлебный мякиш. Вот оно как! Хотела узнать вести, а получила домыслы и сплетни. Скучающим взглядом она обвела зал постоялого двора: уютно потрескивающий очаг, добротные круглые столы и бочки вместо лавок. Горящие восковые свечи, пучок сухого можжевельника на дверце, ведущей на кухню: там хозяйка готовила гостье поздний ужин. Кроме Совьон, посетителей не было – если не считать косматого пьяницу, сопевшего в углу.

– Коготь, – тем временем пояснил Бармо. – Гнутый коготь, тяжелый, как чугунный шар, в аршин длиной.

– Прямо-таки в аршин.

Бармо развел руками. Дескать, народ брешет.

– Похоже, не впечатлили тебя мои истории, хорошая госпожа. – Хозяин сделал вид, что огорчился. – А ты о себе расскажи. Откуда едешь и куда?

Это в Черногороде, при князе Мариличе и его лучших воинах Совьон могла гордо хранить свои тайны, скупясь на ложь. В маленьких поселениях она была лишь чужачкой с синим полумесяцем на скуле, женщиной в мужском наряде. А в маленьких поселениях не любили неразговорчивых незнакомцев – мало ли какой душегуб. Пока Совьон назвала лишь свое имя (вернее, не свое, а второе, не двойное). Если она хотела получить хороший прием и остаться в Варовом Вале на несколько дней, ей следовало открыть большее.

Или соврать.

– Я еду из Кравца к Поясной гряде, хозяин. Вызволять своего мужа, проданного на самоцветные рудники.

– Ты проделала долгий путь, – кивнул Бармо. – Но ничего, от нас до Поясной гряды рукой подать.

А сам, поди, думал, где хорошая госпожа везла богатства, способные выкупить муженька. Совьон догадывалась: Бармо решил, будто она собирается продать коня – а Жених и вправду был лют и силен настолько, что за него не пожалели бы любого золота.

Дрогнул пучок можжевельника, и распахнулась дверь в кухню. На пороге появилась жена Бармо – миловидная, с крутыми бедрами и пшеничными волосами, заплетенными в прическу-корзинку. В одной руке женщина держала блюдо с жареным мясом, от которого шел полупрозрачный пар, в другой – плошку с томлеными овощами.

– Ах ты, прохвост! – сказала она звонко. – Наскучил гостье со своей болтовней.

Шаг у хозяйки был мерный, гулкий. И ужин она поставила на стол с ощутимым стуком.

– Кушай, славная госпожа!

Шум разбудил косматого пьяницу. Мужчина был красноносый, с нечесаной седой бородой; он сонно зашевелился в углу. Стоило Совьон поблагодарить хозяйку, как пьяница дернулся, будто его ожег звук ее голоса.

– Эй, дружище! – присвистнул Бармо, поднимаясь. – Сегодня ты что-то рано проснулся.

Совьон обернулась: старик встал на нетвердые ноги и, покачиваясь, сделал несколько шагов. Он распахнул глаза, светло-серые, в венчике лопнувших сосудов.

– Ты чего, дружище?

Пьяница разинул рот, нетрезво выпучившись на Совьон.

– Ве-едьма, – сипло вытянул он, показывая узловатым пальцем. – Ведьма!

– Замолчи, Анги! – грозно выкрикнула хозяйка, поправляя передник. – Надрался, так веди себя пристойно. А то велю Бармо дать тебе по зубам!

Но Анги уже растерял весь свой пыл и, захрапев, стек на пол. Бармо, оттолкнувшись от стола, подхватил его под мышки и усадил на бочку у стены.

– Ай-яй-я, как дурно вышло, – запричитала хозяйка. – Ты только не обижайся, славная госпожа. Анги – знатный пьяница. Он как увидит женщину, хоть чем-то отличающуюся от других в Варовом Вале, так сразу ведьмой кличет. Вот у Дагрима, одного из наших дозорных, есть рабынечка – желтая, словно масло, худенькая, с глазами как щелочки. Так Анги, впервые ее встретив, заголосил, будто умалишенный. Кричал, что повесить ее надо, бедную рабынечку…

Лицо Совьон не дрогнуло.

– Пускай.

– Верно, – разулыбалась хозяйка. – Кушай, славная госпожа. Хорошо, что ты не обиделась. А то надо ж, в моем доме – и кликать ведьмой честную гостью!..

Видать, серебро Совьон пришлось ей по вкусу.

Яхонты в косах I

Кригга опустилась на колени перед самодельным алтарем. От медной курильницы поднимался прозрачный, до невозможного терпкий пар, скользящий в приглушенном желтом свете. Кригга потянула бусы, тугую гранатовую нить, – ей стало нечем дышать. Чертог был маленький, задрапированный тяжелыми тканями; казалось, Криггу душил даже собственный платок – турмалиново-розовый и легкий, как сотканный воздух. Кригга оглядела самодельный алтарь, сощурилась в полумраке. Глубоко и часто дыша, она смотрела на вытесанный из минерала столик и деревянный лик Ражвецы, горской богини-матери, который отыскала в одном из бессчетных сундуков Сармата-змея. Кригга украсила алтарь каменными цветами и фруктами, потому что у нее не было живых, зажгла лампадку – и замерла.

– Мати, – сказала она тихо, – мати Ражвеца, выслушай меня.

Кригга думала, что за время, проведенное в Матерь-горе, повзрослела по меньшей мере на десяток лет. Ей больше не хотелось бояться и плакать и не хотелось выпрашивать себе лучшую долю у кленового лица, пропитанного для сохранности льняным маслом.

– Мати, – слова спорхнули с губ. – Похоже, будет война.

Любопытно, сколько женщин, живших задолго до нее, так же молились, чувствуя приближение беды? Неважно, из каких они вышли родов и перед какими алтарями сидели на коленях, – Кригга ощущала родство со всеми дочерями, сестрами и женами этого мира.

– Мати, – продолжала Кригга, – если сможешь, убереги нашу землю и людей, ходящих по ней.

Ей мерещились фигуры в благовонном дыме над курильницей. Ретивые кони и всадники. Вершины гор, походные шатры и реющие знамена – мгновение, и клубы перекручивались, меняя видение. Трещинки дыма сползались в кружево драконьей чешуи.

Если бы Кригге позволили, она бы стала хорошей супругой и мудрой хозяйкой дома. Ее муж не должен был быть богатым и знатным. Пускай бы он оказался простым землепашцем или трудолюбивым кузнецом, пускай бы Кригга его никогда не любила – к чему это? Ее бы просватали так, как положено, и она бы благодарила судьбу, если б ее нареченный оказался работящ и хоть сколько-нибудь добр. Кригга слыла терпеливой, смиренной девушкой, готовой вынести все, что обычно выпадает на долю женщинам. Но ее забрал Сармат-змей, для которого она, как и любая другая невеста, значила не больше, чем редкий самоцвет в сокровищнице, – Кригга это понимала. Еще она понимала то, что могла бы очароваться Сарматом и до конца его мятежной жизни остаться вернейшей из его спутниц. Если бы она не была откупом, а Сармат-змей – чудовищем, окропившим Княжьи горы кровью братьев.

Суровая бабка, уже не поднимавшаяся с постели, говорила, что старшей внучке достался ее острый холодный ум. Кригга втайне этим гордилась, хотя признавала, что ее сердце – нежное, робкое, как птаха. Ничего. Разве она не может быть влюбленной девушкой, умеющей рассуждать мудро?

– Мати, мати. – Кригга глубоко выдохнула. – Если тебе нужно, забирай мою молодость и мое здоровье, забирай силу моих костей, жар моей крови. Единственное, чего прошу: когда будет война,а я знаю, мати Ражвеца, что она будет…

Ком встал в горле.

– …пусть Сармат-змей в ней проиграет.

* * *

Чаща вокруг него – словно хрустальный гребень. Сверкало снежное покрывало. Солнечные блики скользили по глади замерзшего ручья, но его это не трогало. Пещера, в которой свернулось его драконье тело, была глубокая и такая темная, что редкий человеческий глаз смог бы что-нибудь рассмотреть. Из его ноздрей вылетали струйки пара, вплетающиеся в вязкую черноту.

Было тихо. Он различал, как ухало за чешуей сердце и как раздувались огромные мешки-легкие. Шелест голых ветвей, возня зверей и птиц – все это происходило где-то далеко. Не в этой пещере. Не с ним.

Впервые за долгое время он почувствовал: мир ему не принадлежит. Сармату казалось, что он различает и другие, страшные звуки. С севера катилась буря. Грохотало льдистое море. Стены пещеры дрожали от приближения того, кому полагалось умереть тысячу лет назад.

Было у старого князя пятеро сыновей. Сармат думал, что их осталось двое, а вёльха-прядильщица сказала иначе и напророчила Сармату встречу, самую нежеланную из всех. Он не смог вспомнить лицо Хьялмы, как ни пытался – только его злые глаза и линию тонких губ, покрытых коркой запекшейся крови.

Хьялма. Последний халлегатский князь. Старший из братьев и страшнейший из врагов, не человек даже – ледяная глыба, холодный рассудок, тяжелая рука. Сармат дремал, слушая, как бурлит кровь в жилах, и погружался в собственное прошлое.

Кажется, когда-то у них была нянька. Старуха с забытым именем, коричневая и сморщенная, словно залежалая слива. Она качала княжичей на коленях, всех пятерых, и шептала княгине-матери, наставляя: Ингол вырастет добрым, Рагне – гордым, Сармат – буйным, а Ярхо – сильным.

Но Хьялма – Хьялма станет опаснее их всех.

Тысячу лет назад, в эпоху войны, исполосовавшей Халлегат, Сармат носил драконью кожу, за Ярхо шли искуснейшие воины, а у Хьялмы не было ничего. Ни семьи. Ни здоровья. Даже соратников почти не осталось – все полегли, однако он победил. Пусть не смог убить мятежников, но поймал их и замуровал в Матерь-горе. Вёльха сказала, что у Хьялмы появилась чешуя и крылья, и страх закипал в горле: на что же он способен теперь?

Сармат ударил гребнистым хвостом по дну пещеры, и со стен покатилась мелкая крошка.

Снежные вихри качали лесную колыбель. По небольшому кусочку неба, видному из его укрытия, лениво ползли облака.

Сармата тревожили княжества. Многие правители могли бы встать на сторону Хьялмы, мол, вот оно, их избавление. Откуда им, недалеким, знать, каков из себя Хьялма – чудовище страшнее любого из своих братьев? Горячее сердце Сармата легко смягчить дорогими подарками, а каменный Ярхо не знает ни любви, ни ненависти, ни холодного расчета. Но в груди у Хьялмы – пустота. Сармат готов был поклясться: там, в зияющей дыре, лишь жалкий ошметок мышц, застывший в клетке ребер. Хьялма бездушен и властен. Он привык повелевать всем, даже собственным больным телом, да и то не смело его ослушаться.

Сармата беспокоил и Ярхо. Да, брат не мог испытывать чувств, но все же… Что, если долгие годы в нем скреб отголосок сожаления, который не сейчас, так через несколько лун выберется наружу? У Ярхо было немало причин ненавидеть Сармата, и каменное облачение – одна из них.

На янтарные глаза наползла змеиная пленка век.

…Из всех его братьев добрее Ярхо был разве что слабоумный Ингол: в это верилось с трудом, однако. Ярхо предал Хьялму, и на это у него нашлись свои причины, но жил воином – и так же хотел умереть. Он бился не за Сармата, а за себя. Сражался не против Халлегата, а против Хьялмы – тогда, тысячу лет назад, он не терпел разгульной жестокости, беззакония и жертв, которых можно было избежать. Ярхо поднимал клинок лишь на того, кто мог ему ответить, вел свои войска так, как считал нужным, любил встречи с достойными противниками, грозы и халлегатскую весну – Сармат отнял у него это. Ярхо и в человеческом теле сделал много того, за что не прощают, и крови на его живых руках было довольно – но не столько, сколько оказалось на каменных.

Это была последняя веха той затяжной войны. И Сармат, и Ярхо уже понимали – они проиграют. Битва разразилась у Кислого брода в осеннее солнцестояние: Хьялма привел несметную рать, когда у Ярхо оставалась лишь пара сотен усталых людей. Сармат был вынужден скинуть с себя чешую – он обещал прийти на подмогу, но не пришел. Испугался. А когда наконец прилетел и привел свои дружины, поле уже остыло. Он с трудом узнал Ярхо в кровоточащей груде мяса – кто-то из его чудом уцелевших союзников укрыл его, не дав попасть в плен.

Сармат знал, что милосерднее было бы позволить Ярхо умереть.

«Капризный ребенок, – шипела одна из подгорных ведьм-вёльх, которых удалось выманить людям Сармата. – Жизнь и смерть не подчиняются твоим прихотям».

Но подчинились же. Он то умасливал ведьм, осыпая их подарками, то угрожал мечами, плетьми, огнем. Ему был слишком нужен Ярхо, одаренный воевода. Что бы Сармат стал без него делать? Как бы продолжил войну?

Ярхо занесли в хижину в первой встречной деревушке. Опустили на лежанку, душно затопили очаг – Сармат помнил, как утирал глаза, слезящиеся от обилия тлеющих трав. А после ведьмы тринадцать ночей плавили руду в котлах и голыми руками лепили из нее кости, которые вбивали в суставы Ярхо. Вытягивали мышцы, плели сухожилия и ими, как повязками, укрывали истерзанную плоть. Они зашили Ярхо железными иглами и отлили ему новое лицо. Они положили на его глаза перламутровые пластины с гранитной радужкой и обсидиановым зрачком.

Говорили, за такую услугу ведьмы обычно требовали душу, но, видно, душонка у Сармата была совсем гнилая, даже вёльхи не позарились. Взяли с него только золото и обещание бесконечного покоя от войны и драконьих налетов. А Ярхо как встал на ноги, больше не знал покоя. Ничего не знал – ни сострадания, ни желаний.

«И пускай не знает, – думал Сармат, дремля в пещере. Вьюга раздувала снежное крошево, будто пыль. – Ему же лучше. Бремя-то его тяжелое, а так хоть с ума не сойдет, не сможет».

В конце концов, он дал Ярхо легендарную мощь и непобедимую орду. Он окружил его грохочущей славой и навеки избавил от боли и ран. Сармат лишил Ярхо тревог и печалей и позволил ему жить – не князем, не пахарем, не ремесленником, а воином, как Ярхо всегда и хотел.

Разве за это не стоило быть хоть немного, хоть самую малость благодарным – насколько возможно камню?

Воронья ворожея II

Купец, который прибыл в крепость Варов Вал за день до Совьон, разложил свои товары на местном базаре. Его отряд привез кувшины с душистыми маслами, мешочки со специями и тукерские безделушки, и жители приграничной крепости, соскучившиеся по диковинкам, прильнули к ярким лоткам. Совьон ходила в толпе от скуки: денег у нее водилось немного, а ранее, утром, она обменяла почти все свои сбережения на теплый овчинный тулуп. Морозы крепчали, и шерстяной плащ уже не спасал от холода.

Было пасмурно. Небо давило, и один его пепельно-серый отблеск вызывал волну дурноты. Изо рта шел пар, ломило пальцы, спрятанные в неплотную перчатку, – даже предыдущие вечера и ночи, проведенные в лесу, казались Совьон теплее. Желая согреться, она запустила руку в корзину с бусинами, будто бы выбирая. Пожалуй, ей следовало вернуться на постоялый двор, раз все равно не удалось выяснить ничего нового.

– Желаешь украшение? – мягко спросил один из подчиненных чужеземного купца, высокий темнобородый парень. – Тебе пойдет синее. К глазам.

Он улыбнулся – не сально, не заискивающе, а просто и вежливо, но Совьон не удержалась и дернула уголком губ.

– Просто смотрю, что твой господин везет с юга. Не слишком жалую украшения.

– Никогда бы не поверил, – засмеялся парень. – Я слышал, все красавицы их любят.

Это было лишним. Какая же из Совьон красавица? Высокое широкоплечее тело, исшитое шрамами и затемненное родимыми пятнами, а что до лица… Если оно и вправду красиво, то очень тяжелой красотой. Так что похвала не попала в цель.

Совьон брезгливо стряхнула с руки бусины и собралась отойти. Но поворачиваясь, она неосторожно задела плечом кого-то, стоящего прямо за ней.

Руки сработали быстрее, чем разум. Пальцы Совьон вцепились в локти женщины, потерявшей равновесие из-за случайного удара. Совьон не дала ей упасть, хотя еще не успела понять, что за ней стояла именно женщина, – до того была закутана ее фигура. И лица не видно, только желтовато-зеленые покрывала с колышущейся тукерской бахромой, из-под которых выглядывали полы платья.

– Извини, – проговорила Совьон. Спрятанная в тканях, женщина все равно выглядела до невозможного тонкой. Неудивительно, что ее чуть не сшиб толчок.

Женщина что-то пробормотала в ответ. Голос у нее оказался попискивающий, как у мыши, и… очень девичий, если не детский. Совьон изучала кусочек ее желтой кожи, видный в прорези покрывала, ниточки черных бровей и раскосые глаза, испуганные и лаковые, как ягоды паслена. На правом веке девушки алела свежая ссадина, утопающая в синеве кровоподтека.

«Кто же так? – подумала Совьон, и что-то внутри кольнуло. – У кого бы рука поднялась – на человека, которого можно сбить одним дыханием?»

Девушка носила дорогие ткани, и пахло от нее фенхелем и сладковатым благовонием, названия которому Совьон не знала.

– Пр-рочь, – раскатистый злобный рык.

Мужчина – воин, конечно, откуда бы в Варовом Вале взяться не воину, – стоял в двух шагах от Совьон и едва не брызгал слюной от ярости. Плечистый, с короткой, но небрежно разросшейся бородой и серо-зелеными глазами. На лоб ему падали едва вьющиеся черные пряди, неровно подстриженные у середины шеи. Если бы его взгляд мог ранить, то искрошил бы лицо Совьон в труху. Мужчина смотрел с такой ненавистью и с таким рвением стиснул плечо тукерской девушки, словно Совьон покусилась на его главное, донельзя хрупкое сокровище.

Не то чтобы Совьон трогал гнев незнакомца. И не то чтобы она стояла на его пути, но ее пальцы до сих пор поддерживали девушку за локти. Осознав это, Совьон ослабила хватку.

– Вот так, – сказала она, обращаясь к тукерке. – Надеюсь, ты в порядке.

Она была чужеземкой в одной из крепостей Княжьих гор, на ее веке наливался синяк и ей в затылок дышал мужчина со злыми глазами – Совьон понимала, что девушка не в порядке, но ее мнения никто не спрашивал. Не желая вступать в спор с незнакомцем, Совьон отошла от прилавка и осторожно скользнула в толпу, необычайно оживленную в то утро.

Дальше становилось свободнее. В северной части рынка торговали гаринские купцы, и Совьон направилась туда. Пахло рыбой и свежей выпечкой. Позвякивали железные изделия, которые выкладывали на лотках, звонко переговаривались люди. Под сапогами Совьон похрустывал снег вперемешку со льдом.

Подумаешь. Рабыня как рабыня, мало ли каких девиц держат в неволе. Не было ни переживания, ни узнавания – не было ведь? А эта тукерка в плену и умрет: слишком испуганные у нее глаза, слишком кроткие.

У Совьон в свое время были другие глаза. Волчьи.

Она зло, со смаком наступила на оледеневший снежный комок и вскинула голову. Над жилыми домами поднимался дым, и сторожевые башни щерились узкими бойницами. Совьон решила, что хватит с нее рынка, и неспешно побрела в сторону крепостной стены. Она пересекла торговые развалы на круглой, словно блюдо, площади. Прошла мимо нескольких мастерских, возле которых играли дети. Оставила позади себя дружинный дом – длинное здание, самое примечательное в Варовом Вале, напоминавшее перевернутый корабль. Совьон, поговорив с вечера с хозяевами постоялого двора, знала, что в крепости правил посадник гаринского князя. Но посадник был очень молод, мало понимал в ратном деле, и руководил всем старший дружинник. Совьон помнила, что у него забавное имя, больше похожее на прозвище. Тыша? Тыса?

Утро еще не перетекло в день, а тучи уже сгустились, закрыв солнце. Грязно-белые, клочковатые, как старый пух, – Совьон не смогла долго смотреть на небо, заболели глаза. Всю оставшуюся дорогу до детинца она глядела лишь себе под ноги и думала о своем. А ведь словоохотливая хозяйка постоялого двора рассказывала ей о рабынечке, которую клеймили ведьмой. Не диво. С чужеземками такое случается часто.

Когда Совьон дошла до крепостной стены, поднялся ветер – пришлось поплотнее закутаться в овчинный тулуп. Пройдя еще шагов сто, не больше, Совьон увидела ворота Варового Вала – в полтора человеческих роста, с затертой от времени резьбой. Эти ворота не были главными, и их не открывали без нужды, поэтому удалось получше рассмотреть рисунок: ужасно уродливый старичок.

Совьон не сразу поняла – это не старичок, а человек с козлиной головой. Так к востоку от Поясной гряды изображали Римеке, божка, охраняющего путников в пути. В восточных княжегорских крепостях его почитали сильнее, чем на западе. Верили, что он стережет границы, – что ж, Оркки Лис, даром что был из западного Черногорода, тоже во многое верил. Молился и Римеке, и болотным духам, и лесным хранителям, и незнамо каким существам – каравану не слишком помогло.

Возможно, этой крепости поможет больше.

Разглядывая искаженные черты божка, не сумевшего уберечь караван, Совьон почувствовала, как на нее нахлынула тоска. Поднявшийся ветер застучал в ворота – затрещали доски и затрепетала фигура танцующего Римеке. Совьон решила, что сегодня же уедет из Варова Вала – Жених отдохнул, а она, не узнав никаких важных вестей, собрала достаточно теплой одежды и пищи, которая бы еще долго не испортилась в дороге.

Но вышло иначе. Хозяйка постоялого двора возмутилась, когда Совьон сообщила ей о своих намерениях.

– Ай-яй, – причмокнула она, с грохотом поставив горшочек перед Совьон.

На столешнице наверняка должна была остаться трещина – но нет. Видно, мебель на славу служила своей шумной хозяйке. Глиняная крышечка съехала, выпустив сытный запах тушеной капусты.

– Очень торопишься, хорошая госпожа, – пожаловалась хозяйка. – Зря ты.

– Мне нужно в путь, – лениво солгала Совьон, вспомнив свою легенду о муже, проданном на рудники. Едва ли она должна оправдываться перед хозяйкой.

– Понимаю, – согласилась та. – Но нельзя пропускать завтрашний вечер. У нас праздник, хорошая госпожа.

Невеликий, поди, праздник, раз Совьон впервые о нем слышала. Примерно так и оказалось: раз в несколько недель воины Варового Вала, те, кто не стоял в дозоре, устраивали в лесу состязания, длившиеся до глубокой ночи. Это повелось с незапамятных времен, а воинские традиции были единственными, которые здесь чтили. Женщины расстилали на земле холстину – место поединка, – разжигали костры и украшали лентами ближайшие деревья.

– Будет обидно, если ты все пропустишь, – мягко, совсем по-матерински сказала хозяйка. Она села за стол напротив: рыжеватые волосы переливались в теплом отблеске свеч. Совьон, не сдержавшись, взглянула в окно, за которым собирались хмурые сумерки. Темнело рано.

Она бы как-нибудь пережила без праздника, устроенного жителями приграничной крепости. Может, хозяйка и зазывала ее без всяких чувств: гости в Варовом Вале появлялись не так часто, а странница могла заплатить за еще одну ночь постоя. Но настоящая жизнь Совьон существенно отличалась от сказки про мужа в неволе – на самом деле ее никто не ждал. Ей некуда было торопиться. И незачем.

В Черногороде и в пути, который она преодолела вместе с караваном, Совьон не ощущала себя одинокой. А сейчас, впервые за долгое время, ощутила.

В конце концов, ничего не случится, если она останется здесь еще на один день.

– Ваши мужчины состязаются прямо в лесу? – суховато усмехнулась она. – Ничего не боятся? Я слышала, этот лес заповедный. В нем живет ведьма.

– О, брось, – легко отмахнулась хозяйка. – Наши воины смелые, их не напугать колдовством.

* * *

Сейчас то, что этот лес был обителью вёльхи, чувствовалось превосходно. Чарующе лилась дробь барабанов. Ритуальные костры горели ярко, бездымно – Совьон удивлялась, насколько огонь, разведенный по традициям местных жителей, отличался от того, что вечерами разводила она. Возможно, это ей просто казалось. А возможно, дело было в ночи: холодный ветер, прежде чем утихнуть, согнал с неба облака, и над черными макушками елей висел масляный оскал луны.

Приятно пахло засушенным клевером и барбарисом – их жгли в кострах. Огни освещали соцветия лент на деревьях. На одну из осин даже повязали синее знамя с серым филином: символ Радовичей, князей Гарина.

Шел поединок. Совьон стояла среди немногочисленных женщин – пришли, конечно, не все обитатели Варова Вала, слишком уж часто повторялись такие праздники. Она вглядывалась в фигуры соревнующихся. Одного из них, с русой козлиной бородкой, Совьон не знала – немудрено, почти всех дозорных она видела впервые, но о ком-то ей рассказала хозяйка постоялого двора. Совьон слышала о том, чей кулак выбивал воздух из груди русобородого соперника, – о Дагриме, воине со свирепыми глазами, владельце испуганной тукерской рабыни.

Совьон смотрела на Дагрима и чувствовала, как в груди шевелилась жажда чужой боли. Она хотела, чтобы в ту ночь Дагрим проиграл – хотя бы в учебном поединке и хотя бы собрату по оружию. Это было меньшее, что Совьон могла бы ему пожелать. Хозяйка постоялого двора говорила, что Дагрим – хороший воин, едва ли не лучший в Варовом Вале, но нехороший человек. Он был нелюдим, его опасались за жестокость и крутой нрав, но при этом уважали за бесстрашие и исполнительность. Он жил не в дружинном доме, а уединенно, со своей рабыней, в лачуге у крепостных стен.

Бой закончился, когда Дагрим резко повалил соперника на лопатки. Выпрямился, взъерошил пальцами лохматые волосы и выпустил изо рта клуб пара. Потом, ссутулившись, сошел с холстины – ему накидывали на плечи тулуп и хлопали его по спине, а Дагрим лишь щурился в желтоватом свете факелов. Искал свою рабыню – поняла Совьон: она видела тукерку среди женщин.

В ту ночь боролись либо на кулаках, либо на гладко обтесанных шестах длиной с копье – именно таким покручивал человек, ступивший на холстину. Он расставил ноги и подбоченился в отблесках огня.

Хозяйка постоялого двора приподнялась на цыпочки, чтобы достать до уха Совьон.

– Дружинник Хортима Горбовича из Гурат-града, – шепнула она. – Латы.

Тот, кто принес в Варов Вал всякие небылицы. Совьон не могла не удивиться: Латы был младше ее лет на десять, а то и больше. С красивым безбородым лицом и темными волосами, заплетенными в косу пониже шеи. Глаза – веселые, светло-зеленые, будто светящиеся в ночи. На его рубахе был вышит приметный узор, и Совьон попыталась рассмотреть, какой именно.

– Там какой-то знак?

– Да, – тихо отозвалась хозяйка, – символ его князя. Сокол.

Против Латы вышел один из дозорных – ему дали такой же шест, и поединщики разошлись.

– Он постоянно его носит?

– Знак? – переспросила хозяйка, кутаясь в шубку. – Да. Так говорят. Носит не снимая.

Раздался стук дерева о дерево.

– Любопытно, – протянула Совьон.

Гулкий удар, словно палкой разбили перезревшую дыню. Соперник Латы покачнулся от неожиданного толчка в грудь. Потерял равновесие, выступил за холстину и уперся пяткой в голую землю – Совьон отчетливо разглядела это в свете костров.

– Все, – заворчала хозяйка, выдохнув облачко пара. – Быстро кончилось!..

Проигравший дозорный был раздосадован и взбешен, да и Латы не выглядел радостным. Он размял плечи и снова покрутил шестом – на этот раз задумчиво.

– Мало, – изрек он. – Может, кто-то еще хочет выйти против меня?

Латы был пришлым человеком, о котором в Варовом Вале ходило много толков. Совьон не понаслышке знала, что это такое. Он показался ей неплохим воином и преданным – либо хвастливым – слугой своего государя. А Совьон давно не встречалась с достойным соперником и не боролась ради удовольствия, без страха за свою или чужие жизни. Что ей чье-то недовольство? Завтра она уедет из крепости, и поминай как звали.

– Я хочу, – сказала Совьон, сбрасывая тулуп. – Если можно.

В Княжьих горах не привыкли к женщинам, носившим оружие наравне с мужчинами, но Совьон давно не ранили ни насмешки, ни удивление. Правда, ей хотелось, чтобы обошлось без ссор и лишнего гнева. В конце концов, она собиралась выйти не против местных воинов, а против чужого здесь Латы, который, по-мальчишески почесав нос, замялся. Он обратился к старшему дружиннику:

– Тыса?

– Можно, – медленно ответили из толпы.

Совьон дали копьевидный шест – благо деревянное оружие не чета настоящему, и Совьон могла прикасаться к нему, не нарушая обет. Ее сапог наступил на холстину.

– Здравствуй, – миролюбиво сказал Латы. – Не видел тебя раньше, а негоже бороться с незнакомкой. Я – Латы, и я приехал с севера, где остался мой князь с соратниками. А ты?

– Меня зовут Совьон. – Придержав жердь под мышкой, она туже затянула косу. Несколько раз моргнула, привыкая к свету факелов. – Я пришла издалека.

Она перебросила шест из одной руки в другую и повела плечами. Латы кивнул:

– Принято.

Трещали костры. Ночной ветер трепал ленты, повязанные вокруг ветвей, и отгонял дымок. Совьон чувствовала, как мерно дышал черный лес – медленнее и глубже, чем люди, собравшиеся тут, – как в чаще шевелилось неспящее зверье и как ухали совы, отрывисто и гулко.

«Начинай, мальчик».

Латы прокрутил шест – быстро, рассекая воздух. Острее повеяло холодом и запахом горящих трав. На вдох затупленный конец ударил там, где мгновением раньше было плечо Совьон, на выдох – дерево столкнулось о дерево. Совьон отбила выпад, нырнула к земле, и шест пролетел чуть выше ее волос. Она перекатилась вбок и выпростала руку, целясь в грудь, но Латы оказался проворен. Ушел в сторону и упруго сорвался с места, намереваясь зайти Совьон за спину. Не успел, но шест скользнул по ее бедру – будь у Латы настоящая сталь, остался бы порез.

Совьон согнула ноги в коленях и подалась вперед, точно готовилась к прыжку. Взмах под руками Латы, укол одним концом шеста, укол другим – толчок в живот. Латы задохнулся, но, стиснув зубы, отвел плечо для следующего удара. Жердь в его пальцах пошла колесом. Латы перехватил древко левой ладонью, усилил вращение правой. Совьон не успела отойти, и ее ожгло по лицу.

Кровь брызнула из носа, оросила губы. Совьон хищно сузила глаза, но именно в тот момент, когда дыхание обожгло ей горло, когда затвердели мышцы, а жилы набухли от натуги, она почувствовала себя такой счастливой, какой не чувствовала уже давно. Смешались танцующие языки пламени и дробь барабанов. Сердце билось быстро, глухо, жарко, и Совьон, и лес вокруг нее, и ночное небо, с которого заструились редкие снежинки, тающие в кострах, – все это трепетало от выпада до выпада, от удара до удара.

С ее губ сорвался беззвучный рык, отдающий удалым смехом. Конец жерди задел Латы подбородок и, если бы не был затуплен, через миг проткнул бы горло. Соперник отшатнулся, перетек наискось, ударил по ребрам – а Совьон снова наклонилась к земле.

Поединщики были увлечены и не заметили, что поднялась суматоха.

Латы ухватил ее шест. Резко притянул к себе и его, и Совьон заодно – чтобы повалить наземь. Совьон потеряла равновесие и впилась в предплечья Латы, едва останавливая падение. Ее пятки беспомощно заскользили по ткани, спина едва не коснулась холстины, но Совьон нащупала опору ступнями и рванулась, как рыба из сети. Навалилась плечом на чужую грудь. Вывернулась.

Раздался вопль.

Латы так и не нанес следующий удар. Совьон замерла. Она утерла кровь и оглянулась, ничего не понимая.

– Что такое? – хрипло спросил Латы.

А за их поединком уже не следили. Мужчины, взяв факелы, торопились к привязанным коням. Женщины переговаривались, всматриваясь в темноту.

– Да что случилось? – крикнул Латы, обращаясь к дозорному из тех, кто остался на месте.

– Дагримова рабыня сбежала, – сплюнул тот и шаркнул ногой. – Вон, собираются искать.

* * *

Бедная обезумевшая девочка. Куда она собралась бежать – ночью, понимая, что рядом воины из крепости? Они знали лес намного лучше нее и не отказались бы помочь соратнику.

Стоило отъехать от поляны с кострами, как со всех сторон обступила чернота. Луна спряталась, звезд видно не было, и тьма опустилась такая, что хоть глаз выколи. Совьон чувствовала себя незащищенной – чересчур резко натянула поводья, и Жених взволнованно захрипел. Она до последнего думала, что и пальцем не пошевелит, чтобы найти рабыню, но… Жаль, пропадет же. И в лесу погибнет, и в руках Дагрима. Хотя Совьон не знала, чем могла ей помочь – отведет погоню? Не сможет. Спрячет ее? Да где бы. Но на задворках сознания стучала мысль: не стала бы невольница надеяться на спасение, ох не стала бы.

Жених нагнал дозорных. Темень прорезали огни факелов, и Совьон различила, как следом за ней взметнулся серый в яблоках конь. В седле сидел Латы – Совьон не знала, что ему понадобилось. Было любопытно, чем все кончится? Или не пожелал оставаться в стороне?

Дозорных, пошедших с Дагримом, собралось не больше десяти. Часть их с гиканьем рассыпалась меж деревьев, и Совьон почувствовала, как в горле шевельнулся холодок. Найдут ведь. Сейчас же найдут – рабыня не успела убежать далеко.

С юга, где осталась поляна, доносились призраки чужих голосов. С востока, куда повернули оставшиеся всадники во главе с Дагримом, тянуло тиной – они ехали к тому оврагу, где лежало колдовское озеро Охи Ритва. Мысль ужалила резво, больно: что бы сделала сама Совьон на месте невольницы? Как бы она поступила, зная, что убежать не удастся?

Плен стал бы горше смерти.

Видно, Дагрим догадался раньше, а соратников разослал лишь на случай, если ошибся. У девушки было немного возможностей лишить себя жизни, а от поляны до озера – рукой подать. Наверняка рабыня знала про него, наверняка все, кто осел в Варовом Вале, хотя бы о нем слышали. Совьон ударила пятками в бока Жениха, и по лицу плетьми хлестнули ветви.

Удивительно. В дюжину шагов отсюда ночь была глухой и безлунной, но в озерной глади колыхалось отражение золотого серпа. Долго искать не пришлось: на редких островках снега – цепочка следов, убегающих книзу, к самому берегу, на котором темнели очертания скинутых покрывал.

Дагрим скатился с коня, взвыл по-волчьи. К нему тут же метнулись дозорные и прижали всем весом, не давая подняться. «Правильно, – отстраненно подумала Совьон, спешиваясь. – Уж местные знают: того, кто коснулся этой воды, не спасти».

– Что вы делаете? – крикнул Латы, по-молодецки спрыгивая на ноги. – Она же в озере недавно! – Он спешно разулся – хотел броситься в воду. – Вытащить можно!

А вот ему не рассказали.

– Нельзя. – Латы преградили дорогу. – Поздно.

«Поздно, – равнодушно согласилась Совьон и подбрела ближе. Спотыкаясь, она начала спускаться по склону. – Конечно, поздно».

Жених шумно дышал за спиной. Озеро маняще перекатывалось впереди, а где-то страшно рычал Дагрим, норовя вырваться из рук товарищей, и в его нечеловеческом вопле было больше боли, чем ярости.

– Куда ты? – окрикнули Совьон.

Она не ответила. Только сбросила наспех накинутый тулуп, носком одной ноги наступила на пятку другой и стянула сапог. Коснулась босой ступней мерзлого берега, который лизала едва трепыхающаяся вода.

Кейриик Хайре говорила не связываться с тем, что священно для каждой из ее сестер. Кейриик Хайре много говорила, только Совьон не всегда слушалась, а стоило бы. Она не хотела спасать тело Дагримовой рабыни – пускай бы пленница умерла сейчас, как решила сама. Но ведь у нее не получится умереть. Ее искалеченная душа останется служить вёльхе.

Почему Совьон сделала это, даже не зная, сумеет ли она, недоученная ведьма, справится с колдовством Охи Ритва и ее преемницы? Сохранит ли разум и волю, окунувшись в зачарованное озеро? Может, она не успела подумать обо всем. Может, ей было слишком тяжело видеть тукерку, томящуюся в рабстве, как когда-то она сама. Может, Совьон не сумела до конца простить себе то, что недавно не спасла другую девушку – ту, что уготовили Сармату.

Прежде чем ее смогли бы удержать дозорные, Совьон глубоко вдохнула и зашла в воду.

* * *

Она раскрыла глаза, и их ожгло так, будто прутом проткнули. Совьон смежила веки, но до того разглядела илистое темно-зеленое дно и лунный свет с поверхности, плавающий сгустками. Ей показалось, она рассмотрела чьи-то сизые тела, но – как знать? Совьон накрыла волна слепящей боли. В нос и рот хлынул огонь. Он пожирал плоть, сминал жилы и кости.

Совьон хотела бы закричать, но горло опалило жаром. Губы разжались, выпуская стаю пузырьков, блестящих в серебряных лучах. Свет пронзал пучину, расползался сетью. Руки тщетно силились нащупать опору, а волосы раздулись черным облаком и оплелись вокруг шеи, будто удавка. В висках застучала кровь – вода давила на череп. Совьон взболтнула ногами, извилась ужом, но легче не стало. На грудь опустилась тяжесть и выдавила остатки воздуха.

Совьон тонула.

Два слова. Всего два слова.

Жар сменился холодом, и ладони и ступни начали неметь. В горле закололо. Мышцы свело судорогой, а кожа сморщилась, как от мороза. Волосы закрыли лицо, полезли в нос и плотно закрытые глаза, но этого Совьон уже не чувствовала. Она продолжала бездумно биться в пучине, выгибаясь и стараясь сорвать с себя невидимые путы.

Два слова.

Сознание помутилось от боли и недостатка воздуха, нахлынула душная усталость. Движения замедлились. Еще подергивались ноги, безвольно раскинулись руки – они шевелились плавно, словно порхая в мертвой воде, и меж пальцев тек свет.

Кейриик, – полыхнуло в мозгу, – Хайре.

Часть ее колдовства – в крови Совьон. Часть великого колдовства – в густой ведьминской крови, и это сильнее чародейского озера, страшнее проклятий и вернее пророчеств. И Совьон ли не помнила, что ведьму нельзя утопить? Бремя колдовства тяжело, а ко дну не потянет.

Нутро снова скрутило, но Совьон сделала первый осознанный вдох, и ее легкие раздулись, наполняясь водой. Выдох – до ломоты в ребрах. С губ взметнулись последние пузырьки, только горло уже не пекло, лишь саднило, как если бы Совьон больше не нужно было дышать.

Не возьмешь, преемница Охи Ритва. Меня – не возьмешь.

Она открыла глаза, и надбровье схватила ломящая боль. Пускай. Совьон, кое-как смахнув волосы с лица, огляделась: перед ней дрожала озерная муть.

И рабыню я тебе не отдам.

Руки отозвались с промедлением, сделали гребок. Ноги оттолкнулись от невидимой преграды: ступни зашевелились, согнулись колени. Изогнулась спина, а ладони, частично потеряв чувствительность, ощупали дно. Совьон зарывалась в ил, раскидывала тину, пока не запустила пальцы в чужие косы.

Она выплывала на поверхность толчками – так быстро, как могла. Едва глотнув воздуха, закашлялась и взвыла. Совьон захлебывалась и сипела от рези, сжавшей внутренности, будто тонкую ткань, но плыла, придерживая рабыню под мышками. Из озера Совьон не вышла – выбросила себя на берег, подтянув безвольное девичье тело.

К ней вернулся слух. Она слышала шелест голых ветвей и завывание ветра, чьи-то ожесточенные споры: Дагриму не давали подойти к его рабыне, не зная, опасна ли озерная вода, пропитавшая ее одежду. Но Дагрим вырвался – кинулся к тукерке и попытался выбить воду из ее легких сильными толчками в грудь.

Совьон откашлялась до железного привкуса на языке, тяжело перевернулась на спину. Она ощутила твердость земли и холод прилипшей к телу рубахи, но не смогла глубоко вдохнуть – сквозило такой мукой, что впору потерять сознание. Тем не менее она, упершись в мелкие прибрежные камешки, перекатилась набок. Приподнялась на локте. Окинула воинов мрачным взглядом.

Совьон густо сплюнула кровью так, точно хотела попасть в Дагрима. Мокрые черные пряди прикрывали ее лицо, делая его зловещим.

– А теперь, дозорный, – прошипела она, утирая рот плечом, – жди гостей.

Повелитель камней и руд I

Лутый всерьез опасался, что не доживет и до летнего солнцеворота.

У него не водилась зеркал, а вода, которую ему приносили в корыте, была мутна настолько, что не отражала его лицо. Лутый ощупывал ввалившиеся щеки и набрякшие мешки под глазами (вернее, под одним глазом и пустой глазницей). Он смотрел на свои руки, теперь больше походившие на кости, обтянутые стертой кожей.

Но разве не эти руки выделяли Лутого среди других рудокопов, каменных карликов суваров? Опасения оправдались: дракону не было дела до рабов, присланных из княжеств. Пленного бросили в самые недра, на такую глубину, где не встречалось даже хваленых самоцветных чертогов, лишь шахты, в которых сувары добывали новые драгоценные камни. Драконьи слуги не нуждались ни в отдыхе, ни в пище, но у Лутого, как и у множества рабов до него, было то, что делало его особенным: осторожные человеческие пальцы. Бóльшую часть дня («днем» Лутый считал время бодрствования) он орудовал киркой наравне с суварами, но если кому-то случалось наткнуться на месторождение лучших самоцветов, из породы их выуживал Лутый – чтобы сберечь от черствых суварьих рук.

Хоть Матерь-гора и была щедра на драгоценности, подобные находки случались нечасто – пару раз за все пребывание Лутого в недрах. Это и хорошо: одна ошибка стоила бы ему жизни. Так сказал единственный живой человек, встреченный им на смертельной глубине.

Лутый родился далеко от Матерь-горы, но все же жил на Княжьем хребте и знал сказки об искусном камнерезе, нашедшем приют во чреве земли. Говорили, он – горбатый старик, одаренный отшельник. Тот, кто вытесал все драконьи чертоги, повелитель камней и руд. Его звали Эльма, и Лутый, пока еще не растерял свою веселость, имел наглость спросить, сколько тому лет. Эльма буркнул, что и сам не помнит, – в Матерь-горе время тянулось медленнее, чем снаружи. Он действительно был горбат и выглядел старым настолько, что Лутому показалось: сейчас рассыплется.

Лутый видел Эльму трижды – тот сидел в мастерской, врезанной в горную породу в отдалении от шахт. У Эльмы были тонкие узловатые пальцы, длинная бородка клинышком и седые вихры. Он склонялся над минералами, что принес Лутый в сопровождении суваров, и раздувал крылья крючковатого носа. Свет был тусклый, и Лутый, сощурившись, едва различал старческие винные пятна на коже Эльмы и его цепкие узкие глаза.

Лутому не удавалось поговорить с камнерезом: Эльма обращал на него внимания меньше, чем на самоцветы. В первую встречу мастер описал его будущую работу – несколькими сухими фразами, не отнимая взгляда от стола. Во вторую Лутый спросил Эльму о его возрасте, в третий раз захотел польстить и пробудить в себе то, что осталось от прежней удали: мол, не скучно тебе здесь в одиночестве, камнерез? Тяжело, наверное, жить среди безмолвных глыб?

Тогда Лутый еще не оставлял надежды отметиться, выбиться из безликой толпы предшественников. Так, как когда-то выбился ко двору черногородского князя. Но не вышло. Эльма, ощупывая россыпь мелких алмазов, велел не тревожить его покой. Жестом приказал увести его – а Лутого затрясло от мысли, что придется вернуться шахты. Душная каменная пыль, дробительные стуки кирок и удары от суваров по хребту, стоит только зазеваться. Беспросветная тоска. Каторга до самой смерти.

– А если я убью тебя, камнерез? – спросил тогда Лутый, закашлявшись. В последнее время он часто кашлял. Горло сперло от злобы. – Если я захочу убить тебя прямо сейчас, кто меня остановит?

– Сувары размозжат тебе ноги, – ответил Эльма с ленцой, будто бы ему часто говорили такое прежде.

– Пускай, но я могу оказаться быстрее. – Лутый понимал, что лжет. Он чудовищно ослаб. – Если я убью тебя, то кто станет вытесывать драконьи чертоги? Ты боишься смерти, камнерез?

На что он надеялся? Что Эльма испугается или проникнется жалостью? Нет. Что он расскажет Сармату-змею о дерзости пленного, и тот ни с того ни с сего решит встретиться с ним лично? Глупости, никому Лутый не сдался. В цене разве что его пальцы, да и те теперь больше напоминали застывшие крюки. Лутый просто не мог не выплеснуть негодование – какой же он дурак, боги, какой дурак, во что ввязался? Хотел юлить, обманывать Сармата-змея, узнавать его тайны, а в конце концов помрет, даже не взглянув на дракона.

Эльма поднял неприветливые глаза. Лохматые брови сошлись на переносице.

– Я не боюсь смерти, ленивая баранья башка, а когда умру, мое место займет ученик, но к той поре время сотрет твои кости в мел. Убирайся и не смей больше докучать мне.

Лутого увели, потом – избили: видно, сувары, даром что немые, отлично понимали человеческую речь. Лутый не знал, что будет дальше. Может, даже если он найдет невиданный самоцвет, камешек не позволят отнести Эльме. Закинут в корзину с остальными, невзирая на ценность. Или мастер решит, что изнеможенный, окруженный суварами рудокоп не сможет наворотить бед?

Но ворочаясь на старой соломенной лежанке, Лутый почувствовал, как внутри защекотала надежда. Эльма сказал, что у него есть ученик.

Хорошо, если бы тот оказался сговорчивей.

* * *

Самое опасное место в недрах Матерь-горы называлось Котловиной. Но и это название, и десятки правил, бытующих в горе, Лутый узнал намного позже. Пока он понимал: Котловина была исключительной настолько, что даже его, которым никто не дорожил, привели сюда лишь после того, как раб освоился. Возможно, прошел месяц, возможно – полгода, Лутый не представлял. Но к тому времени жилы бугрились на его руках, как корни старых деревьев, на ладонях и ступнях набухали мозоли, а кожа слезала ошметками. Одежда больше напоминала тряпье, на боках лилово разливались синяки, местами отцветая желтым, – любопытно, какие же были на спине? Он приноровился втягивать тяжелый воздух недр, но у Котловины дышалось намного труднее.

Сувары работали без продыху, и Лутый научился спать под несмолкающий грохот кирок, а просыпаться за мгновение до того, как кто-то из слуг ткнул бы его ногой, чтобы разбудить (беззлобно, но с силой каменного молота). Так было и в этот раз. Только Лутого повели не к шахтам.

Котловиной назывался зал на самом нижнем ярусе – Лутого заставили спускаться по подобию ступенек, больше напоминавших отвесный горный склон. Зал был таков, что Лутый даже не знал слова, способного его описать. «Огромный» – слишком мало, слишком неточно для того, что занимало место целого поселения. Позже Лутому скажут: на древнем северном языке Котловина называлась Кантту-Тоно – «город под горой».

Лутый задохнулся, хотя даже не успел понять – ниже некуда. Над ним – нечеловеческая тяжесть камня и самоцветных чертогов. Он увидел необъятную яму, в которой могло бы пропасть несколько деревень: со дна поднимались языки белесого пара. Яму окаймлял участок породы, достаточно широкий для того, чтобы по нему одновременно прошла пара человек, не соприкоснувшись плечами. Стены над дорогой были изрыты ходами, напоминавшими соты в улье, – в этих норах сувары добывали самоцветы. Своды зала подпирали мощные колонны с гроздьями лампад. Над самой пропастью нависал деревянный настил – для того, кто пожелал бы оценить работу рудокопов.

– Ну уж нет. – Лутый мертвенно побледнел и взглянул на слуг сверху вниз. Он до сих пор мялся у входа в зал. – Я туда не пойду. Ничего не стоит сорваться вниз!

Его, конечно, заставили. Побили так, что заплыл единственный глаз – Лутый дорожил им и быстро сдался. Он понимал, что суварам ничего не стоит убить его. Пускай его пальцы полезны, драконьи слуги давно приноровились справляться сами – Лутый догадался, что удобен суварам как необязательное орудие. И, в конце концов, Сармату привезут еще десятки пленных после него.

Отныне Лутый работал здесь. Пока он не знал, что Котловина – это чрево Матерь-горы. В бездонной яме перекатывался глубинный жар, возле которого, будто плоды, вызревали прекраснейшие из минералов. Пестрое собрание самоцветов: прозрачные рубины, напоминавшие пелену драконьих век, изумруды зеленее мшистых берегов и алмазы светлее воды… Лутый трудился вместе с суварами, сутками пропадая в рудных норах. Он чувствовал себя частью оживленного улья и не знал, какой из дней окажется для него последним: поначалу пропасть пугала его. Затем страх притупился, и это было дурно. Однажды Лутый поймал себя на мысли, что забыл об осторожности. Он спал у самой ямы, выплевывающей горячий пар, но ощущал себя слишком усталым, чтобы чего-то бояться.

«Неправильно, – твердил он, засыпая. – Так не должно быть. Я мечтаю лишь о еде и сне, хотя должен желать свободы». Но на это не оставалось сил. «Неправильно, – твердил на следующий день. – Если я потеряю жажду жизни, я умру. Не станет цели – не станет и меня».

Когда Лутый проснулся, то опрокинул в себя то, что плескалось в глиняной миске и называлось его пищей. Похлопал по шее ладонями, смоченными в мутной воде, протер лицо краем изодранной рубахи и поправил повязку над пустой глазницей. Он тяжело поднялся и, сгорбившись, поковылял к яме. В плену ему изменило даже его рысье зрение: Лутый не сразу заметил девушку. Она стояла к нему спиной, на настиле над Котловиной, и наблюдала за рудокопами, копошащимися в каменных сотах.

Лутый было решил, что это видение, возникшее из-за утомления и голода. Он моргнул несколько раз, ущипнул себя за худую руку, однако девушка не исчезла.

– Госпожа, – захотел крикнуть, но у него – боги, сколько он уже не говорил? – вырвалось только сипение. Лутый прочистил горло и зашагал быстрее, пригибаясь от болей в спине.

– Госпожа! – повторил он.

Девушка медленно повернулась в его сторону – не писаная красавица, но и не уродина. Она была одета в богатое платье, темно-зеленое с малахитовыми подтеками и желтым шитьем меж пуговиц. Широкие рукава – складчатые, с белыми прожилками, – колоколом сужались у запястий. Очелье мерцало изумрудами, а каштановая в рыжину коса, толстая, тугая, стекала чуть ниже плеч. У девушки было совершенно овальное лицо, и шею скрадывал узкий ворот платья. Глаза под короткими черточками бровей – небольшие, крапчато-серые – глядели с удивлением.

– Госпожа! – Лутый задохнулся в кашле. – Ты, наверное, из драконьих жен.

Мысли мелькали в его голове. Хоть бы одну поймать за хвост.

«Рацлава, – решил Лутый. – Надо узнать про нее. Возможно, она выведет меня к Сармату».

– Скажи, не слышала ли ты о девушке с…

– Мне нет дела до драконьих жен, – оборвала незнакомка. Ее губы дрогнули, глаза потухли, но лицо осталось неподвижным. Точно каменным. – Не спрашивай меня об этих женщинах, раб. И не смей считать меня одной из них!

Если бы Лутого не сломил плен, он бы ловко вывернулся и искусно продолжил разговор, но сейчас лишь растерялся.

– Прости, госпожа, – пробормотал он. И спросил прямо, без всякого подхода: – Кто ты?

Он мог бы и не получить ответ, но получил. Видимо, незнакомку очень задело его сравнение.

– Меня зовутБранка, – обронила она, вскинув курносый нос. – Я единственная ученица Эльмы-камнереза. А сейчас, раб, принимайся за работу, не то я велю суварам научить тебя послушанию.

Так оно и вышло – пленного вновь бросили в каменные соты.

«Очаровательно, – позже думал Лутый. – Словами не передать, до чего же очаровательно! У старика-мастера не ученик, а ученица». И в тот день, когда Лутый вгрызался киркой в породу, он почувствовал, как внутри, впервые за долгое время, всколыхнулось позабытое тепло. Безбрежно-золотое, медовое.

Сладкое предвкушение хорошей хитрости.

* * *

В его исхудавшее тело возвращался прежний лукавый Лутый. Этот Лутый не просто работал, ел и спал. О нет, он подобрал себе остро заточенный камешек, чтобы черточками под самой своей лежанкой отмечать, сколько раз ему посчастливится проснуться. Лутый почти не умел считать, но так хоть соображал, как много времени утекло. Прежний Лутый не просто орудовал киркой, но и наблюдал за суварами. Внимательны ли они? Быстры или неповоротливы? Как утечь из-под их взгляда? Что заставит их обернуться? Так Лутый и выяснил: сувары плохо видели боковым зрением. Резво поднимали головы, чтобы разглядеть то, что творилось выше их роста, только поворачивались не так поспешно, как могли бы. Они были послушными слугами и отменными мучителями, но никудышными смотрителями – по крайней мере, для того, кем раньше был Лутый. А ведь до Матерь-горы Лутый слыл ужасно увертливым!

Для того чтобы хоть немного содержать одежду и тело в чистоте, он прятал остатки воды и выклянчивал у суваров новую. Это работало не всегда, но все же – работало. Лутый вспоминал себя времен босоногой юности и черногородского похода, старался избегать лишних наказаний и разумно распоряжаться пищей. Он ждал прихода Бранки – та появлялась примерно раз в семь зазубринок.

У Лутого наконец-то появилась цель, и с ней ему легче дышалось даже у клокочущей пропасти. Он потихоньку креп, становился внимательнее и хитрее, рассчитывал каждый шаг – и однажды разошелся настолько, что, встав сбоку от ближайшего сувара, сумел задуть огонь в одной из масляных лампадок. А на следующий день, зная, что сувары хорошо отличают свет от тени, сорвал эту же лампадку со стены – потухшую, ее было легко спрятать. После он набрал множество острых каменных обломков и, пожертвовав частью законного сна, принялся тереть ими подошву своих прохудившихся ботинок. Та стала ребристой.

К одной из седьмых зазубринок Лутый подготовился основательно. Он понимал, что никак не смог бы высчитать час прихода Бранки и что сувары не дали бы ему выспаться заранее – поэтому не раз приходил к ковшику, который заранее спрятал в расщелине у входа в зал. Там царил приятный холодок, и Лутый обтирал лицо стылой водой. Он собирался как можно дольше пробыть на ногах, зная: сегодня ему потребуются все его скорость и ловкость.

Появляясь, Бранка неизменно поднималась на деревянный настил, выстроенный над пропастью. Какое-то время она молча наблюдала за суварами, затем передавала приказ Эльмы – какие рудные норы разрабатывать, а какие самоцветы – искать в первую очередь; и оставляла Котловину.

Несколько седмиц подряд Лутый приучал свое ухо улавливать шаги Бранки в шуме ломающейся породы. Это было непросто: потеря одного глаза не сделала слух Лутого невероятно чутким, приходилось полагаться только на природную внимательность. А Лутый мог начать дело, лишь предчувствуя появление Бранки – мелькнет ли зелень одежд, застучит ли каблучок, неважно.

В этот раз Лутый прокрался к настилу незадолго до ее прибытия – не то услышал шаги, не то усмотрел далекий блеск изумрудов на очелье. Сделал вид, что идет от одной каменной соты к другой. Риск был велик, Лутого легко могли развернуть назад. Так уже случилось перед прошлым приходом Бранки, и хитрость пришлось отложить еще на семь зазубринок. Под рубашкой Лутый нес миску – ковылял, прижимая руки к животу. В миске недавно булькала его еда, а сейчас поблескивало содержимое лампадки, разбитой острым камешком.

Перед тем как похитить лампадку, Лутый думал, что она масляная. Но масло бы перегорало, а лампадки никто не менял. В них поблескивала неизвестная жижа – густая и липкая, как смола, и сверкающая, точно подсвеченный минерал. Она пылала бездымно и ярко, а тратилась страшно медленно.

Лутый словно бы оступился, припал к земле. Забился в притворном приступе кашля, заползал перед настилом, переворачивая миску под рубахой. Жижа просочилась сквозь лохмотья, растеклась под телом… Лутый постарался как можно сильнее растереть ее нелепыми движениями – миску отмел в сторону.

Бранка еще не пересекла порог исполинского зала, а Лутый уже вытянулся в полный рост. Один из суваров захотел отогнать его от пропасти, и Лутый повиновался – но он не мог позволить увести себя слишком далеко, даже если ему грозили тумаками. Он непростительно медленно направился в сторону каменных сот, а Бранка подплывала к яме. Тоже чересчур медленно.

Лутого требовательно ткнули в спину. Показалось, что каменный кулак рассек кожу на позвоночнике, – пришлось ускорить шаг, наблюдая за приближающейся Бранкой только краем глаза.

Лутый разволновался так, что у виска набухла жилка: с каждым шагом ему придется труднее. Он вновь принялся убеждать себя, что стремителен и лих и попадал и в более непростые ситуации – так же голодал, так же не высыпался, но… Раз за разом выживал, убегал от погони, выворачивался из рук палачей – и сейчас вывернется.

«Всесильные боги, – подумал Лутый внезапно. – Я ведь совсем дурак. Совершенно, совершенно спятил!» Ошпарила мысль: он что, правда понадеялся, что его безумная затея исполнится так, как надо?

Расколотая лампадка. Пропасть с деревянным настилом. Липкая лужа рядом – там, где обычно проходила Бранка. Какой бред! Это раньше Лутый был ловким и умным, а сейчас что осталось?

Он почувствовал, как внутри что-то оборвалось.

Но дернулся, стоило башмачкам Бранки заскользить на скользкой пленке. Собрав волю в кулак, Лутый выкрутился из хватки суваров. Уперся подошвами ботинок, ребристыми от натираний каменной крошкой, – не подвели, и ступни не расползлись в разные стороны. Но тяготы дали о себе знать, и Лутый потерял равновесие. Поэтому он поймал Бранку лишь у пропасти – неудачно ухватил за плечо, разорвав рукав. Затем, чтобы остановиться и не слететь в яму вместе с ней, сшиб ее с ног и прижал собственным телом. Желая уцепиться, содрал об пол кожу с ладоней.

Лутый тяжело задышал Бранке в ключицу. Он плохо соображал, и его тут же вздернули наверх сувары – вернее, попытались вздернуть, но из-за разницы в росте лишь поставили на колени. Бранку же осторожно усадили, затем помогли ей подняться и отойти от ямы.

Бранка вдыхала воздух маленькими глоточками. Вращала глазами, плохо осознавая происходящее. Лутый боялся, что она сразу додумается, дескать, неспроста упала, да и раб оказался тут как тут, и миска валялась неподалеку… Но страх лишил Бранку всех мыслей – она до сих пор не пришла в себя. Заправила за ухо прядочку, выбившуюся из косы, растерла щеки, на которых вместо ровного сливочно-жемчужного тона выступил человеческий румянец.

Что ж, если бы девица оказалась догадливее, было бы трудно. Может, ей, живущей среди самоцветов и неповоротливых суваров, и незачем обладать острым умом? Или же она догадается позже – если так, пускай. Это будет потом.

Лутого трясло. Он даже не смог подняться – колени сводило, а руки ходили ходуном.

– Ты спас меня, раб. – Ее голос дрожал, хотя еще не потерял отзвука прежней презрительности.

Бранка выправила прядку из-за уха, взбудораженно накрутила на указательный палец.

У Лутого зуб на зуб не попадал от пережитого – не верилось, что все закончилось. Бранка прошла там, где нужно, поскользнулась так, как того требовало дело, и не погибла в пропасти. Но он вспомнил себя прежнего и благодушно согласился:

– Спас.

– Чего ты хочешь? – Бранка хлюпнула, словно собиралась разрыдаться, но тут же сжала губы в тонкую линию. – Мой учитель осыплет тебя любыми каменьями, какие ты только пожелаешь.

Вот дура-то. Чтобы скрыть полубезумную усмешку, Лутый опустил голову. Да вокруг этих самоцветов – хоть вместо хлеба ешь, сдались они ему.

Кажется, у него были заготовлены слова на этот случай – Лутый забыл их, так ему было плохо. Ломило шею, кололо спину. Ныла сорванная кожа: вышла неприятная заминка. Наконец Лутый поднял лицо и сдунул со лба изжелта-русый вихор отросших волос.

– Ничего не хочу, – сказал он, медово сверкнув лукавым глазом. И удивился тому, как плавно и сладко звучал его голос: – Разве что видеть тебя почаще, госпожа.

Воронья ворожея III

В первую ночь волки выли не переставая.

Во вторую птицы поднялись над деревьями, ошалело вереща, и закрыли желтую луну покрывалом черных крыльев.

А на третью ночь лес двинулся к крепостным стенам. На рассвете дозорные обнаружили, что сквозь крепкие деревянные балки пробилась оледеневшая трава, ворота затянуло инистым мхом, а крайнюю смотровую башню оплел присыпанный снегом вьюн. Жители Варова Вала, конечно, знали, что к чему. Это озлобилась вёльха, хозяйствовавшая в лесу, – впервые за годы существования крепости. А все потому, что пришлая женщина вытянула из озера рабыню Дагрима.

Тем же днем горожане собрались у дома Дагрима и принялись стучать в ворота, но никто не вышел. Бабы заголосили, что рабыню нужно вернуть в озеро, как и женщину, которую не тронула мертвая вода. А мужчины снесли бы забор, если бы не старший дружинник, Тыса.

– Позор, – плюнул он, становясь перед толпой. – Позор вам. Многие из вас носят воинские пояса, а, словно дети, боятся сказок о ведьме из леса.

Те, кто нес той ночью дозор, может, и рады были бы постыдиться. Но они слышали, как трава наползала на стены и как ветер завывал среди деревьев, будто кто-то мучился во тьме и рычал от гнева совсем не по-человечески. К обеду забеспокоился даже молодой посадник, занимавший верхние комнаты в дружинном доме. Он сам пришел к Дагримовым воротам, где толпа и не думала расходиться, – слугам пришлось расталкивать разгневанных горожан, чтобы дать господину пройти. И посадник, отозвав Тысу в сторону, пытался его уговорить: дескать, многого ли стоит эта рабыня, подарим Дагриму дюжину таких же, – а тот, свирепея, твердил, что Дагрим – его соратник и что Тыса скорее сломает шею вёльхе, чем пойдет против брата по оружию. И что Варов Вал простоял столько лет благодаря взаимной преданности дружинников, а не колдовству.

Но на сторону Тысы не встали даже его ближайшие друзья. Слишком странны были те ночи, и слишком страшной обещала быть грядущая. Когда начало смеркаться, люди зажгли факелы у Дагримовых ворот и лиловые сумерки окрасились оранжевыми всполохами.

– Смотри, что ты делаешь! – зашипел молодой посадник, вцепившись Тысе в плечо. – Не знаю, существует вёльха или нет, но до утра крепость обратится в пепел и без ее помощи.

Тыса огладил седоватую козлиную бородку, глянул на толпу исподлобья.

И сдался.

* * *

Старший дружинник ввалился в комнату: пошатываясь, придержался за стену на повороте, точно едва вырвался из чужих рук. По лицу Тысы читалось, что дела плохи – надо ли думать!.. Совьон ждала, что толпа еще с утра разгромит дом Дагрима, и удивлялась Тысе. Казалось, он бы до последнего вдоха защищал каждого из своих соратников, даже такого, как Дагрим.

Пожалуй, старший дружинник был хорошим человеком – а Совьон уважала хороших отважных людей. Усталый, он рухнул на колченогий стул и склонил голову, подперев ее кулаком. Тысе было лет пятьдесят, но он по-прежнему казался поджарым и ловким. Над его лбом вились седоватые русые пряди, но на темени уже проступала плешь. Тыса молчал, и все ждали. Дагрим – свернувшись у постели своей рабыни, точно лохматый черный пес. Совьон – сидя у изголовья.

Латы выглянул в окно.

– Смотрите-ка, толпа разошлась.

Никто ему не ответил.

Латы и вовсе оказался здесь случайно, как будто из любопытства. С утра он вместе с Тысой отгонял особо яростных горожан от Дагримова порога, потом по мелочи помогал Совьон – и так и остался на ночь.

Тукерская полонянка по имени Жангал лежала на кровати, укрытая несколькими одеялами. Желтая, словно восковая свеча, и тонкая, как кинжальная рукоять. Жангал не проснулась после озерной воды. Она мерно дышала благовонным воздухом: Совьон окурила комнату чабрецом, рутой и зверобоем, которые велела принести Латы с рыночной площади. Совьон верила, что дым сожженных трав может отпугнуть злых духов, но едва ли он был способен отвести беду.

Тыса посмотрел на Дагрима, одичало посверкивающего глазами из полумрака. Глянул на его рабыню. Но самый недружелюбный взгляд он бросил на Совьон. Немудрено! Совьон понимала каждого из жителей Варова Вала – будь у нее семья, она бы не захотела рисковать ею ради чьей-то пленницы. Понимала и Тысу – она невольно посеяла раздор среди его дозорных и заставила выбирать между миром и честью.

– Я обещал, – хрипло сказал Тыса, – что завтра не станет ни рабыни, ни пришлой женщины.

Латы обернулся у окна.

– Не станет, – осторожно уточнил он, – в крепости или вообще?

Тыса дернул плечом.

– Как сумеют уйти.

Дагрим вытянулся черной тенью. Поднялся с грязного пола, ощерился и смерил Тысу нечеловеческим взглядом, словно и не тот целый день защищал его от нападок земляков.

– Пусть только тронут, – процедил сквозь зубы, кивая на Жангал. – Убью.

Совьон раздраженно скривилась: грош цена твоей любви, дозорный, если она довела девушку до озерного берега! Когда Совьон еще пыталась привести Жангал в чувство – рисовала на ее коже знаки углем, окропляла колодезной водой с толченой крапивой, которую приносил все тот же Латы, – она видела достаточно, чтобы возненавидеть Дагрима сильнее прежнего. На рабыне не было живого места, сплошь ссадины и синюшные следы от поцелуев.

Дагрим стиснул кулаки.

– И тебя убью, – сообщил Тысе, играя желваками. – Если решишь ее отдать.

Старший дружинник вспыхнул, поднимаясь со стула.

– Эге, – свистнул Латы, вклиниваясь в разгорающуюся ссору. – Очень невежливо с твоей стороны, дозорный! Тыса целый день отбивал твой порог.

– Ты, неблагодарный убл…

– Тише, – перебил Латы, в один прыжок оказываясь между спорщиками. Он развел ладони, намереваясь удержать Дагрима и Тысу как можно дальше друг от друга.

– Да ты… Ты! Люди из-за твоей бабы места себе не находят. Боятся грядущей ночи пуще огня, потому что даже не знают, чего ждать!..

Совьон приподняла из миски вязанку тлеющих трав. Она наблюдала за струйкой дыма, извивающейся седой лозой.

– Известно, чего ждать. Как только я вытащила Жангал из мертвого озера, я сказала ее мучителю ждать гостей. – Совьон осторожно подула на вязанку, и дым закурился рваными барашками. – Сегодня она придет.

– Кто – она? – бросил Тыса раздраженно.

Совьон хмыкнула. Опустила травы в миску и перебросила за спину тяжелую иссиня-черную прядь – ясно, кто. Владычица леса. Преемница Охи Ритва.

– Вёльха.

Повисло молчание, и даже звук половиц, скрипнувших под сапогом Латы, показался громче громового раската.

– Зачем? – Латы вскинул бровь. – Ей нужна Жангал?

– Может быть. – Совьон пожала плечами. – А может, то, что возместит нанесенную обиду.

– Пускай приходит, – фыркнул Латы, не давая Дагриму разразиться бранью. – Хоть десять вёльх, каждой будет довольно моего меча.

– Зря ты. – Совьон покачала головой. – Лучше убери оружие, так она точно его не коснется и не навлечет на тебя гибель.

– Нет, – рявкнул Тыса. – Ни одна лесная тварь не пройдет через крепостные стены…

«Едва ли».

– …а если ты так много смыслишь в этих делах, собирайся и ступай ей навстречу! Клянусь, я не позволю никакому колдовскому отродью ходить по этому городу.

Он направился к двери – хотел предупредить дозорных, наместника, кого угодно, Совьон не знала. Пришлось уговаривать его остаться.

– Подожди, – сказала она. – Я многое знаю про вёльх, но знаю и то, что сегодня никто не причинит вред твоим землякам.

В конце концов, преемница Охи Ритва не могла оказаться сильнее своей наставницы – куда ей целая крепость? Одно дело – пугать горожан, другое – чинить им настоящее зло. Совьон длинно выдохнула, потерла ладонью о ладонь: она бы многое отдала за то, чтобы узнать, какова сейчас преемница Охи Ритва. Подумать страшно, но Совьон виделась с ней восемнадцать зим назад. Тогда Кейриик Хайре наведалась к младшей сестре, и Оха Ритва представила свою единственную ученицу, пятилетнюю сироту. Ученица вёльхи уже тогда показывала вздорный характер – интересно, в кого она выросла?

– Я нанесла ведьме обиду, мне и отвечать. За себя, – повела подбородком, – и за девочку.

Жангал казалась младше драконьей невесты, которую некогда опекала Совьон. Конечно, совсем еще девочка.

– Я постараюсь загладить свою вину и выпросить жизнь Жангал, – продолжила Совьон. – Если получится, девочка проснется наутро, и мы уйдем. Если нет, – пожала плечами, – ты все равно сдержишь обещание, и к рассвету не останется никого из нас.

– С-сука, – выдохнул Дагрим зло. – Следи за языком!..

Совьон сжала губы. Она не смотрела на Дагрима прямо – так, лишь краем глаза. Весь день она помогала Жангал, но не обменялась ни словом с ее хозяином – не желала, было противно. Не ответила и сейчас, изучая носки сапог.

Тыса помедлил, и Латы спросил:

– Стоит укрепить ворота? Или привалить мешки к дверям?

Совьон отмахнулась: бессмысленно. Ночь едва занималась – оставалось только ждать, и Тыса опустился на тот же колченогий стул.

– Ладно, – кивнул он. – Но если хоть с кем-нибудь из жителей Варова Вала случится беда, живой ты отсюда не уйдешь. Придушу тебя, ведьма, прямо этими руками. Утоплю в корыте у дружинного дома.

«Глупец, вёльхи не могут утонуть». Не Совьон ли связали и бросили в реку в холщовом мешке – за то, что прирезала человека, который на нее покусился?

А вслух сказала:

– Я не ведьма.

Вернее, не полноправная ведьма, но Тыса ей все равно не поверил.

Разошлась ночь. Ветер дул с леса: скребся в ворота Дагримова дома и завывал в голых ветвях. Иногда Совьон различала скрип колышущихся ставней, больше походивший на стук, – может, это ей казалось из-за усталости. Она меняла догоревшие свечи на новые, рассеянно измельчала зверобой в ладонях до мелкой крошки и, усыпая им пол, наблюдала за Жангал: дышит ли? Наверное, нужно было оставить девчонку в озере – всем было бы легче. Простым жителям Варова Вала, Тысе, самой Совьон… Жангал стала бы не первой, кого она могла спасти, но не спасла – ничего, перетерпела бы, забыла. А сейчас гадай не гадай, не узнаешь, чем все кончится.

Совьон сидела у постели Жангал, и спустя несколько часов тело воительницы застыло. Решив размять мышцы, она осторожно встала и поплотнее закуталась в тулуп – несмотря на горящий очаг, куда то и дело подкидывали хворост, было холодно. Совьон тихо прошла мимо Латы, прикорнувшего на скамье, и Дагрима, по-прежнему сторожащего покой своей рабыни. Когда Жангал только принесли в дом, он никого к ней не подпускал, только рычал и плакал. Пришлось вмешаться Латы – мол, что ты, дурак, делаешь. Раз сам не можешь помочь, так хотя бы пришлой женщине не мешай.

Совьон была готова поклясться, что Тыса не спал: сидел с прикрытыми глазами и чутко вслушивался. Она подошла к нечистому оконцу, за которым чернело небо, будто отлитое из вороненой стали. Ветви царапались в наполовину сорванный ставень. Хрустел снег. Так хрустел, словно кто-то слонялся по двору. Совьон наклонилась и прижалась лбом к оконной раме, однако не различила никакого движения.

Сквозняка не было, но резко погас огонь в очаге. Потухли свечи, взметнувши сизый дым.

– Кто там? – гаркнул Тыса.

Взвыл ветер, и распахнулась ведущая в сени хлипкая дверь. В комнату ворвался морозный зимний воздух, неся с собой клубы колких снежинок.

Латы встрепенулся и хотел было соскочить со скамьи, но Совьон положила руку ему на плечо – жди. Вздохнув, она вышла на середину комнаты. Повернувшись лицом ко входу, поклонилась в пояс, и распущенные пряди скользнули по полу.

– Здравствуй, Айна Лииса.

Вёльха принесла с собой холод лесных полян и страх волчьей ночи. Она переступала мелко, по-рысьи, и шумно втягивала воздух, клокоча от гнева. Айна Лииса была младше Совьон на одиннадцать лет, ниже на голову и тоньше почти вполовину. Одетая в меховой полушубок и длинное шерстяное платье, выкрашенное травами в зеленый, с рыжими волосами, одна часть которых была заплетена в косицы, а другая пушисто струилась по груди. Вокруг ее тонких запястий постукивали деревянные браслеты с вырезанными знаками, а шею оплетали бусы из капель янтаря и золота хрупких листьев. Айна Лииса была хищно красива и удивительно юна для вёльхи – это и сделало ее такой гордой.

Острый нос втянул воздух. Айна Лииса прошла вглубь дома, постукивая посохом из узловатой ветви вяза. На нем вились узоры и краснели засушенные ягоды шиповника. Казалось, вёльху ничуть не занимали мужчины, не сводившие с нее напуганно-настороженных глаз. Она не замечала рабыню, спавшую чародейским сном.

Только Совьон стоила ее внимания.

– Ты! – просвистела вёльха, стукнув посохом об пол. – Какое право ты имеешь ворожить в моих владениях?

Совьон несильно сощурилась, оглядывая Айну Лииса как соперника перед боем.

– Ты украла у меня утопленницу.

– Это моя вина, – признала Совьон. – Извини, Айна Лииса. Позволь мне…

– Не позволю! – зашипела. – Поглядите-ка, кто пожаловал. Сама Совайо Йоре, великая Совайо Йоре, снюхавшаяся со смертными. Может, тебе не только утопленницу отдать? Мой лес хочешь – а, Совайо Йоре? Мои реки? Мое зверье? Проси, не стесняйся!

Айна Лииса отвесила шутовской поклон, а на ее щеках вспыхнул лихорадочный румянец. Красивое лицо перекосило от ярости.

Совьон закатила глаза: сущее дитя, а не вёльха.

– Пожалуйста, уймись.

– Не смей мне указывать! Ты и твоя покровительница – вечно вы кичились своими силами. Вот и сейчас ты пришла на мою землю, чтобы показать те крошки чар, которые она бросила тебе, как объедки.

– Айна Лииса, – одернула Совьон. – Тебя обидела я, а не Кейриик Хайре. Оставь ее в покое.

– Оставить в покое? – переспросила вёльха. Ломко взметнулась ее рыжая бровь. – А что ж ты сама позволила ей подохнуть как недорезанной псице? Булькая кровью и пугая скулением соседей-деревенщин…

– Достаточно, – обрубила Совьон. – Это не твоего ума дело.

Колдовство колдовством, а вот ударить Айну Лииса захотелось страшно.

Не нравилось ей наследовать слабейшей вёльхе клана. Совьон была недоученной ведьмой, но ее наставляла Кейриик Хайре, которой нигде не находилось равных; и Кейриик Хайре, чтобы быть могущественной, не нужно было постукивать посохом и рвать голос. На какое-то мгновение Совьон стало жаль Айну Лииса – она нанесла ее гордости непримиримую обиду.

– Я забрала у тебя утопленницу, и я не оправдываюсь, – сказала Совьон. – Но назад ты ее не получишь. Проси, чего желаешь, а я подумаю, смогу ли исполнить твою просьбу.

Прозвучало дерзко, но Совьон слишком задела насмешка над ее покровительницей.

Айна Лииса медленно качнула головой. Бусины в ее волосах колыхнулись в такт.

– Не нужно мне твоих подачек, Совайо Йоре, – произнесла она ласково. – Не терплю тех, кто якшается со смертными. – Ее ногти царапнули по посоху. – И тех, кто хозяйничает в моих землях.

Совьон уловила в воздухе знакомое ощущение, и страх ящеркой пробежал по желудку. Столько лет носила щит и меч, столько лет участвовала в битвах, а все никак не могла привыкнуть к этому мгновению – миг, когда знаешь, что удар неизбежен и от него не уйти.

– Будь ты проклята, Совайо Йоре, – проговорила ведьма нараспев. – Тебя проклинаю я, Айна Лииса, вёльха этих чащ, этих вод, и пусть мое проклятие лежит на тебе тяжким бременем. Пусть тянет тебя ко дну, пусть давит могильным камнем, пусть жжется студеным холодом. Не знать тебе покоя, Совайо Йоре, до самого последнего дня.

Сквозняк погнал по полу комочки сора, и за окном закаркали вороны. Из-за спины охнул Латы.

Но Совьон только прищелкнула языком.

– Меня многому не обучили, Айна Лииса, – согласилась она. – Многому, но не проклятиям. Мое слово – слово самой Кейриик Хайре, и оно убьет тебя, если я пожелаю.

Совьон повела плечом:

– Твоим угрозам я не по зубам.

Она почувствовала, что внутри нее растеклось чародейское тепло – пряное и вязкое, как бывало всегда перед короткими видениями или значимыми ритуалами. С удивлением Соьон признала, что сейчас владела толикой колдовства так же, как и телом в бою, поэтому смотрела на Айну Лииса равнодушно, с небольшой примесью горечи и презрения.

Ее чары не достигли цели.

– Будь ты проклята! – завизжала вёльха. – Будь ты проклята, отродье смертных!..

Она шагнула к Совьон, и ночь зашелестела за нею рыданием вьюги и птичьим гвалтом. Но яростнее всех кричали вороны, а с воронами у Совьон была своя история. Айна Лииса, потеряв самообладание, размахнулась, намереваясь дать пощечину, и Совьон перехватила ее руку.

– Ступай прочь, – попросила она, прикрывая глаза. Колдовская кровь прилила к пальцам, и Айна Лииса закричала от боли.

– Пусти, – взвыла она, точно прикосновение Совьон обожгло не хуже огня. – Пусти, пусти!

Крохотное проклятие, незаметное для Кейриик Хайре – и потребовавшее недюжинных сил от Совьон. Она слукавила, сказав, что могла бы убить Айну Лииса, ведь даже поранить ее стоило невероятного труда. Но та об этом не знала. Запахло паленой кожей, и Совьон ослабила хватку – Айна Лииса вырвалась. Она упала, прижимая к груди покалеченную руку: на ее запястье остались черные рубцеватые следы от пальцев Совьон.

В дом запорхнули бешено кружащиеся свиристели, вернейшие из прислужников Айны Лииса. Свиристели щебетали, чувствуя боль госпожи, но не в их силах было ей помочь. Оттого они метались из угла в угол, не находя себе места.

Вёльха вскинула залитое слезами лицо.

– Гадина, – сказала она.

И, тяжело поднявшись, ушла прочь.

* * *

Ближе к рассвету очнулась Жангал. Попила воды, кипяченной с чабрецом, поплакала – и уснула обычным человеческим сном, чтобы позже встать с новыми силами. Комната в Дагримовом доме была в чудовищном состоянии, вся в перьях свиристелей и птичьем помете. То там, то тут находились кусочки обледенелого лишайника или гроздья разметанных сухих ягод. Снежинки, принесенные ветром, растаяли, и теперь в лужицах мокли комья сора.

Еще не рассвело, когда Совьон вышла во двор. Она наклонилась над бадьей, в которой отражалось черное небо, и зачерпнула пригоршню воды. Охладила разгоряченное лицо, взмокшую шею – а потом устроилась на хлипких ступенях крыльца.

Ворон сел на ее плечо, затем спрыгнул на колени. Уткнулся мощным клювом в ладонь.

– Здравствуй, – сказала Совьон нежно. – Сторожил ночью? Отгонял собратьев от дома?

Она гладила шею ворона большим и указательным пальцами, посматривая на запертые изнутри ворота. Совьон чувствовала тревогу: нужно было уходить. Неудивительно, если к жилищу Дагрима уже подтягиваются горожане с факелами и топорами.

Скрипнула ступенька.

– Позволишь? – спросил Латы и, дождавшись кивка, опустился рядом.

Совьон принялась поддразнивать ворона. Тот, принимая вызов, пытался уцепить ее за фалангу, но хозяйка оказывалась проворнее. На деле же она раздумывала, как поступить.

– Ты, наверное, знаешь, – начал Латы, взъерошив волосы. – Я пришел в крепость, чтобы собрать людей для своего князя.

Совьон не ответила, только неопределенно дернула плечом.

– Тыса обещал мне дюжину дружинников, а на деле со мной отправится не больше десяти. Думаю, это козни их посадника. Сначала я хотел поспорить, но теперь передумал. Сейчас я просто желаю уйти.

Латы ногтем подковырнул наледь на крыльце.

– Войску моего князя не помешает такой дружинник, как Дагрим.

– Он идет с тобой? – равнодушно отозвалась Совьон. – И берет с собой рабыню?

– Берет. Зачем ему оставаться, если земляки готовы разорвать его зазнобу? – Латы потер нос, раскрасневшийся на морозе. – А если вёльха продолжит свои проделки, и его разорвут, даже на прежние заслуги не посмотрят.

– Ничего вёльха не сделает, – покачала головой Совьон. Эту битву Айна Лииса проиграла: даже если бы она захотела, у нее не хватило бы сил отомстить целой крепости. Совьон же скоро здесь не будет – вспрыгнет на Жениха, привязанного за домом, и ищи ветра в поле. Жаль только, что запасы остались на постоялом дворе. К ним теперь не вернешься, не рискуя головой.

– Это славно, – протянул Латы, а Совьон уже знала, что он скажет. – Послушай… у тебя есть дела? Семья? Куда ты держишь путь?

Совьон промолчала: разыгравшись, ворон все-таки ухватил ее за палец. Латы помедлил и, не услышав ответа, добавил:

– Мой князь молод, но мудр, и с каждым днем в его ставку прибывают союзники.

Так ли много, если Латы собирает дружинников по крепостям?

– Будет еще больше, – проговорил мягко, словно угадывая мысли Совьон. – Множится слава о моем князе и… о его соратнике.

– Слышала я, что ты рассказываешь о своем князе.

Краем глаза она увидела, как Латы перекосило от ее тона, но дружинник прикусил язык раньше, чем с него сорвалась бы колкость. Совьон попыталась спрятать улыбку: какой исполнительный! Князь сказал привести побольше воинов – Латы делает все для этого.

Латы же притворился, что ничего не заметил, и предложил самое главное:

– Возможно, и ты не откажешься взглянуть на войско моего князя? Присоединишься к нему, если захочешь. Нет – так никто тебя не удержит.

Совьон пересадила ворона на предплечье и хрипловато рассмеялась.

– Быстро смекнул, что я могу пригодиться твоему князю. Боишься упустить мои силы и не привезти Горбовичу диковинный трофей?

Она взмахнула рукой, и ворон сорвался ввысь.

– Я не повезу тебя трофеем, – возразил Латы вкрадчиво. Даже если он и переживал, что не уговорит ведьму, то не выдал беспокойства: Совьон решила, что так и пристало настоящим гуратцам из родов посланников да вельмож. – Ты вольна делать все что пожелаешь.

Это и так было ясно. Совьон кивнула и принялась следить за полетом ворона в предрассветном малиновом мареве. Она знала, что Латы позовет ее к ставке своего князя: слишком она необычна, пришлая женщина с полумесяцем на скуле, которую не тронули ни вёльха, ни мертвая вода. Знал бы ты, дружинник, что от этих сил больше горя, чем пользы – над какими полями рассеялся пепел предводителя черногородского каравана?..

Но Совьон была свободна в выборе пути. И ей самой было любопытно, что же там за князь, что у него за соратник и откуда идут слухи о белом драконе.

– Ладно, – сказала она, поднимаясь. – Покажи мне своего князя, а там решим.

Тем же днем они отправились в дорогу.

Яхонты в косах II

Вязь браслетов давила. Позвякивая, царапала тонкую кожу – Рацлава невнятно хныкнула и потерла запястье о живот, словно надеялась, что браслеты, которыми марлы увешали ее руку, соскочат сами по себе. Сегодня, в честь февральского полнолуния, прислужницы пышно нарядили Рацлаву, и от этого ей было страшно неудобно. Она понимала, что сидит в чертоге с богатствами, на холодном полу среди разметанных монет, украшений и кубков. Она чувствовала, что у ее платья богато расшитый колючий ворот, что ее кольца узки и тяжелы настолько, что на пальцы уже наверняка набежала сыпь от расчесов. Но хуже всего – Рацлава ощущала витающий в палатах запах вина, а это всегда вселяло в нее тревогу.

Сармат был пьян, а Рацлава сидела подле кресла, в котором он, развалившись, пил присланное из княжеств вино. Она играла на свирели что-то тонкое, неуловимое, неспособное раздражить. Ее длинные рукава были раскинуты по сокровищам – все путались и мешались, цепляясь за украшения.

Единственное, чего хотела Рацлава, – чтобы Сармат отпустил ее восвояси. Сердце у нее билось как у подстреленной. Хоть бы он не окликнул ее по имени, хоть бы не прикоснулся и хоть бы поскорее исчезли эти браслеты, колючий ворот, винный душок… От одной мысли о том, что ее будет трогать захмелевший Сармат, становилось плохо.

Бряцнула монетка – Рацлава догадалась, что она ударилась об пол и мелко задребезжала. Должно быть, Сармат крутил ее в пальцах да выронил. Звук был громок, и Рацлава вздрогнула; это привлекло внимание.

– Дурно играешь, – заметил Сармат.

Еще бы не дурно: от переживаний Рацлава не ткала, а лишь перебирала струнки знакомых черногородских песен. Сейчас свирель даже не требовала ее крови.

Она вдохнула и выдохнула. Дернула плечом, и шелк рукава сполз по бархану сокровищ.

– Могу лучше.

Скрипнуло кресло. Это Сармат подался вперед, и Рацлава была готова поклясться, что теменем ощутила жар его нависшего тела, хотя сидела в нескольких шагах.

– Постарайся, – осклабился он, и в этом слове теплились больная нежность и угроза. А потом скользнула ласка, острая, как лезвие, присыпанная мягкой насмешкой: – Если певчая птичка плохо поет, ей сворачивают шею.

«Как скажешь, Сармат-змей. Как скажешь».

– Есть у меня одна песня, – плавно проговорила Рацлава, чувствуя, как холодеет нутро.

– Хоть тысяча песен, – мурлыкнул Сармат, а потом обронил резко: – Живее.

Звук стал влажным: наверное, он сделал глоток.

Рацлава тряхнула головой, а свирель обжигающе лизнула пальцы. Сармата она, конечно, не покорит, но может быть, утихомирит его недовольство?

Выдавали девушку за молодого князя. Хороша была свадьба, и ночь была хороша – зимняя и лютая. Цепной пес сторожил княжеский двор, но вдруг залаял: «Слышу, князь, едет твой брат».

Свирель расплетала музыку, и ей легонько вторили отголоски веселых разгоряченных голосов и перезвон серебряных колокольчиков.

«Нет, – засмеялся князь. – Мой брат мертв». А молодая жена вспыхнула алее бус, обвитых вокруг ее белой шеи.

Колокольчики затихли, и засочился перелив струн.

Взвыла за окном вьюга: «Берегись, князь, едет твой брат».

Свирель тянула и тянула звук, и тот на издыхании таял стуком чаш и грохотом ставней.

«Нет, – засмеялся князь. – Мой брат мертв». А молодая жена стала белее своей фаты.

Музыка вскинулась печально-сладкой сетью: скрип свежевыпавшего снега, шорох тканей и легкий перестук, с которым дрожащие девичьи пальцы снимали и заново надевали перстни. Расползались запахи праздничной пищи и ежевичного вина, еще хранившего вкус лета.

«Князь, – поднялся один из знатных гостей. – Вижу, едет твой брат».

«Нет, – засмеялся князь. – Быть такого не может. Третья ночь, как мой брат бросился на свой меч: не вынес, что его нареченная нынче моя жена».

Дохнула свирель пророчески и страшно – морозом, горечью и теплом первой пролитой крови. Зашумели ветви, задрожала оледеневшая земля, дрогнули двери в княжеский чертог…

Гр-рах, – распахнулись двери в палаты Сармата. Рацлава была увлечена историей, и от страха ее сердце колыхнулось где-то в горле.

Эхо подхватило грохот.

– Шумный ты. – Раздался ширк: это Сармат наклонился за кувшином, чтобы долить вина.

Пока Рацлава приходила в чувство, он хмельно и дерзко рассмеялся:

– Врываешься совсем по-господски, братец.

* * *

Слепая жена его брата втянула голову в плечи и по-беличьи стиснула свирель, заиграв совсем другую песню. Незатейливую, тихую, едва слышную, словно она, драконья жена, – Ярхо даже не запоминал ее имени, ни к чему, – держалась особливо. Будто ее ничуть не трогал разговор братьев, а сама она – не больше чем усыпанная алмазами чаша или искусная брошь, посверкивающая в груде богатств.

– Уже вернулся, – заметил Сармат, полулежа в кресле, и криво улыбнулся. Язык его заплетался. – Что скотоводы и землепашцы? Отбунтовали свое? Прямо как я?

Ярхо не ответил. Только шагнул вперед, и что-то хрустнуло под его ногой – наверняка одно из разбросанных украшений.

– Ты пьян.

– Да что ты? – Сармат отбросил кубок и отхлебнул прямо из кувшина. – Знаю. Я упражняюсь. Понимаешь ли, я так давно не напивался, что боюсь сплоховать на пиру. На том самом, который придется устроить, когда придет наш с тобой любимый родич. – Он похлопал себя по правой половине лица, будто хотел привести в чувство, но потом передумал. Ладонь лениво сползла на шею. – Кажется, так всегда делается в хороших княжеских семьях. А у нас ведь хорошая княжеская семья.

Была больше тысячи лет назад, пока у братьев Хьялмы не прорезались зубы.

Сармат отсалютовал Ярхо кувшином.

– За твое здоровье. С тобой, конечно, и без здравицы ничего не сделается, но это я так…

Годы шли, но что-то оставалось неизменным. Ярхо по-прежнему бросался из битвы в битву, а один из его братьев сидел на княжеском кресле. Правда, Хьялма не пил, не ворковал с многочисленными женами и не любовался золотыми диковинками, но и на нем бременем висели грехи – неизвестно, чьи были тяжелее. Немудрено, что Ярхо решил служить Сармату. Не чета Хьялме, он никогда не был для Ярхо ни господином, ни повелителем.

Ярхо знал, что не вправе осуждать. Как бы то ни было, Хьялма правил огромными землями. Он жестко пресек посягательства на престол любых удельных князьков и дальних родичей, лихих разбойников и родовитых горожан. Он расширил владения и без того самого большого княжества, когда-либо существовавшего под этим небом. Страшной ценой, как тогда считал Ярхо, еще не знавший, что действительно страшная цена – это та, которой он расплатится за свое предательство.

Пускай. Что теперь размышлять.

Прошлое не вернуть, хотя сейчас казалось, что возвратился кусочек их юношества. Что Сармату снова не больше шестнадцати, он до лихого буйства напился с друзьями и случайно попался Ярхо, который смотрел на него живыми глазами, а не осколками вплавленной породы.

Сармат перехватил почти опустевший кувшин, развернулся в кресле и сел полубоком, закинув ноги на подлокотник.

– Расскажешь что-нибудь любопытное? – Хохотнул невесело. – Сколько пришлось прирезать пахарей, ожидающих, что придет он и их защитит? – Его передернуло, и Сармат рявкнул: – Умолкни, дура.

Его жена перебирала музыку так тихо, что та тонула в звуке шагов Ярхо, – теперь застыла, сгорбившись над полом. Жалобно звякнули ее браслеты, зацепившиеся за ткань юбки.

Если Сармат грубил женщинам, даже самым для него непривлекательным, дело было из ряда вон.

– Вставай, – потребовал Ярхо.

– Что? – Сармат вскинул бровь. – Прости, кажется, я ослышался. – Он тряхнул головой. Зазвенели, столкнувшись друг с другом, золотые зажимы на косах, янтарно-рыжих в освещении этого чертога. – На мгновение мне показалось, что ты что-то мне приказа…

– Вставай. Иначе сам вздерну.

Окаменевшие мышцы не знали усталости, и Ярхо помнил это, но ему показалось, что гранитный язык несколько утомился.

Сармат медленно убрал ноги с подлокотника, грохнул ступнями об пол. Набычившись, подался вперед. Зашипел:

– Все ли хорошо с твоей булыжной головой, братец?

Трезвый или слегка захмелевший, Сармат никогда бы не посмел сказать подобное. А такой – смог. Он немного путался в словах, но держался сносно, хотя Сарматовы глаза стали совсем шальными, пылающими, и это его выдало: мертвецки пьян. Еще чуть-чуть, и рухнул бы без чувств.

Твердая рука сгребла за ворот, потянула вверх.

Ярхо не чувствовал ни досады, ни раздражения, ничего. И вместе с тем ощущал нечто слабое, слегка теплившееся. Отголосок того, что бушевало бы пламенем в сознании человека, но едва докатывало до него, облаченного в камень. Как шум прибоя, доносившийся из-за далеких скал.

– Я подавляю мятежи, – выдавливал Ярхо медленно, и каждое его слово рокотало. – А ты здесь напиваешься до полусмерти.

Брат оглушенно колыхнулся в хватке. Будь он трезв, легко бы вырвался – Ярхо даже не до конца сжал пальцы на рубахе.

Отдавать приказы воинам было не в пример легче, чем объяснять Сармату, какой же он испугавшийся Хьялмы дурень. Толку защищать подходы к Матерь-горе, если в ней – чудовище, день ото дня слабеющее от безвылазного сидения и страха?

Ярхо сделал движение – не удар даже, а резкий щелчок по лицу, в четверть силы. Сармат задохнулся и, словно подломленный, рухнул в кресло.

Брат согнулся вдвое, помедлил. Он поднес к носу пальцы, и те тут же окрасились алым; кровь струйками потекла на короткую бороду, закапала на каменный пол. Сармат поднял несколько отрезвевший взгляд.

– Спасибо. – Он встал на ноги.

Сармат утирал рукавом окровавленное лицо. Когда он уходил, то даже не заметил по-прежнему согбенную фигуру своей жены, кажется, и дышащей через раз. Это Ярхо скользнул по ней тяжелым взглядом – увидел, что крылья носа трепыхались, как у зверя, пытавшегося взять след, и что ее щеки были синюшно-бледными, точно у покойницы.

Серебряная пряха II

Ночи в Матерь-горе были длинными, и тем же полнолунием, под утро, Рацлава снова играла Сармату. В другом чертоге, поменьше, с потухшим очагом. Было так холодно, что драконья жена куталась в шерстяную шаль. Сармат снова сидел в кресле, но теперь он совершенно протрезвел. В их вторую встречу он мимоходом пожаловался Рацлаве, что у него болит голова – неудивительно, после удара Ярхо и выпитого вина. Сармат слушал ее молча, не перебивая, и Рацлава чувствовала, что на сегодня он свое отшумел. Она плела песню уверенно и важно, точно опытный рулевой, идущий по знакомым водам.

А мысли беспорядочно свивались в голове: о чем Сармат и Ярхо говорили при ней, а о чем – наедине? «Когда придет наш с тобой любимый родич», – вот что бросил Сармат брату, и эхо каждого слова полыхало внутри.

Музыка, которую она ткала, поползла к завершению.

– Я был отвратительно груб с тобой, – заметил Сармат приглушенно, сквозь ладони. Рацлава даже не ответила – был и был, что теперь. – Извини.

Повисла тишина, которую явно предоставлялось нарушить драконьей жене. Рацлава была новичком в подобных играх, но понимала, что ей нельзя было и не простить Сармата, и простить его чересчур великодушно. Что тут ответишь?

– Как твоя головная боль, господин?

– Мне легче. – Голос стал звонче: Сармат убрал руки от лица. – Благодарю.

Конечно, он благодарил не за вопрос, а за музыку, и Рацлава повела подбородком – пожалуйста, дескать. Видно, ему нравилось, хотя Рацлава и оставила всякие попытки выткать из Сармата хотя бы звук.

– Ты хорошо играешь, – поделился он. – Прости, что говорил обратное.

Два извинения по душу Рацлавы – это было чересчур. Она лишь невнятно промычала в ответ, а Сармат – скрип кресла и шорох ткани – поднялся со своего места и прошел к сундуку, на котором она сидела.

– До свидания.

Он положил руку ей на плечо. Потом, когда сделал еще несколько шагов к дверям, скользнул ладонью вверх по шее, поддел подбородокпальцами – и все. Ни поцелуев, ни острот.

Когда за Сарматом захлопнулись двери, Рацлава шумно выдохнула. Хвала небесам, эта ночь закончилась! Она встала на окоченевшие ноги и позвала зычно:

– Марлы? – К счастью, недавно она выяснила, что каменные девы охотно откликались на приказы Сарматовых жен. – Марлы!

Прислужницы появились, и Рацлава не то попросила, не то повелела – чуть более капризно, чем могла позволить себе дочь пастуха:

– Отведите меня к другой жене Сармата. – Помедлила. – И снимите наконец эти ужасные браслеты!

* * *

Не успела Кригга подняться с постели, как Рацлава ухватила ее за руку – требовательно и неожиданно проворно.

– Что случилось? – сонно спросила Кригга, не на шутку перепугавшись. Лоскутки на пальцах Рацлавы были в крови, и, пожалуй, такая крепкая хватка причиняла ей боль – но лицо даже не дрогнуло.

– Полнолуние, – шепнула Рацлава, переступая по ковру. Маленький чертог, в котором спала Кригга, был утеплен. – И Сармат.

Кригга выдохнула и ссутулилась сильнее. Сейчас она выглядела совсем ребенком, заспанная, с растрепавшейся косой и оперением тонких прядочек у лица. По льну волос скользил пляшущий отсвет свеч.

– Ступай сюда, – торопливо сказала она, осторожно усаживая гостью на кровать. Сама пристроилась рядом, подавив зевок и потерев пальцами одной ноги лодыжку другой, – ее щекотали полы нательной рубахи. – Боги, да рассказывай же!

По сравнению с ней, такой встревоженной и домашней, Рацлава казалась нездешним существом. Посверкивали мутные озерца глаз, да серая шаль, сползшая на покрывало, открывала платье, расшитое аметистами и перламутром. На груди висела костяная свирель. Рацлава, конечно, все ей рассказала, от первого и до последнего слова, неосторожно оброненного рядом с ней. Не так давно Кригга услышала о грядущей войне, но именно Рацлаве предстояло узнать, против кого она будет.

– Всесильные боги, – проговорила Кригга, мертвея. – Быть такого не может. Ты, наверное, ослышалась.

– Я? – Рацлава хмыкнула. – Мой слух достаточно остер, чтобы ему можно было завидовать.

– У Сармата нет родичей, кроме Ярхо-предателя, – продолжала Кригга. Она судорожно сжимала и разжимала пальцы, собирая рубаху в складки. – С кем ему воевать?

– И вправду, – отвечала Рацлава, но в голосе читалось иное: «А то ты не знаешь».

Было у старого князя пятеро сыновей, и вокруг первого клубилось столько тайн и недомолвок, что впору сочинять отдельную сказку.

– Быть такого не может, – повторила Кригга упрямо, а Рацлава тряхнула косами.

– Нужно выяснить больше.

Зачем? Разве даже зная больше, они смогут что-то исправить? Но было непросто смирить любопытство и не ухватиться за едва мелькнувшую нить надежды: с ними-то все будет иначе, не так, как с другими пленницами Матерь-горы.

– Как? – Кригга устало потерла глаз. – Сармат не явится до следующего полнолуния.

– Я говорю не о нем.

Рацлава вообще не столько говорила, сколько слушала. В теле ястребов и сов, кружа над горными хребтами и стараясь подобраться к каменной орде – Кригга знала о Рацлаве и ее способностях достаточно, чтобы понять, что та задумала.

– Ярхо подавляет мятежи, – говорила Рацлава, – так неужели его враги ни разу не назовут имя человека, поднявшего их в бой? Все вокруг должно гудеть от слухов.

Кригга подтянула колени к груди.

– Ты хочешь проследить за ратью Ярхо-предателя.

Рацлава скривилась: похоже, ей страшно не понравилась эта сухая фраза.

– Разве ты не пыталась сделать это раньше?

– Пыталась, – бросила Рацлава, поджимая губы. Кригга подумала, что та пожалела о своей прежней откровенности. – И сделаю это снова.

Кригга горестно вздохнула. Она склонила голову к плечу и произнесла еще тише и печальнее:

– Ярхо-предатель убьет тебя, если заметит.

– Вовсе нет. – Рацлава расправила плечи. – Теперь я буду осторожнее.

* * *

Рацлава всегда была терпелива. Не торопясь, она просачивалась в тела самых мелких из синиц и снегирей, обитавших в лесах подле Матерь-горы. Она вслушивалась в каждый земной толчок и каждое дуновение ветра, чтобы понять, покинула ли орда Ярхо драконью обитель. Теперь Рацлава ткала музыку без отдыха, и Кригга помогала ей по мере сил – сторожила ее рваный сон, подносила воду и пищу своевременнее любых марл, переодевала в самую мягкую и удобную одежду. И все же Кригга была против задуманного Рацлавой. Она не хотела, чтобы слепая певунья повторила судьбу Малики Горбовны, зарезанной задолго до летнего солнцеворота, но Рацлава держалась самонадеянно и упрямо.

Раз она не сумеет пленить Сармата песнями, значит, ей следует искать иной путь. Возможно, его подарит грядущая война. Возможно, нет.

Во всяком случае, вода должна течь, чтобы сточить камень, а не стыть в глубокой нише.

Когда рать Ярхо-предателя отправилась в набег на север, Рацлава поняла, что с каждым днем ей становилось все сложнее удерживать тела даже самых маленьких птиц. Орда удалялась, и таяли силы Рацлавы – нужно было существо поменьше, податливее. Она нашла его, когда воины Ярхо шли вдоль реки, – Рацлава не знала ее названия, но понимала, что это буйный поток, взрезающий предгорье. Когда она пролетала над ним, на ее крыльях оседали мелкие бисерины капель – даже в лютый мороз река бурлила, падая с уступов. Птичьи глаза Рацлавы различали не цвета, но ощущения: река не покрывалась льдом, но будто бы дымилась, окутывая прибрежные кустарники пуховым туманом. В одном из ее спокойных мест, в обжигающе холодной воде, свил себе кокон зимующий паук-серебрянка.

Серебрянка была маленькая, незаметная, и Рацлава, потеряв возможность следить за ордой с неба, подкрадывалась ближе. Она сидела на вытесанных плечах воинов и цеплялась за гранитную чешую их кольчуг. Она верила, что ей нечего бояться. Люди Ярхо не могли почувствовать ее окаменевшей кожей, и она перебегала с руки на руку, скользила со спины на шею.

Рацлава дорого заплатила за свою недогадливость. Неживые ратники не знали усталости, но пока рать чеканила шаг и расплывалась на версты, небольшой отряд делал привалы. Рацлава не сумела понять, что Ярхо служили и смертные воины, вышколенные настолько, что многим походили на каменных соратников – и что этих воинов Ярхо ценил за природную внимательность, человеческое осязание и слух.

…Йоким Волчий Зуб, ближайший из смертных сподвижников Ярхо, ступал за своим предводителем, невзирая на слабость живого тела. За годы службы он стал немногословен, как и окружавшие его воины, но не сдержался, когда паучьи лапки коснулись тыльной стороны его ладони.

– Февраль, – пробурчал Йоким, стряхивая серебрянку в снег. – Откуда только лезут.

Ярхо мог бы не заметить это, но заметил – Рацлаве на горе. Он повернул голову, а затем остановился, не замедляя хода своей орды.

У серебрянки, трепыхавшейся под ногами, было восемь глаз, и все белые.

– Предводитель? – Йоким нахмурился. – Что-то не так?

Каменные воины проходили мимо них. Рядом дымилась река, и в снегу, дрожавшем под множеством сапог, тонул светло-серый водяной паук, которому не было места ни на суше, ни в зиму – тотчас погиб бы.

Ярхо не ответил, только накрыл серебрянку тяжелой ступней – и раздавил.

* * *

От былой самонадеянности Рацлавы не осталось и следа.

Она встрепенулась, выпуская свирель из израненных пальцев. Задыхаясь, метнулась вперед, и подготовленная Криггой чаша отлетела, разбиваясь на усыпанные мелкими алмазами куски. Из горла вырвалось нечеловеческое, страшное рыдание.

– О боги, – пробормотала Кригга, отшатываясь в сторону. – Что такое?

Рацлава слыла сдержанной и холодно-спокойной, но сейчас лихорадочно вспыхнула.

– Уйди! – закричала она. – Уйди, уйди!

Кригга, помогавшая ей столько дней, могла бы обидеться – но лишь испугалась за нее.

– Он тебя заметил.

Не вопрос даже, утверждение. Простое и бесцветное, как приговор.

– Уходи, – зашипела Рацлава, неуклюже поднимаясь. На белых щеках блестели дорожки слез. – Нельзя тебе здесь быть.

Она неосторожно сшибла маленький сундучок с одеждой, в которым хранились платья для нее и для Кригги. Взвыла то ли от боли в ноге, то ли от отчаяния.

– Незачем ему знать, что ты со мной заодно.

Кригга сидела подле нее и рассеянно сжимала кружево юбки, растекшейся перед ней молочно-зеленой лужицей.

– Ярхо-предатель вернется нескоро. Зачем ты меня гонишь?

Рацлаве казалось, что ее смерть притаилась за дверями в чертог и что недалеко то мгновение, когда она заслышит тяжелые шаги, – Кригга и сама это поняла, но и побоялась оставить Рацлаву одну, обезумевшую от страха.

– Уходи, – повторила она глупо, обессиленно стекла на пол и спрятала лицо в ладонях.

Следующие недели Рацлава не находила себе места. У нее не было сил ни плакать, ни ткать музыку: она лишь сидела в палатах и сетовала на судьбу. Ее свирель насторожила Ярхо еще луну назад, когда Рацлава уверяла, что ее песни незатейливы и безопасны, – и уже тогда он дал понять: раз прислали Сармату певчей, ему и пой, а дальше не суйся. Рацлава не послушалась. Она горько усмехалась сквозь пелену страха и ненароком сравнивала себя с героинями поучительных княжегорских историй: с донельзя любопытной служанкой или капризной купеческой дочкой, которые самонадеянно полезли туда, куда не просили. А если их ловили за подслушиванием, те начинали рыдать и давить на жалость.

Рацлава ощущала себя такой же пронырливой девицей, верившей, что ей все сойдет с рук, – ровно до тех пор, пока не застигли.

Поэтому первым, что выпалила Рацлава, заслышав громоподобные шаги, было:

– Прости меня, Ярхо-предводитель, я вовсе не хотела причинить зло тебе или твоей рати, и если ты пожелаешь убить меня прямо сейчас, то вспомни, что меня подарили твоему брату, а господину по душе моя музыка, и…

Она проговорила это так быстро, так сбивчиво и непонятно, что слова закончились раньше, чем Ярхо переступил порог зала. Рацлава сидела на полу, закутавшись в покрывало, как в кокон, и от сковавшего ее страха даже не смогла подняться на ноги.

Ярхо не было дела до ее оправданий. Он подходил ближе, и Рацлаве казалось, что она различала звук, с которым трещинки разбегались по самоцветной кладке.

Каменные пальцы сорвали с нее покрывало и, перехватив за ворот, резко вздернули с места. Ладонь Ярхо сжала мякоть ее горла, и Рацлава засипела, хватаясь за его руку.

– Твой… брат… – выдохнула она, пытаясь объяснить, что Сармата-змея огорчит весть о ее смерти, хотя и сама в это не слишком верила.

– Мой брат, – проговорил Ярхо, – будет взбешен, когда узнает, что ему подарили ведьму.

– Я…

– Ведьму, которая вселяется не только в тела сов, – стиснул горло крепче, – но и в тело любой живности.

– Отпус-с… – прошелестела она, синея. Слезы залили лицо. Пальцы, перетянутые лоскутками, скреблись о каменную руку Ярхо.

– Мало того, – продолжал Ярхо, чеканя слова. – Ведьма следит за ходом моей рати.

Рацлаве не хватило воздуха для следующего вдоха.

Если бы Ярхо сжал кулак чуть сильнее, шейные позвонки Рацлавы хрустнули бы, как снег под подошвой. Но он ослабил хватку, и Рацлава рухнула к его ногам. Она зашлась в лающем кашле, а когда сумела отдышаться, то зарыдала, придерживая себя за шею.

– Я не ведьма. – Она съежилась на самоцветном полу. – Клянусь богами, я не ведьма.

Ярхо нависал неподвижной грудой.

– Я бездарность. – Рацлава продолжила захлебываться и выкашливать слова: – Бездарная самозванка, которая украла свирель, чтобы насвистывать красивые песни. Она пальцы мне ре-ежет. Потому что я не ве-едьма.

Лежа на камне, Рацлава прижала руки к груди, словно хотела защитить свирель от следующего удара, но Ярхо не шелохнулся.

– Я предала свою наставницу, как ты предал своего бра-ата… И будь ее воля, меня прокляли бы страшнее, чем прокляли тебя-я…

Наплыв прошел. Рацлава лишь изредка судорожно всхлипывала, втягивая воздух. Слезы продолжали катиться по ее щекам. Не поднимая головы, она сказала:

– Я ненадолго вселяюсь в животных, но это вершина моего мастерства. Я не могу очаровать своего мужа настолько, чтобы он пощадил меня. Я не могу понять, по каким землям идет твоя рать, потому что слепа даже в чужих телах.

– Ты следила за мной.

Рацлава хныкнула. Ярхо так и не ударил ее, поэтому она осторожно села, придерживая шею.

– Но не для того, чтобы понять, куда ты держишь путь. – Утерла пальцами глаза, нос; длинным рукавом смахнула влагу с подбородка. – Мне скучно в Матерь-горе, и я любопытна. Это единственное, чем я заслужила смерть от твоих рук.

Ярхо шагнул вперед, и Рацлаву передернуло; зажав рот ладонью, она едва сдержала новый вой.

– Что ты пыталась узнать?

Рацлава подумывала солгать, но ей было слишком страшно, чтобы решиться на подобное.

– Имя того, кто так напугал Сармата-змея. – Посмотрела в пустоту, не моргая. – Я встречалась с господином в прошлое полнолуние. Он был… в ужасе.

– Твой господин не слишком храбр.

Рацлава прикусила губу – вряд ли ей разрешалось непочтительно отзываться о Сармате. Поэтому едва слышно прошелестела:

– Но ведь… – Она замялась на полуслове. – Нечто грядет.

Неправда, Ярхо-предатель. О чем бы ни баяли старые сказки, твой брат не настолько труслив, чтобы бояться, когда опасности и поблизости нет.

Раздался скрежет. Рацлава подумала, что это Ярхо слегка наклонился к ней – он говорил, а Рацлава слышала, как бешено клокотало ее сердце:

– Кто бы ни вселял ужас в Сармата, тебе незачем знать его имя.

Распрямившись, добавил:

– К лету он сюда не дойдет.

И когда Ярхо оставил чертог, Рацлава еще долго сидела на холодном полу, не в силах сойти с места. Она прижимала свирель к груди, едва раскачивалась и беззвучно плакала – то ли от страха, то ли от разочарования, что все пошло крахом.

Когда солнце замрет I

Они остановились в Ларге – маленьком городке, построенном на берегах великой реки Дороха. Эта полноводная княжегорская река начиналась недалеко от Поясной гряды и углублялась на север, впадая в Сизое море. Она петляла по Поясной гряде и не замерзала даже зимой – буйный поток, срывающийся со склонов. Но затем она стекала на равнину меж горных хребтов и бежала к морю, обтекая Варов Вал и десятки других крепостей и деревень; здесь Дороха схватывалась льдом.

– Чтоб ее, эту зиму. – Латы дул на замерзающие пальцы. – Было бы лето, мы бы сплавились прямо к ставке моего князя. А сейчас – на конях и сквозь снег.

Совьон знала, что Латы и его сподвижники собирали войска, повсюду рассказывая о своем государе. Латы обходил гаринские крепости, перемещаясь с юга на север, и в редком месте не находилось воинов, пожелавших примкнуть к нему. Варов Вал был последней остановкой Латы в Гаринском княжестве – следовало возвращаться.

– Хорошая зима, – возразила Совьон, пересекая двор при гостевом доме. Сегодня выдался на удивление теплый день, и Совьон даже не покрывала головы: снежинки таяли в волосах.

Латы считал иначе, поэтому натянул рукавицы.

– Не думай, что если я родился в Гурат-граде, то не привык к зиме. Четыре года назад я отправился в изгнание следом за Хортимом Горбовичем, и долгое время мы были наемниками на Хаарлифе. Ты знаешь про Хаарлиф?

– Конечно.

Горсть льдистых островов на крайнем севере, в проливе между Княжьими горами и землями айхов-высокогорников. Совьон нахмурилась:

– Твой князь сделал своих людей наемниками?

– А что ему оставалось? – Латы пожал плечами. Он двинулся по улочкам в сторону рынка. – Князю тогда было пятнадцать, без роду и без золота, с бешеными нами под началом. Вскоре к нам присоединился опальный гуратский воевода, который… кое-чем прогневил князя Кивра, отца моего государя. Воевода привел своих людей и корабль. А у него не самые сдержанные люди, хочу тебе сказать.

Совьон удивляло, как Латы разделял своих соратников. Были его друзья – Соколья дюжина, подчинявшаяся только Хортиму Горбовичу, и были ратники опального воеводы – иногда казалось, что это два разных лагеря.

Латы потер раскрасневшиеся щеки и продолжил:

– Воинов нужно кормить, и воинам нужно воевать. Если бы Хортим Горбович разрешил нам грабить окрестные княжества, его знали бы как предводителя шайки воров. Вот мы и подались на Хаарлиф.

– Разумно, – проговорила Совьон. – Сколько тебе лет, Латы?

– Двадцать два. Зачем ты спрашиваешь?

Будто не слыша его, Совьон улыбнулась и прищурилась: снег, лежащий на улочках Ларги, сиял в свете солнца.

– Кто предложил вам направиться на Хаарлиф? Неужели твой князь – или княжич, кем бы он тогда ни звался? Он так хорошо знал, куда вести оголодавших воинов, – маленький птенец Горбовичей, выброшенный из уютного гнезда?

– Не смейся над моим князем. – Латы вмиг посерьезнел. – Я не понимаю, к чему ты клонишь.

О, еще бы он понимал. За последнее время Совьон услышала от Латы много историй о мудрости князя Хортима и о запальчивом упрямстве его воеводы. Но Совьон не спешила этому верить. Она не сомневалась – четыре года назад дружина была сворой юнцов, а опальный воевода, пусть даже гневливый и кровожадный, не позволил пропасть горстке вчерашних подростков – много ли они знали о жизни за пределами Пустоши?

Совьон уклонилась от ответа, заметив:

– Ты не слишком жалуешь княжеского наставника.

– Фасольда-то? – улыбнулся Латы. – За что мне его жаловать?

«Возможно, за приведенный корабль и за несколько десятков опытных братьев по оружию. За то, что сам Фасольд или кто-то из его людей, знавших север куда лучше вас, юных гуратцев, придумал вам занятие до того, как вы бы умерли с голоду».

– Поверь, ты тоже его невзлюбишь, когда увидишь. И он тебя невзлюбит, потому что ты женщина и носишь оружие.

– Ничего не поделаешь, – ответила Совьон. – Если он умелый воевода и дрянной человек, я признаю и то, и другое.

Рыночная площадь городка была вытянутой и – как ей и полагалось – оживленной, с криками зазывал и шумными спорами о цене. От прилавков ремесленников Латы прошел дальше, к пекарне – нужно было купить достаточно съестного, чтобы отряду хватило до ставки князя Хортима. Латы попросил Совьон помочь ему рассчитать, сколько потребуется продовольствия, которое люди Латы сгрузят на тележки и вывезут за пределы города.

Его отряд разбил лагерь за воротами Ларги. Восемьдесят с лишним человек – Латы говорил, что по пути на север их станет больше. Мол, многие пустятся в путь сами, когда до них долетит слух о Хортиме Горбовиче – и о том, кто руководит войском вместе с ним.

– Поэтому я пошел по крепостям, а не явился ко двору гаринского князя, – как-то объяснил Латы. – Простые люди охотнее верят в невероятное, а не раздумывают по полгода, собирая советы в чертогах. Гаринский князь – человек сварливый и неприязненный, с ним тяжело вести разговор. Но посадники его крепостей решили, что если на севере и вправду собирается грозная сила, то с ней лучше дружить. Воины уходят за мной, а сколько еще присоединится, когда слухи размножатся сильнее прежнего?

Совьон думала, что человек, которому есть что терять, никогда бы не пошел за одной только сказкой о возвращении белого дракона. Видать, люди, идущие за Латы без приказа своих государей, – тот еще кипящий котел. «Удержит ли сотни отчаянных твой князь или тот, кто выдает себя за Хьялму из Халлегата?» Совьон никто не спрашивал, и она ничего не говорила. Хотя ее многое тревожило.

Война – это не только бойцы, но и золото. На что живут эти люди? Отправиться на юг, чтобы рассказать о войске Горбовича; снарядить в путь восемьдесят с лишним человек – на все нужны деньги. В ту же ночь, проведенную в лагере у ворот Ларги, Совьон не выдержала и спросила об этом.

Латы удивился.

– Я не ходил договариваться к гаринскому князю, потому что всегда знал, что он не воспримет меня всерьез – только прокормит обещаниями, а то и всыплет плетей. Но есть и другие князья, и они не могут отказать Хортиму Горбовичу и Хь… – Он поймал взгляд Совьон. – Тому, кто назвался нам Вигге. Хорошо, не верь мне, если хочешь. Сама все увидишь.

– Увижу, – сдержанно кивнула Совьон. – Значит, войску Хортима Горбовича помогают северные князья?

Любопытно, надолго ли у них хватит терпения.

Латы говорил о Хортиме Горбовиче и его ратях с гордостью, но Совьон догадывалась, как там, на севере, должно было все бурлить. Хортим Горбович не желал, чтобы его считали предводителем ватаги грабителей, хотя едва ли его иначе воспринимали на землях, вынужденных кормить сотни воинов.

Что ж, война есть война. Благородные порывы ютятся рядом с голодом и насилием. Если, конечно, тот, кто стоял за спиной юного князя и назывался Хьялмой, был хоть сколько-нибудь благороден.

Чем дальше отряд шел на север, тем больше Совьон не нравился этот человек.

* * *

Время неслось неумолимо. Хортиму Горбовичу до сих пор не верилось, что с той поры, как они начали собирать войска, прошло всего несколько лун.

Ему думалось, что созывать рати зимой было не лучшей затеей. Холода в Княжьих горах долгие и суровые, попробуй прокормить сотни вояк. Зимой государи крепче держались за своих подданных и не решались отправляться в походы раньше весны. Хортим, выросший в теплой Пустоши, всегда боялся морозов, способных выкосить половину войска еще до боя, но Хьялма полагал, что нельзя тратить время попусту – нужно искать соратников.

– Наперво, – объяснял он неторопливо, бесцветно, – твоя сестра. Стоит поторопиться, если ты хочешь застать ее живой.

Как тут не согласиться?

– К тому же в стынь люди сильнее ощущают бремя своих тягот. А дань Сармату – тягота, от которой мы можем их избавить.

Правда, потом Хьялма добавил, что княжегорские зимы стали теплее тех, что он запомнил. Хотя их лагерь стоял на севере – на лесистой равнине, которую взрезала река Дороха, неподалеку отсюда впадающая в Сизое море.

– И наконец. – Хьялма выделил это голосом, чтобы Хортим понял: самое важное. – Теперь мне придется подолгу бывать в человеческой оболочке. Куда дольше, чем случалось за последние годы, а мне неведомо, сколько еще протянет это тело. Ты же видишь, оно больное.

Поэтому молва полетела, понеслась снежным комом: вернулся халлегатский князь.

Хьялма, чье имя обкатывал шепот древних легенд. Старший брат Сармата-змея и Ярхо-предателя, слывший мертвым вот уже тысячу лет. Он носил драконью кожу, когда хотел, и оставлял ее, когда того требовало дело. Пустую драконью тушу перетащили в середину собирающегося лагеря – немым доказательством, внушительным напоминанием: Хьялма из Халлегата жив, как бы сказочно это не звучало.

Неудивительно, что княжегорские государи, к чьему двору приезжали Хьялма с Хортимом, опешили и не решились отказать в помощи, даже сославшись на зиму. Теперь у Хьялмы были друзья – или, по крайней мере, те, кто вел себя по-дружески, – на северо-востоке.

– Придет время, и их удивление растает, – кисло говорил Хортим. – Их благоговение сменится раздражением и усталостью. Им надоест содержать войско.

– Разумеется, – отвечал Хьялма. Тогда он стоял в шатре, упершись руками в узкий стол. Он изучал карты княжегорских земель: они рассыпались желто-чернильными листами пергамента, выдубленного из бараньей кожи. Многое изменилось за время отсутствия Хьялмы, и рисунок Княжьих гор – не исключение.

– И что ты будешь делать? – Хортим опустился на бочонок, заменявший ему стул, и зябко передернул плечами. В их лагере было гораздо теплее, чем в льдистом море, но это не мешало Хортиму болеть – с резью в горле, слезящимися глазами и ломотой в костях, будто молодому князю было не девятнадцать, а все сто лет.

– Что я буду делать? – переспросил Хьялма, не отрываясь от карт. – Пойду на юг. Двинемся, как только будем готовы.

Воины рубили окрестные леса и строили передвижные катапульты: одни посылали тяжелые ядра, добытые из княжегорских пещер-каменоломен, другие – гарпуны и окованные бревна. Это предложил Хьялма, уверенный, что войско без дела сопьется да перегрызется, разграбив соседние деревни. К тому же ему уже доводилось воевать с Ярхо. Тогда за Ярхо не шла бессмертная орда, против которой оказались бы бессильны обычные мечи и стрелы, но Хьялма пытался одолеть самого окаменевшего брата. Он не брезговал любыми сплавами, которые были готовы подарить ему северо-восточные князья, особенно жалуя чугун.

Так и прошли эти несколько лун – в суматохе, сборе войска, постоянных болезнях и разговорах с Хьялмой. Привыкнуть к тому, что отшельник, назвавшийся им Вигге, оказался князем из легенд, было непросто, но Хортим не позволил восхищению взять верх над здравым расчетом. У Хьялмы можно было многому научиться – как вести себя при государях и простых воинах, как говорить и как молчать.

К февралю Хьялма потрудился на славу. Он не только разобрался в современном укладе Княжьих гор, но и устроил жизнь лагеря. Знающие люди объясняли другим, как собирать метательные орудия. Пригодных к бою ежедневно обучали Фасольд и его сподвижники. Не обходилось без потасовок или разбоя, однако Хортим верил: Хьялма действовал по уму. Во всяком случае, лагерь самого Хортима развалился бы, не пережив зиму.

Подготовка в войне шла полным ходом.

* * *

Хортим расположился на скамье. Он грел руки о чашу, в которой плескалось вино: горячее, с нехитрыми специями, водившимися у местных знахарей. Хортима знобило, хотя он и кутался в теплые меха; горло разрывало от боли, и даже питье не помогало.

Он закашлялся.

– Что-то ты совсем раскис, княже, – присвистнул Арха. – Может, принести чего? Или лекаря позвать?

Знатные у них были лекари, конечно. Так, травники, ютящиеся в кособокой землянке неподалеку от лагеря – они готовили отвары из засушенных ягод и штопали раны, если кому-то из новобранцев взбредало в голову подраться. И вправляли кости, если на кого-то в ходе работ падали бревна.

– Нет, – прохрипел Хортим. – Сиди.

Иногда ему казалось, что он заслужил любовь Сокольей дюжины только благодаря Архе и его звериной преданности. Арха был лихим человеком из тех, что за словом в карман не лезли: сказал весело, а будто стрела взметнулась – колко и страшно.

Когда Хортим забывал о своей рассудительности и красноречии, то совершенно не понимал, почему Соколья дюжина – удалая, ярая, смелая Соколья дюжина – признавала его своим господином. Его учили, что князь должен быть могучим и сильным. Таким, чтобы и грозу, и бурю мог переносить на ногах, а в походах ночевал на голых камнях и не чувствовал неудобства. Если же князю не повезло со здоровьем, пускай бы он выглядел, как Хьялма: грозный и внушительный, несмотря на пожирающую нутро болезнь. Хортим же чувствовал себя жалким – закутанный в меха, красноносый и сипящий. Его глаза слезились, на лбу выступала испарина.

– Ты, княже, это, – повел подбородком Карамай. – Только прикажи. Мы поможем!

Княжий шатер был просторным. Вечерами здесь часто собирались люди Хортима, и сейчас у скамьи сидели трое.

Первый, у самых Хортимовых ног, – Арха. Хищный, весь будто бы бесцветно-серый с малиновым: прозрачные струны волос, веточки красных сосудов, расползающихся от светлых глаз, а на руках – ожоги, оставленные Сарматом-змеем. Напротив Архи сидел Карамай – не чета ему, он выглядел донельзя добродушно. Это был один из самых юных дружинников, крупный русоволосый парень с веснушками и улыбкой от уха до уха.

Но еще сильнее Карамай отличался от Латы. В том чувствовалось вельможная кровь Гурат-града – Латы был темноволосый и зеленоглазый, с обликом ладной статуи из родовых склепов. Брат Хортима был таким же.

Ладонь под мехами сжалась в кулак и тут же безвольно ослабла. Сейчас, во время затяжной болезни, Хортим как никогда понимал: жаль, что все так вышло. Кифа стал бы лучшим князем и смог бы повести людей в бой. Он бы не вынуждал соратников опекать его, как захворавшее дитя.

– Ха! – ухмыльнулся Латы, ловко подхватывая кости. – Я выиграл.

С неделю назад он воротился из путешествия по окрестным княжествам: привел людей, выполнил поручение Хортима – и очень этим гордился.

– Покамест – да. – Арха наклонил голову вбок. Его верхняя губа поползла вверх, обнажив ряд крепких зубов. – А что потом… Знаешь ли, никогда не угадаешь, где найдешь, где потеряешь…

– О нет. – Латы закатил глаза. – Опять за свое.

– Может, сегодня удача на твоей стороне, а завтра – махнет крылом на прощание. Ищи-свищи, а не отыщешь, по каким тропам ходит, в каких реках плавает…

– Полно тебе дурачиться, – улыбнулся Карамай. – А то – мало ли? Мы с Латы возьмем и поверим в байки.

– В какие же?

– Такие. – Карамай пожал плечами. – О том, что с тобой приключалось до встречи с князем.

Арха сделал вид, что удивился.

– А что со мной приключалось?

– Ну, тебе-то лучше знать. – Карамай взял у Латы кости, подкинул. Поймал их широкой ладонью. – Нам ты ничего не рассказывал, хотя стоило бы. За столько-то лет.

– Зачем же утруждаться? – Арха откинулся назад, к скамье Хортима. – Люди добрые все и так рассказали, а ты запомнил.

– Брешут поди, – хмыкнул Карамай. – Говорят, когда ты был подростком, тебя чуть не казнили. Хотели сжечь как колдуна где-то на окраине Гурат-града, но Хортим Горбович спас тебя и взял в княжий терем.

Арха обернулся.

– Слышал такое, княже?

Хортим отпил вина.

– Где-то доводилось.

– Славно, – протянул Карамай. – Так это правда?

Арха пожал плечами.

– Это правда, княже?

Хортим покатал напиток в чаше и, приподнявшись на локтях, вздохнул:

– Пожалуй, что правда.

– Видишь? – Арха кивнул в сторону Хортима. – Государь сказал, что так оно и было, а государь лгать не будет.

Колыхнулся полог. Шатер был вместителен, но не так высок, как хотелось бы, и Фасольду пришлось согнуться, прежде чем войти. Воевода казался добродушнее обычного: веселый, раскрасневшийся с мороза, похожий на медведя в заснеженном полушубке.

– Эх, какая будет ночь, – поделился он, кивая Хортиму вместо поклона. – Настоящая зимняя, вьюжная! А небо – как из стекла сплавили. Чистое. Черное. Звезд полно.

Рядом с ним Хьялма казался бледной горестной тенью. Ему тоже пришлось заходить сгибаясь; он сел на приставленный к столу пустой бочонок, ни с кем не здороваясь. И он явно не разделял восхищения Фасольда вьюгой.

В присутствии Хьялмы Хортим уже не мог позволить себе разваливаться на скамье. Он приподнялся, спустил наземь обутые ноги, но Хьялма заметил и коротко обронил:

– Лежи.

Хьялма и так редко улыбался, а сейчас выглядел еще угрюмее.

– Что стряслось, князь? – спросил Хортим тихо. Кроме него и Фасольда немногие решались начать с Хьялмой разговор. Заговорить с ним – словно ступить на дорожку из тонкого льда. Никогда не узнаешь, треснет ли она под твоей стопой.

Хьялма помедлил. Взбил волосы тонкопалой ладонью, и с седых прядей посыпались мокрые снежные хлопья.

– Сегодня в лагерь пришел человек. Услышал о нас и решил присоединиться. Сам добирался из своей деревушки – в отдалении от дорог, потому что опасался разбойников на большаках.

Он стиснул ладонь, давя слипшийся снежный комочек. По жилистому запястью побежала вода.

– В нескольких сутках отсюда он заметил странных людей. Чудом успел затаиться в кустах и тем спас свою голову.

Хортим почувствовал, как в груди нарастает дурное предчувствие.

– Сказал, что они выглядели не как обычные путники, но и не как изваяния. Воины, облаченные в серый камень. Двое. – Хьялма прикрыл глаза. – Наверняка они у Ярхо вроде разведчиков. Ратники и соглядатаи, забравшиеся слишком далеко на север.

Фасольд нахмурился. Похоже, Хьялма еще не делился с ним этой новостью.

– Значит, – спросил он, – твоему братцу любопытно, как у нас дела?

Хьялма не ответил.

– Но… – мягко начал Латы, и Хьялма тут же переметнул на него острый взгляд. – Но их ведь всего двое. Это не так страшно.

– Всего двое? – переспросил Хьялма, кривясь.

Он неосознанно двинул плечом, словно пожилой вояка, у которого на непогоду разболелась старая рана.

От неприятного известия сделалось зябко. Не заставила себя ждать и обещанная Фасольдом вьюга – снаружи завыло, закрутило и замело так, что шатер покачнулся.

Хортим еще не заставал таких буранов на этой равнине. И он, уже смирившийся с мыслью, что судьба поскупилась ему на удачу, мог бы догадаться: нынешний вечер принесет кое-что помимо страшных слухов.

Арха вскинулся, точно сторожевой пес, и мотнул головой.

– Там кто-то слоняется

И вправду: заскреблись, зашелестели.

– Может, ветер? – предположил Хортим, хотя уже понимал, что ошибается. Воображение нарисовало каменных посланников, пришедших резать лагерь, хотя откуда бы им здесь так быстро взяться?

– Пустите, люди добрые, – проблеяли жалобно. – Пустите…

В мгновение Латы с Архой оказались у входа. Отдернули полог, огляделись и вволокли в шатер согбенную фигуру: лохматая шаль на скрюченных плечах, разбухшие пальцы, сжимавшие клюку…

– Глазам не верю, – сощурился Латы, кутаясь в шубу от ледяного дуновения. – Ты-то тут откуда, матушка?

Действительно – старуха. Не резвый убийца, завернутый в тряпье. А седовласая, морщинистая, сгорбленная женщина, которую вьюга загнала в княжий шатер.

– В самом деле, – протянул Арха. – Откуда?

Хортим приподнялся и насупился, сведя к переносице вострые черные брови. Лагерь – не двор корчмы, чтобы по нему слонялись неизвестные, а дозорные не поднимали тревоги.

– Как же тебя сюда занесло? – продолжал Арха, и в его спокойно-приветливом тоне сквозила сталь.

– Сама не знаю, – неожиданно живо отозвалась старуха – моложе, озорнее. – Но вы же не нелюди, чтобы бабку в метель выпроваживать.

Суеверный Карамай стиснул под рубахой оберег.

Латы выругался – что-то про ведьм, которые уже засели у него в печенках.

– Кем бы ты ни была, – пригрозил Фасольд, выступая, – уходи. Не то я сверну тебе шею.

– Увы, – покачала головой незнакомка, вставая на ноги. Ее редкие седые пряди залоснились, погустели, сплетаясь в косы. – Это, голубчик, вряд ли.

Она скинула с себя обветшалое тряпье, оставшись в бледно-красном платье на белую рубаху. Пояс унизывали бусины, шею и волосы легкой дымкой окутывал платок. Ее сутулые плечи расправились. Расплывчатая фигура приосанилась: вместо глубокой старухи перед ними стояла пожилая женщина, сохранившая печать прежней стройности и красоты, с тяжелыми седыми косами, в браслетах и оберегах. Посох оплетала нить с подвешенными на ней листьями остролиста – посередине пламенели ягоды.

Латы бессознательно отшатнулся, но Арха остался стоять на месте. Он ощерился и шагнул вперед.

– Если что задумала, – прошелестел, – я тебе глотку перегрызу, ведьма.

В ответ на такую неучтивость незнакомка лишь покачала головой.

– Дурно ты встречаешь гостей! – Она переступила через сброшенные лохмотья. – Постыдился бы.

Она вежливо поклонилась, лукаво посверкивая глазами – светло-зелеными, как свежая листва.

– Меня зовут Моркка Виелмо. Я вёльха южных топей и лесов, что лежат меж Костяным хребтом и Матерь-горой.

– Далековато, – процедил Латы.

– О нет, – улыбнулась Моркка Виелмо. – Любой путь недолог, если идти его моими ногами.

– Довольно, – оборвал Хьялма. Он выглядел одновременно странно-собранным и скучающим. – Чего тебе, вёльха?

Она ответила не сразу. Долго изучала его лицо – каждую черту, каждую бороздку кожи. Отмечала ледяную голубизну его глаз и синеву проступающих на шее вен.

– Меня привело любопытство, – сказала вёльха степенно, не гася улыбки. – И до моих краев дошла слава о тебе, Хьялма из Халлегата.

– Весьма признателен. – Его тонкие губы изогнулись в кислой гримасе.

– Редко что привлекает мое внимание, – продолжала Моркка Виелмо. – Но сейчас я захотела проверить: правда ли то, о чем шепчутся все, от трав до птиц в поднебесье? Правда ли, что за головой Сармата-змея идет его брат, носящий драконью чешую?

Она смотрела на Хьялму не мигая.

– Теперь я вижу, что это так.

Повисло молчание.

Затем Моркка обвела взглядом остальных: чуть задержалась на Хортиме, чуть – на Латы.

– А раз уж сегодня такая ночь, – проговорила она, беспрепятственно ступая вглубь шатра, – надо скоротать время до тех пор, пока вьюга не утихнет.

«Вот почему нынче метель, – запоздало подумал Хортим. – Из-за ее чар».

Может, кто-то и захотел бы прогнать вёльху, но не было сил шевельнуться. Время потекло тяжело и лениво, и слова Моркки взбалтывали его, как ложка – густой кисель.

Словно не чувствуя холода, она медленно опустилась на колени и неспешно потянулась за сброшенной ветошью.

– Конечно, я не вёльха-прядильщица, но и я могу предсказать грядущее и не солгать. – Она извлекла из тряпья то, чего там не должно было быть: восковую свечу, бусины, угольки, камешки с вырезанными знаками, остроугольные самоцветы…

– Я бы не отказалась пророчить тебе, Хьялма из Халлегата, но мне нечего рассказать. Разве что старые сказки – про Кагардаша и Сарамата, про Тхигме и Молунцзе. Про то, как тысячу лет назад они боролись дни и ночи напролет. Однажды, когда солнце замрет, они сразятся снова, и мир расколется.

Хьялма даже не изменился в лице.

– Не нужно мне твоих сказок, ведьма.

Ее стянутая морщинами рука рассыпала бусины, самоцветы и кусочки прозрачной смолы.

– А что насчет тебя, молодой князь? – Она посмотрела на Хортима глубинно и хитро. – Тебе я могу пророчить.

– Ну уж нет, – резко ответил тот, хмурый и нахохлившийся, как сокол с родового герба. – Я не желаю знать ничего лишнего.

– Княже… – прошептал Карамай. – Если вёльха предлагает погадать, нельзя отказываться. Беда будет.

Моркка Виелмо подожгла свечу длинным мягким выдохом.

– Я верю, что тебя ждет великое будущее, молодой князь, – сказала она. – Смотри – это мой дар тебе. Задай один вопрос, всего один, и я на него отвечу.

Капли воска сорвались вниз.

Серебряная пряха III

Белые простыни стелют в твоих хоромах, белые-белые – стелют в твоих хоромах, матушка ставни узорные раскрывает. Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.

– Как дивно, – улыбнулась Кригга, потягиваясь. – Будто в большом тереме грядет праздник. Что это за песня? Она кажется мне простой и родной, хотя я и не знаю ее.

Рацлава отрывисто хмыкнула:

– Свадебная.

Драконьи жены сидели на бархатных подушках прямо на полу. Стены в чертоге были выложены рубином и медовым цитрином: Кригга так и объяснила Рацлаве, «цвет огня». Казалось, от самих самоцветов исходил приятный жар, уютный и домашний, как и музыка Рацлавы, – а та была и вправду сыграна на славу. Звон бубенцов и кубков, а где-то дальше, глубже в музыке, едва уловимо уху, хлопки и смех на добром пиру.

– О, – смешалась Кригга. – Она черногородская?

– Не думаю. – Ноготь Рацлавы скользнул по узору на свирели. – Мне говорили, что это очень старая песня. Возможно, даже старше Черногорода.

В ответ Кригга вздохнула мечтательно, совсем по-девичьи:

– Знаешь, я всегда хотела, чтобы моя свадьба была веселой и шумной. Но если на моей свадьбе кому-то и было весело, то только одному человеку.

– Пожалуй, что так. Сармат-змей явно любит гулять на свадьбах, раз они у него по несколько раз в год.

Кригга не удержалась и прыснула хохотом.

– А ты? – спросила она, устраиваясь на подушках поудобнее. – Что думала ты о своей свадьбе?

Рацлаве больше хотелось ткать музыку, чем отвечать на пустые вопросы. Тем более – на такие, поэтому она лишь скривилась.

– Что у меня ее не будет.

– Всесильные боги! А почему?

Грусть Кригги растаяла, и теперь драконья жена желала поболтать – слишком сильно для того, чтобы понять, насколько Рацлаве был нелюбопытен подобный разговор.

– Дай-ка подумать. – Брови Рацлавы приподнялись. – Ах да. Я слепа, бесполезна в домашних делах и к тому же некрасива. Кому бы на Мглистом Пологе понадобилось такое сокровище?

Она с раздражением поняла, что плетение песен откладывается. Все же Кригга совсем еще девочка. Причем в некоторые моменты, когда драконьи жены оставались наедине, весьма словоохотливая. Юркая и игривая, как синица, которую отогрели с мороза.

Рацлава вздохнула и оттянула шнурок со свирелью.

– Знаешь, что это? Нож, которым я хотела перерезать нити небесных прях. Перо, которым намеревалась написать себе другую судьбу. – Она фыркнула. – С той поры как у меня появились бельма, я уже не могла стать ни женой, ни хозяйкой дома. Довесок. Лишний рот в отцовских комнатах. Да, я стирала белье, кормила скотину, даже готовила пищу, но от меня всегда было больше хлопот, чем пользы.

Рацлава осторожно выпустила свирель. Пальцы пробежались вверх по шнурку, боязливо коснулись шеи. Там, где еще ныли кровоподтеки, оставшиеся от пальцев Ярхо.

– Но, кажется, как ни старайся, а дурную судьбу на счастливую не перепишешь.

– Это неправда, – возмутилась Кригга, хотя возразить ей было нечего. – Ты и твоя свирель… Вы…

Ей пришлось ввести разговор в иное русло. Кригга поднялась с подушек, ступила босой ногой на горячий самоцветный пол. Подошла к Рацлаве со спины и коснулась ее волос.

– Как тебя могли назвать некрасивой? – Не голос даже – птичий щебет. Кригга распустила ее косы, мягко разворошила тонкие темно-русые пряди. – Я бы сказала наоборот.

– Да ну.

– Да. У тебя кожа как пена. Глаза – глубже лунных камней в чертогах Сармата и плотнее тумана. А еще ты кажешься… – Кригга задумалась, пытаясь подобрать слово. – Целой. Степенной. И колдовской.

Рацлаву мало заботил ее облик – толку-то? – и она не доверяла восхищению Кригги. Просто Кригга была из тех, кого непривычное изумляло, а не отвращало, но Рацлаву тронула такая доброта – и то, что в ее похвале не было ни одного названия цвета.

– Я должна извиниться, – призналась она.

– За что? – удивилась Кригга, перебирая волосы Рацлавы. – Ты ни в чем не провинилась.

– Я была груба. – Рацлава помедлила, будто пробуя звуки на вкус: ей редко приходилось искренне сожалеть о чем-то. – В день, когда Ярхо раздавил мое паучье тело.

– О, пустяки, – отмахнулась та в ответ. – Если бы я знала, что по мою душу идет Ярхо-предатель, я бы сошла с ума от страха. – Она легонько коснулась шеи Рацлавы. – Боги, какого ужаса ты натерпелась!

Рацлава же подняла свирель и заиграла.

Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.

Стены чертога были жарки, словно натопленный к празднику терем, и красны, как ягоды. Здесь было пусто – не считая двух драконьих жен, слушавших задорную свадебную песню.

Взмыла голубка с калины и улетела, взмыла она, белогорлая, и пропала. Только меня вон из комнаты не пускают, матушка глаз своих цепких с меня не сводит, глаз своих цепких и грустных с меня не сводит.

Разве что едва сквозило чем-то струнно-острым и неизбежным.

– Ты слышишь? – Кригга приблизилась к уху Рацлавы.

Разумеется, онаслышала.

– Не надо было о нем разговаривать, – продолжила шептать сбивчиво и испуганно. – Сами беду накликали. Ой дуры-дуры-ы…

– Кригга, – сказала Рацлава, и ее голос казался скучающим и равнодушным. – Похоже, я забыла шаль в соседнем чертоге. Принеси, пожалуйста.

Шаги становились все различимее. Рацлава вытерла пальцем рот и размазала каплю крови, набухшую в уголке губ.

– Ну уж нет, – потянула Кригга. – Я не уйду.

– Единственное, чем ты можешь помочь, – это принести мне шаль. Сама я не найду, а мне без нее холодно.

– Брось, – взвыла в ответ. Ее страх мешался с нежеланием оставлять Рацлаву одну. – Тут же так жарко!

– Может быть, – согласилась Рацлава, – но мне ужасно холодно. Неужели я многого прошу?

И когда Ярхо вошел в чертог, Кригги уже не было.

* * *

Жена его брата сидела на подушках, склонив голову набок. Губы во влажно-алых трещинках застыли, обнажив ряд зубов: вымученная улыбка сделала лицо похожим на маску – гримаса напускного спокойствия.

– В чем же я провинилась на этот раз, Ярхо-предводитель?

Ярхо рассматривал ее долго и пристально – дольше и пристальнее, чем когда-либо до этого. Россыпь кружев и бело-голубых тканей. Меловая кожа, две темные косы и мутные озерца глаз – он видел это и раньше. Но чего же он до сих пор не замечал?

– Ярхо-предводитель?

Лиловые кровоподтеки на шее. Бахрома покрывала, которое жена его брата набросила на волосы, поднимаясь, – чтобы полы не запутались в ногах. Проступающие вены, язвочки в уголках губ, ссадины на пальцах: слишком человеческий, слишком земной облик.

Она шагнула с подушек на самоцветный пол. Двигалась неторопливо, словно сквозь студень, и словно совсем не боялась ни вторжения Ярхо, ни его затянувшегося молчания. А потом вскинула лицо, как если бы позволила рассмотреть себя получше.

– Что-то стряслось? – спросила она снова.

Даже имя у нее было не колдовское, обычное. Ярхо запомнил его после случая с пауком-серебрянкой – женщина как женщина, разве что предательница и самозванка. Ярхо успел поверить, что она не ведьма.

Похоже, зря.

– Песня твоя, – произнес он наконец.

Жена его брата поджала губы. По лицу скользнула тень судороги.

– А что с моей песней? – на удивление кротко полюбопытствовала Рацлава, подходя ближе. – Понравилась?

Если бы Ярхо мог, он бы даже посмеялся.

– Думаешь, – скрежетнул, – помятая шея – самое страшное, что может с тобой статься?

С ее лоб и щек схлынула последняя краска. Жена его брата вытерла о юбку мелко дрожащие, блестящие от пота ладони, но, вскинув брови, заговорила заискивающе-капризно:

– Бедная моя шея… До сих пор болит. Наверное, и с виду еще нехороша. Будь в следующий раз помягче, Ярхо-предводитель. Если муж позовет меня к себе, мне ведь придется объяснять, кто оставляет следы на моем теле. Какой стыд.

Может, и вправду ведьма.

– А разве я делала дурное? Только играла на свирели, и ничего больше.

Ярхо двинулся вперед, сократив расстояние между ними до пары шагов.

– Что играла?

И Рацлаве стоило больших усилий не отшатнуться.

– Свадебную песню, – начала оправдываться она, хотя должна была понимать, что Ярхо хотел услышать совсем не это. – Веселую или грустную, уже не разобрать. О том, как девицу выдают замуж в богатый род, и она рада бы сбежать, да матушка приглядывает. Ну и как тут сбежишь, если двери заперты, а слуги готовят шумный праздник.

Она протяжно выдохнула: мелко затрепетали ноздри. Наверняка пыталась успокоить страх, клокочущий внутри, но получалось не слишком.

– Зачем ты пришел? Почему моя песня тебе не по нраву?

– Старая она, – ответил Ярхо негромко. Если бы прибавил голос, глядишь, жена его брата рухнула бы без чувств. – Такая старая, что люди бы позабыли. А если не позабыли, то переделали бы. Ты же играешь – звук в звук, как помню.

Рацлава пожала скованными плечами.

– Моя наставница научила меня ей. И она была… не человеком. Кёльхе, могущественная певунья камня, – она срастила свое тело с ясеневым стволом, став древесной колдуньей. И она жила долго, Ярхо-предводитель, несколько сотен лет. Быть может, кто-то, подобный Кёльхе, передал ей знания, многими из которых я не смогла овладеть.

– Где она сейчас?

Жена его брата помолчала, а потом закусила и без того покалеченную губу.

– Я убила ее, – сказала тихо. – Я забрала у нее свирель, и она погибла. Говорила же тебе, Ярхо-предводитель: и меня заклеймили предательницей.

Что ж. Ярхо уже узнал из разговора все, что требовалось, поэтому собирался покинуть чертог и больше на слова не тратиться, но все же – все же – зачем-то спросил отрывисто, вскользь:

– И что, тяжко?

Казалось, Рацлава призадумалась.

– Я лелею эту ношу от Черногорода до логова Сармата-змея, – осторожно произнесла она. – Я свыклась с ней настолько, что не помню другой жизни. Без свирели я бы не стала драконьей невестой, а Кёльхе часто снится мне и насылает на меня колдовских птиц, но… – Помедлила, глядя сквозь него. Видно, примеряла, не выйдет ли ей боком такая откровенность. – Я сама выбрала эту судьбу, Ярхо-предводитель. Если бы я вернулась к началу, то поступила бы точно так же.

В голосе – ни тени сожаления. Ни капли раскаяния.

Как у него когда-то.

* * *

Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.

Это был один из последних праздников, который в Халлегате отмечали пышно, с размахом. Тогда народ еще не знал ни Сарматовых восстаний, ни войн между братьями, поэтому свадьбу князя Хьялмы играли как положено.

На третий, самый важный по обряду день гостей созвали в Великом медовом зале. И день этот обещал быть самым хмельным и задорным, ведь ранее веселье уступало долгим ритуалам. Невесту, девицу из Скобарьей Вольности, перевозили в дом жениха – с богатыми дарами, под заунывные песни-плачи; ее отец, скобарский атаман, преклонял колено, объединяя с Халлегатским княжеством свои торговые города и плодородные земли, доселе не признававшие власти никакого князя. Скобарья Вольность была небольшим, но лакомым кусочком, который желали ухватить многие правители Княжьих гор. Так что, роднясь со скобарским атаманом, Хьялма присваивал хорошие угодья, расширяя границы Халлегата пуще прежнего.

В медовом зале было пьяно и жарко. Музыканты играли переливчатую свадебную песню, почти тонувшую в шуме здравниц и стуке чарок. За высоким столом сидел сам молодой князь, строгий и выпрямленный, будто по струнке. Лицо у Хьялмы было одновременно резкое и утомленное – видно, напомнила о себе затяжная болезнь. Привычно-холодный взгляд казался тревожным и цепким, совсем не таким, каким пристало смотреть жениху на свадьбе. И глаза его, до жуткого внимательные, скользили не по юной жене, сидевшей по левую руку, не по чаше, которую ему наполняли слуги, и не по танцорам, развлекавшим народ.

Ярхо готов был поклясться: Хьялма то и дело выискивал взглядом его, отказавшегося занять место за главным столом. Нынче Ярхо сидел в противоположном конце пиршественного зала, там, где не встречалось ни одного человека знатной крови – лишь простые дружинники. Братья вели увлекательную игру: Хьялма поглядывал на Ярхо, Ярхо – на Хьялму, осушая кубки с вином. Правда, смотреть княжичу было трудновато. Еще не зажило лицо, изувеченное в бою: правый глаз заплыл, так что наблюдать получалось лишь левым. А наблюдал Ярхо не только за Хьялмой, но и за светящейся от радости матерью, хмурым дядькой Тогволодом (тот расположился по правую руку от князя и наверняка злился не меньше Ярхо) и новоявленной халлегатской княгиней, Юранкой.

Девица, конечно, была хороша – несколько угловата, однако же. Густой мед волос и глаз оттенял не слишком приметное, но улыбчивое лицо. Ласковое солнце Скобарьей Вольности сделало кожу Юранки топлено-персиковой, оставив на скулах редкую веснушчатую россыпь. Девица, расправив тонкие плечи, подалась вбок – внимательно слушала, что говорила княгиня Ингерда, положив ладонь на узкое, обвитое жемчугами запястье невестки. Юранка держалась открыто и степенно, не бледнела и не робела. Порой она кивала княгине Ингерде, и мелко подрагивали длинные подвески, спускающиеся с ее расшитого очелья.

Ярхо видел Юранку второй раз. Первый случился, когда он приезжал в Скобарью Вольность свататься – за себя, не за князя. Хьялма посоветовал ему это сделать: мол, пора тебе, брат, жениться, да и на скобарские земли имеются виды. С той встречи он запомнил лишь то, что девица приятна и неглупа, а ее отец – человек скользкий и ушлый. Тем не менее сваты прибыли, и Ярхо со скобарским атаманом ударили по рукам, сговорившись сыграть свадьбу по осени. Но летом – летом Ярхо снарядился в поход на юг, и…

Музыканты мерно забили в барабаны. Танцоры убежали, и десяток-другой гостей, залихватски посвистывая, начали хлопать ладонями по коленям: пошло другое действо. Отставив кубок, Ярхо тяжело посмотрел на своего младшего брата, Рагне. Тот выступил из-за княжьего стола, чтобы вместе с другими воинами перебрасывать в пляске ножи – удаль показать.

Рагне был юн и слишком запальчив. По мнению Ярхо, ему не следовало красоваться после выпитого вина, это могло кончиться дурно. Он хмуро следил, как нетвердо ходили ножи в пальцах разгоряченного мальчишки.

– Ой дурак-дурак, – протянули из-за спины. Недовольно прищелкнули языком: – А я всегда знал, что разум в этой семье достался только старшим детям.

Невозможно было не узнать такую манеру речи, сладко-звонкую, с хитрецой.

– Присяду? – вежливо спросил Сармат у воина рядом с Ярхо. Тот безропотно отодвинулся, освобождая кусочек скамьи. Сармат устроился подле, хлопнув Ярхо по здоровому плечу. – Ну здравствуй, мертвый братец.

Посмотришь на Сармата и невольно засомневаешься, у кого нынче свадьба: то ли у Хьялмы, облаченного в синий и черный бархат, то ли у Сармата, разодетого в своей привычной манере – красное с золотым. Червонный кафтан, перетянутый на талии поясом; блестящие петлицы, резные пуговицы, перстни на пальцах. Казалось, с их последней встречи Сармат стал приметнее и ярче: прищур – лукавее, собранные в косы волосы – огненнее. Ладонью он огладил мягкую щетину на щеках и подбородке.

– Как ты?

– Превосходно, – ответил Ярхо. – А что, не видно?

Его лицо было иссечено настолько, что Ярхо казался старше лет на десять. Рядом с новыми шрамами, распахавшими щеку, бугрились шишки. Согнутая левая рука, сломанная в предплечье, висела на тряпице – лекари крепко-накрепко ее перевязали, как и рану, оставленную на его животе тукерской саблей.

Сармат рассмеялся.

– Ну, сверим список обид. – Он начал загибать пальцы. – Хьялма посылает тебя на Гроздана-князя, потому что боится за покой южных границ. Ты идешь, хотя понимаешь, что поход будет тяжелее, чем кажется, – так оно и выходит, потому что на подмогу Гроздану спешат тукерские ханы. Гроздан погибает в бою, ханы разбегаются, но халлегатское войско несет немыслимые потери. Тебя считают погибшим: уцелевшие воины не находят твое тело и решают, что злые тукеры всласть над тобой поизмывались – разрубили на кусочки и разбросали по Пустоши. В Халлегате все горюют, бьют в колокола и насыпают по тебе пустой курган. И когда ты, увенчанный боевой славой, возвращаешься домой с горсткой выживших соратников, то узнаешь, что больше всех горюет наш предприимчивый Хьялма. Как говорится, братьев много, а Скобарья Вольность – одна. Так почему бы во время тризны по Ярхо не жениться на его невесте, пока скобарский атаман не отдал дочь и земли кому-нибудь еще?

Сармат мягко откашлялся.

– Я ничего не забыл?

– Пожалуй, нет. – Ярхо отхлебнул вина. Он следил, как Рагне, запутавшись в ногах, стек на пол – хорошо хоть пальцы не отрезало.

– Повезло тебе вернуться, конечно, – заметил Сармат. – Не до свадьбы. Не после. А ровно в разгар гуляний.

Тот кивнул в ответ.

– Не знал, что и ты здесь. Я тебя вчера не видел.

– Ездил с приятелями развеяться по лесу, – объяснил Сармат. – А как вернулся к ночи, узнал, что у меня по-прежнему четверо братьев.

Он тряхнул головой: зазвенели золотые зажимы на косах.

– Видишь – в честь княжеской свадьбы даже меня из Криницы позвали. Наверное, это мать похлопотала. Хьялма бы наверняка сделал все, чтобы гонец с приглашением до моей глухомани не доехал.

– Почему ты не за главным столом?

– Решил пожалеть сердце Хьялмы. Он на меня так косится, что страх берет. Переживает, поди, как бы я не попытался соблазнить его женушку.

Ярхо хохотнул, растянув зарубцевавшиеся губы:

– От скромности не помрешь.

– Что уж греха таить. – Сармат взял у проходящего слуги чарку. – Хоть поем рядом с тобой, а то подле Хьялмы вся еда во рту киснет.

Он повел подбородком в сторону князя.

– Смотри, как взглядом меж столов рыщет. За нами наблюдает. Не нравится ему наша семейная беседа – может, я тебя тут к крамоле склоняю. А ежели и склоняю, плохо, что ли? Пойдем ко мне воеводой, Ярхо. Будет тебе в Кринице раздолье. Самый искусный бой – между пьяными землепашцами. Самый долгий поход – от одной крепостной стены до другой, за сутки со своими молодцами сможешь несколько раз туда-обратно сходить и еще на обед успеть.

Ярхо отщипнул мясной ломоть.

– Что, совсем тоскливо?

– Да уж не так весело, как у тебя. Раньше к нам наведывались люди из улуса Заир-хана, и мы гоняли их ради приличия. Они не душегубили, но безобразничали – крали у нас скот, а за это я украл у Заир-хана сестру. Ужасно надеялся, что теперь-то мы по-настоящему повоюем, но не вышло. Я встретил его послов с примирительной речью – думал, это подольет масла в огонь, но им взаправду понравилось. Еще и ханская сестра наотрез отказалась покидать криницкий терем. Ну ты понимаешь… Я ее не обижаю, а хан молод, ему недосуг заниматься замужеством своих сестер – на всех приданого не напасешься. Сам того не ведая, я оказал ему услугу, и Заир-хан вознамерился со мной дружить.

– Тукерский хан согласился, чтобы его сестра стала наложницей халлегатского княжича? Ты совсем заврался, Сармат?

Сармат провел языком по зубам.

– Говоря откровенно, по тукерским обычаям она теперь моя жена.

Ярхо откинулся назад и пораженно отставил кубок.

– С каких пор ты живешь по тукерским обычаям?

– Я не живу. Мне было любопытно, куда это может зайти.

– Стоит мне собраться в поход, – проворчал Ярхо, – как у вас происходит незнамо что. Ты после смерти отца совсем с цепи сорвался?

Сармат пожал плечами.

– Еще не совсем. Отец умер больше года назад, а я в Кринице и того дольше. На что они с Хьялмой надеялись, запирая меня в такой глуши?

Ярхо потер заплывший глаз.

– Ну и дела. Хьялма знает?

– Я постарался, чтобы он узнал. Это было несложно – у него по всему Халлегату уши. Ты не единственный брат, которого он вознамерился женить, Ярхо. Моей судьбой Хьялма решил распорядиться лихо – подумал, что даже в Кринице у меня чересчур много воли. Хорошо бы отправить меня на промозглый север, который от его имени держат верные отцовские воеводы, женить там на дочери какого-нибудь удельного князька и спуску не давать. – Сармат поморщился. – А как меня теперь женишь по воле Хьялмы? Расскажу ведь будущему тестю, что великий князь подсунул ему двоеженца, и проверну все так, что в обычаях никто и разбираться не станет.

Сармат подпер висок кулаком, отправляя в рот кусочек пирога.

– Сам он, как ты знаешь, раньше жениться не собирался. Нет чтобы поскорее завести себе наследника, раз здоровье слабое. Все нашими жизнями игрался, а что теперь? Посмотри на него.

Сармат кивнул в сторону Хьялмы, и Ярхо бессознательно проследил за его взглядом.

– Сдал с нашей последней встречи. Видно, после смерти отца кашель стал еще более лютым, и неизвестно, выкарабкается ли Хьялма на этот раз.

– Год назад он просил меня жениться и даже не надеялся дожить до времени, когда его сын вырастет, – сказал Ярхо. – Он не хочет оставлять Халлегат ребенку.

– Он никому не хочет оставлять Халлегат. Его мучает мысль, что кто-то позарится на его огромные владения и станет здесь единоличным правителем. А раз Хьялма не успеет вырастить сына, никому Халлегата не видать. Мать писала, он хочет собрать вече, которому после его смерти перейдет наше княжество.

– Вот как? – Ярхо приподнял брови. – Что еще мать писала?

– Что дядька с Хьялмой разругался. Все знают, что Тогволод тебя из всего нашего выводка считает самым толковым. А тут – пепелище твоего костра остыть не успело, как Хьялма передумал умирать неженатым и прибрал к рукам твою невесту с приданым. Тогволод сказал: «Оно, может, для княжества и хорошо, а вообще по-свински». Ох, знатно просчитался Хьялма, знатно. Привык поступать так, чтобы Халлегату было лучше, и позабыл, что и у его подданных есть сердца.

– Ты, кажется, радуешься.

– А то, – фыркнул Сармат и подался к уху брата: – Знаешь, чем я поистине восхищен? Ты мог пропустить гуляния, сославшись на нездоровье. Так всем было бы проще и приятнее. Но ты пришел, и это изощренная месть. Подумать только – прижучить Хьялму на его же празднике! Он места себе не находит и сидит как на иглах. Чувствует, что заигрался и крепко тебя обидел.

– Да, – повторил Ярхо эхом, – крепко.

Потом между ним и Хьялмой было много и хорошего, и плохого, но глубинная обида пустила в его душу ростки именно в тот день.

– И сейчас, – продолжал Сармат, – Хьялма боится тебя, Ярхо. Никого никогда не боялся, а вот, пожалуйста.

Некоторое время они сидели молча, лениво пили и неспешно ели, вслушиваясь в рокот чужих разговоров. Братья смотрели на высокий княжий стол, к которому знатные вельможи подносили сундуки с дарами. Хьялма сдержанно кивал, положив ладонь на руку своей княгини, которая могла бы быть вовсе и не его.

– Признаться, – сказал Сармат тихо, – я тебе даже немного завидую. Теперь ты знаешь, что произойдет после твоей смерти и для кого твоя гибель стала бы действительно страшным ударом. Именно твоя гибель, Ярхо, – не смерть одного из нескольких княжичей, сыновей, братьев, господ. Когда время придет, будут скорбеть многие, а поди разбери, кто искренне.

– А то я не догадывался, что так и случится, – буркнул Ярхо. – Забери у матери любого из нас четверых, она почувствует одинаковую боль, как если бы отняли конечность. Это к тебе отношение особое. Хьялме я полезен, а у Рагне и Ингола и без меня останутся братья – неприятно, но не смертельно. Товарищи погорюют, а затем пойдут искать себе нового предводителя. Это жизнь. Если я кому-то и дорог не как воевода или звено в цепи близких родичей, то их по пальцам пересчитать можно.

– Я насчитал двоих, – поделился Сармат. – Остальных могу не знать, уж не взыщи. Особенно женщин, ты мне своих зазноб не показываешь.

– И правильно делаю. Кто эти двое?

Сармат усмехнулся.

– Тогволод, – сказал без сомнений. – Дядька тебя, такого несговорчивого и серьезного, больше жизни любит. Сам знаешь, что ты ему как сын.

– Знаю, – негромко отозвался Ярхо. – А второй?

– Я.

Ярхо расхохотался так, что пришлось придержать недавно сломанную челюсть. В медовом зале было шумно, но его веселье не укрылось от Хьялмы. Князь еще раз настороженно посмотрел на братьев – Сармат перехватил его взгляд и отсалютовал чаркой, отчего лицо Хьялмы стало совсем непроницаемым.

– Чего гогочешь? – притворно возмутился он. – С Тогволодом я, конечно, ни в какое сравнение не иду. Да и видимся мы сейчас редко – я в Кринице, ты в походах, но…

Сармат покатал вино в чаше, подбирая слова.

– Да неужели?

– Братьев у меня, может, и много, только я перед этим родством не благоговею. – Голос Сармата резко изменился и стал шипящим, змеиным. – Иногда мне кажется, что если бы того потребовал случай, я бы против любого из них пошел.

Ярхо решил, что хмель ударил тому в голову.

– Против любого, – тихо-тихо, чтобы никто посторонний не слышал, – кроме тебя.

Повисло молчание.

Взмыла голубка с калины и улетела, взмыла она, белогорлая, и пропала. Только меня вон из комнаты не пускают, матушка глаз своих цепких с меня не сводит.

Музыканты вновь заиграли грустно-веселую песню. Кто-то из кметей спьяну решил подраться.

– Это потому, что я тебе голову даже одной рукой проломлю, – ухмыльнулся Ярхо уголком пересеченных губ. – Боишься ведь, лис.

Сармат посмотрел на него, надменно вскинул бровь. А потом тоже рассмеялся.

– И все же, – он хлопнул себя ладонью по бедру, – клянусь богами, я рад, что тукеры не разбросали тебя по Пустоши.

Тогда Ярхо и Сармат держались дружнее прочих братьев. Но вскоре Сармат исполнил то, о чем говорил, – ослепил и замучил Ингола, подняв первое восстание, которое завершилось его позорным пленением.

Времена изменились.

Воронья ворожея IV

К середине февраля Совьон приноровилась к жизни лагеря. Она даже поверила в то, во что верить не собиралась, – ее убедило огромное драконье тело, лежащее белой грудой среди разбитых шатров. И убедил тот, кто вырастил эту кожу. Совьон несколько раз издали видела Хьялму, и ей не нужно было быть одаренной вёльхой, чтобы почувствовать холод и силу. От него, даже на расстоянии в десятки шагов, веяло древним, неподвластным разуму Совьон северным чародейством, и от этого становилось неуютно. Совьон многое повидала, но такое встречала впервые. Баснословная мощь, объяснения которой она не находила. Ведьмино чутье признавало в Хьялме оборотня, но лишь на какую-то часть. Это было совсем не похоже на оборотничество Та Ёхо: нечто намного грознее и необъятнее.

Стоило Совьон прибыть в лагерь, как слухи поползли и о ней. Наверняка этим она была обязана людям, пришедшим вместе с Латы. Она знала, что ее называли ведьмой – люд перекатывал шепотки за ее спиной, но пока толки оставались лишь толками, Совьон не беспокоилась. Больше ее тревожила жизнь Жангал – что ни говори, а девушкам, особенно таким юным и не успевшим заматереть, как Совьон, в походном лагере не место. Возможных обидчиков – море.

Поэтому Совьон часто наведывалась к рабыне: Жангал поселили в шатер, где пришлая знахарка выхаживала раненых. Знахарку, Магожу, молва тоже клеймила ведьмой – это была неприветливая женщина преклонных лет, с розовой бородавкой на носу и лохматыми русыми косами, до сих пор – недюжинно крепкая и высокая, едва ли не выше Совьон. Поговаривали, что Сармат погубил ее мужа и сыновей, и сейчас Магожа повелевала всеми лагерными лекарками. Жангал она сразу невзлюбила – за юность, робость и цвет кожи. Поэтому Совьон приходила к раненым не только помочь в хлопотах, но и проверить, не сживает ли Магожа девочку со свету. Жангал это понимала. Она доверчиво тянулась к Совьон, как зашуганный зверек, почувствовавший, что здесь не тронут.

В то утро Совьон снова пришла к Жангал – женщины, сидя на лавке в шатре, измельчали травы для снадобий, которые Магожа заготавливала впрок. Жангал рвала в холщовый мешочек засушенную руту и тысячелистник, а Совьон мяла в ступе семена пажитника. Тукерка хорошо понимала княжегорский язык, хотя не слишком уверенно говорила – тем не менее беседа складывалась сносно. Жангал оказалась тихой и любезной, и Совьон в который раз поразилась, насколько жестоки пряхи, ткущие человеческую судьбу. Жизнь семнадцатилетнюю Жангал не баловала – еще до того утра рабыня начала рассказывать о своем детстве в ханской ставке и о родственнике покойной матери, который привел ее на невольничий торг и продал купцу из северной Пустоши. А потом, как говорила тукерка, рассеянно пожимая плечами, горести закружили, как в водовороте. Базары в шумных городах Княжьих гор, переезды по скалистым дорогам… Жангал купил один богатый человек, впоследствии подаривший ее Дагриму из Варова Вала.

В юности Совьон тоже держали в рабстве, да и вся ее юность была не сахар – либо помирай, либо учись кусать и рвать. Вот Совьон и научилась. О прошлом она вспоминать не любила, но когда слушаешь о чужой недоле, волей-неволей допустишь мысль и о своей. Правда, беды посыпались на Совьон только после того, как она ушла от Кейриик Хайре, а тогда ей уже было восемнадцать зим. Смешной возраст для вёльхи, но существенный – для обычной девицы в Княжьих горах. Больших и маленьких несчастий, обрушившихся на Совьон, стало так много, что в свое время она подозревала: это – месть покинутой Кейриик Хайре, желавшей, чтобы ее ученица воротилась в Висму-Ильнен. Но иногда Совьон сомневалась. С одной стороны, наставница очень ее любила. С другой, Кейриик Хайре всегда была жесткой и властной, а воспитанница ее предала. Могла ли она пожелать юной Совьон мучителей, похожих на того, что сейчас изгалялся над Жангал? Хотелось верить, что нет, однако материнские чувства могущественной вёльхи – совсем не то, что чувства смертной женщины. Будь оно так, Совьон бы не удивилась.

После Совьон принялась измельчать кору ольхи, Жангал – собирать вязанки сушеных ягод и чеснока. В то утро забитая рабыня была особенно улыбчива и благодушна. Она то и дело начинала петь какую-то тукерскую песню, щурясь на ласковый зимний свет, отражавшийся от белых сугробов. Совьон знала, почему – давно выяснила, что подле нее Жангал чувствовала себя безопаснее, чем когда-либо. В это время ее не ругали и не гоняли с поручениями. Что о Дагриме, то он был слишком занят в лагере, а когда приходил проведать Жангал, – Совьон застала это однажды – у тукерки становился такой несчастный вид, что даже ворчливая Магожа, которая на дух ее не переносила, тотчас же находила Жангал какое-нибудь дело и забирала с глаз бывшего дозорного. Оттого день ото дня рабыня становилась все радостнее и веселее.

– Жамьян-даг, Жамьян-даг. – Жангал было не под силу выговорить ее имя. Тогда Совьон рассказала, как звала ее другая тукерская женщина, Хавтора из черногородского каравана, – в честь степняцкой богини войны.

– Да? – Совьон собственным ножом резала ольховую кору, сбрасывая кусочки в чан с водой.

Жангал приосанилась, одернула платье – на коленях у нее лежали сухой багульник и головки чеснока в отслоившихся чешуйках. Жангал всегда хотела выглядеть собраннее, когда начинала говорить на неродном языке.

– Пащ-щиму тэб'я, – она старательно выводила звуки, – нэ убил'я м'йортвая во-да?

«Почему тебя не убила мертвая вода?» – Совьон и Жангал часто помогали знахарке и довольно много беседовали (для женщин, одна из которых не была словоохотливой, а вторая находила сложной княжегорскую речь). Но вопрос, наверняка долго терзавший ее, рабыня решилась задать лишь сейчас.

Совьон сбросила очередные кусочки коры и, поболтав пальцами в чане, перехватила нож. Задумчиво потерла нос тыльной стороной ладони.

– Сама-то как думаешь?

Жангал замялась.

– Ты бажу-хоре, – предположила она неожиданно твердым голосом, – кольдунь'я.

В ответ Совьон только пожала плечами:

– Может быть, и колдунья.

– Кашекер – ша-ман-ка – говориль, я тож-жэ могу быть бажу-хоре. – Жангал произносила слова осторожно, мягко, но в пасленовых глазах тлели угольки.

Совьон посерьезнела. Села прямо и пристально посмотрела в лицо рабыне.

– Что ж, – протянула она, – лучше бы тебе не быть бажу-хоре.

– Жамьян-даг…

– Брось, – перебила Совьон, – я знаю, к чему ты клонишь. Нет, я не стану обучать тебя тому, что знаю.

Тень легла на лицо Жангал, и Совьон поняла, что не ошиблась.

– Я знаю, для чего тебе это, – сказала она, с плеском бросая кору в чан. – Только, поверь мне, убить человека топором или мечом намного проще и безопаснее, чем наложить на него чары. Даже девице, которая и оружия в руках никогда не держала.

Жангал подняла на нее тяжелый взгляд – глаза мгновенно припухли и покраснели, в уголках накипела слеза.

– Ты нэ пон'имаэшь.

– О нет. – Совьон скривилась и отвернулась. – Понимаю.

Она и сама была бы не прочь уничтожить Дагрима, но колдовство всегда имело цену. И чем больше жаждешь, тем выше цена – таков закон. Если ввяжешься в паутину небесных прях и окажешься недостаточно умел, то запутаешься, задохнешься. Недавно чары Совьон, пусть и не по ее воле, погубили Тойву, предводителя черногородского отряда. Как знать, не взамен ли этого темная сила потребовала себе целый караван?

Хочешь вырвать нить из паутины прях – будь достаточно ловок и осторожен, чтобы не задеть другие. Совьон не собиралась убивать Тойву, проклятие вышло по случайности, и… Она старалась не думать об этом, понимая, что правды ей все равно никто не скажет, была ли она виновна или нет, – остается лишь гадать и мучиться.

– Я тоже была в неволе. Но свободу мне подарило это, – она приподняла нож, – а не заклинания.

Верно, своему первому обидчику Совьон проткнула горло, пока тот спал, но были и другие, его соратники. Поизмывавшись над ней в отместку, они вознамерились ее утопить: затолкали в холщовый мешок, набили его камнями и сволокли в реку.

Признали бы в невольнице ведьму, так не преминули бы ее сжечь. Но они ошиблись, выбрав ей смерть на воде, и Совьон взяла с них плату – когда выбралась в волчий час из черной реки.

Ярость недоученной вёльхи обрушила на них беду – да и не только на них. В тот раз в Совьон пробудилась чудовищная мощь. Юную ведьму не успели научить чарам подобной величины, и Совьон не совладала с поднявшейся волной ненависти и разрушения. Эта волна смела не только виноватых, но и безвинных. Погубила в окрестностях всех зверей и птиц, уничтожила рыбу в реках, жуков в траве. Сделала землю бесплодной, а место – проклятым, не позволило уцелеть ни доброму мужу, ни матери семейства, ни старику, ни ребенку. Прошло много лет, но после того случая Совьон не позволяла черному сердцу взять верх над холодным разумом смертной.

Как она может обречь кого-то нести эту ношу до конца своих дней? Кейриик Хайре никогда не спрашивала ее желания. Она лепила из юной Совьон всесильную вёльху – жертвовать одним, чтобы получить другое, желаемое, становилось так же привычно, как и дышать. Договариваться с самой судьбой, ходить по краю мироздания, видеть и знать то, что больше никто не видит и не знает, и стараться не сойти с ума – нет, Совьон давно от этого отреклась. Она была бы рада забыть и больше никогда не иметь дела с потусторонним миром, но разве тут забудешь?..

– Не обижайся, Жангал, – произнесла Совьон тихо, – но ты даже не догадываешься, о какой тьме мечтаешь.

Страшнее прочего – момент, когда ты оказываешься с тьмой один на один. Не спасет ни Кейриик Хайре, ни десятки учениц, таков непреложный закон. Вёльха со своей силой всегда наедине, и чем больше сила, тем мучительнее.

Жангал хлюпнула носом.

– Я нэ обиж-жаэ…

– Обещаю, – продолжила Совьон, – я и так помогу тебе всем, чем смогу. Хорошо?

Вместо ответа Жангал протянула смугло-желтую руку-веточку и сжала запястье Совьон. Потом встрепенулась и снова принялась за работу.

Когда Совьон готовила отвары из зверобоя и окопника, а Жангал измельчала в порошок полевой хвощ, снаружи шатра раздались шаги. Женщины подумали было, что это воротилась Магожа, отправившаяся со снадобьями к кому-то из князей, однако шаги совсем не походили на ее тяжеловесную прихрамывающую поступь. К ним подходил один из воинов, и Жангал молниеносно, прежде чем ее мог бы разглядеть мужчина, подхватила сброшенное покрывало. Она завернулась в желтовато-зеленую шерсть так, что на виду остались лишь раскосые черные глаза.

Когда в шатер вошел Латы, Совьон поднялась со скамьи.

– А, это ты, дружинник, – миролюбиво сказала она. – Какими судьбами?

Все же он нравился Совьон – неглупый, вежливый и взвешенно-осторожный. Латы рассказывал, что его отцом был родовитый вельможа, казначей при Кивре Горбовиче – может, дело в его крови? В Латы виделось нечто холеное, благородное – в его осанке, улыбке, в том, как он говорил и как на гуратский манер не носил бороды.

– Тебя искал, – ответил он, коротко поклонившись обеим женщинам, хотя кланяться рабыне ему было совсем не по чину.

– Ну так нашел. Что стряслось?

Латы метнул острый взгляд в сторону Жангал.

– Поговорить надо. – Он беспокойно облизнул губы.

Совьон подхватила тулуп и без лишних вопросов вышла из шатра. Лагерь снаружи кипел, как большой котел, – стояли гвалт и лязг, перебиваемые громкими приказами, звуком лопающихся веревок и руганью: на севере, ближе к синеющему лесу, строили метательные орудия. Совьон закуталась в тулуп, поглядывая на стройные ряды шатров. Над ними плыли сгустки дыма – от передвижных плавилен, сооруженных к востоку. Там пришлые кузнецы ковали оружие и выливали из руды ядра для катапульт. Небо было подернуто серым, а ниже лежало ослепительно-белое снежное покрывало. Солнце отсвечивало от рассыпчатых сугробов, лучи множились на крошки бликов, и глазам стало больно.

– Да. – Латы поймал ход ее мыслей. – Вьюга ночью была на диво.

– Как еще шатры не сорвало, – согласилась Совьон. – Ладно, пустое. Зачем позвал?

Латы помедлил. Наклонился и набрал пригоршню снега, потер порозовевшие от морозца щеки.

– Ночью к князьям пришла женщина. Из твоего племени.

– Любопытно. – Совьон вскинула бровь. – Это из какого же?

Латы скривился и не ответил – он смотрел мимо нее, на воинов, упражнявшихся в ратном деле у самой драконьей туши.

– Она пришла поглядеть на князя Хьялму, а потом предложила моему господину задать ей любой вопрос, всего один. Хортим Горбович спросил про свою сестру, Малику, томящуюся у Сармата-змея. Ведьма сказала, что нам незачем торопиться к гуратской княжне, ведь сейчас ее дух там, где пируют древние владыки Гурат-града.

Латы зло разворошил сапогом ближайший сугробик.

– Видела бы ты, что там началось. Мой князь оторопел, а Фасольд едва шатер не разнес. Он любил Малику Горбовну. Оттого рассвирепел и бросился к ведьме, но замер на пути, будто громом пораженный. Он страшно бранился, а ведьма лишь посмеивалась. «Ты, – сказала, – не обвиняй меня во лжи, воевода, мне обманывать не с руки. А с тебя я за обиду и спросить могу».

– Она назвала себя?

Латы внимательно посмотрел на Совьон.

– Да, только я ваши северные имена нехорошо запоминаю. Точно скажу, что имен было два: первое на «М», второе – на «В». – Он сощурил глаза: – Ты ведь знаешь такую?

Слова прозвучали легче выдоха, против воли – уж Совьон не слишком хотела показывать, как много знает.

– Моркка Виелмо. – Где-то, в самой глубине, еще лелеяла надежду, что это не она, что это другая вёльха с именами на те же буквы, но…

– Да, – хмыкнул Латы, – похоже звучит. Эта ведьма верно пророчит?

Голос Совьон был горек и сух:

– Если чары позволили Моркке Виелмо что-то увидеть, значит, так оно и есть. Княжна Малика мертва, Латы. Мне жаль.

Дружинник стиснул зубы, помолчал с мгновение. А когда собрался с силами, сказал хрипло:

– Похоже, один мой князь остался. Ему будет тяжело перенести смерть сестры… Проклятая ведьма! Зачем ей понадобилось говорить это моему князю? Зачем он узнал о потере раньше срока?

– Наверное, на то были причины, – уклончиво ответила Совьон.

Латы резко повернулся к ней.

– Сил моих больше нет, – проговорил отчаянно и устало. – Куда ни плюнь, везде колдовство – с тех самых пор как я приехал в Варов Вал. Ведьма обратилась ко мне. Я не из робких, но она так посмотрела, будто в самую душу заглянула. «Ты ли, – спросила, – привел в лагерь женщину с полумесяцем на скуле?» Мне скрывать нечего. Сказал, что я.

Страх ледяным ужиком обвил сердце.

– Она просила передать, что прощает тебя – за то, что ты сбежала, и за то, что сотворила с ее старшей сестрой.

– Да неужели? – Совьон оторопела. – Так и сказала?

Латы пожал плечами.

– Мол, толку ей сердиться, если скоро ты сама с ее сестрой встретишься?

Совьон все хорошо расслышала, но зачем-то переспросила:

– Что?

Она попыталась втянуть воздух, но вдоха не получилось. Мельком взглянула наверх, и солнечные лучи полоснули обжигающей болью. Совьон показалось, что это прозрачное небо накренилось, и еще чуть-чуть – и ее бы задавила заляпанная дымом плита.

– …встретишься с ее сестрой. А где сестра этой ведьмы?

Свет стал невыносим, и Совьон прикрыла глаза ладонью.

– Не в мире живых.

Краем глаза она едва различала расплывчатого Латы и цветные пятна рокочущего лагеря.

– Что это значит?

Лишь то, что Моркка Виелмо, одна из сильнейших вёльх, живущих в Княжьих горах, предсказала Совьон скорую смерть.

– Прости, – прохрипела Совьон: язык присох к небу, – давай поговорим попозже. У меня ужасно разболелась голова.

Латы окликал ее и продолжал что-то говорить, но она уже не слышала. Совьон побрела вдоль шатров не разбирая дороги, пропуская мимо ушей гремящие вокруг разговоры и крики. Все было привычным – люди упражнялись с копьями и мечами, плавили руду, строили метательные орудия. Стряпчие готовили пищу в котлах под открытым небом, а вдалеке воины валили синий лес. Ржали кони и хрустел снег, пахло дымом и наваристой похлебкой, а еще, остро, – нечистой человеческой кожей.

Совьон поразило то, как явно она различала собственный страх: самый приземленный и природный, точащий внутренности, будто юркий язычок огня. Сколько она думала о смерти, сколько ее пророчила и сколько приносила – разве она, воительница и почти вёльха, может бояться умереть? Она была недовольна собой, но ничего не могла поделать.

Совьон едва не натолкнулась на мужчину, везущего на волокуше дрова. Остановилась и крепко зажмурилась.

До чего же она, оказывается, труслива. Небесные пряхи отмерили ей тридцать четыре года, немалую горсть бед и крепко сбитый клубок пройденных дорог. А ей все мало, все хочется еще – больше путешествий и встреч, больше деревень и холмов, долин и ручьев. Совьон разочарованно покачала головой: она думала, что, когда придет ее час, будет гордой и стойкой, а не такой… потерянной.

Она одернула себя. Резко смахнула со щек леденеющие дорожки слез и направилась обратно к знахарскому шатру.

* * *

Моркка Виелмо сказала: «Скоро». Но что значит «скоро» для нее, живущей на свете гораздо дольше прочих человеческих женщин? День? Неделя? Месяц?

Февраль клонился к концу, а Совьон все еще была жива. Она не отказывалась от дел и не пыталась ускользнуть от рока – все равно бесполезно. Поэтому она, как и прежде, упражнялась с оружием и учила новобранцев держать меч и топор: настоящих воинов в лагере было меньше, чем добровольцев из княжеств, а Совьон показала себя терпеливым наставником. Скрепя сердце воевода Фасольд разрешил ей – женщине – помогать ему, обучая их ратному делу. Совьон по-прежнему приходилось выслушивать довольно ядовитых слов, но она давно свыклась, и даже самые ворчливые речи Фасольда были для нее не более чем неудачными шутками старого вояки.

В последнее время ей нравилось совершенно все.

На поле для упражнений она проводила время с утра до глубокого вечера – ее ученики менялись: кто-то приходил со строительства орудий, а кто-то, напротив, уходил. Ближе к ночи она шла в шатер Магожи, где помогала готовить снадобья, а потом выходила к ближайшему из походных костерков. Жангал садилась рядом, штопала и мурлыкала себе под нос тукерские песни, Совьон – слушала их и волей-неволей следила, как бы рабыню никто не уволок. Иногда к ним приходил Латы и приносил с собой отзвук веселья разнузданных княжьих сподвижников. Совьон хотела бы спросить, зачем он приходил к их костерку, если ему были рады в шатре Хортима Горбовича: какой толк ему сидеть здесь, на бревнах, и мерзнуть? Ветер трепал знамена, а колкие снежинки струились в пламя – у Латы наверняка нашлись бы дела приятнее, чем слушать тихие тукерские напевы или наблюдать, как Совьон поигрывала ножом. Совьон, может, и хотела бы спросить, но нужды не было – раз приходил, значит, нравилось. Вот она и молчала.

Она решила жить так, как жила бы без пророчества Моркки Виелмо, и теперь ощущала всё полнее и ярче. А когда ее попросили, без колебаний согласилась привезти древесину из лесной чащи. Совьон была полезна тем, что, в отличие от многих, умела хорошо считать и без труда бы определила, достаточно ли стволов собрались везти в лагерь.

Это было ясное хрустально-голубое утро. Искрилась лесная поляна, усыпанная белоснежным снегом. Вдоль замерзшей речки стояли две телеги – мужчины еще тяжело тянули и шумно опускали одни стволы на другие, плотно оплетенные бечевой.

В тот день Совьон было удивительно легко на душе – может, потому, что ее вырастили в Висму-Ильнен и в любой, даже самой дремучей чаще она чувствовала себя спокойнее, чем в княжеских хоромах. Она смотрела на синие кроны, вокруг которых летал ее ворон, и поглядывала на мужчин («Гой, да… Навались!»), тягавших стволы. Силы ее рукам было не занимать, но тогда от нее требовалось не это. Оттого Совьон, наслаждаясь воздухом и утром, ходила вдоль речной каемки, похрустывая свежим снегом. Она бы даже не отказалась взлететь в седло и умчаться вдаль, еще дальше от лагеря, еще дальше от людей, точно озорная девчонка, – так ей стало весело и хорошо. Конечно, такого она бы себе не позволила, но мысль была приятна.

А потом все резко, в одночасье, изменилось.

Трепыхнулись мохнатые ели. С хвойных лап, раздувая белые облака, покатились комья снега, и на поляну вышли они – двое. Не привыкшие таиться и выжидать. Ведомые лишь одной целью: если встречаешь не друга, не союзника – уничтожай.

Осознание пришло слишком поздно. Уже потом, когда разум поверил ошалевшим глазам, поднялась суматоха, и жалобно взвыл рог, но куда там!.. Лагерь находился слишком далеко, и помощи ждать было неоткуда.

Всем им, приехавшим за древесиной в то утро, просто не повезло. Каменные воины, соглядатаи Ярхо, давно исследовали север и подходили к княжьему лагерю со стороны леса. В то утро они случайно наткнулись на живых людей, и это означало только одно: гибель.

Второй раз взвыл рог, и его подхватило лесное эхо. Мужчины были вооружены топорами, но лезвия лишь тупились о гранит кольчуг. Раздался влажный хруст, и на снег хлынуло горячее, красное.

Прежде Совьон никогда не видела каменных воинов. Даже сейчас она не успела хорошо их рассмотреть – ни их серых лиц, испещренных ударами мечей, ни доспехов со сколами. Только оценила их проворные движения и тяжелый удар. Их было всего двое, но с противниками они расправлялись страшно ловко и искусно. Еще бы! Какое сопротивление им мог оказать десяток насмерть перепуганных людей? Из них опытных ратников – всего несколько.

В вышине каркал ворон Совьон, а на поляне, у самой реки, кричали мужчины. Кто-то, отброшенный каменным кулаком, проломил лед и пошел на дно. Вопль быстро закипал в горле и так же быстро затихал. Самые юркие из оставшихся в живых уже отвязывали коней от телег и вскакивали в седла, намереваясь скакать назад, к лагерю; не все успевали.

У Совьон даже не возникло мысли бежать. В бою не было место оцепенению или страху – как и всегда, по телу растекался огонь. Душа плавилась от мозга и до пальцев ног, мышцы сокращались, а кровь бурлила. Но когда она налетела на одного из каменных воинов, ее меч со звоном оттолкнулся от гранитной руки. Совьонвыдержала первый удар, отразила второй. Отступая к реке, допустила опасную, ненужную мысль: она сражается с тем, кого нельзя убить. Значит, все, что она делает сейчас – лишь отсрочивает неизбежное.

С ее губ сорвался рык. Лезвие меча скользнуло по каменной груди противника, высекая чудовищный звук – разве что искры не прыснули. Совьон тут же опрокинули навзничь, и перед ней кувырком возникло небо, в котором вился ее ворон. Птица спикировала на каменного воина и забила крыльями, вереща почти по-человечески, но у соглядатая Ярхо не было глаз, которых ворон мог бы выцарапать, и кожи, которую бы он сумел порвать. Совьон поднялась на ноги. Вытерла темную кровь, слепившую ресницы, – она не заметила, когда ей успели разбить лицо. Может, при ударе ей сломали и какое-нибудь из ребер, но ярость клокотала внутри, и Совьон не почувствовала боли.

Каменный воин отшвырнул ее ворона, как мелкую муху, – тот пронзительно каркнул, вспорхнул раздавленным крылом и упал. Совьон набросилась на соперника с новой силой, и ее меч лязгнул о меч, выбивая град ударов. Где-то еще плакал рог, зовя на помощь, а потом внезапно затих.

Стоило ей оступиться, как каменный воин одним мощным движением раскроил ей живот. Прежде прочих ощущений появилось то, как что-то покинуло ее тело и потянулось к земле. Меч выпал из ослабевшей руки, и Совьон перехватила рану, будто могла удержать кровоточившее нутро. Она попыталась глубоко вздохнуть и распахнула глаза от удивления и ужаса. Колени подкосились, и Совьон опустилась на землю.

Последний удар обрушился на спину. Совьон рухнула набок, прижавшись щекой и виском к грязному снегу. Какое-то время она еще глядела вдаль стеклянными глазами, а потом ее накрыла тьма.

Повелитель камней и руд II

Маленькая мастерская Бранки напоминала сад. На полках и столешницах переливались ониксовые и агатовые ветви, унизанные малахитовыми листочками; их отяжеляли фрукты. Оранжевые – из пиропа и янтаря, красные – из граната и рубина, лиловые – из аметиста и чароита. Повсюду блестели цветы, и Лутый даже не знал названий многих из них. Лепестки были настолько тонкими и нежными, что казались живыми. Где-то из полураскрытого бутона проглядывала точеная топазовая тычинка, а где-то застывали алмазные слезы росы. Едва Лутый переступил порог мастерской, он удивился и вдохнул полной грудью, но запаха не было. Камень есть камень, даже искусно вырезанный.

– Это все – твое?

– Да, – сказала Бранка не без тени самодовольства. – Как тебе?

Лутый будто бы пропустил вопрос мимо ушей. Он наклонился к вишневому цвету, вытесанному из кварца.

– Ты сказала, что сувары украли тебя еще ребенком и ты не помнишь ничего о мире вне Матерь-горы.

– Так и есть, – отозвалась она. – Тебе нравится?

Лутый снова не ответил.

– Тогда откуда ты знаешь, как выглядят цветы и фрукты?

– Не все, что ты видишь, есть там, снаружи. – Бранка взглянула на носки сафьяновых башмачков. – Что-то я придумала, что-то взяла с изображений на сундуках и тканях, в горе довольно такого добра. Так тебе нравится?

Он продолжал деловито исследовать стебельки и листья, обнаруживая крохотных притаившихся жучков или маленьких сапфировогорлых птичек, прячущихся среди ветвей. Всесильные боги, Лутый – сирота и бродяга, он отродясь не видывал такой красоты и богатства!.. Конечно, ему нравится, конечно, он поражен, но роль, которую он для себя выбрал, не терпела пустых восхищений.

– Ну-у, – важно протянул Лутый, выпрямляясь, – это хорошо.

– Хорошо? – вспыхнула Бранка. – Всего лишь?

Прошло много времени с того дня, когда Лутый подстроил ее спасение. Бранка все чаще наведывалась к рабу в Котловину, но не потому, что Лутый единожды поймал ее у пропасти, и не потому, что он был хорош собой – нынче обросший и такой тощий, что смотреть страшно. Нет. Лутый расплескивал десятки сладких слов, способных тронуть сердце Бранки, однако в каждой речи оставлял щепоть горечи. Песня кулика, хвалящего свое болото. Загадка человека, повидавшего жизнь вне Матерь-горы.

Лутый явно был не первым пленным, познакомившимся с учениками старика Эльмы (как-то Бранка обронила: раньше их было семеро, но сейчас осталась лишь она). И, несомненно, Лутый был далеко не единственным, кого сразила мощь их таланта. Разве кого-то уберегла лесть? Хоть кого-то пощадили за добрые слова?

– Ну и что тебе не по душе, раб? – Бранка свела рыжеватые брови.

О, что это была за девица! Унесенная из родной деревни, она воспитывалась здесь, в чреве горы, вместе с другими ребятами, которым не посчастливилось родиться под Оойле-мели, южной звездой. По словам Бранки, Эльме было предсказано: только человек, появившийся на свет в нужный день, сможет его заменить. Бранка росла и обучалась, и она превзошла всех прочих – поэтому и осталась жива. («Что случилось с другими?» – однажды спросил ее Лутый. А Бранка ответила беззлобно и равнодушно, будто повествуя об очередном изделии: «Они были неумелы».) Ни смерть, ни чувства, ни мир за пределами подземелий не занимали Бранку так, как ее ремесло. Лутый уже различал в чертах девушки ту сгорбленную старуху, царствующую над самоцветами и шлифовальными кругами, в которую Бранку бы обязательно превратило время.

Она была удивительно несмышлена в том, что не касалось искусства камнереза. Но в том, что касалось, – безупречна. И очень горда собой.

Бранка была предана своему делу, чем напоминала Лутому Рацлаву. Но на этом их сходство заканчивалось. Бранка – исключительный талант, яркий, точно свет южной звезды; Рацлава же, как признавалась она сама, – бездарная самозванка. Бранка казалась Лутому излишне запальчивой, и он любил сравнивать ее с резвым инструментом, вытесывающим произведения искусства. Но Рацлава – не инструмент. Рацлава – тихий хищник, слушатель и ткач.

Лутый рассеянно, даже беззащитно улыбнулся:

– Не сердись, госпожа моя. Твой дар велик.

– И он тебе не по душе, – насупилась Бранка.

– Вовсе нет, – игриво возразил Лутый. – Я никогда не видел ничего подобного, но моя ли вина в том, что я люблю настоящие цветы и фрукты?

Бранка обвела мастерскую внимательным взглядом.

– Хочешь сказать, что эти украшения не похожи на живые?

– Очень похожи, госпожа моя, – кивнул Лутый. – Но все же они не живые, и в этом беда. Я не чувствую сладкого запаха груш и слив. Я не слышу жужжания юрких стрекоз и шелеста листвы на ветру. Твой сад прекрасен, госпожа, только мне милее то, что не вытесано из камня.

Бранка топнула ногой.

– Ты, раб, много балаболишь о природе. Говоришь, как она прекрасна, хотя я думаю, что ты лжешь. Нет ничего красивее и богаче чертогов Матерь-горы. И нет сада пышнее моего – к лучшему, если не отвлекают шорох и надоедливая мошкара!

Поэтому Бранка и позвала его в мастерскую: показать, убедить, впечатлить…

Лутый поклонился.

– Ты права, госпожа моя. Но ты не помнишь мир, из которого я пришел, и ты не знаешь его прелести. Более того, красота – это не только то, что видит мой бедный одинокий глаз. Это еще то, что слышат мои уши и чувствует кожа.

Бранка фыркнула.

– Какая глупость.

– Вовсе нет, – возразил он. – Ты знаешь, я путешествовал с караваном, что вез невесту Сармату-змею. Драконья невеста была совершенно слепа, но она мастерски играла на свирели. Клянусь, когда ее свирель тянула звук, я ощущал всю красоту подлунного мира. Увы, госпожа моя, но твои самоцветы – это еще не все. Я видел, я слышал, и я чувствовал нечто куда более прекрасное.

– Быть не может, – рассвирепела Бранка. – Ты лжешь.

Всесильные духи!.. Лутый так долго выжидал.

– Но-но. – Он медово сверкнул глазом. – Не обвиняй меня напрасно. Помоги мне отыскать драконью жену, и я попрошу ее сыграть для тебя.

Она отшатнулась в ужасе.

– Пойти на поверхность? В палаты Хозяина Горы? Ты рехнулся, раб.

– Неужели ты не знаешь дороги?

– Я знаю, – вспыхнула Бранка. – Но мне запрещено туда ходить. А если запрещено мне, то тебе-то и подавно!

Лутый обвел мастерскую грустным взглядом. Выдержал мгновение тишины и развел руками.

– Печально, что я не могу поделиться с тобой всем, что знаю, – одна песня моей знакомой заменила бы тьму моих слов. Видят боги, мне очень жаль. Но нет так нет.

Он снова поклонился. Робкая улыбка осветила его осунувшееся лицо, точно луч солнца в весенний день.

– Ты отведешь меня обратно в Котловину? Боюсь, меня ждет работа.

Лутый отдал бы все на свете, чтобы не возвращаться в рудные ходы, но он знал: Бранку стоит оставить наедине с собой. По ее растерянному взгляду и кисло изогнувшимся губам он понял, что зачерпнул любопытство, масляно перекатывающееся у нее внутри. Что ж, пусть ученица камнереза соображает быстрее – время текло, а Лутому было необходимо отыскать путь в чертоги Сармата и встретиться с Рацлавой.

Он приручал девицу постепенно, сменял мед на деготь, а деготь – на мед. Выжидал, как кошка перед прыжком, ошибался и становился еще осторожнее. То развлекал Бранку сказками и прибаутками, то носил маску тоски по внешнему миру. И она неизменно приходила снова, влекомая манящим и нездешним. Бранка ворчала на его бескостный язык, не рассказывала ничего существенного и не доверяла никаких тайн, но Лутый даже не удивился, когда однажды проснулся от потрясываний за плечи.

Ученица камнереза нависла над его лежанкой. Каштановые в рыжину прядки вились вокруг круглого лица, покачивались тяжелые малахитовые серьги. И глаза – острые, крапчатые – смотрели на Лутого неодобрительно, точно на мерзкого слизняка. Бранка презрительно скривилась и вытерла пальцы о зеленый подол: должно быть, выглядел раб неважно, да и пахло от него прескверно.

– Доброе утро, – елейно улыбнулся Лутый.

Вместо приветствия Бранка зашипела:

– Хозяина Горы сейчас нет, но если нас поймает Ярхо-предатель, он отрубит нам головы.

Он быстро смекнул, что к чему, и сон как рукой сняло.

– Моя голова и так стоит немного, – рассудительно заметил Лутый, приподнимаясь на локтях, – а за твою наверняка заступится Эльма.

На том и порешили.

* * *

Бранка вела его по тайному ходу, по которому ходили драконьи слуги – сувары и марлы. Ход был так узок, что даже худощавый Лутый касался плечами противоположных стен. Грубо обтесанный потолок нависал низко, и приходилось передвигаться, согнув шею.

– Эти марлы что, тоже карлицы? – буркнул Лутый, вглядываясь в вязкую тьму коридора. Мрак разгоняли единичные лампадки. – Я, знаешь ли, не самый высокий парень, но и мне идти ужасно неудобно.

– Они моего роста, – отозвалась Бранка полушепотом. И, оглянувшись, сверкнула глазами: – Нечего жаловаться, раб. Сам напросился.

– Хорошо-хорошо. – Лутый вскинул ладонь. – Как скажешь.

Вторую он показать не мог и предусмотрительно завел ее за бедро. Пальцы сжимали острый камешек, подобранный еще в начале пути: пока Бранка не смотрела, Лутый высекал метки на стенах. Он никогда не жаловался на память, но тайный ход был чересчур длинен и в нем не раз встречались развилки и ответвления коридоров. Лутый оставлял для себя подсказки – где свернуть, куда направиться, – чтобы в следующий раз в одиночку выйти к самоцветным палатам.

– А что же, – спросил он беспечно, – много в Матерь-горе таких ходов?

– Больше, чем ты смог бы сосчитать.

Для Лутого, умеющего считать только по пальцам, это ничего не значило. Но мысль он понял.

– И ты знаешь их все?

Бранка фыркнула, даже не поворачивая головы, но Лутый различил этот звук в шорохе шагов и треске осколков руды под ногами.

– Никто не знает все. Даже Хозяин Горы и Эльма-камнерез.

Ход прорезал толщу породы снизу вверх: наклон был крут, так что вскоре Лутый пошел полубоком, придерживаясь за стены. Спертый воздух тяжело проталкивался в горло – Лутый дышал глубоко и часто и кашлял, когда ощущал каменную пыль, оседающую в носу и на языке. Его удивляло, что Бранка прожила в Матерь-горе столько лет и сумела привыкнуть к нечеловеческим условиям нижних ярусов.

– Долго еще?

– А ты куда-то торопишься, раб? – Бранка тоже перебирала ладонями по шершавым стенам – легко и осторожно.

– Конечно, – возмутился Лутый. – Это у тебя вся вечность впереди, – Бранка не смотрела на него, но он все равно многозначительно поддел пальцем ошейник, – а у меня срок лишь до летнего солнцеворота.

Наконец Бранка толкнула неприметную дверцу в одной из развилок и осторожно заглянула внутрь. Затем вошла, и Лутый, пригнувшись, юркнул следом.

Тут же прикрыл глаз, боясь ослепнуть от неожиданно яркого света – и от невыносимой красоты.

– Что, – хихикнула Бранка, – нравится?

Лутый чувствовал, как у самых ресниц плескалось расплавленное серебро. Он медленно приподнял веко.

– Здесь таких палат – сотни, – шептала Бранка не без гордости. – Если не тысячи. Самоцветные залы. Владения Хозяина Горы.

Чертог был выложен серебром и голубым топазом. В стены врезались арочные ниши, обрамленные резным кружевом бирюзы, – стены сверкали, а полы переливались белыми бликами. Лутый стоял, будто пригвожденный; он медленно поворачивался, не сходя с места, и перед ним проплывали матовые ларимаровые и блестящие халцедоновые кладки разной дымчатости и голубизны – хотя, великие боги, откуда бы Лутому знать эти названия?

В самой высокой из ниш он увидел скульптуру, отлитую из серебра. Это была стройная женщина: ее голову покрывал платок, и даже в серебре Лутый узнал складки льняной ткани. Платок спускался под подбородком, обхватывал шею и завязывался сзади. На челе зубцами сверкал венец, по вискам от которого спускались цепи-рясны. Руки женщина держала на животе – в тонких пальцах, унизанных кольцами, Лутый различил сжатые ниточки бус. У женщины был узкий прямой нос, брови, в которых камнерезы прорисовали каждый волосок, и ровная линия губ.

– Кто это?

– Та же, кто и повсюду, – ответила Бранка. – Княгиня Ингерда, которую живьем замуровали в основание будущей Матерь-горы.

Лутый оглянулся.

– Страсти какие. Неужели нельзя было как-нибудь помилосерднее?

Бранка пожала плечами:

– Не знаю. Но тогда Матерь-гора не была бы живой.

– Как это – живой?

Ученица камнереза прищелкнула языком: одновременно самодовольно и словно бы сетуя на глупость собеседника.

– У Хозяина Горы тысячи чертогов и множество жен. Но если ты знаешь, кого ищешь, нужно лишь правильно идти. Это не так трудно, если ты привык к нраву Матерь-горы, а она привыкла к тебе. Матерь-гора любит переставлять палаты и путать коридоры, но человек, который знает ее, почувствует нужный путь и достигнет цели, не встретившись с тем, с кем не хочет.

– И ты, конечно, вот это вот все умеешь.

– Конечно, – откликнулась Бранка. – Я училась годами.

Казалось, она даже позабыла о страхе перед Ярхо-предателем, но когда закончила говорить, то снова посмурнела.

– Живее, – шикнула она и, взяв ладонь Лутого в свою, увлекла его к ближайшей двери.

Лутый решил, что они оба напоминают двух суетливых мышей, петляющих в коридорах хозяйского дома. Так огромна была Матерь-гора, и так маленьки и пугливы были они с Бранкой. Ученица камнереза вела Лутого через палаты, мелькавшие, точно на бегу: молочно-опаловые, озерно-алмазовые и болотно-жадеитовые. Они сливались в один поток сказочного богатства – Лутый перескакивал через сундуки, поскальзывался на рассыпанных украшениях, а его ступни увязали в золотых горах, словно в речном песке. Лутый рысцой бежал следом за Бранкой, а вокруг него мелко искрились крошки мозаики и кусочки цветного стекла. Дыхание сбилось, грудь пекло от невышедшего кашля и невообразимого восторга.

А потом они скользнули в палату из горного хрусталя с вкраплениями циркона, темно-алого, точно запекшаяся кровь, и Лутый увидел Рацлаву. Она сидела на стопке подушек, как тукерская царевна, и наигрывала на свирели – Лутый удивился, если бы застал ее за другим занятием.

Они никогда не были близки, и за весь черногородский поход у них состоялось всего несколько разговоров, но Лутому показалось, что он встретил родного человека. Сейчас, после месяцев рабства и безысходной тоски, он так обрадовался Рацлаве, что окликнул ее, подлетел к ней и, подхватив, стиснул в объятиях.

– Лутый, – опешила она, узнавая по голосу и шагам. И тоже заулыбалась, хотя Лутый привык, что лицо у нее вечно пустое и равнодушное. – С ума сойти! Откуда ты? Как ты? Боги, ну и несет же от тебя. – Она скривилась и тут же рассмеялась. – Пусти.

Сразу же дернулась: если бы она была собакой, то настороженно приподняла бы ухо.

– Кто там?

– О. – Лутый пожевал слова, отпустив плечи Рацлавы. И затараторил: – Это Бранка, ученица камнереза, который вытесал палаты Сармату-змею. Она любезно провела меня к тебе, чтобы ты сыграла ей песню о красоте нашего мира.

– Что? – переспросила певунья. – Что еще за…

Лутый оглянулся на Бранку, застывшую у самого входа, – та выжидала, скрестив руки на груди, и бросала на Рацлаву оценивающие взгляды.

– Ах, – всплеснул Лутый, – дай мне еще разочек обнять тебя!

Отвернувшись от Бранки, прижался к уху Рацлавы и зашипел:

– Объясню, когда вернусь один. Теперь знаю дорогу. Сыграй ей что-нибудь, порази ее, а потом приходи меня ждать. Чертог с серебряной статуей княгини – сможешь?

– Да. – Слетел шорох. – Марлы проводят.

Рацлава осторожно высвободилась из кольца его рук. Подобрав полы пепельно-кружевной юбки, она скользнула в сторону Бранки, – Лутый помнил, что Рацлава никогда не была ни приглядной, ни очаровательной, но сейчас выглядела, как колдунья, кружащая по хрустальной водной глади. Полные лебяжьи руки выступали из длинных косых рукавов – когда Лутый рассмотрел эти рукава и эти пальцы в порезах, тепло толкнулось у самого его горла, будто он встретил старого друга.

Ему тут же почудилось, что Рацлава многому научилась за время, проведенное в Матерь-горе. Она приближалась к Бранке, как и прежде, плавно. Но теперь двигалась так, чтобы на нее смотрели, а впечатление настигало жертву еще до того, как раздался бы первый звук. Рацлава откинула косы за шею и поклонилась в то место, где башмачки Бранки шуршали об пол.

– Здравствуй, – произнесла она нараспев.

Лутый не знал, как у Рацлавы успехи со свирелью, но голосом она играла не в пример лучше.

– Здравствуй, – ответила Бранка хмуро, вглядываясь в ее бельма. – Не трать мое время, драконья жена. Раб сказал, что мир за пределами Матерь-горы красивее самоцветного убранства. Сказал, что ты можешь это доказать, потому что в твоих песнях отражается вся прелесть внешнего мира.

– Охотно, – мурлыкнула Рацлава. – Как ты видишь, госпожа, я слепа. Ваши самоцветы ничего для меня не стоят. Но внешний мир – о, госпожа… Слушай внимательно.

С помощью Лутого она вернулась на подушки, величаво устроилась и выждала нужный момент.

А потом заиграла.

* * *

Обратно Бранка возвращалась – к счастью, через чертог со скульптурой княгини, – в полном молчании. Ее глаза припухли и были полны слез, а губы дрожали от переизбытка чувств. Она не обращала на Лутого никакого внимания, снова и снова переживая музыку Рацлавы, и рабу это пришлось кстати. Он, весело плетясь следом, оставлял для себя все больше меток. Бранка, семеня вниз по тайному ходу, взбудораженно сжимала юбку и вытирала слезы тыльной стороной ладони.

Когда она оставляла Лутого у спуска в Котловину, то вместо прощания всхлипнула:

– Клянусь Матерь-горой, это было ужасно, ужасно красиво.

Рацлава позволила ей услышать ветер, шелестящий травами вокруг каравана, и хруст снега на перевалах, почувствовать запахи ночной реки и лесных ягод и ощутить тепло солнечных лучей, согревающих щеки.

– Верно, госпожа, – подмигнул Лутый. – Ну, я пойду, самоцветы сами себя не добудут.

А спустя несколько дней, когда появилась первая возможность ускользнуть от суваров, Лутый выбрался с нижних уровней и направился к неприметной щели между двумя валунами – входу в коридор. Он протиснулся, ободрав кожу с груди и многострадальных плеч, порвал рубаху, и без того напоминавшую ошметки, и начал подъем.

Лутый оставил достаточно меток, чтобы без особого труда выйти к нужной дверце. Он осторожно выглянул в чертог, боясь увидеть в нем притаившихся каменных воинов, – но увидел лишь Рацлаву. Закутавшись в меха, та свернулась калачиком на постели, устроенной у самых ног серебряной княгини.

Лутый на цыпочках пересек чертог и тихо опустился рядом.

– Доброе утро, драконья жена, – произнес он, похлопывая Рацлаву по плечу. – Я пришел, как и обещал.

Открыв глаза, она перекатилась на спину и пусто посмотрела в его лицо.

– Между прочим, – не без хвастовства заметил Лутый, – я выклянчил у своих надзирателей целую корчагу воды. Теперь от меня пахнет свежестью весенних садов.

– Ну да, – посмеялась Рацлава. – Почти.

Она села, накинув меха поверх платья.

– Пока я ждала тебя, я попросила марл принести сюда побольше еды. Твой шаг показался мне совсем невесомым. Где-то там долж…

– Вижу-вижу, – радостно откликнулся Лутый: посередине чертога стоял низенький столик на трех изогнутых ножках. Вокруг него – пирамиды подушек. На столике – кувшин с разбавленным вином, сухари и вяленые фрукты, плошки с горохом и чечевицей и отварное мясо, сохраненное в холоде Матерь-горы: Лутый решил, что все это – из податей Сармату.

Он помог Рацлаве устроиться на подушках рядом со столиком и, оголодавший, живо принялся за еду.

– Может, – полюбопытствовала Рацлава, – ты хоть объяснишь, что происходит?

И они говорили. Жадно, торопливо, перескакивая с истории на историю, – Лутому даже не мешали кусочки пищи во рту. Рацлава рассказывала о Сармате, Кригге и погибшей Малике Горбовне, о грядущей войне и Ярхо-предателе, который едва не задушил ее за подозрительные песни. Лутый – о рабстве в рудных норах, Бранке и ее учителе, о тайных ходах и исполнительных суварах, игравших для него роль надзирателей.

– Это были увлекательные месяцы, а, Рацлава Вельшевна? – рассмеялся он, утирая рот разорванным рукавом, и эхо чертога услужливо подхватило его голос. Раскатило дальше и громче, чем следовало.

Им стоило догадаться сразу, но Лутый начал рассуждать о своих намерениях, а Рацлава внимательно его слушала, пока ее чуткое ухо не уловило знакомый звук. В последнее время она слышала его так часто, что уже перестала бояться. Не испугалась бы и сейчас, если бы с ней не беседовал раб, обманом просочившийся в верхние палаты. Это все меняло.

– Тише, – шикнула она, мертвея. – О небесные духи.

– Что такое? – спросил Лутый, а Рацлава покачала головой, закусив губу.

Звук становился отчетливее.

– Опять! Ты не слышишь? Шаги!.. Его шаги. Уходи сейчас же. – Она стиснула бахрому подушек. – Ярхо-предатель идет.

Дважды повторять не пришлось. Лутый вскочил на ноги и, пролепетав что-то напоследок, едва успев оправить подушки и стряхнуть крошки со своей части стола, метнулся к тайной дверце. Благо та пропустила его в ход и закрылась еще до того, как шаги Ярхо загрохотали явно, у самой палаты.

Когда он зашел, Рацлава уже была спокойна и степенна. Она играла на свирели, вальяжно полулежа все там же, на подушках, и, казалось, в целом мире не сыскалось бы человека, которого получилось бы уличить в сговоре меньше.

– Здравствуй, Ярхо-предатель, – улыбнулась она мягко и насмешливо, удивившись самой себе. – Видят боги, ты приходишь ко мне так часто, что уже как родной. И ты уделяешь мне даже больше времени, чем мой муж.

Ее пальцы, медленно закрывающие отверстия в свирели, и руки, плавно двигающиеся под мехами, – все словно кричало: «Я не боюсь, и винить меня не в чем». Она лениво стекла с подушек, точно большая домашняя кошка. Поднялась на ноги и тряхнула косами.

– Снова ты, – скрежетнул Ярхо.

Рацлава могла бы сказать то же самое.

Небесные духи, к которым она взывала, никогда не были к ней милосердны. Боги тоже обделили дочь пастуха своим благословением, но в решающий момент она все же взмолилась – даже не зная, кому именно.

«Хоть бы он не знал про этот тайный ход. Хоть бы не знал или не помнил. Зачем ему знать, зачем, зачем – в Матерь-горе столько коридоров, пусть лучше помнит про них, пожалуйста».

Неужели за все страдания, за слепоту, за то, что ее продал родной отец, и за то, что черногородский караван вез ее к дракону, ей не полагалась хоть какая-то пригоршня везения? Ярхо-предатель давно подбирался к ней, словно хищник, и стоит ей провиниться еще хоть в чем-то, как ее жизнь оборвется задолго до лета.

– Я слышал мужской голос.

– Это неудивительно, – ответила Рацлава. – Люди слышат в моих песнях разные голоса.

Она чересчур многое себе позволила, и она юлила слишком долго.

Ярхо шагнул к ней.

– Неужели?

«Не заговаривай мне зубы, – услышала Рацлава. – Я вижу тебя насквозь».

Она плохо понимала, что делает, но ее тело скользнуло вперед так же, как за несколько дней до этого – к ученице камнереза. Ее тело приподнялось на цыпочки, потянулось вверх, и – это ощутило глубинное чутье – лицо Рацлавы оказалось так близко к подбородку Ярхо, что она различила бы его дыхание, если б то было.

Я – не – боюсь.

Сестры, пока еще не вошли в возраст невест, жаловались на нее матери. Говорили, что Рацлава выглядела пугающе и отрешенно – что же, ей никогда не находилось равных в умении держать лицо. Чтобы оно, рыхлое и белое, выглядело равнодушно и по-нездешнему, чтобы в стеклянных рыбьих глазах не отражалось ни единого чувства.

– Если ты мне не веришь, – отозвалась обиженно, как будто задели ее гордость, – я могу тебе сыграть.

И отступила.

Наверное, Ярхо все же не знал про этот тайный ход – к чему ему коридор, который, по словам Лутого, принадлежал слугам? Иначе, Рацлава не сомневалась, ничто бы ее не спасло. Но Ярхо позволил ей выкроить песню, хотя наверняка и не поверил ее словам о многоголосой свирели.

Сначала она сыграла ему о караване. В музыке, вытканной из ее воспоминаний о черногородском походе, хватало мужских голосов – залихватски-звонких, басовитых и шепчущих на последнем издыхании. Свирель Рацлавы пела о дожде, стучащем о крышу повозки, о сказках хитрой рабыни, рассказанных вечерами под стук колес. Она мешала ржание коней и шелест перелеска, мелкое кружево занавеси, закрывающей окно в ее повозке, – она сжимала его пальцами, и на коже оставались крупные дождевые капли. Она брала для песни гром и человеческую ругань, хлюпанье грязи и крик ворона Совьон, кружащего в вышине.

Потом играла о похитивших ее разбойниках. О ловушке, которую ватага Шык-бета устроила для каравана, и о битве, разразившейся в густом лесу. Шершавые пальцы, сжимающие ее подбородок, влага болотной ночи. Постель разбойничьего атамана, на которую ее бросили, и холод, застывший в ее жилах. А потом, резко – тепло чужой крови, залившей ей нательную рубаху. Обжигающий жар безумного, животного счастья.

Ярхо-предатель не прерывал, и Рацлава продолжала. Ее свирель пела и пела, меняла были на легенды, говорила на нескольких языках: княжегорском, тукерском и на старом северном наречии, иногда проскальзывающем в рассказах Совьон. Музыка принимала всевозможные обличия и подражала разным голосам, кружилась вокруг Рацлавы, стелилась по полу и грозно взметалась, точно змея под дудку заклинателя.

Хоть – бы – он – ей – поверил.

Изрезанные пальцы намертво скрючились от боли, и в конце концов свирель выскользнула из их хватки на полузвуке, оттянув кожаный шнурок.

– Прости, – смутилась Рацлава, выныривая из облака своей музыки. – Кажется, я устала.

Ярхо не отвечал и не двигался, так что Рацлава заподозрила, что наскучила ему. Может, он даже покинул чертог, а увлеченная певунья этого не заметила.

– Отдыхай, – наконец-то бросил он, и Рацлава кивнула. Наклонилась, поискала подушки – Ярхо все не уходил, – а когда нащупала, то обессиленно опустилась на них.

– Тебе понравились мои песни?

Пожалуй, в этом было больше лукавства, чем любопытства. Но вопрос колол и без того исколотый язык: как было не спросить?

Ширкнул камень – так Ярхо-предатель повел шеей.

– Я не Сармат, чтобы они мне нравились.

В ответ Рацлава упоенно рассмеялась.

– Муж не слишком меня жалует, – поделилась она, – и даже Кригге, его кроткой второй жене, не хватает терпения, чтобы слушать меня ежечасно. А я люблю, когда меня слушают.

Позже она спрашивала себя, откуда в ней взялась смелость предложить это:

– Если тебе по нраву, приходи, Ярхо-предводитель. У меня много старых песен о битвах, и я знаю довольно историй, свидетелем которых ты мог бы быть. Все лучше, чем ткать музыку в одиночестве.

Он ушел, конечно, ничего не ответив. А Рацлава растянулась на подушках и, раскинув руки, поздравила себя с тем, что пережила очередной непростой день.

Воронья ворожея V

Она не знала, что снег вокруг нее был бур и черен от крови, что к месту побоища слетались падальщики, а воины, пришедшие из лагеря, стаскивали тела для погребального костра. Что Хьялма кружил над павшими, порубленными и втоптанными в землю, точно хищник, почувствовавший след другого хищника, – он был грозен и хмур настолько, что другие боялись попадаться ему на глаза.

Но Совьон слышала звуки. Скрип сапог, шелест ветвей, чужие разговоры. Крик воронов – ее птиц, ее символа.

– …смотрите, – крикнул кто-то, – баба. Шевелится.

– Ба-а, брюхо разрубили, кишки наружу, а все еще…

– Ведьма. – Сплюнули. – Ведьмы долго помирают.

И сама она была бурая и черная. Ее окоченевшие пальцы и ступни иногда подрагивали в грязной снежной каше. Редкое дыхание порхало из смятой груди на губы, покрытые темной коркой.

Однажды, еще во время черногородского похода, Совьон пришла за советом к Моркке Виелмо. Моркка сказала, что она умрет не как воин, – значит, умрет как вёльха. Мироздание было немилосердно настолько, что даже поскупилось ей на быструю смерть. Совьон понимала: она не погибла в бою для того, чтобы разделить участь Кейриик Хайре. Сила, которую она не передала преемнице, выскоблит ее изнутри – раскрошит кости, выгрызет мышцы, разъест желудок и сердце, сдавит мозг.

Она приоткрыла ресницы, когда боль, раздирающая живот и плавящая позвоночник, стала привычна. Но глаза залило: Совьон увидела только кусочек нечеткого, расплывчатого голубого неба, утонувшего в кровавой смоле. Она попыталась закричать, но из горла не вырвалось ни всхлипа. Захотела дернуться, чтобы пережать в себе последнюю жилку жизни, но тело не поддалось.

– Тише, – шепнул кто-то, опускаясь рядом. – Тише, скоро все закончится.

Она узнала Латы, но не зрением. Слухом или чутьем – и тогда ее непослушная рука взлетела и вцепилась в его запястье мертвой хваткой. Ногти вонзились в кожу, пальцы оплели замком.

– Добей, – прохрипела надсадно. – Пожалуйста.

Из ее рта толкнулся сгусток угольной крови.

Латы должен был понимать: с Совьон происходило дурное. Она лежала, раскроенная едва ли не напополам, и продолжала жить лишь для того, чтобы мучительнее умереть. Она расслышала, как Латы потянулся к ткани, как заскрипел кожаный пояс и хрустнула ткань рубахи, но…

– Оставь ее, – свистнули издалека, – не дури, парень! Убьешь ведьму, так еще неизвестно чем аукнется.

– Не губи себя, – посулили другим голосом. – Не отмоешься потом.

Совьон вскинула подбородок, выгнула шею и пронзительно закричала. Птицы взмыли с облюбованных тел – на светлом пятне перед ее глазами заплясали тени.

– Мы не можем просто оставить ее здесь, – сказал Латы, смешавшись. – Не бросим же в лесу.

Когда он подхватывал ее на руки, Совьон потеряла сознание во второй раз. Ей привиделись Висму-Ильнен и костры сине-лилового пламени до неба: их языки лизали серебряные звезды. Совьон различила саму себя, босую, в белой нательной рубахе. Она танцевала в облаке распущенных волос, и рядом с ней на поляну в Чаще Сумрака садились вороны. Вороны бились о траву, обращаясь долговязыми человекоподобными духами, и они принимались плясать вместе с ней.

– Зачем ты принес ко мне мертвечину? – ворчала Магожа на границе разума Совьон. – Ты что, ослеп, дружочек? Что я буду с ней делать, лечить никак?

Духи, бросаясь в пламя, сжимались и обрастали перьями, вновь принимая обличия птиц. Они кружили над огнем, но тот их не обжигал, лишь поглаживал. Вороны слетались к Совьон, садились ей на руки и бедра, собирались у живота и спины, укрывая живым покрывалом из перьев…

– Мой шатер для живых, – продолжала знахарка. – Мне в нее что, нутро сызнова запихивать?

– Сделай так, чтобы ей не было больно. – Голос Латы вспугнул воронов в видении Совьон – те улетели, кто к звездам, кто в костры, и огонь гневливо взметнулся, громоподобно зашипел, раздуваясь от края до края, а потом погас. И Совьон осталась одна, у пепелища.

Больше не было ни Висму-Ильнен, ни серебряной лиловой ночи. Совьон увидела вдалеке горы, озаренные розово-алым рассветным венцом. Переступая босыми ногами по золе и тлеющим уголькам, она шла вдоль павших воинов и разорванных стягов. Откинув волосы с лица, увидела перевернутые, выпотрошенные повозки черногородского каравана.

Потерявшей сознание, Совьон почти не было плохо, но стало так страшно, что слезы потекли по щекам. Рядом с одной из повозок она увидела слепую драконью невесту, уложенную на возвышение из хвороста, устланного голубым покрывалом. Голову Рацлавы оплетал венок из снежноягодника и можжевельника, круглое синюшно-белое лицо выглядело пустым и скорбным. Совьон почувствовала укол вины.

«Главное, – ужалило, – не встретить здесь Тойву».

– …вот так, – приговаривала Магожа, – вот так, еще чуть-чуть, славно…

Боль выбросила Совьон из видения: она снова закричала, осознав, что ее перенесли на постель в шатре знахарки. Тело скрутило в жгут, а на языке полыхнул жар, и от него забурлило в голове.

– Тише, тише, – баюкала Магожа, как будто и не сама костерила ее несколько мгновений назад. – Несладко тебе, догадываюсь. Но ты уж дотерпи чуть-чуть.

Совьон вздыбилась, выгнулась, и вопль в ней достиг предела, размножился от грудного воя до хрустального писка. Ее ложе окуривали багульником и арсой, а Магожа подносила к ее губам чашу с чем-то теплым, пахнущим кислым молоком и корой ивы, но Совьон вырывалась из ее рук, и слезы катились из ее глаз каплями раскаленной руды.

– Дружинник, помогай.

Латы перехватил ее за плечи, вдавил в постель, и Совьон зарыдала в голос, но вырываться перестала. Ее поили, держали, вытирали ей густую кровь с лица – когда омыли первый глаз, Совьон вывернулась, как угорь, и вновь ухватилась за Латы. На этот раз – за предплечье. Она рывком притянула его к себе.

– Слушай, – произнесла неожиданно трезво и ясно, будто вспомнила важную мысль. Зрачок в ее синей радужине был такой широкий, что Латы мог глядеться в него, как в зеркало.

– Лежи, – ответил дружинник и попытался высвободиться, но Совьон крепче стиснула пальцы.

Она даже приподнялась на локте, хотя этого ей делать точно не стоило. Но прежде чем нахлынула новая волна боли, Совьон ощерилась зубами, измаранными в черных сгустках.

– Жангал ко мне не подпускай, слышишь? – засипела грозно. – Даже если я сама умолять буду, не смей.

Она обессиленно рухнула на постель, выпуская новый крик. Магожа свернула тряпицу и вложила ей в рот, чтобы заглушить звуки.

– Ну и голосистая, – фыркнула она, измазанная в черном и буром. – Весь лагерь на уши поставишь.

Когда знахарка начала обрабатывать месиво на месте раны, Совьон мягко скользнула в небытие.

* * *

Она кралась по Висму-Ильнен крупной черной волчицей. Ее лапы упруго отталкивались о коряги и тропы, оттененные ломким кружевом инея. На податливой сырой почве оставались ее следы. Совьон бежала сквозь Чащу Сумрака, и исполинские деревья качались под самым небоскатом, темно-синим, с россыпью звезд. Их кроны клонились друг к другу, задевая позвякивающую литавру луны.

Совьон бежала и слышала, как в колючих кустарниках, унизанных пепельно-голубыми листочками, шептались духи. Эти духи знали ее, а она знала их – Совьон было так спокойно, точно она находилась среди родни. Она могла закрыть бузиновые волчьи глаза, но все равно бы отыскала дорогу. Она помнила каждый поворот, каждое дерево и каждый куст, блестящий снопом лаковых диких ягод. Впервые за последние шестнадцать лет Совьон поняла: она дома.

Совьон увидела, как за елями курился прозрачно-серый дым, сливающийся с серебряными звездами. Лапы легко понесли ее вперед, во тьму. Оказавшись перед еловыми ветвями, Совьон протянула руку, чтобы их раздвинуть, – и с удивлением заметила, что рука у нее человеческая. Она шагнула и в обличии женщины вышла на поляну, освещенную подрагивающим светом луны.

На поляне горел костер. Рядом, на приваленном стволе, сидел путник, поигрывающий тоненькой веточкой – на конце плясал огонек. Совьон разглядела, что мужчина был рыжебород и широкоплеч, в его длинных волосах путались травинки и березовые сережки. Он вскинул лицо и приветливо улыбнулся.

– Здравствуй, – сказал Тойву, а Совьон почувствовала, как сердце ледяно трепыхнулось в груди. Тем не менее она поприветствовала его и опустилась подле.

– Что ты тут делаешь? – спросила укоризненно. – Ты же умер.

– Ты тоже, – заметил он.

Совьон долго изучала его спокойные радушные черты и голубые глаза, в которых отражалось пламя. Вина захлестнула ее с головой и пережала ей дыхание.

– Мне так жаль, – горько произнесла она. – Ты погиб из-за меня.

Совьон протянула руку и дотронулась до его лица, но не почувствовала ни тепла, ни холода, ни жесткости бороды. Тойву наклонил голову, слегка зажимая ее ладонь между щекой и плечом. Молчание было хрупким и драгоценным, как кусочек цветного стекла, и Совьон боялась, что кто-нибудь из них потревожит его и заставит пойти паутиной трещин. Сама она не могла сказать ничего, кроме извинений, но и те уже не имели никакого значения.

Ничего уже не имело значения.

Костер трещал, дым тянулся к небу, а они все сидели и сидели рядом, пока лесная глубина Висму-Ильнен не вытолкнула из себя белесый туман. Перламутровые завитки, шипя, как морская пена, просачивались меж ветвей и стелились по земле, затягивая все, чего только касался взгляд.

– Тебе пора, – сказал Тойву.

Совьон приблизилась лбом почти к самому его лбу, стиснула ладони руками. Затем поднялась и пошла вперед не оборачиваясь, а Тойву тоже поглотил туман.

Она знала, куда идти – дальше в лес, во влажную глубину, где не было видно ни зги. Она знала, что там отыщет: большой сруб с куполообразной аркой над входом. Дом, в котором Совьон выросла, к крыльцу которого на закате прибегала растрепанной босоногой девчонкой. И она помнила, кто стоял у самого крыльца: черноволосая женщина, высокая и статная, с напряженными когтистыми руками. У Кейриик Хайре было длинное лицо с крючковатым носом, красивая линия шеи и темные глаза. Одного их взгляда хватало, чтобы вселить ужас в храбрейших из смертных, но на Совьон она никогда так не смотрела. Порой вёльха бывала строга и требовательна, но Совьон всегда знала, что та ее любила. Разговаривала с ней до волчьего часа. Гладила по волосам, когда Совьон, играя в зарослях, еще дитем собирала крапиву и черемшу.

Рацлава, Тойву, десятки несчастных, погибших по вине Совьон: воительница часто встречала в своих видениях тех, кого не смогла спасти или обрекла на гибель. Но ничто не могло сравниться с мгновением, когда Висму-Ильнен погружался в туман, а Совьон, пошатываясь, доходила до ведьминого сруба. Когда она различала очертания Кейриик Хайре, стоящей на пороге, и видела колдовское свечное пламя, танцующее в окне. Совьон вгрызалась зубами в ладонь, заглушая вой: это для нее Кейриик Хайре зажигала свечу. Для того чтобы даже в самую лютую ночь, в самый непроглядный туман Совьон нашла дорогу домой. Кейриик Хайре до последнего ее ждала.

Совьон проснулась от новой боли и железного привкуса: она зажимала себе рот, прокусывая кожу. Затем вытерла руку о покрывало, которое на нее набросила Магожа, и рвано выдохнула.

Совьон потерялась во времени. Она не знала, сколько уже дней пролежала так, в горячке и забытьи. Иногда она возвращалась в сознание, своевольно выдергивала изо рта тряпицу – как сейчас – и оглядывала знахарский шатер. Но затем на нее вновь накатывала боль, и Совьон изгибалась, обливалась потом и захлебывалась криком. Очнувшись сейчас, она осторожно пошевелила пальцами ног и с удивлением заметила, что ее чувства будто бы притупились. Приподняв покрывало, она взглянула на черное месиво вместо живота – Совьон ощущала куда меньше боли, чем обычно.

Движения по-прежнему давались ей тяжело. Дышать было трудно. Совьон постаралась соскрести кровь, запекшуюся на виске, или стереть с губ следы питья Магожи – но пальцы перестали слушаться, а дыхание сперло.

Любопытно, сколько ей осталось мучиться?

Простонав, Совьон склонила голову набок – и снова заметила: что-то не так. Она ничего не слышала – ни посапывания знахарки, ни шума лагеря снаружи, ни треска ночных костров. Ее взгляд зацепился за глубокую плошку на столе: в ней Магожа сжигала целебные травы. Травы горели и сейчас, только… Совьон сощурилась, надеясь, что зрение просто ее обмануло. Но нет, пламя не двигалось, застыв в воздухе пылающими языками.

Ничто вокруг не двигалось, будто кто-то остановил время.

– Как ты себя чувствуешь, Совайо Йоре?

Она попыталась приподнять голову над подушкой, но не вышло, и к горлу подкатила тошнота. Совьон уловила скольжение во мраке, однако не сумела рассмотреть нежданного гостя. Раздосадованная собственной беспомощностью, она вперила взгляд наверх.

– Бывало и лучше.

Моркка Виелмо выступила из тьмы и стекла на сундучок у постели Совьон – совсем близко к воительнице, так, чтобы замерший огонь освещал лица обеих.

– Снова ты. – Совьон скосила глаза и скривилась: на губах лопнула корка черной крови. – Пришла полюбоваться?

– Может быть. – Моркка качнула головой. Стукнулись друг о друга подвески из костяных бусин, не вплетенных в ее седые косы. – Неважно выглядишь, Совайо Йоре.

Ее рука, даром что морщинистая, но тонкая и легкая, как у девушки, вспорхнула надо лбом Совьон. Палец скользнул по набрякшим векам и темным кругам под глазами, коснулся лиловой синевы на опухшей переносице.

– Я думала, тебе понравится.

– О, дитя, – усмехнулась Моркка Виелмо. – Если ты при смерти, это еще не повод показывать мне зубы.

– Прости. – Совьон попыталась дернуть плечом. – Я не в настроении разговаривать. Ты приходишь и останавливаешь ход времени, хотя, клянусь небом, каждый миг, проведенный в этом теле, дается мне непросто.

– Ты это заслужила.

– Все, что я заслужила, я отмучаю, – отрезала Совьон. – А вот лишнего мне не нужно.

Моркка улыбнулась, подперев висок кулаком.

– Вдруг я пришла помочь тебе?

Совьон издала невеселый смешок.

– Хватит, Моркка Виелмо, – сказала она, изучая тьму под крышейшатра. – Довольно мне твоих милостей. Уходи.

Однако вёльха не ушла. Она продолжила сидеть, положив локоток на столешницу с плошкой, – и, постукивая ногтями о застывшие языки огня, слушала получавшийся хрустальный звон.

– Знаешь, Совайо Йоре, – задумчиво произнесла она, – я удивлена. Я думала, что обрадуюсь, когда увижу тебя такой.

Совьон перевела на нее взгляд.

– Но?

– Но я в сомнениях. Сдается мне, я поступаю совсем не так, как хотела бы моя дорогая сестра.

Она сощурилась:

– А чего бы хотела Кейриик Хайре?

– Будто ты не знаешь. Кто из нас жил с ней бок о бок, словно дочь с матерью, я или ты? Кейриик Хайре захотела бы спасти тебя, Совайо Йоре. Несмотря ни на что.

Лучше бы она этого не говорила. Сердце Совьон болезненно и туго сжалось.

– Я не вёльха-прядильщица, – продолжала Моркка, – и я вижу грядущее далеко не так хорошо, как они. Но я – лампада, которой под силу разогнать мрак неизвестного и осветить перепутье.

Совьон знала: судьба – это не одна нить в руках богинь-прях. Это бесчисленные сплетения нитей и сотни дорог. Ступишь на одну тропу – и должен будешь пройти до конца, если не появится возможность свернуть на другую.

– Пророчества вёльх-прядильщиц не оставляют выбора, – рассказывала ведьма. – Колдуньи, подобные им, видят судьбу насквозь и предугадывают каждое решение человека. Мои же предсказания бывают разными. Иногда я вижу то, что можно изменить… если вовремя захотеть.

Она медленно наклонилась к Совьон, и застывший огонь отразил глубину ее светло-зеленых глаз: в них млели золотые искры и переливались крапинки алого. Точно в густом лесу на мяте и медовой траве остывали капли крови.

– Я ненавижу тебя, Совайо Йоре, – призналась она. – За то, что ты ушла из дома моей сестры. За то, что посчитала нашу долю слишком тяжелой и темной, а Кейриик Хайре пострадала из-за твоего себялюбия и жажды свободы. Я призываю в свидетели все, что дает мне мощь: ни одного смертного я не презираю так же сильно, как тебя, Совайо Йоре. – Вёльха выпрямилась. – Но это ничего не значит, ибо Кейриик Хайре тебя любила. И Кейриик Хайре хотела, чтобы ты жила.

Моркка сжала губы и отвернулась.

– Пусть смерть сразит тебя на следующем перепутье. На следующей тропе, которую ты выберешь, когда я буду так далеко, что ничем не смогу помочь.

Совьон стиснула зубы и сделала нечеловеческое усилие, чтобы приподняться на локтях.

– Моркка Виелмо…

– Замолчи. – Вёльха покачала головой и положила ладонь ей на лоб, вдавливая в ложе. – Разве что пообещай мне одну вещь. Еще хотя бы раз ты вернешься в Висму-Ильнен, чтобы проводить дух моей сестры так, как положено.

Совьон чувствовала страшную силу, давившую на ее череп хрупкой рукой ведьмы.

– Обещаю, – выдохнула она. – Если доживу до конца этой войны.

– Уж постарайся, – проворчала Моркка. – Твое лечение не будет ни приятным, ни легким. Твоя плоть будет срастаться под моими наговорами, твое нутро укрепится, потому что я так скажу, а пластины позвоночника встанут на место. Но едва ли тебе понравится это время. Ты ведь привыкла, что тело проворно и послушно, а, Совайо Йоре?

– Привыкла, – шепнула, чувствуя, как наворачиваются слезы. – Спасибо.

– Я отважу от тебя гибель, – Моркка Виелмо откинула с Совьон покрывала и приподнялась с сундучка, – а дальше ты уж сама разбирайся.

Вёльха достала из-за пояса костяной кинжал и, бормоча слова на старом северном языке, который помнили разве что горы да драконий князь, наискось рассекла себе правую ладонь. Она разжала кровоточащий кулак над животом Совьон, прикоснулась… Совьон ощутила тепло кипящей ведьминской крови, внутри защекотала невесомая счастливая надежда.

Затем, надавив острием на подушечку пальца, Моркка начертила узоры на лице Совьон: полосы и знаки – на лбу и по скулам, вдоль спинки носа, а две мягкие багровые точки – на веках. Совьон с удивлением отметила, что кровь ведьмы пахла не железом, а лесом после дождя, хвоей и соком из налившихся ягод, шерстью лисиц и сурков, диким медом и болотными цветами.

– Ах, Совайо Йоре, – вздохнула Моркка Виелмо, потрепав ее по щеке. – Какая бы из тебя вышла славная вёльха. И какой никудышный получился человек.

Совьон, может, и рада была бы поспорить, но да что тут скажешь?..

* * *

Это была бесснежная и почти безлунная ночь: бледный лик лишь краешком выглядывал из-за черных облаков. Жангал, закутавшись в самые теплые из покрывал, перебегала мелкими шажками, все дальше и дальше отходя от шатра, где жил Дагрим. Рабыня надеялась, что уснувший хозяин не хватится ее до самого утра и она успеет сделать все, что задумала.

Она пробиралась вдоль лагеря, сторонясь освещенной кострами земли – так хотела, чтобы никто ее не заметил. Однажды Жангал чуть не попалась на глаза дозорным, совершавшим обход, и чудом успела скользнуть в тень меж шатрами. Она не ждала добра ни от одного из мужчин, обитавших здесь, а особенно боялась встретить Латы, зеленоглазого красавца-дружинника. Тот уже не раз прогонял Жангал от постели женщины, которую она звала Жамьян-даг. Это он настоял, чтобы Магожа перестала давать рабыне кров, – вот Дагрим и уволок ее к себе.

Жангал потребовалось время, чтобы выяснить, что к чему.

«Это ненадолго, – ворчала знахарка. Она называла Жангал дурехой и растяпой, но помогала ей как можно дольше не встречаться с Дагримом. – Ведьма помрет, и вернешься обратно. Будешь снова выводить меня из себя, криворукая ты баламошка».

Жангал, плача, пыталась расспросить, почему княжий дружинник гонит ее от Жамьян-даг.

«Известно, почему, – сплюнула тогда Магожа, разжигая вечерний костер. – Приятельница твоя – ведьма, а ведьмы умирают мучительно, если не успели найти преемницу и сбросить на нее груз своих чар. Из всех в лагере только ты, молоденькая девка, ей подходишь. Но твоя приятельница не хочет делиться с тобой волшбой. Может, знает, что ты неподготовленная и от такой силы с ума сойдешь».

Жангал не боялась сойти с ума. А жить беспомощной невольницей – боялась. Вот и пробиралась в ночи, пригибаясь к земле и остервенело стирая с губ и щек следы от поцелуев Дагрима. Иногда она хныкала от тревоги, и пар вылетал из ее рта мягким облачком. Иногда, заслышав чьи-то шаги, Жангал пряталась и глядела на низкое небо с редкими крапинками северных звезд. Хоть бы дойти, хоть бы забрать у Жамьян-даг ее чародейство!..

Стрелой Жангал обогнула костер, зажженный у знахарского шатра, и шмыгнула внутрь, переступая как можно тише. В шатре было гораздо темнее, чем снаружи: Жангал пошла на ощупь, надеясь, что не наткнется на спящую Магожу. Ее глаза, постепенно привыкая ко мраку, разглядели плошку, в глубине которой догорали лекарственные травы. Жангал медленно пошла на неверный огонек, догадываясь, что рядом с ним находилась постель больной.

Рабыня скользнула на колени рядом с ложем: блики мельтешили, освещая черты Жамьян-даг. Она спала, и дыхание у нее было удивительно мерное. Жангал, сама стараясь не дышать, выпуталась из своих покрывал – чтобы лучше разглядеть лицо Жамьян-даг, бледное и страшно красивое. С черными, как у ханш, длинными бровями, одну из которых рассекли давним ударом. С точеными скулами: на правой темнел синий полумесяц. Жангал не знала, как передается чародейская сила, поэтому лишь протянула дрожащий палец, чтобы коснуться колдовского знака.

Воительница перехватила ее запястье ловко, резко, будто ей ничего не стоило скинуть с себя оковы сна.

– Ах ты хитрая лисица, – проговорила она хрипло. – Сказала же, чтобы тебя ко мне не пускали.

Она немного приподняла голову, выпуская руку Жангал, – от испуга рабыня едва дух не испустила.

– Твое счастье, – откинулась на подушку, – что я уже передумала умирать.

Яхонты в косах III

Кригга чувствовала на губах травяную горечь. Марлы поили ее отварами перед каждой встречей с Сарматом, иногда – и после. Несложно было догадаться, зачем: раз драконьи жены погибали к летнему солнцевороту, им не стоило вынашивать в себе жизнь. Только Кригга, выросшая в деревне и слышавшая множество шепотков и знахарских присказок, не верила в чудодейственную силу снадобий. Она боялась представить, что случилось с женщинами Сармата, которым отвары не помогли. Как марлы вытравливали из них плод? Пытались ли они спасти их и был ли в том толк? Кригга не сомневалась: марлы и в подметки не годились лекарям, способным остановить кровь у женщины, выкинувшей дитя.

Хоть бы эта доля ее минула.

– Что-то не так?

– Нет. – Кригга попыталась улыбнуться, стирая привкус глотком подслащенного вина. – Все хорошо.

Она оставила кубок и зябко повела плечами. Но в палатах, кроваво-ониксовых, царило блаженное тепло: Кригга не помнила ни одной ночи, которую Сармат провел бы с ней в холодном чертоге. Сейчас они сидели друг напротив друга на полу, утопая в длинном ворсе ковра. Между ними – доска из цитрина и сливочного цвета кварца, на которой стояли стесанные снизу шарики из горного хрусталя. Сармат объяснил, что это гахра – игра батыров и мудрых ханов, придумавших, как упражнять не только тело, но и разум.

– Твой ход, – заметил Сармат.

Он скрестил ноги на тукерский манер. Кригга попыталась сделать так же, подоткнув под лодыжки исподнюю рубаху, наспех натянутую на разгоряченное тело. И сейчас Сармат, одетый лишь в шаровары и неплотно запахнутый халат, расшитый оранжевыми птицами, был таким красивым, что Кригга едва могла смотреть. Лампады и свечи услужливо освещали его лицо: медь волос и бороды отливала тягуче-медовым, а в темных глазах, сощуренных ласково, по-кошачьи, плясали искорки.

Кригга сглотнула. Когда она не видела его, ей было нетрудно рассуждать здраво и желать ему поражения в войне. Но сейчас…

– Пощади, господин, – буркнула она, отводя взгляд. – Я дуреха и ничего не смыслю в подобных играх.

Действительно, дуреха. Кригга рассерженно заметила: когда Сармат бархатно рассмеялся, у нее сладко сжало в животе.

– Попробуй.

Они уже играли какое-то время, и Кригга даже разобралась с правилами. Но как сосредоточиться, если Сармат-змей улыбался, отбрасывая за спину косицы с зычным позвякиванием зажимов? Если он, следя за доской лишь в четверть внимания, смотрел на Криггу сквозь подпаленные ресницы? Он пил вино, запрокидывая голову и обнажая шею с горячо бьющей жилкой; мял кусочек свечного воска, податливо таявший в его пальцах. Кригге казалось, что сама она – этот кусочек, разомлевший от жара и близости.

Она потерла виски, опуская лицо к доске. И с удивлением заметила, что наискось от одного из ее хрустальных шариков выстроился ряд фигурок противника, – чтобы она могла срезать их единственным ходом.

– Это нечестно, – выдохнула она. – Ты мне поддаешься.

Сармат вскинул брови.

– Не понимаю, о чем ты.

– Неправда. – Она спрятала в ладонях пылающие щеки. Осторожно убрала прядку, сбегающую по плечу, а когда случайно коснулась участка спины над лопаткой, вспыхнула еще больше: недавно Сармат ее там целовал.

«Глупая девка! – одернула себя Кригга. – Перестань!»

Но как перестать? Чем меньше времени оставалось до лета, тем Сармат становился словоохотливее, нежнее и звонче. Или Кригга переставала бояться, хотя и понимала, что ее страх должен лишь возрастать – о, она понимала, почему. Кригга выросла в местах, где женщины не имели права выбора, а подневольное замужество было обычным делом: неудивительно, что на нее так влиял мужчина вроде Сармата – веселый, ласковый, ни к чему ее не принуждающий, прислушивающийся ко всем ее желаниям, кроме одного – вернуться домой. Однако всем женщинам, среди которых выросла Кригга, на роду было написано покинуть отчий дом и быть покорными мужьям.

Она тяжело вздохнула, охлаждая рот пряной вязкостью вина. Помолчала – Сармат не торопился прерывать тишину. Только потянулся к столу, с которого взял гнутый нож и корзинку с засушенными фруктами.

– Нынче мартовское полнолуние, верно?

– Да, – улыбнулся он, передавая ей с ножа ломоть засахаренной груши. – Скоро солнцестояние. Как говорят легенды, после него начинается – что?

Кригга внимательно на него посмотрела.

– Часть года Сарамата-змея.

– И Молунцзе, – добавил, отрезая ломоть и для себя. – В общем, все мое. Замечательное время. Долой затяжную зиму, которой правит Кагардаш или Тхигме, и да здравствует теплая весна и хмельное лето. Пляски у костров, цветение ландышей и маков, гадания на суженого-ряженого и калиновые венки, сплавляющиеся по реке.

Кригга медленно подтянула колени к груди.

– Сегодня господин совсем другой, – осторожно сказала она. – Не такой, каким был на прошлую луну.

Сармат приподнял уголок губ – нож, измазанный в сладкой вязи, застыл у подбородка.

– О, – произнес коротко, смотря на Криггу иначе, едко-хищно. – Догадываюсь, о чем ты толкуешь.

Он вытер лезвие платком.

– Видишь ли, – начал неожиданно открыто, – я думал, что у меня трое мертвых братьев. Двух из них убил я, а до третьего так и не сумел добраться, и его искрошило время. Но я ошибся, и сейчас тот, чья часть года подходит к концу, идет на меня войной.

Кригга обсуждала вести с Рацлавой и догадывалась, о ком ей еще зимой рассказывал муж. Однако не смогла не удивиться, услышав это от самого Сармата.

Более того – она опешила.

– Кагардаш…

– М-м, – протянул он с застывшей улыбкой, – предпочитаю другое имя, не тукерское. Хьялма. Что ж, не стану скрывать, я был слегка… – Сармат провел языком по губам, подбирая нужное слово, – раздосадован. Своей смертью Хьялма оказал бы услугу и мне, и Княжьим горам, но, увы, не сбылось.

Он подался вперед, упираясь локтем в колено, а кулаком – в висок.

– Ты могла заметить: я – сплошной сгусток чувств. – Насмешливо дернул бровью. – Всполох переживаний. Не самое лучшее качество для того, кто хотел стать князем, а? Мой недостаток. Приходится брать себя в руки.

Кригга сжимала и разжимала в горсти ткань рубахи. В висках шумело: с ума сойти! Она затравленно рассматривала багряные стены чертога, примятое ложе и золотые украшения с крапинками самоцветов, рассыпанные по ковру. Как все может быть таким размеренным? Почему Матерь-гора не содрогается в ужасе, засыпая один чертог за другим, если князь Хьялма жив и его войско наступает на мятежных братьев? Почему Сармат беседует с женой, поигрывает ножом и топленым воском, хотя тот, кого он ненавидит, – наверняка Хьялма тоже дракон! – подбирается все ближе и ближе?

– А что изменилось сейчас, господин? – спросила Кригга, стараясь не смотреть ему в глаза. – Почему ты такой… спокойный?

Он улыбнулся шире прежнего, обнажив просвет на месте клыка. Откинул со лба волосы, и в мерцании свечей кольцо в его правой ноздре блеснуло золотом, а перстни брызнули киноварной кровью.

– Потому что, – произнес Сармат, прокручивая меж пальцами рукоять ножа, – я вспомнил кое-что важное.

– Что же это?

– Я – страшный враг, дорогая. – Подмигнул лукаво. – И меня тоже стоит бояться.

Кригга не нашла, что сказать. Но это и не потребовалось – Сармат скинул с себя кривую усмешку и заявил, что засиделся. Он дотянулся до одного из сундучков, выуживая резной ларь, вытесанный из яшмы с сердоликовой прослойкой. Поставил его себе на колени.

– Знаешь, что это?

Стоило Сармату приоткрыть крышку, как заработал выверенный механизм и потекла песня.

– Музыкальная шкатулка, – восхитилась Кригга и тут же смутилась своего ребячества – не о том думает! – Я встречала такие в твоих сокровищах. Они чудесные.

Внутри ларчика маленький дракон с кружевными гранатовыми крыльями скользил в облаках из белого агата. Облака и дракон приподнимались и опускались, а песня продолжалась с легким пощелкиванием внутренних деталей.

– Рацлаве бы понравилось, – предположила Кригга, а Сармат скривил губы, словно упоминание о второй жене было лишним.

– Не уверен, – бросил он. – Не думаю, что ей что-то бы здесь пришлось по вкусу. Слишком уж она… никакая, да и песни из шкатулок сопровождает треск. Впрочем, хватит.

Он отложил шкатулку и нож на столик. Резво встал на ноги и наклонился к Кригге: приподнял, увлекая к себе. А музыка все играла и играла.

– О нет, – грустно сказала Кригга. – Из меня вышла никудышная плясунья.

Меньше всего ей хотелось попадать под Сарматовы чары, когда он откровенно заговорил о своем брате. Но тот заложил левую руку себе за пояс, прижав ладонь тыльной стороной. Правой же закружил Криггу под мерные механические переливы, мелко трепещущиеся у сердца.

– Готов спорить.

Разве она могла воспротивиться? Кригга сжала кулачки, поднятые до уровня талии; закачала развернутыми локтями, но лицо у нее было нарочито-страдальческое.

– Уверена, перед тобой женщины танцевали куда более искусно. – Она взметнула кисть до лба, защелкала пальцами в такт. – У них были легкие ножки и ловкие руки. Они весело взбивали ворох юбок, порхая, как стрижики.

– Как стрижики, – послушно повторил Сармат, притопнул ступнями и хлопнул в ладоши.

Скорбь Кригги стала еще более шуточной.

– Они, поди, били в бубны, – мрачно изрекла она, поворачиваясь на пятках, – и вели хорошенькими плечиками.

– Плечиками, – согласился охотно, обвивая ее стан.

– А одежды на их стройных фигурах сидели так плотно, что и смотреть стыдно.

– Ужасно стыдно.

Кригга фыркнула, отступая. Заскользила по ворсу ковра, выворачиваясь из Сарматовых рук, – а потом сама поймала кончики его пальцев и сделала шаг вперед. Отступила снова.

– Ну так а я тебе на что? – Кригга знала, что худощава и угловата, что лицо ее – слишком тяжелое, ноги – косолапые, а крапчатые серо-зеленые глаза напоминают болотную слизь. Но это все забывалось, когда Сармат смотрел на нее, в своей привычной манере невесомо дотрагиваясь в пляске до ее спины и пшеничных волос.

– Не знаю, – откликнулся Сармат ей в тон, полусерьезно-полушуточно. – Нравишься.

В какой-то миг Кригга сдалась и уплыла – ей показалось, что все хорошо. Что не Сармат-змей, а просто ее возлюбленный сплетал свои пальцы с ее, касался плечами ее плеч, а спиной – спины. Что они танцевали в доме, где Кригга была законной хозяйкой, и она собиралась ждать возвращения мужа из походов и надеяться на его удаль и удачу.

Мелодично потрескивала шкатулка. Сармат и Кригга переговаривались и смеялись, отбивая ритм. Мелькали их руки, золоченые в теплом свете, дыхание сбивалось хохотом и сиплым шепотом. Бедра приближались к бедрам, грудь – к груди, босые ноги утопали в мягком ворсе – пару раз кто-то из них наступал на рассыпанные безделушки и то охал, то сдавленно шипел.

– В этот год многое поменялось, – заметил Сармат ей на ухо, тут же отстраняясь – так велела музыка. – Может, поменяется еще что-нибудь.

Весело звенели украшения, некогда вплетенные марлами в косы Кригги, – некоторые из них еще оставались в распущенных волосах, а теперь выпадали на ковер бронзовыми искрами.

– Я не понимаю, господин.

Он улыбнулся ей так светло и нежно, что защемило сердце. Приблизился, сбивая все движения, и поцеловал в кончик носа. От неожиданности Кригга споткнулась, наступила на край длинной исподней рубахи и накренилась к полу. Сармат подхватил ее, но тоже потерял равновесие – оба рухнули.

О, на какое-то мгновение Кригга поверила в то, во что запрещала себе верить. Но лицо Сармата находилось над ее лицом, и он смотрел на нее ласково и почти влюбленно, и Кригга почувствовала, что глаза наполняются слезами. Она спросила себя: неужели где-то есть женщина, способная вынести эти взгляды с жалящей хитринкой, эти хищные усмешки, сменяющиеся вкрадчивой, робкой полуулыбкой, и не соблазниться мыслью, что Сармат ее пощадит? А потом вспомнила: была такая женщина. Малика Горбовна, княжна Гурат-града.

– Нет, – выдохнула Кригга, отворачиваясь. Он ведь даже поигрывал перед ней ножом, прекрасно зная, что Кригга не решится на безумство, подобное поступку Малики.

Она несильно оттолкнула Сармата, заставив сесть, и сама подобрала ноги и устроилась рядом. Кригга давно не давала воли рыданиям – сдержалась и сейчас, взведя громоздкий подбородок.

Сармат уже не улыбался и не хохотал, только смотрел серьезно, насупив брови.

– Я не могу тебе ничего обещать, – сказал тихо, рокочуще. – Я не знаю, куда выведет эта война. Может быть, и меня уже не будет к летнему солнцевороту. Но если я доживу, то…

Он смешался, как будто впервые не мог подобрать нужные слова. Сармат нанизывал их на мысль медленно, осторожно, точно бусины:

– С тобой ничего не случится.

Одно время Кригга просто смотрела на него. Затем – протянула руку и коснулась его щеки, погладила короткую медную бороду и поцеловала в сжатый уголок губ.

Боги, какая искусная ложь!

* * *

Март был щедр на возвращения в человеческое тело.

Ночь весеннего равноденствия, в которую Сармат оставлял драконью чешую на следующие два дня, называлась в Пустоши Пламенной ночью. Тукеры разводили костры у каждой кибитки и каждого шатра, и степь, усыпанная огнями, становилась отражением темного звездного неба. Пляски были яростнее, а песни – громче, чем в осеннее равноденствие. Наступало страшное и благодатное время Сарамата-змея, тукерского божества войны, богатства и молодости. Ханы раздумывали о походах, старейшины родов – о свадьбах. Затихали холодные ветра над Пустошью, и степь готовилась к цветению: пройдет месяц – и раскинется ковер из маков, клевера и горечавки. Потянутся к солнцу медоносные травы, и весь мир к югу от Княжьих гор утонет в пестром душистом море, которое, словно ладьи, разрежут кочующие станы.

Тукеры праздновали весеннее равноденствие как новолетие. Считали, что в этот день падали оковы холода и смерти, в которые Кагардаш, соперник Сарамата-змея, заковывал мир. Пробуждалась жизнь, безмятежная и юная, взлелеянная в растущем тепле. Девушки танцевали в золотых и медных браслетах, бренчащих на запястьях и лодыжках, выманивая на звон удачу и славную долю. Юноши проходили обряды и становились мужчинами, а самые храбрые боролись врукопашную среди костров и звезд. Казалось, что огромные ладони пересыпали огни с земли на небо и обратно, и жаркие медовые искры пронзали все сущее.

У Сармата с тукерами была взаимная любовь. Она началась еще до того, как отец сослал его наместником в Криницу – маленькое поселение, нелепо вклинившееся в мощь халлегатских земель, между горным хребтом и участком желтой степи. Тогда, тысячу лет назад, союзы с ханами Пустоши перебивались ожесточенной борьбой, но Сармат не был бы Сарматом, если бы не умел заводить друзей. Некоторые из его тукерских приятелей даже подсобили ему в первом восстании – Хьялме потребовался год, чтобы загнать мятежника за ворота Криницы. Порой Сармат удивлялся, как он, тогда еще по-мальчишески вспыльчивый и не слишком разумный княжич, смог так долго продержаться. В распоряжении Хьялмы, едва успевшего занять отцовское место и отнять у брата невесту, были все войска Халлегата. Воеводой ему служил дядька Тогволод, при котором набирался опыта Ярхо – а Ярхо уже тогда был грозен и смышлен в ратной науке. Обороняться от них целый год, имея за спиной лишь терема Криницы и тукерскую конницу, – дорогого стоило.

«Знаешь, – как-то сказал Сармат Ярхо, уже облаченному в камень: конечно, тот не испытывал любопытства, – иногда я спрашиваю себя, на что я тогда рассчитывал? Поднять восстание, опираясь лишь на кусочек земли размером с халлегатский медовый зал… Вот же дурак».

На удивление, в тот день Ярхо к нему повернулся и даже будто бы сощурил глаза – каменная кожа не дрогнула, не углубились складки на лбу, но странно мелькнул зрачок.

«Зато хулишь Рагне».

«Но, – возмутился Сармат, – Рагне был постарше. Сколько ему исполнилось в год смерти? Двадцать с лишним?.. Ты в этом возрасте уже вовсю битвы выигрывал».

«А ты – просиживал порты в тюрьме».

«С ума сойти, братец, – всплеснул руками. – Ты сегодня такой разговорчивый и едкий, никак камень с языка отслаивается?»

Ярхо не отозвался, и Сармат продолжил:

«Я сделал дурость и выжил, а Рагне – нет. Важен итог. – Он вскинул бровь. – К тому же я сих пор считаю, что самым глупым из нас был вовсе не бедняга Ингол».

Когда Сармат вспоминал его, казалось, будто и не сам он ослепил и замучил Ингола, так горестно звучал его голос.

«Рагне, – провозгласил он, – вот кто был действительно недалеким. Не знаю, чем нужно думать, чтобы вывести свои гикающие дружины против дракона. Против дракона, Ярхо, в чистое поле, ничего не предусмотрев. Пока Хьялма строил катапульты, Рагне пытался одолеть меня хрупкими палочками копий и стрел. – Хмыкнул. – Да, Рагне погиб нелепо, но зато об этом сложили много песен. Гордый несмышленый братец».

…Впервые за – страшно вспомнить, сколько! – лет Сармат покинул драконье тело вне Матерь-горы. Он обратился в Пустоши, залитой светом праздничных огней и запахом пряных трав.

Пламя снаружи пылало так ярко, что свет просачивался сквозь красный шелк шатра, делая его почти полупрозрачным. Сармат затянул кушак – у него хватало тукерских халатов и шаровар, но сейчас он одевался на княжегорский манер. Одно дело, если в юности он дополнял наряды, привычные его землякам, вещами южного кроя. Но сейчас – о нет. Как бы там ни было, Сармат – сын северного князя, кровь Халлегата. Должен соответствовать.

Он оправлял ворот алого кафтана, смотрясь в начищенное медное блюдо, заменявшее ему зеркало.

– Волнуешься?

Удивительный случай – Ярхо начал разговор первым. Но наступали другие времена. Странно, если бы изменения обошли даже каменного предводителя. Все же это была их война, не завершенная еще с незапамятных времен. Сколько бы ни минуло лет, сколько бы княжеств ни уволокло в кровавую пучину – все началось с них троих и ими же должно закончиться.

– Нет. – Сармат пожал плечами, оборачиваясь. – А ты?

Губы Ярхо искривились бы, если б сумели.

– Очень остроумно.

Сармат рассмеялся.

Им понадобилось время, чтобы созвать тукерских ханов. Сармат знал, что на переговоры не хватит одной ночи, поэтому решился показаться во время, когда был наиболее уязвим: в равноденствие. Ратники Ярхо сторожили его чешую, сброшенную снаружи, – когда Сармат соскребал с себя кожу, рыча от боли, ханские свиты рассыпались по кибиткам и шатрам. Немудрено.

Ему стоило усилий добрести до того шатра, что приготовили ему: не узнать было сложно – раскинутый вширь, красный, поддетый золотым узором. Сармат, шипя от неутихающей ломоты в суставах, – на больший срок превращаться было труднее, – едва волочил ноги, но от помощи отказался. Его обнаженное тело, сводимое в горячей судороге, даже не чувствовало вечерней прохлады.

А сейчас ничего. Выбрал одежду из сундука, предусмотрительно принесенного кем-то из людей Ярхо. Похлопал по побледневшим щекам. Остро усмехнулся в блестящую медь.

– Ты хоть говор их помнишь?

Сармат вздохнул:

– Язык, братец, мое лучшее оружие. Разве твой меч может забыть, как сносить головы?

Грудь еще сдавливало при дыхании, но Сармат быстро привыкал. Ему казалось, что глаза, совершенно не зоркие, если сравнивать с драконьими, были такими маленькими, что чудом не выпадали из глазниц. Хрупкие косточки едва выносили тяжесть повисшей на них плоти.

Он растер лицо ладонями, силясь утихомирить боль, гнездящуюся в голове.

– Братец. Если кто-то из ханов или их слуг бросится на меня с ножом, или попытается прострелить из лука, или сделает еще незнамо что, будь так любезен, раскрои им череп. Желательно до того, как меня убьют.

Ярхо повел подбородком:

– Посмотрим.

– Посмотри. Не лишай Хьялму удовольствия полюбоваться мной.

Он сжал пальцы в кулак и несильно ударил Ярхо в плечо.

– Погляди-ка. Мы собираем войско против старшего брата. Совсем как в старые добрые времена.

– Старые, – согласился Ярхо почти ворчливо. – Но недобрые.

Сармат раздвинул полог, выходя в ночь пляшущих огней. Он прикрыл подпаленные ресницы, чтобы не ослепнуть: степь переливалась жаром и жужжала, как растревоженный улей. Вся созванная ставка – вереницы повозок, остроконечные верхушки шатров, высокие кострища, – находилась в тревожном ожидании. В ханских свитах не били в бубны, не приносили жертвы и не заставляли полонянок плясать на расстеленных коврах. Сегодня они пришли, чтобы воочию увидеть Сарамата-змея.

Пожалуй, мало какой человек смог бы созвать столько великих ханов и их верных батыров. Многие из тукерских станов не были дружны между собой, но сейчас – сейчас они подчинились зову существа, которое тридцать лет опекало их в обмен на желтое степное золото и чернокосых девиц.

Сармат шел, краем глаза поглядывая за Ярхо: брат следовал за ним бессловесной грудой. Сармат видел коней с завязанными глазами, – чтобы не испугались огня, – и ханских слуг, выглядывающих из-за спин каменных воинов. Те выстроились по обе стороны, обозначая Сарматов путь к месту собрания. Вокруг стреляли искры от тысяч костров – они взметались и таяли, и Сармат, завороженный, смотрел на них, летящих с бескрайнего неба.

Сколько лет он не видел этих звезд человеческими глазами?

Но все же красота, от которой он-человек отвык, не мешала ему остро примечать любую деталь. У одного из воинов Ярхо, охранявших его от возможного посягательства, Сармат разглядел лицо смертного мужчины – бледно-розовое, а не каменное серое.

– Скажи, – он улыбнулся, делая шаг вбок, к нему, – не тебя ли зовут Йокимом?

Среди немногочисленных живых людей, служивших Ярхо наравне с прочими, Йоким Прихвостень считался самым храбрым, стойким и бесчувственным. Он сдержанно кивнул, как кивнул бы сам Ярхо, но глаза – все же человеческие, яркие, – полоснули остатком любопытства. Что ни говори, Йоким впервые видел чудовище из горы представшим в теле мужчины.

– Ты послужил мне на славу, – похвалил Сармат. – И верно передал тукерам мою волю. Твои слова побудили великих ханов собраться вместе – редкое красноречие для воинов моего брата.

Йоким кивнул во второй раз, принимая его слова. Сармат знал, что без такого гонца не сумел бы созвать кочевников, раз сам, безъязыкий, летал в драконьей чешуе.

– Может, ты что-то хочешь в награду?

– Благодарю, – произнес Йоким. – Но моя награда – служить Ярхо-предводителю.

Сармат поморщился.

– Ты уверен? – настаивал он. – Неужели ты ничего не желаешь? Ни драгоценных камней, ни золота, ни красивых женщин?

– Нет, – обронил ратник сухо. – Ничего.

Он даже не взглянул на Ярхо, высившегося за Сарматовым плечом, – продолжил смотреть в одну точку. Зато обернулся Сармат, когда продолжил путь.

– Что ты с ними делаешь? – удивился он. Ярхо промолчал, и тогда Сармат продолжил: – Ты их не кормишь? Бьешь? Угрожаешь им? Я помню этого человека. Кажется, кто-то из княжьих лизоблюдов снасильничал над его дочерью, но скольких чужих дочерей убил ты, братец?

– Достаточно, – нехотя отозвался Ярхо. – Но, в отличие от тебя, я не меняю окружение раз в год. Я отбираю лучших.

Сармат хмыкнул, разглядывая место, где собрался тукерский курултай.

– Скажи это женушке, которая пыталась меня зарезать.

Его уже ждали ханы, прибывшие из разных станов. Сидели кругом, скрестив ноги на узорных коврах, а подле них были их родичи и свирепые батыры. За ограду из часто вбитых колышков не смели ступать рабы и слуги – лишь суетились где-то рядом, поддерживая ритуальные костры. С места, выбранного для курултая, получилось бы без труда разглядеть пустое драконье тело, оставленное у шатра Сармата, – груда рубиновой чешуи возвышалась над сторожившими ее воинами-исполинами, как маленькая гора.

Сармат выплыл на середину круга – неторопливо, по-хищному плавно. Ярхо двигался следом, молчаливый и страшный, страшнее любого из славных воинов, пришедших на курултай.

– Не переживай, братец, – шепнул Сармат. – Я потом тебе переведу.

Он слукавил о своем волнении. Столько лет он не покидал Матерь-горы речистым человеком, так давно не увещевал знатных господ – не разучился ли? Но сейчас, когда за каждым его движением следили дюжины острых глаз, когда он жадно пытался узнать хоть некоторые из ханских лиц, – многих Сармат встречал в драконьем теле, – и когда с наслаждением обнаружил, насколько сладко и звонко растекался его голос, не звучавший под этим небом больше тысячи лет, Сармат понял: не разучился.

Хьялма был мудрее всех своих братьев, Ярхо – сильнее, но только Сармат умел говорить так бархатно и елейно, так грозно и ласково, что низкий рокот из его груди лился в уши, смешиваясь с треском огней.

– Мои добрые друзья, – усмехался, обнажая отсутствующий клык, – здравствуйте.

Тукерские слова вспоминались мгновенно. Сармат упоенно перестраивал свою речь, подбирая каждый звук к звуку, чтобы все, что срывалось с его губ, было точным, как удар кинжала. Чтобы приглушенное шипение менялось звоном литавр, чтобы гадючий свист обтекал удалые гласные.

Его слушали, не смея перебивать. Божество, пришедшее в теле мужчины в разгар весеннего равноденствия. Сарамата-змея, сплавленного из меди и золота, слитого из крови и жара. Он говорил и говорил – о беде, что шла с севера и несла на своих крыльях голод, мор и лютую зиму. Говорил о властном тиране, которым была эта беда до того, как обросла чешуей. О том, что выяснили соглядатаи Ярхо: Кагардаша-Хьялму разбудил не кто иной, как Горбович из Гурат-града.

Эта фраза – точно ведро воды, выплеснутое на тлеющие угли. Тукерская знать яростно зашипела и гневливо зашептала. Зло вскрикнул человек, в котором Сармат узнал Алты-хана – щедрейшего из его тукерских почитателей; о, Сармат был благодарен последним поколениям гуратских князей. Их надменность, их непомерная гордость и разгульная жестокость, встретившаяся с такой же жестокостью кочевников, породила чистую ненависть. Тукеры почти единогласно признавали в Горбовичах врага, и только собственные склоки и междоусобные войны не позволяли им объединить силы, чтобы вернуть Гурат-град себе.

И если Кагардаш был соперником сказочным, неизвестным, то отпрыск проклятой семьи – угрозой настоящей. Сармат не преминул напомнить, что это его драконье пламя выжгло гниль из гуратских стен – жаль только, что гибель последнего Горбовича, венчанного на княжение в златоглавом соборе, шла рука об руку с крушением древней твердыни.

Он продолжал, и его слова вились ужами, пронзали стрелами, множили звук от вкрадчивого смеха до плотоядного рыка.

– Мне нужна помощь, друзья мои. – Глаза сверкали, как яхонты, облитые темным пламенем. – Не откажите мне. Вы ведь знаете: уж я-то в долгу не останусь.

Кто бы нашел силы ему отказать?

Серебряная пряха IV

– Разумеется, – хмыкнула Рацлава. – Все так и будет. Сармат раскается в своих грехах и унесет тебя далеко-далеко, на прекрасную поляну, где он построит дом, а ты родишь ему маленьких Сарматят. Война закончится, так и не начавшись. Ярхо-предатель повесит меч на гвоздь, отойдет от дел и разобьет на склоне горы чудесный каменный сад. Нас с Лутым тоже пощадят, и мы расскажем этому миру, как милосерден Сармат-змей.

Кригга лишь шумно вздохнула и покачала головой.

Драконьи жены нежились в купальне – круглом чертоге, вырезанном из сливочного мрамора. Рацлава сидела в одной из каменных ниш – по шею в воде, такой горячей, что над гладью поднимался молочный пар. Кригга – за ней, устроившись на нагретом опаловом бортике. Она уже как могла высушила тело и надела рубаху, а сейчас намыливала волосы Рацлавы; воздушная пена таяла и с сухим хрустом текла по ее рукам.

Это была задача марл – помогать драконьим женам, но Рацлава и Кригга, желая обойтись без каменных дев, отослали их прочь, едва те наладили купальню. Марлы постарались на славу: пол чертога напоминал соты из-за обилия стесанных ям разных форм и размеров, и в каждой плескалась обжигающая вода. Возможно, марлам услужил глубинный жар Матерь-горы. Драконьи жены восхитились – здесь было так тепло, что, казалось, даже породе следовало оплыть. Какое блаженство после холода, царящего в большинстве палат!

Марлы принесли им кусочки мыла и сосуды с южными маслами: розовым и гераневым, из миндаля и липового цвета, из имбиря и гвоздики… Оставили новые исподние рубахи, мягкие и гладкие, расшитые по вороту незатейливыми узорами.

– Ты ведь разумна. – Рацлава откинула голову: часть волос выскользнула из пальцев Кригги в воду. – Откуда такие глупые мысли?

– Как тебе объяснить? – грустно отозвалась Кригга, любовно подбирая мыльные пряди. – Ты не слышала, как он говорит. Я знаю, что в его словах ни слова правды, что он убьет нас всех, но когда слушаю… Сармат бы даже тебя убедил.

– Не думаю, – скривилась в ответ.

Раздался плеск: Рацлава подняла руку, выпростала ее из белого пенного облака и в который раз – для успокоения – коснулась свирели, оставленной на бортике. Достаточно близко, чтобы она смогла дотянуться, но слишком далеко от Кригги – чтобы та не столкнула ненароком.

– Это ты у нас наивная душа, которая верит, что в мире есть любовь и справедливость.

– Но в мире есть любовь и справедливость. – Кригга слегка пожала плечами. Дескать, зачем с этим спорить – хотя знала, что Рацлава не увидит этого.

– Не для меня.

Рацлава обернулась, положив локоть на молочно-опаловый край, которым обложили мрамор ниши. Лицо ее раскраснелось, поры в коже расширились, но пена, стекающая по шее, все же была ненамного белее груди и рук.

– Когда осознаешь, – проговорила она, – что все ваши девичьи игры и страдания – не про твою честь, становится спокойно и легко. Так же, как если свыкаешься с мыслью, что мир – зверь, в бою с которым ты один на один.

Рацлава скользнула еще ниже и глубже, по самый подбородок. Тепло так радовало ее, что отвлекало от боли в свежих царапинах – руки и намокшие губы пощипывало из-за горячей воды и пены.

– Как видишь, – ухмыльнулась она, – Сармат-змей понимает, что у него нет приманки для меня. Вот и не жалует.

Удивительное дело: с Криггой Рацлава была так говорлива, как ни с кем иным. Может, понимала, что скрывать ей нечего – и незачем.

– Почему? – спросила Кригга, перебирая ее волосы. – На свете так много слепцов. Никогда не поверю, что все они несчастны и одиноки.

– Я не была несчастна, – отрезала Рацлава. – И одинока – тоже. С чего ты это решила? Я такая, какая есть, не только из-за слепоты. Я родилась не в самом удачном месте и не в самое удачное время, меня не хотели – и не должны были – лелеять. У меня скверный характер и неласковый язык. Я слишком равнодушна к людям.

Она раздраженно выдохнула.

– Я могла бы потратить целую жизнь, чтобы приспособиться. Заставить других поверить, будто я такая же, как они, будто они мне… любопытны. Но, – повела плечом, – не стала. Я постигала непростое ремесло, искала силы и власти. Это нужнее.

Наверное, она не рассказывала это ни Ингару, любимейшему из братьев, ни Совьон, с которой они долгие месяцы провели вместе. Так вышло, что никого ближе не сыскалось. Никто больше душу Рацлавы не изучал – вот какая она, крохотная и холодная, жаждущая могущества душоночка. Рацлава понимала, что она – нехороший человек. Вот и маленькая драконья жена, выведя ее на разговор, случайно об этом узнала.

Невелика беда.

Кригга подалась вперед, смывая с волос Рацлавы мыло, и сказала с жалостью – Рацлаве был ненавистен этот тон:

– Это что же, получается, ты никого не любишь?

Рацлава прикрыла глаза, вспоминая.

– Я люблю свою музыку. И старшего брата. Воздух, когда он пахнет свежо и чисто. Шершавость кружева и мягкость шерсти. Мне хватает.

– И только? Никогда не поверю, – строго сказала Кригга. – Я помню, как твоя свирель пела о любви. Я слышала много человеческого. Трепетного, – она медленно, боязливо подбирала подходящие слова, – страстного, мучительного… Нельзя ткать такие песни и не знать этого.

– Можно.

Рацлава вытянула руку и раздвинула пальцы – паучья лапка в молочной кипени.

– Во мне мало любви, – спокойно проговорила она, поигрывая пальцами, – но много боли и зависти. Через них я пропускаю все нити, которые тяну из мира, вот и получается живо и остро.

Паучья лапка запорхала по пенным барашкам, продавливая их с шипящим хрустом.

– Но я не понимаю, почему это должно меня тревожить. Знаешь, что беспокоит меня на самом деле? – Она вскинула голову. – То, что даже Ярхо-предателю играть легче, чем Сармату-змею.

Кригга даже отставила черепок, которым набирала воду для волос Рацлавы.

– Погоди.

– Когда играешь Сармату, вправду чувствуешь себя птицей, чей щебет и слушают-то вполуха…

– Ты играла Ярхо-предателю?

– А ты не знала? – удивилась. – Он с некоторых пор мой добрый приятель. Так часто пытается вызнать, за что бы сломать мне шею, что, кажется, я перестаю его бояться.

– И он слушал тебя? Ему понравилось?

– Он камень, – напомнила Рацлава. – А я – певунья камня. Он достаточно терпелив, чтобы вынести мою музыку. Жаль только, что я слишком слаба, чтобы этим воспользоваться.

– Когда ты играла ему? Когда он спугнул твоего приятеля из Черногор…

– Тише! – шикнула Рацлава, оборачиваясь. В ней, купающейся и совершенно безоружной, с прополосканными волосами, прилипшими гладкими змейками к обнаженным плечам и груди, не было ничего грозного, – но Кригга испугалась. Так сверкнули ее бельма и задрожали губы.

Пускай сейчас драконьи жены одни, неизвестно, не стоят ли марлы за чертогами и насколько хороши их уши. Да, прислужницы немы, но вдруг в их силе передать услышанное?

– Встречаться с ним было рискованно, – шепнула Рацлава. – Говорить о нем громко – не менее опасно. Я натерпелась достаточно, и больше Ярхо-предатель меня не подловит.

И добавила еще тише, будто ветерок качнул листву:

– Я расскажу, если он появится снова или передаст вести через свою подгорную подружку.

* * *

Матерь-гору охватила дрожь. Спросонья Рацлава не поняла, что к чему, – испуганно взметнулась с постели и вслушалась в отдаленный рокот. Затем она нащупала платье – на длинных рукавах постукивали мелкие жемчужины – и, едва не запутавшись, надела поверх исподнего. Она нашла башмачки, предусмотрительно оставленные в полушаге от низкой каменной кровати, застеленной несколькими слоями простыней. Проверила свирель – Рацлава не снимала ее даже ночью и давно приноровилась спать на спине или на боку. Собравшись, она пошла на шум.

Рацлава узнала этот звук – обычно так, вызывая дребезжание пола и гул в стенах, рать Ярхо-предателя собиралась в поход. Но сейчас грохот усилился.

Похоже, происходило нечто из ряда вон.

Рацлава брела на звук так, как охотничья собака бежит по взятому следу. Ладонями она перебирала по дрожащим стенам, уходя все дальше и глубже. Ноги несли ее по коридорам – она чувствовала, что путь ведет ее не прямо, а вниз, через бесконечные повороты и развилки. Гладкая кладка под пальцами сменялась шероховатой породой, затем – голыми необтесаннымиплитами. Рацлава надеялась, что даже здесь она смогла бы кликнуть марл и вернуться назад. Прислужницы не пришли к ней на помощь, когда она задыхалась во владениях Ярхо-предателя, но пусть попробуют не отозваться нынче!.. Рацлава думала, что научилась повелевать ими, но на деле ее не спас бы и самый истошный крик: марлы боялись показываться в залах, где каменные воины Ярхо ждали своего часа.

Вот и дождались. Рокот стал невыносим, и Рацлава прикрыла уши руками – теперь она шла, касаясь стены только одним плечом. Драконью жену удивило то, что рокот был мерным: гул – тишина – гул – тишина. Шаги, слаженные до мельчайшего шороха.

Узкий коридор вывел ее к нужному месту. Не желая выглядывать – ей-то к чему? – и показываться, Рацлава замерла чуть поодаль от ядра шума. Она догадалась: перед ней открывался широкий ход, должно быть, исполинская галерея, по которой передвигались воины Ярхо-предателя. Грохот их ступней отдавался в черепе, и Рацлава чувствовала, как колыхалось все рядом с ней.

Она медленно стекла на пол, чтобы дать отдых ногам. Прислонилась к стене и принялась раздумывать – первая мысль ее была волнующей, приятной: должно быть, в Матерь-горе множество выходов. Какое Рацлаве дело до отверстий в вершине – для дракона, – или до водного лабиринта, через который они попали сюда с Лутым? О, нет. Войску Ярхо-предателя нужны ворота на земле. Жаль только, что Рацлава слепа и не отыщет дороги к нужным коридорам – да и странно, если бы от этой галереи к поверхности не простирался бы целый лабиринт. Никому не найти пути. Вторая мысль была мрачной: любой выход сторожат. А кто рискнет попасться воинам Ярхо?

Рацлава размышляла, что бы могла вызнать полезного, и внезапно поразилась: шаги не стихали. Ряд все грохотал и двигался. Если бы Рацлава выскользнула из коридора, наверное, ее тут же бы затоптали.

Сколько же ратников собирает Ярхо-предатель?

Мощь, равную которой он еще ни разу не звал на битвы за все то время, что Рацлава провела в Матерь-горе. Благодаря песням и ученичеству у Кёльхе она знала больше, чем полагалось простой дочери пастуха, – красивые слова и страшные числа. Она пыталась угадать, сколько воинов проходило мимо ее убежища-коридора, и понимала: несметное количество. Шаг чеканили сотни стоп.

Участь Рацлавы была незавидна, но даже драконья жена не согласилась бы поменяться судьбами с теми, кому не посчастливится встретиться с Ярхо-предателем. Пускай это сам князь Хьялма из северных сказок, что он сможет противопоставить такому? Сотни каменных воинов, не знающих ни усталости, ни милосердия, – они способны смести с лица земли любой город и смять любых людей, вставших у них на пути.

Тело затекло, однако Рацлава решила не привлекать к себе лишнего внимания, – человеку ее склада и нрава было не впервой мало двигаться, а все больше сидеть. Вот и сейчас она собиралась дождаться момента, когда пройдут последние из каменных воинов, и лишь потом убраться назад и позвать марл где-то на развилке.

Но стоило ратникам пройти, а грому – затихнуть, раздались другие шаги. Рацлава их узнала. Похоже, Ярхо-предатель не шел во главе своего войска, а еще собирал его по лабиринтам Матерь-горы, но Рацлава не желала с ним встречаться. Она не сделала ничего преступного – драконьей жене не запрещалось плутать по чертогам, однако не искушать же судьбу? Рацлава не надеялась, что Ярхо не станет осматриваться по сторонам подобно прошедшим ратникам, поэтому собралась с духом, поднялась и двинулась в глубину своего коридора. Она просчиталась.

Походка Рацлавы не была невесомой – шаг обыкновенного, не слишком легкого или проворного человека.

А у Ярхо-предателя, как и у всякого опытного воина, был острый слух.

* * *

Жена его брата обернулась, стоило ей понять, что ее заметили. Рацлава стояла в полутьме хода, простоволосая и белая, словно лунь. Ярхо не различил на ее лице страха. Замешательство, недовольство, скованность, но не страх.

– Я заблудилась в чертогах и пошла на шум, – сообщила она вместо приветствия, а потом добавила: – Здравствуй.

Ни одну из жен Сармата Ярхо не встречал так часто. Или, может, ни одна из них не искала с ним встреч? Бельмяноглазая певунья попадалась ему как будто нарочно, и это могло бы его раздражить, если бы Ярхо умел испытывать подобные чувства.

– Я слепая, – напомнила Рацлава. – Я не подглядываю и не пытаюсь проскользнуть вслед за твоей ратью.

Ее счастье.

Она почти ему надоела. Все-то, связанное с ней, было не так. Все – чересчур подозрительное: мягкотелая, пронырливая, плутоватая. Глупая певчая птичка Сармата-змея, которая решила, что петь брату мужа – лучше, чем не петь никому. Ярхо не знал, зачем она это делала и на что рассчитывала, и в каменном нутре глухо и лениво скреблась неприязнь, однако… Он понимал: пожалуй, у Рацлавы получилось бы понравиться ему, будь он человеком. Битвы всегда занимали Ярхо больше, чем девки, он был малосведущ в женском лукавстве и смог бы попасться на незатейливые уловки Сарматовой жены. Может, она бы привлекла его – ношей совершенного предательства, похожей на ту, что нес он; упорством, с которым выменивала музыку на собственную кровь, и спокойно-увертливым нравом, послужившим бы приманкой для него, неискушенного в подобных происках; внешностью, наконец, – вряд ли бы Ярхо счел некрасивыми кипень кожи или округлость лица и бедер, а что до слепоты, так он всегда был достаточно богат, чтобы обеспечить своим женщинам служанок. Иное дело, что времени на постоянных любовниц у него не находилось.

Но вот уже больше тысячи лет Ярхо носил камень вместо сердца. То, что могло бы случиться в подходящее время, ничего не меняло сейчас.

Может, ему следовало с ней покончить, чтоб не думалось. Но перед этим он должен был объясниться с братом, а в преддверии войны у Ярхо хватало дел и без хитрых Сарматовых женщин.

– Надеюсь, ты не сочтешь это проступ…

– Убирайся, – рявкнул он.

Жена его брата покачнулась то ли от удивления, то ли – от неожиданно громкого звука. Вцепилась в молочно-голубые юбки, отступила на шаг. Лицо ее стало потерянным. Рацлава беспомощно выдохнула, словно Ярхо не только напугал ее, но и оглушил. Она рассеянно потопталась на месте, нащупала стену, – наверняка не знала дороги, но это была ее беда.

– Ты идешь в поход, верно? – зачем-то сказала она тихо и сипло. Пальцами легонько поскребывала по стене, точно проверяя, не исчезла ли та. – Удачи.

Если бы лицо позволило, Ярхо бы сморщился. Но лишь тяжело обронил:

– Не следи за моей ратью.

Постепенно цвет ее щек становился живее, а речь начинала вилять – Рацлава приходила в себя.

– Я простая дочь пастуха. Мои братья никогда не держали меча и не уходили в походы. Я не знаю, сколько длятся войны, Ярхо-преда… – спохватилась, осознав, что называла не то прозвище, – …предводитель. Но я знаю, что недавно минуло весеннее равноденствие.

Рацлава осторожно потерла уши и продолжила:

– Осталось меньше четверти года. Неужели твой поход закончится до лета, Ярхо-предводитель?

Сотни воинов, легендарный князь в противниках – едва ли.

– А летом ты в любом случае придешь за моей головой. – Она улыбнулась застенчиво и скупо. – Мне уже будет все равно.

И, неуклюже поклонившись, певчая Сармата-змея углубилась в коридорную тьму.

Воронья ворожея VI

Еще в начале весны Латы пришел к ней и сказал, что лагерь снимается, а войско отправляется на юг.

Совьон по-прежнему не вставала с постели, хотя многое изменилось с той ночи, когда к ней пришла Моркка Виелмо. В подобных условиях раны Совьон должны были нагноиться, и после удара каменного воина ее позвоночнику полагалось рассыпаться – но нет. Следующие недели она неторопливо и верно шла на поправку.

Магожа говорила, что Совьон проведет в постели не меньше года, однако воительница надеялась на иное. Она верила в лучшее, полагаясь на колдовство вёльхи и крепость собственного тела, и лишь единожды на Совьон нахлынула тоска: когда Латы принес весть о походе.

Тогда-то Совьон признала, насколько была бесполезна. И речи не шло о том, чтобы отправляться на юг – она осталась вместе с Магожей, слишком старой для того, чтобы помогать войску в пути. Знахарка перебралась в лесную хижину в нескольких верстах от ближайшего поселения, где она жила до появления Хьялмы. И туда же Латы отнес Совьон, наказав Магоже ее лечить, – и, несомненно, оставив пригоршню княжьего золота. Едва ли бы знахарка стала опекать Совьон по доброте душевной.

Они с Латы простились хорошими друзьями. Совьон поблагодарила дружинника за помощь, подарила свой любимый оберег в виде вороньего черепка с гагатовым глазом и сказала, что будет просить о Латы колдовские силы – если уж она с ними связана, должно же хоть раз из этого выйти нечто хорошее?

Латы стоял у ее кровати спиной к свету: двери в хижину не закрывали. Он был весь – веселый, освещенный ласковым весенним солнцем, плавившим суровую княжегорскую зиму. Латы выглядел таким счастливым, будто поход – самое удачное, что могло бы случиться в его молодецкой судьбе. Одна часть Совьон завидовала доступной ему удали, тому, что его рукам хватало силы сжимать оружие, а стану – держаться в седле. Другая, темная, умудренная опытом, глядела с сожалением: глупый молодой дружинник! Война с Сарматом-змеем обещала быть страшной, и разбитной княжий слуга мог ее не пережить.

Впавшие глаза Совьон, может, и хотели смотреть светло, но хвороба выпила из них все искры; взгляд Латы же сверкал, как свежая трава, усыпанная солнечным блеском. Совьон пожелала ему доброго пути, и дружинник улыбнулся еще раз, напоследок, – пролегли ямочки на щеках, сделав его совсем мальчишкой.

С той поры утекло немало времени – Совьон казалось, что целая вечность. Она боролась с недугом, и Магожа поила ее отварами и наново зашивала ей раны, если тем случалось открыться. Золото приглушило сварливость знахарки, хотя задушевных бесед так и не выходило. Нрав Совьон тоже не слыл сахарным, и уязвимость не пошла ему на пользу.

Кончался март. Совьон, лежа на постели у самого оконца, смотрела, как с земли медленно сползал снег, обнажая редкие травяные островки. С юга возвращались птицы – грачи и трясогузки, и иногда Совьон слышала звонкое пение жаворонков, возвещавших о наступлении тепла. Порой Магожа разрешала ей приподнимать спину, подложив подушки под лопатки: тогда Совьон разглядывала мир еще более жадно.

Зажило крыло ее ворона. Птица принялась кружить над лесом и равнинами, и Совьон провожала ее с восторгом и тоской. Ворон приносил ей то, что требовалось в колдовских обрядах: кусочки сырой земли и сгустки древесных смол, клоки звериной шерсти и крохотные ягодки. Сейчас Совьон ничего не оставалось, кроме как обратиться за помощью к волшбе, – она слишком хотела знать, что происходило на юге.

В апреле ветер раздувал обветшалые занавеси и приносил в знахарскую хижину запахи весны. Над лесом раскатывались первые грозы, и первые дожди поливали землю, а Совьон, потеряв связь со своей воинской силой, пыталась обратиться к умениям иного толка – однажды утром у нее получилось. С первыми лучами Магожа уходила в чащу – за свежим сбором, а Совьон, дотянувшись до чаши с водой, начинала ворожить.

Который день она делала все, чтобы прозрачная гладь сменилась картиной того, что происходило с войском на юге. Вырисовывала знаки угольками, которые ее ворон приносил из прогоревшего знахарского очага, мешала собственную вязкую кровь с мякотью подснежников и хвои, шептала заговоры, добавляла почву, пепел и мышиные косточки, настаивала воду на солнце и при луне, в тумане и при свете звезд – и тем утром она наконец-то увидела то, что позже прозвали битвой у Поясной гряды.

* * *

Это было первое сражение той войны.

Рати Хьялмы и Хортима Горбовича спустились по равнине к югу и обогнули гаринскую крепость Варов Вал. Здесь они оказались зажаты с востока – самой крепостью, с запада – раскидистым лесом, а с севера – пиками Поясной гряды. И когда пронеслась весть о том, что Ярхо-предатель перебрасывает войско через Костяной хребет, Хьялма приказал уходить в горы. Его люди подтянули метательные орудия и повозки с продовольствием и разбили лагерь среди скал. Если на равнине весна обещала быть славной и теплой, то на предгорье каждый день насмехался над предыдущим: хлестали дожди, поэтому снег размокал и превращался в грязевую кашу.

Когда подошли рати Ярхо, погода испортилась окончательно. Проливные ливни чередовались с моросью: туман висел такой плотный, что стирались очертания отвесных спусков. Пошли шепотки: так ли мудр драконий князь, если он погнал свое войско на высоту, рискуя и катапультами, и людьми?

Утро, когда Хьялма велел наступать, по чудовищности превзошло другие: нависло темное вихрастое небо. Зажженные факелы гасли, не успев разогнать плотный морок, и даже рать Ярхо-предателя неопределенно серела внизу. Мелкий дождь расходился, обещая через пару часов смыть все на своем пути.

Хортим Горбович не слыл великим военачальником, часто предпочитая надеяться на опыт Фасольда, но и он понимал, что дело худо.

– Ты уверен? – в который раз спросил он, хватая Хьялму за предплечье так, как у него, пожалуй, не было права. Ноги скользили по влажным камешкам, – князья стояли возле шатра, хлопающего пологами. Хьялма вышел, чтобы срастись с драконьей кожей, а Хортим догнал его и зашипел на ухо – хотя никто бы все равно не разобрал ни слова: в небе раскатывался гром.

Хьялма посмотрел на него жалящим взглядом. Дождь тек по его лицу, а седые пряди прилипали к вискам. В другой раз Хортим позволил бы себе испугаться, но не сейчас, когда от него зависело слишком много жизней.

– Погляди, что творится! – потребовал он. – Отвесно. Скользко. Половина расшибется и без помощи Ярхо. Да нам даже отступать некуда!

Они обсуждали это не впервой, и Хортим понимал: если Хьялма не согласился тогда, нынче и подавно ничего не изменит. Однако на молодого князя нахлынуло такое горячечное, клокочущее отчаяние, что он не сдержался.

Ветер трепал их знамена, как нелепую бахрому. Люди вглядывались в белесый туман с настороженностью и страхом и пытались поддержать костры, чтобы высмотреть мерцание красного чешуйчатого бока. Сильные воины утягивали канаты, которыми привязывали к месту катапульты, чтобы те, не приведи небо, не поехали вниз.

– Орда Ярхо, – прочеканил Хьялма, – не знает усталости. От нее бесполезно бежать.

– И ты решил сгинуть в единственной битве? – зло вскинулся Хортим. – Ты выбрал самый неудачный день! Не видно ни зги.

– Значит, Сармату будет нелегко спалить твое войско.

– А ты? Какой от тебя прок, если туман мешает даже дракону?

Хьялма сжал тонкие губы и высвободил руку из захвата.

– Я летаю дольше Сармата. И лучше владею драконьим телом.

От избытка чувств Хортим прорычал, спрятав лицо в ладонях, – даже забыл, что за ними могли наблюдать.

– А еще…

– Послушай, мальчишка, – процедил Хьялма. – Я ведь не посмотрю, князь ты или слуга, возьму за горло и скину в ближайшее ущелье. Не вздумай сомневаться в моих приказах.

Хортим Горбович потрясенно замолчал. Прежде чем он нашелся с ответом, Хьялма схватил его за ворот и притянул ближе, почти к самому лицу.

– Теперь, – выплюнул, – я иду к драконьему телу. А ты – идешь к своему воеводе и следишь, чтобы он отправлял в гущу битвы снаряды, а не людей. В людях все равно нет никакого толка.

Он резко выпустил Хортима – так, что невольно покачнешься. С несколько мгновений Хортим смотрел в спину Хьялме, словно впервые его увидел, а затем утер рукавом залитые глаза и лоб.

Хортим отправился к Фасольду. Осторожно спустился по хрустящим влажным камням, вглядываясь в сизую пелену: еще ниже располагались воины – у метательных орудий, заготовленных ядер и валунов. На совете Хьялма сказал, что их главная задача – не позволить ратникам Ярхо подняться до занятой ими вышины. Пускай каменные воины были бессмертны, но лишившись голов, они не могли видеть; лишившись рук – держать оружие. Бой один на один с бессмертным противником не имел смысла, и оставалось надеяться только на меткость.

Хьялма срастался с драконьим телом, а Фасольд оставался верховодить. В линиях дождя он высился внушительной седо-голубой глыбой: угрюмо оглядывал людей, скалы и мутное небо. Заслышав шаги, Фасольд оглянулся и коротко кивнул Хортиму.

– Что этот? – дернул подбородком. – Надевает крылышки?

Хортим не знал, как перед боем можно было говорить так – одновременно насмешливо, уверенно и хмуро, будто Фасольда ничуть не пугала подошедшая рать. Дескать, драка как драка, даром что противник силен и безжалостен – не в первый же раз; хотя воевода прекрасно осознавал всю безысходность их положения. Сам Хортим ехидничать не мог – во рту стало кисло, грудь сжало. Фасольд окинул его еще одним взглядом, оценивающим. Он глянул на меч в его ножнах и беспокойные пальцы, оплетшие рукоять.

– На рожон не лезь, – посоветовал он и отвернулся. – И постарайся, чтобы тебя потоком не смыло, а то не догоним.

Вымученная улыбка больше походила на оскал:

– Постараюсь.

Хортим занял место у одной из верхних катапульт, рядом с Архой и парой соратников из Сокольей дюжины. Дружинники были достаточно ловки и искусны, чтобы стоять в первых рядах, но остались с господином – защищать, если их катапульты покажутся воинам Ярхо никудышной преградой.

Хотя как тут защитишь?

Когда над горами прогрохотал рев – с северной стороны, – Хортим обернулся. Едва различил, как в пелене дождя мелькнуло белое чешуйчатое тело и как дракон распластал крылья и взвился столбом. Тогда гулко закричал Фасольд, приказывая нападать, и его приказ, повторенный эхом, скатился по склону.

Упруго отозвались ядра, выброшенные метательными орудиями. С каждым из них приходилось управляться нескольким мужчинам, а скверная погода осложняла дело. Хуже некуда: Хортим имел слабое представление о том, что творилось у подножия гряды. Одни из его соратников передавали снаряды, другие помогали Хортиму с веревками и рычагами – и шары, пронзая туманную хмарь, летели вниз, в каменную орду.

Дождь усилился. В шуме капель раздавались крики и приказы, скрежетали снаряды, стукнувшиеся о камень – то ли о воинов Ярхо, то ли о скалистую землю. Старшины руководили, расположившись по бокам и книзу, и их люди одновременно толкали груды валунов. Когда Хьялма с Фасольдом расставляли рати, – к Хортиму даже не прислушивались, сочтя его слишком малоопытным для такой сложной битвы, – они рассчитывали так, чтобы ни обвалы, ни катапульты не калечили их собственное войско. Но сейчас Хортим сомневался – все смешалось в рокоте и ливне; с вершин сходили потоки воды и грязи.

Стоило Хортиму прокрутить лебедку еще раз, как он услышал новый рев. Не гром. Не Хьялма. Он почувствовал, что кровь похолодела в жилах, став ненамного теплее стекающего дождя, – прошлая встреча с Сарматом-змеем, случайная, несчастливая, закончилась для Хортима тяжелой лихорадкой и буграми ожогов, испещривших половину тела.

На нижнюю часть склона хлынул огонь, но даже Хортим ощутил жар. Синее марево вспыхнуло болезненным светом: огонь плавил камень, пожирал дерево катапульт и сминал людей, закричавших не по-человечески, страшно. Оттирая залитые дождем глаза, Хортим рассмотрел кроваво-алую фигуру – дракон, до того подслеповато рыскающий в тумане, а сейчас – осветивший себе поле для маневра. Сармат-змей зарокотал снова и взбил крыльями хмарь. Он поднялся выше – весь на виду, огромный, готовый к следующему выдоху.

И тогда на него налетело чудовище стремительнее и крупнее. Белую чешую Хьялмы выгодно скрывала мгла – он появился из ниоткуда. Сшиб Сармата, утробно рыча, – драконы сцепились, и их крылья расправились с такой силой, что покатился оползень. Хьялма, норовя впиться Сармату в горло, набросился, увлек за собой в туман – и их очертания растворились в насыщенно-сизой, подернутой синим глубине.

Потоки снежной грязи и каменный град сбили одно из метательных орудий, и то поехало вниз. Люди завопили, силясь удержать лопавшиеся веревки, но было тщетно: раздался треск, и в ущелье ухнуло эхо, повторив звуки ломающихся рычагов и задавленных воинов.

– Давай! – закричал Хортим замешкавшемуся соратнику, несшему чугунный шар. – Живее!

Подножие горы запылало снова, но на этот раз пламя расползлось по рати Ярхо-предателя. Огонь был иного толка, бледнее, чем у Сармата, со стреляющими жгучими искрами – дыхание Сармата оплавляло скалы, и Хортим надеялся, что Хьялма представлял не меньшую угрозу.

Хортим вытянулся и наконец-то, благодаря танцующему внизу свету, разглядел каменных воинов. Тогда ему многое стало понятно.

К Поясной гряде не пришел никто из живых союзников Сармата – Хортим не увидел ни княжеских войск, ни тукерской конницы. По слухам, ратники Ярхо могли штурмовать любую высоту, но выбранный Хьялмой склон оказался чересчур отвесен. У подножия грязь и снег размокали, превращаясь в кашу, в которой увязали каменные стопы. Сходящие оползни и потоки дождя не позволяли преодолеть насыпи – неуязвимые в бою, каменные воины заваливались под собственным весом. Тех из них, кто оказался достаточно проворен, старались сбить – брали не оружием, а тяжестью посланных снарядов, – только бы заставить покачнуться, а там подсобит скользкий размытый грунт!

– Пли! – грохотал в стороне Фасольд, подначивая и наставляя. – Парни, собр-рать груду! – И воины послушно, почти на ощупь собирали новые валуны для следующих обвалов.

Летели ядра – уже даже не сплавы, а любые подходящие камни, и в вышине мелькали очертания двух драконов, рвущих друг друга напропалую. Гремел гром, взвивались острые нити молний, и туман по-прежнему висел такой, что хоть глаз выколи. Дождь стегал так, будто желал затопить горы по самые макушки, но впервые Хортиму это понравилось. Повелительный крик ожег ему рот, однако князь не услышал ни звука. Он отмахнулся, заметив, что его стесанные ладони скользили по рычагу не только из-за дождевой воды, но из-за крови. Хортим не почувствовал боли – лишь слегка удивился.

Тем временем грудь пекло зарождающимся ликованием: неужели сегодня они одержат верх?

Когда солнце замрет II

Победа при Поясной гряде позволила Хьялме пробиться к новоявленному союзнику.

Может, и союзник у них появился только потому, что они одолели непобедимого Ярхо-предателя. Как только войско переправилось южнее, Латы, самого языкастого из сподвижников Хортима, отправили в Бычью Падь. Кто знает, когда князь, Бодибор из рода Сольявичей, дал окончательный ответ – не тогда ли, когда пошла молва?

Как бы то ни было, здесь им дали приют и здесь им предложили помощь. Бычья Падь – сильный город, столица далеко не самого обширного, но влиятельного княжества. Она стояла у Пустоши, вклинившись в хребет между двумя горными хребтами, – с севера и юга сюда стекались торговые пути, по которым поставляли меха и древесину, соль и ткани, а вывозили кузнечные изделия и самоцветы.

Однажды, еще до встречи с Хьялмой, Хортим уже приезжал в Бычью Падь. Но тогда Сольявич отказался пойти против Сармата-змея, сославшись на безумие затеи и близкое соседство с Матерь-горой – куда им? Хортим запомнил князя Бодибора, невысокого и полнотелого, с густой черной бородой и сметливыми глазами. Запомнил и его жену, высокую, стройную, как стрела, – ходили слухи, княгиня отличалась бойким нравом и не раз влияла на решения осмотрительного мужа. Малгожату, хотя та была больше двадцати зим замужем за князем Бодибором, носила его родовое имя и родила его дому шестерых детей, в народе по-прежнему называли Малгожатой Марильевной. Княгиня приходилась сестрой князю Мариличу из Черногорода и очень гордилась своей родиной. Немудрено – слава Черногорода близилась к славе Гурат-града и Волчьей Волыни. И это кое-что напомнило Хортиму: за кого бы ни вышла его сестра, он не удивился бы, если б ее называли Маликой Горбовной до самой смерти.

В их прошлую встречу Малгожата Марильевна сидела подле мужа, тупя взор, – ее впечатлили слова Хортима, но князь Бодибор даже мысли не допустил о том, чтобы выделить войско. Хортим ужасно разочаровался, но скрепя сердце признал, что решение благоразумно. Бычья Падь была одной из богатых южных столиц – не такой, как Старояр или тем более Гурат-град, но все же. Кузниц больше и лучше местных не сыскалось бы нигде от Черногорода до Волчьей Волыни: Бычья Падь давно приноровилась к Сармату и даже изредка помогала откупаться крошечным, зависимым от нее княжествам – взамен на добрую службу.

«Мы всегда хотели походить на Гурат-град, – сказал тогда Бодибор Сольявич. – Правда, одно дело – жаждать величия, как у Гурат-града. Другое – пытаться разделить его судьбу. Не серчай, княжич. Здесь я тебе не помощник».

Он взглянул на Хортима ясными темными глазами, в которых плескалось нечто отеческое, похожее на сочувствие. Дескать, жаль тебя, мальчик, вон сколько на твою долю выпало, но своими владениями жертвовать не буду. И жена его – если верить кривотолкам, не всегда одобряющая осторожность и предприимчивость мужа, – прощаясь, тоже смотрела как мать, которую Хортим едва помнил.

«Бедный молоденький соколеночек, – качала головой Малгожата Марильевна, поддевая его подбородок пальцем с изумрудным колечком. – Я понимаю твою боль, но лучше тебе осесть в каком-нибудь стольном городе и жениться на хорошенькой княжне. Будешь лишь удельным князем, зато хоть заживешь по-человечески».

Но он же Горбович. Месть и гордость – у них в крови. Хортим с соратниками уехал пытать счастья дальше, на севере, и так и не узнал, смогла ли Малгожата Марильевна уговорить мужа на брак опального княжича с одной из их дочерей. Однако, похоже, сейчас ее уговоры дали иные всходы: Бодибор занял сторону неведомого белого дракона.

Когда Хортим увидел Бычью Падь, еще издали, – в нем утробно зарокотало чувство удовлетворения, будто ему наконец-то удалось то, что не получалось раньше. Хортим знал, в том была заслуга Хьялмы, слишком угрожающего и незнакомого, чтобы не брать его в расчет, но не мог не радоваться.

Бычья Падь высилась у южного хребта: многоярусная, исходящая дымом сотен кузниц. Повсюду плескались изумрудные полотнища с родовым знаком – черной бычьей головой: внушительные витые рога, а в носу – крупное кольцо. Изумрудный и черный – цвета Сольявичей; драгоценные камни и смог от плавилен.

– Ну, как тебе? – спросил Хортим восхищенно.

Хьялма путешествовал в человеческом теле – пустую драконью тушу везли на широкой повозке. Перехватив поводья, он сощурился, оценивая открывшийся вид. Покатые треугольные крыши высоких теремов, башенки, крепостные стены; можно было разглядеть, что Бычья Падь разделялась на три города: Внешний, Срединный и Внутренний, и каждый огибало кольцо из камня.

– Сойдет, – медленно кивнул Хьялма.

Их приняли радушно. Малгожата Марильевна – с огнем в глазах; Бодибор Сольявич – изучающе и опасливо, но любезно. Хьялма убедил их не устраивать приветственные пиры, а приниматься за подготовку к войне – в первой битве они понесло ощутимые потери, многие орудия вышли из строя. Повинуясь его наказу, весь город, живой и трепещущий, как улей, утонул в возросшем гаме – звуках кующегося оружия и строящихся катапульт; топоте мужей, упражняющихся в обращении с мечом. Бодибор Сольявич отправил гонцов к удельным князьям, подчиняющимся Бычьей Пади: созывались рати.

Чем больше Хортиму нравилась Бычья Падь, чем больше крепло и возрастало их собирающееся войско, тем Хьялма становился угрюмее и мрачнее. Вечерами, когда работа затихала, в Бычьем чертоге ужинали княжеские сподвижники: негромко и искусно играли гусляры, тепло горели свечи, уютно стучали чарки и блюда… Хортиму, давно не знавшему дома, казалось, что из всего неродного, встреченного ему на пути, нет ничего приятнее этих деревянных палат, занавешенных изумрудными знаменами. Но Хьялма никогда не участвовал в подобных вечерах. Кивал чете Сольявичей и уходил восвояси, оставляя вместо себя Хортима – говорить и слушать.

Хортим говорил – держался одновременно просто и степенно, вворачивал доброе слово; слушал – шепотки, полунамеки и брызги пылкого хохота. Он смотрел, как князь Бодибор общался с соратниками и людьми самого Хортима, как сыновья Сольявича пытались переиграть Латы в каких-то незатейливых забавах: все – темноволосые и зеленоглазые, разве что гуратец был светлее, будто подсвеченный южным солнцем. И как княжеские дочери, такие же чернокосые, с изумрудами под смоляными бровями, – все в мать, – нелюбезно косились на Хортима. Гадать не надо, почему: не нравился. Ни одной из трех. Щуплый, обожженный, не спешащий по утрам состязаться на теремном дворе. Хортим заметил, что юные княжны вообще не слишком жаловали тех из его людей, кого он ввел в Бычий чертог: Фасольда с парой верных братьев по оружию – неудивительно, те были немолоды и грозны; из Сокольей дюжины – Арху, обычно то привлекающего, то пугающего девок бесцветным оскалом и малиновой прозрачностью кожи; и Карамая – если тому следовало что-то сказать, весело и простодушно, дочери Сольявича раздраженно переглядывались.

По наблюдениям Хортима, им нравился только Латы, но Латы нравился всем. Даже в свое время Малике, которая считала его «единственным, кто радует взгляд в твоей ватаге». Впрочем, именно поэтому Фасольд ненавидел Латы больше, чем кого-либо в Сокольей дюжине.

Стоило вспомнить о Малике, как внутри тоскливо засвербело. Хортим не верил в предсказания бродячих гадалок, как бы их там ни звали люди с севера, но отчего-то даже думать о сестре становилось все труднее. Рассказывать о ней тоже было непросто – а приходилось.

Малгожата Марильевна сидела рядом с ним. Она положила ладонь на его покрытую ожогами руку и наклонилась к нему: легонько застучали височные подвески из кусочков слоистого малахита, перемеженные с золотыми бусинами. Зеленое мерцание выделялось на фоне двух толстых кос, струящихся из-под тяжелого венца, – на юге замужние женщины волос не прятали.

– Ты, должно быть, не застал этого, Хортим Горбович, – доверительно проговорила она и кивнула на одного из своих сыновей, окруженного гридями. – Домга, старший, к твоей сестре сватался.

Пиво во рту резко стало горьким. Да кто только не просил Малику в жены! Фасольд вон до сих пор не пришел в себя после отказа. Воевода располагался по его правое плечо, и Хортим заметил, как он сжал челюсти – услышал.

– Княжна тогда сказала, что в коровник не поедет и сокола на бычью голову не променяет. – Она легко усмехнулась, будто что-то вспоминая. – Совсем как я в юности, представляешь? Тоже взвывала: как, мол, мне, девице из Мариличей, ту, которую при рождении укрыли стягом со скалящимся медведем и которую воспитал величественный север, ехать в этот южный хлев! Первые годы рядилась в цвета прежнего рода, голубой с черным, на зеленый и смотреть не могла. И ни одного письма отцу не написала – это он меня заставил замуж выйти после того, как шестнадцать лет лелеял и баловал.

– Наш отец бы так не поступил, – заметил Хортим. – Поэтому женихи, соблазнившиеся богатством и красотой моей сестры, отлетали от нашего порога с тех самых пор, как Малике исполнилось четырнадцать. Моя семья уязвила немало гордых душ, княгиня. Прости, если тебя это обидело.

– Ах, пустяки, – отмахнулась она. – Порой такое идет на пользу гордым душам.

Фасольд рывком опрокинул в себя чарку – видно, не спешил с ней соглашаться. Малгожата Марильевна же покачала головой и грустно добавила:

– Бычья Падь уже полюбилась одной надменной княжне. Может, пришлась бы по вкусу и другой. Не сразу, конечно. Со временем.

Едва ли. Хортим обвел взглядом чертог: свечи, расставленные вдоль блюд, капающие талым воском, – не в их силах было окончательно разогнать мрак; изумрудные полотнища по бревенчатым стенам; прикрытые резные ставни: снаружи дождь стучал по покатой теремной крыше. Гриди сидели по длинным лавкам, переговариваясь и стуча ладонями о столы, гусляры перебирали струны ловкими пальцами, а слуги подносили кувшины – да, спокойно и уютно, тепло и сыто. Добротное княжеское достоинство.

Но не то. О, Малика не сроднилась бы с этим местом ни через пять, ни через двадцать лет, да и Хортим бы не смог. Похоже, их кровь гуще и горячее, чем кровь Мариличей из Черногорода.

– Брак с моим сыном уберег бы твою сестру от крылатого ящера, – вздохнула Малгожата. – Уверена, она стала бы мне как дочь. И со временем перестала бы тосковать о доме.

– Сомневаюсь, – тихо ответил Хортим. – Моя сестра любила Гурат-град так же, как любил я. Без Гурат-града Малика была бы несчастна – не суди ее строго, княгиня, но для людей нашего рода никогда не существовало большего сокровища.

Гордые знамена и соборные купола, покрытые золотом, киноварью и сапфирово-изумрудной крошкой. Колокола, раскачивающие немыслимо глубокий звон. Дворцы князей и вельмож, утонувшие во фруктовых садах. Шумные базары, пестреющие разноцветным шелком, ряды домов с узорными ставнями. Самые красивые женщины, носящие головные покрывала и браслеты на запястьях и лодыжках. Самые бравые мужчины, не снимающие с поясов кривых кинжалов. И их веселые дети, веснушчатые, загорелые под южным солнцем – не Княжьи горы и не Пустошь, не тукеры и не горцы. Гурат-град, наливающийся величием, будто плод – соком, переливающийся алым и медовым под знойным небом.

«Как тебе рассказать, Малгожата Марильевна? Даже месть за это слаще, чем безбедная жизнь».

Хортим мог бы не бродить по князьям, прося помощи, и никогда не встретить Хьялму. Мог бы жениться на славной девушке и увидеть, как растут его сыновья и как каждый год весну сменяет лето, хмельное и счастливое, не опаленное войной. В конце концов, что ему до города, из которого его изгнали? Что до отца, который от него отрекся, и взбалмошной сестры, которую он едва ли успеет вызволить до солнцеворота?

Но выходило ровно наоборот.

Потому что семья и Гурат-град – единственное, за что стоило сражаться.

– Я не удивлена. – Малгожата пожала плечами. – Все знают, что отличает Горбовичей. Любовь к своему городу, гордость и… как бы помягче… – Княгиня замялась, покручивая изумрудное колечко.

– Злопамятность, – подсказал Хортим.

Умение долго вынашивать ненависть. Выжидать по-змеиному. По-шакальи идти на запах крови и чужих слабостей.

– Должна признаться, – улыбнулась Малгожата, – ты, молоденький соколеночек, кажешься совсем не похожим на Горбовича. Ты рассудителен и вежлив. Спокоен и миролюбив.

Но Хортим знал, что он – Горбович до мозга костей. Мстительный, спесивый, властный, разве что, будто галька, обкатанный тяготами изгнания – поэтому вместо ответа он отсалютовал Малгожате кубком и выпил.

* * *

Подготовка продолжилась на следующее утро. Ковались мечи и топоры, строились метательные орудия и гуляй-города, собирались большие самострелы с остроугольными болтами, и в Бычью Падь с востока и севера стекались воины удельных князей. Однако Хьялме было мало.

На утреннем совете он говорил, что знаменитые кузницы работают вразвалку, а не пылают на пределе возможностей. Что плотники обрабатывают древесину так, будто верят в терпеливость Ярхо-предателя. Соратники Бодибора Сольявича и вовсе отзываются на зов слишком неспешно – такие ли уж они ему соратники?

– Я ценю твою помощь, князь Бодибор, – говорил Хьялма, – как ценю и самоотверженность твоих людей. Но я пришел в твой город не для того, чтобы Сармат сравнял его с землей. Значит, всем нам нужно прилагать больше усилий.

Бодибор Сольявич сидел на высоком кресле, подперев пальцами подбородок. Хьялма был перед ним – медленно переходил с одной стороны чертога на другую. За ним следили и княжеские гриди, и сам Бодибор, задумчиво гладящий бороду, и Хортим, сегодня еще ни словом не заявивший о себе.

– Мой город, – ответил Бодибор спокойно, – всегда был городом мастеров, а не лентяев. Что до удельных князей… Многим из них живется несладко под Сарматом-змеем, но их страх велик. Я разослал гонцов, хотя не в моей власти предать забвению тот ужас, который внушил Сармат.

Губы Хьялмы сломались в блеклую усмешку.

– Неужели?

Ставни были открыты, из окон лился утренний свет, бросая решетчатые тени на узкий синий ковер, раскатанный от порога до княжьего места. Когда Хьялма зашагал к Бодибору Сольявичу, черные росчерки от его ног и длинной фигуры затемнили лучисто-желтые лужицы между тенями. Когда Хьялма встал против света, черты его лица стали неясными, нечитаемыми. Смутно-грозными.

Хортим знал: в этом не было ничего колдовского, только окна и полумрак. Он также знал, что Хьялма умел держаться совсем иначе, не так, как представлялся Сольявичу и его гридям. Когда, еще до первой битвы, халлегатский князь делился с Хортимом намерениями и мыслями о власти, в нем не было ничего пугающего или напускного. Что уж говорить о том, когда он назывался Вигге?

Хьялма говорил в палатах Бычьей Пади, и ничего не оставалось в нем от человека – мудрого, многое повидавшего, но все же человека, в беседах с которым Хортим провел десятки зимних вечеров. Сейчас это был осколок легенды, занявший тело мужчины. Хлыст, подстегивающий работу кузнецов и плотников. Голос, доносящий свою волю.

Хортим догадывался, что такая перемена имела смысл. Хьялма не оставался на ужины, потому что тот, с кем делишь пищу, становится знакомым и понятным; он держал драконью шкуру на обширном заднем дворе терема – под охраной, разумеется, однако он мог спрятать чешую и в более укромном месте. Но хотел, чтобы ее видели все, от слуг до княжьих родичей, а молва гудела, напоминая о том, кто он.

– Князь Бодибор, – произнес Хьялма неожиданно мягко: теперь его и кресло Сольявича разделяло не больше пяти шагов. – Если твои соратники хотят выждать и отсидеться, у них ничего не выйдет. Думаю, стоит написать им снова, и на этот раз послание будет от меня.

Он сцепил за спиной пальцы. Тряхнул головой, откидывая с лица остриженные седые пряди, и медленно обвел взглядом зал. Он тоже наблюдал за всеми – удалыми воинами и почтенными советниками, за черноусым Бодиборовым воеводой, на чьем зеленом кафтане серебрилась тяжелая скоба в виде бычьей головы…

Хьялма вышел из тени, и его плечи слегка подались вперед – Хортим знал, что это для него необычайно низкий поклон.

– Я действительно благодарен тебе и твоим людям, Бодибор Сольявич. Вы готовы сражаться на моей стороне, и это мудрое решение.

Хьялма ничего не обещал им за службу. Лишь передал через Хортима полурассказ-полунамек о несметных сокровищах Матерь-горы, которым наверняка найдется применение в мирное время, когда не станет Сармата. Но все же вкрадчивый тон Хьялмы и его скупые слова о благодарности сулили больше, чем самые пылкие речи. И это удивляло Хортима: он ли не знал, что за душой у Хьялмы не было ни гроша? Что он приехал на юг забытый и насквозь больной, проживший отшельником одни боги знают сколько лет, и только диковинка в виде драконьей чешуи обеспечила ему приют и первых сподвижников? Но сейчас Хьялма стоял перед правителем Бычьей Пади и вел себя так, будто был могущественен и всесилен.

И опасен.

– Что касается других… – Хьялма выпрямился, и его голос стал свистящим. Каждый звук – гибкое змеиное тело, извивающееся в траве. – Тех, кто не на моей стороне… Ты скажи им, князь. Сармат до них, может, еще и не доберется, но я доберусь.

А потом, когда закончился совет, Хортим вышел на теремное крыльцо – отсюда открывался вид на боковой двор.

Фасольд ударил воспитанника в плечо.

– Каков шельма, а? – шикнул на ухо. По тону было не понять, доволен он Хьялмой или нет. – Запугивал не только неизвестных князей, но и соратников Бодибора. Предупреждал. Мол, только пикните супротив, мало не покажется.

– Похоже на то, – невесело отозвался Хортим. Он втянул воздух, пахнущий снедью и сырым черноземом – после ночного дождя. С тоской посмотрел на господских слуг, снующих по делам, но самый страдальческий взгляд бросил на утоптанную землю, отгороженную мелкими колышками, – восточный двор считался у князя дружинным, и здесь постоянно кто-нибудь да упражнялся.

– А что, – продолжал Фасольд, пригладив седой ус, – думаешь, он правда может спалить князьков? И города их с бабами и дитями? Или пустословит?

Хортим вспомнил, как Хьялма обещал сбросить его в ущелье у Поясной гряды.

– Думаю, может.

Фасольд фыркнул.

– А чем он тогда лучше Сармата?

Хортим хотел было ответить, что не знает, однако прикусил язык. Все же они с Хьялмой – князья, обоих слушают люди, и нельзя допустить, чтобы в их стане проклевывались всходы неуважения или сомнений.

– Тем, что Хьялме хватает слов, – пояснил он. – Необязательно сжигать города, чтобы тебя боялись. Достаточно быть способным на это.

– Умно, – хмыкнул Фасольд. – Ладно, княже, пойдем поглядим, прыток ли твой меч хоть вполовину так, как язык.

Как будто он не знал ответа.

В марте Хортим справил двадцатые именины – уже не юнец, еще не умудренный опытом муж. Хороший возраст для ратных побед. И воинской науке его обучал Фасольд, один из самых норовистых и умелых поединщиков, каких только видывал север. Но каждый раз, упражняясь на теремном дворе, Хортим вспоминал одну из присказок Карамая: «Да не в коня корм».

Деревянного оружия Фасольд не признавал, и Хортим всерьез опасался, что однажды воевода ненароком перерубит его боевым топором. Сладить с Фасольдом было непросто и куда более талантливым мечникам, так что Хортим смотрелся соколиным птенчиком, решившим потягаться с медведем. Недаром именно Фасольда Кивр Горбович долгое время называл своим ближайшим соратником, невзирая даже на низкое происхождение, – если воевода сохранил такие силу и прыть к пятидесяти с лишним годам, на что он был способен в молодости?

Очередной удар, на этот раз – длинным древком, отшвырнул Хортима на утоптанную землю. Фасольд наклонился над князем, и его лицо закрыло солнце. Хортим невольно полюбопытствовал, сколько бы насчиталось людей, для которых последним увиденным в жизни было это лицо: голубоглазое, щетинистое, с седой прядью, перечерчивающей искаженные черты, и криво сросшимся ухом, в котором – на северный манер – серебристо посверкивала серьга.

Хортим перекатился набок, вскочил на ноги. Выпад его меча Фасольд отбил без усилия, словно отогнал жука, и Хортим не успел напасть во второй раз. От тяжести топора он утек, скользнув Фасольду за спину.

Воевода сплюнул.

– Ты будешь сражаться или убегать?

Лезвие топора едва не пропахало Хортиму живот – князь отпрыгнул назад. Чтобы ему не снесло голову, Хортим пригнулся и направил острие Фасольду в грудь. Меч взвился вперед, и прежде чем Хортима вновь ожгло и отбросило древком, он рассек рубахуФасольда, оставив неглубокий продольный порез.

Воевода даже не поморщился.

– Ты мужчина, – осклабился он, – или полевая мышь? Что это за жалкие попытки цапнуть?

– Так. – Хортим выставил указательный палец свободной руки. – Следи за языком.

Ни один учебный бой не обходился без подобной ругани. Хортим знал, что и с его отцом Фасольд не всегда был сдержан, но уже не мог сносить гневливые смешки. Не из-за гордости или себялюбия – к таким манерам он давно привык. Из-за людей, которые могли их слышать и сделать вывод, что гуратский князь бесхребетен и слаб.

– Я пустил тебе кровь, – заметил Хортим, улыбнувшись. – Стареешь?

– Сосунок, – рыкнул Фасольд, зверея. И ринулся на него.

Топор пришелся ровно на выставленный меч, но воевода не сбавил мощи. Принялся давить Хортима оружием на оружие, точно хотел расщепить князя на части. Хортим напора не выдержал – ступни заскользили, колени подогнулись…

Лезвие воткнулось в землю, едва не обрубив волосы, слипшиеся от пота в черные вихры. Фасольд оперся на обух, поглядывая на воспитанника сверху вниз.

– Ты в кого такой чахлый уродился, а?

Звучало ворчливо и неласково, но вместе с тем – с какой-то горькой отеческой заботой.

– Старшие разобрали все дары, отмеренные для нашего поколения. – Хортим, не поднимаясь, вытер взмокшее лицо. – А я лишь подобрал сдержанность и рассудительность, которые не взяла Малика.

Фасольд то ли хохотнул, то ли хмыкнул, помогая ему встать.

– Задала бы она тебе, если бы услышала.

Отчего-то говорить о Малике с Фасольдом было не в пример легче, чем с Малгожатой Марильевной или ее сыновьями. Может, потому, что они справлялись с одной бедой и оба хотели спасти одну женщину.

– Ничего бы она мне не сделала, – отмахнулся Хортим, проворачивая в суставе напряженное плечо. – Она меня любила.

– Да ну. – Фасольд фыркнул в усы. Любви Малики он не знал, а вот ее нелюбовь обошлась ему слишком дорого – позором и изгнанием. – За что же?

– За то, что я ее брат.

– Спроси своего драконьего князя, он тебе многое расскажет про родственные узы.

– Мне нет дела до того, что произошло в его семье, – сказал Хортим, поднимая оброненный меч. – Это их дело, и я туда не полезу. Но свою семью я знаю хорошо.

Или знал.

– Мы с Маликой не слишком ладили. Она считала меня слабаком и трусом, а я ее – спесивой дурой, но она была единственной, кто заступился за меня, когда отец решил выслать меня из Гурат-града. Я придумывал, как обвести вокруг пальца ее нежеланных женихов, а теперь ввязался в войну, чтобы ее спасти. – Хортим пожал плечами. – В непростые времена ничто больше не имеет значения. Мы – Горбовичи, а моя семья…

– …тот еще гадючий клубок, – отозвался Фасольд невесело. – И все вы друг друга стоите. Разве что Кифа был мягче и добрее. Чего удивляешься? Ты его хитрее стократ. И злее, потому что натерпелся всякого. Накопил в себе желчи и боли – что, думаешь, я не вижу? Не понимаю, что ты больше не тихий сынок Кивра, любивший уединение и книги?

Хортим помнил старшего брата на славу сложенным, улыбчивым, приветливым. Он брал маленького Хортима к себе в седло, сплавлялся с ним на лодочке по Ихлас, знакомил его со своими веселыми друзьями. Когда он упражнялся с копьем или гарцевал на гнедом коне, Хортим чувствовал прилив небывалой гордости. Кифу любили вельможи и слуги, его уважал отец и боготворила Малика. Кифу убил ханский сын, а Хортим остался, и в марте ему исполнилось двадцать лет – возраст, до которого брат не дожил. Кифа был достойным наследником княжеского престола, изумрудом и золотом, справедливостью и молодецкой удалью.

Хортим стал жгучей травой, что пригибалась, лишь бы не сломало ветром. Стал ручьем, просачивающимся сквозь залежи камней, и хищником, кажущимся безобидным.

– Отец ваш покойный, – продолжал Фасольд, – и вовсе отдельная песня. Нрав такой крутой, что не подберешься. Сколько лет я ему служил? Двадцать? Считал его ближайшим другом и лучшим из господ. Сражался с ним плечом к плечу, собой прикрывал, да и сам не раз спасался благодаря ему. Делил с ним хлеб, слушал его тайны, убивал ему неугодных. А что в итоге? Он прогнал меня, как пса.

– Ты хорошо знал отца, – напомнил Хортим, обводя взглядом двор, – они с Фасольдом отошли ближе к терему. – Ты знал его вспыльчивость и гордость. И все же позарился на запретное. На принадлежность к роду, честью которого он дорожил.

– А что, – Фасольд нахмурил брови – голос стал вызывающим, – нашелся бы кто-то, кто сделал для вашего рода больше, чем я? Это я твоего отца на себе из битв выносил. Это я учил Кифу держать меч и вести людей в бой. Это я приглядываю за тобой сейчас. Пускай бы того не ценила другая гадюка в вашем клубке, твоя надменная сестра, отказавшая моим сватам. Но Кивр! С чего он решил, что я пятнаю честь вашего рода, если бы без меня вашего рода не было?

С тех пор прошло без малого пять лет, но обида, похоже, даже не думала притупляться. Хортим перехватил меч и беспомощно развел руками.

– С того, что ты старый разбойник, а Малика – княжна Гурат-града.

Фасольд закинул топор на плечо.

– Уже и Гурат-града нет, – сказал запальчиво. – А я есть.

Хортиму слова не понравились, и он пожалел, что не умеет надменно приподнимать бровь, как Малика.

– Самое главное, – заметил он, – есть Сармат-змей. И он украл мою сестру.

Он выделил это голосом, чтобы не осталось никаких сомнений. Неважно, чьей Малика Горбовна была возлюбленной, невестой или женой – перво-наперво она его семья, она – княжья кровь, семя Гурат-града, потомок древнего рода. Хортим уже собрался говорить про освобождение Малики, но слова застряли в горле: он даже не знал, жива ли она.

– И я хочу, чтобы Сармат заплатил за это. За это и многое другое.

Посмотрел на Фасольда – тот пристально его изучал.

– А потом мы придумаем, что делать с остальным.

Когда солнце замрет III

Хортим почти не знал своей матери – был слишком мал, когда все случилось. Помнил лишь, что у нее медовые, как у Малики, волосы. Что она одевалась в бронзово-золотые гуратские цвета и часто ему пела, но время стерло и ее лицо, и голос. Разве что где-то на задворках разума ютилось воспоминание об их последней встрече. Когда мать высылали из гуратских теремов, Хортим, лет двух или трех, плакал и цеплялся за ее юбки. Княгиня тоже рыдала, и шептала слова утешения, и грудно выла, гладя Хортима по голове, а потом собралась с силами – и вышла из комнаты, оставив сына нянюшкам.

Его память стянула прорехи, закупорила боль, и ничего-то от матери не осталось. Должно быть, Кифе и Малике пришлось труднее. Они все понимали. Потом, конечно, рассказали и ему: княгиню и ее ближайших родственников уличили в заговоре. Был ли заговор, не было – кто сейчас разберет? Но Кивр Горбович сослал жену в Божий дом, что стоял далеко в Пустоши, – уединенная обитель, где опальную княгиню приняли в послушницы. А ее отца и братьев он казнил.

Тем страннее, что в ночь перед самой страшной битвой, в какой ему доводилось участвовать, Хортиму приснилась мать.

Женщина, чьих черт нельзя было различить, сидела в старой детской: Хортим узнал потолок палаты, выкрашенный темно-зеленой краской, с золочеными узорами из вихрастых коней. Мать склонялась над люлькой и пела. Колыбельную, наполовину скроенную из тукерского мотива, наполовину – из нежных княжегорских «люли-лю».

Пела о том, каким Хортим вырастет славным воином. Как его не возьмет ни кривой нож, ни стрела, заговоренная ханскими женами. Как будет ретив его конь и как многочисленны будут его победы – звонкие, точно мониста. И как мать станет ждать его в княжьем тереме и плакать каждый раз, когда он ее покинет, – но такова ее доля, и все, что ей останется, – это ждать сына и молиться о его возвращении.

Возможно, песня и была красива, но в ней не нашлось бы ни слова правды. Поэтому князь проснулся донельзя раздраженным и, сев на постели, тихо выругался.

* * *

День наливался жаром. Стоял апрель, но в Пустоши уже давно не видали дождя – было душно и сухо, точно в летний зной. Степные травы казались жухлыми и желтыми, как солома. Не спасала даже близость воды – река находилась за спиной у княжегорцев и полого петляла вбок. И если от блестящей ленты Тугаш, впадающей в Ихлас, и тянуло прохладой, то Хортим не чуял.

Прели лоб и волосы, закрытые остроконечным шлемом с бармицей. Страх щекотал в животе, и Хортим, хмурясь сильнее, сжимал поводья. Конь под ним фырчал и нетерпеливо переступал ногами.

Они стояли друг напротив друга, рать против рати. Хортим знал, что для него эти мгновения были самыми мучительными – не существовало ни предвкушения, ни закипающей в груди удали, только мелко трепещущий испуг, наполовину задушенный силой воли. Хортиму ничего не оставалось, кроме как угрюмо смотреть на тукерских всадников, вскидывающих оружие с залихватским гиканьем. На их знамена – песочно-желтые, синие, красные. На выстроенных плечом к плечу воинов Ярхо-предателя, облаченных в базальтовые панцири. Сощурившись, Хортим различал и самого Ярхо – на коне, закованном в камень. Он стоял впереди смертоносного клина, а по бокам его войск располагалась улюлюкающая тукерская конница. За ними – люди южных князей, примкнувших к Сармату: Хортим видел на стягах вепря Дышичей и ласточку Йованковичей.

Убийца его отца ждал и не отдавал приказа. Ждали и они – люди Гурат-града, Гарина, Бычьей Пади и ее выкормышей, воины, посланные к ним из северных укреплений… Их конные полки образовывали правую и левую руки: в боковые войска входили княжьи дружинники, вершняя рать. Между руками – пехотное чело, там же стояли лучники. Пехотинцы вывезли передвижные укрепления гуляй-городов – телеги, оснащенные высокими, подбитыми железом щитами. Гуляй-города помогли бы укрыться от тукерских стрел, но что важнее – отразить нападение тяжелых каменных ратников.

Хортим понимал: чистое поле – не лучшее место для битвы с тукерами и воинами Ярхо, но нельзя было допустить врага слишком близко к Бычьей Пади. Хьялма готовился дать страшное сражение, но нанести братьям урон. По его приказу на насыпях за рекой выстроили катапульты – то, что княжегорские войска перешли Ихлас и Тугаш, усложняло их путь к отступлению, однако давало возможность задним полкам обстреливать неприятеля. И это бы спасло орудия: день стоял сухой, а в битве сходились два дракона – что, если не водная гладь, защитит катапульты от сожжения? К тому же здесь Тугаш меняла направление с южного на юго-западное: водная петля ограничивала легкой тукерской коннице место для маневра. Хортим знал, как воевали кочевники – юрко обступали с обоих боков.

Хортим втянул теплый воздух, пахнущий лошадьми и землей. Вглядывался вдаль, бесцельно сжимал и расслаблял пальцы в кольчужной перчатке. Он вспоминал слова Хьялмы – о том, что у Ярхо сотни бессмертных воинов: чудовищная сила, но все же ограниченная. У Ярхо нет войска кроме того, что дала Матерь-гора, и ему неоткуда взять новое. Чего не сказать о живых людях, число которых измерялось тысячами: полторы тысячи соратников Сармата, две – княжегорцев под началом Хьялмы.

По счастью, глаза у страха оказывались велики. Тридцать лет как рать Ярхо именовали ордой. Бессмертные воины внушали животный ужас – они шли, сливаясь в серость нескончаемых рядов, а грохот их шагов и величина оставшихся после них разрушений могли сравниться только с набегами настоящей многотысячной орды. Хортим думал, что, окажись у предателя в действительности такая сила, все войны были бы бессмысленны.

«При Поясной гряде, – говорил Хьялма за ночь до битвы, – Ярхо отступил, потому что понимал: незачем рваться и приводить в негодность своих людей, если можно дождаться лучшего дня. А Ярхо всегда был осторожен – не думаю, что многое изменилось. Даже бессмертными надо управлять с умом, чтобы не растерять их по болотам и ущельям. Он не станет преследовать нас, если поймет, что игра не стоит свеч».

Хьялма рассказывал, как драконье пламя плавило даже камень: тот обтекал и залеплял глаза воинам, а остывая, становился хрупким.

«Послушай, – встревожился в ответ Хортим. – Если камню придется туго, что говорить об обычных людях? Что это будет за битва?»

Боги, как Хьялма посмотрел на него тогда! Каким насмешливо-печальным, усталым взглядом.

«Прошлая война далась мне непросто, князь. Да, под Ярхо ходили смертные воины, не каменные, но у меня не было драконьего тела, а у Сармата – было. Я уступал соперникам в разрушительности, и сейчас я отстаю снова. Стоило сравняться с одним братом, как второй обзавелся неуязвимой ордой – и вот я опять на шаг позади. История повторяется. Придется воевать как прежде».

Как же?

«Пламя, которое разжигал Сармат, я тушил кровью моих людей. Я преграждал путь Ярхо грудами тел. Не знаю, что рассказали тебе старые легенды, князь, но учись рассуждать здраво: неужели ты думаешь, что меня и вправду славили за милосердие? Ты и представить себе не можешь, сколькими я пожертвовал, чтобы избавить Халлегат от мятежников. И даже не догадываешься, сколькими я готов пожертвовать еще».

Раздался звук. Ни рог, ни гонг – протяжный рык, вспоровший безоблачное небесное нутро.

Конь едва не шарахнулся назад, но Хортим его удержал. Да и как тут было не отступить: Сармат-змей тяжело опустился перед тукерской конницей. Из-под его когтистых лап полетели комья травы и пыль. Чешуя отражала солнце и мерцала багряно и ярко.

Хортиму еще не доводилось видеть Сармата так близко. Даже в их первую встречу, когда дракон прилетел поквитаться с одним северным посадником, в чьем тереме остановился Хортим с дружиной. Но сейчас Сармат не спешил извергать огонь или бросаться на врага. Он приподнялся на задних лапах – вместо передних у него были крылья, которые он распростер, красуясь, – и издал рев.

Хортим обернулся, и увиденное ему не понравилось. Сармат-змей позволял разглядеть себя вблизи, чем устрашал даже опытных воинов. Лица мужей становились угрюмее и мрачнее, а дракон, изогнув гребнистую спину, припал к земле и зашипел.

Будто кланялся.

– Паяц, – фыркнул Фасольд. Воевода высился на коне по правую руку от Хортима, смотрясь грозной фигурой – такая пришлась бы вровень и людям Ярхо-предателя.

Хортим кивнул и поднял глаза к небу – ему хотелось, чтобы Хьялма появился именно в это мгновение и показал противникам, что и на их стороне есть дракон. Однако Хьялма придерживался другого мнения и красоваться не собирался.

Сармат поднялся в воздух раньше, чем на него бы успели навести метательные орудия. Прокрутился жгутом и пронесся над войском Ярхо-предателя, готовясь к первому залпу.

Взвился протяжный трубный звук.

Грянули приказы.

Метательные орудия выбросили ядра. Слетели стрелы, наложенные на тетивы, и рать пошла на рать. Земля содрогнулась от топота коней, мчавшихся во весь опор, княжегорских боевых кличей и тукерского свиста; клин Ярхо начал медленный разгон – пощадите, боги, тех, кого раздавит эта каменная махина, когда наберет скорость.

И одновременно с этим вспыхнули задние ряды Сарматова войска.

Хортим пристально вглядывался в небо, а все равно не увидел. Да и небо было безоблачным – нигде не спрятаться, но Хьялма подобрался с тыла и вылетел из занявшегося беловатого, точно раскаленного, костра. Он, выдыхая пламя, прочертил дорожку сквозь войско Ярхо-предателя до тукерской конницы. Кочевники, попавшие под его пламя, захлебнулись криком.

Медный огонь Сармата накрыл войска правой руки. Хортим стоял на противоположной стороне, слева, – он оглянулся, придержав поводья. Пламя легко раздувалось по сухой траве, трещало и хлестало искрами: Хортим успел порадоваться, что обзор его коню ограничивали шоры.

Это было единственное, чему следовало радоваться.

Меч вспорол грудь одному из тукерских всадников. Второй тукер налетел на Хортима сбоку, чудом не выбив его из седла, но не успел накинуться снова, как его спину пронзило копье Архи – дружинник прикрывал своего князя.

С неба лился жар. Огонь пожирал ковыль и овсяницу, и жухлый желтый цвет таял в оттенках красного. Дым поднимался клубами, глаза слезились – становилось все тяжелее видеть. Отбившись от тукера, прятавшего лицо под маской-личиной – для устрашения, – Хортим попытался разглядеть, где начинались войска Ярхо-предателя. Не хватало еще оказаться под ногами его людей!

Хортим смотрел сквозь дым и дрожащий воздух, сквозь стрелы и сабли – и на расстоянии в пару верст увидел самого Ярхо во главе чудовищного клина. Он крушил княжегорцев тяжелыми ударами, и на него падала исполинская тень.

Хьялма спикировал, как коршун за добычей. Так низко, будто вовсе не боялся ожечь крылья. Он дохнул пламенем на Ярхо – хотя, должно быть, прекрасно знал, что зачарованный вёльхами Ярхо-предатель куда крепче прочих каменных ратников. Всполох рассеялся, и Хьялма выпростал лапы. Он сомкнул когти на Ярхо, стягивая того с коня.

Панцирь Ярхо-предателя был прочен, но едва ли даже он выдержал бы тяжесть драконьего тела. Хортим чуть не воскликнул от восторга – и чуть не пропустил удар, в последний момент вывернувшись из-под сабли.

Тем временем Хьялма сволок брата наземь. Отшвырнул его от каменного войска, чтобы самому не попасть под удары, и вцепился снова.

Сармат-змей пронесся вихрем. Сшиб Хьялму сбоку, впился когтями в спину, а зубами – в холку: Хьялма утробно взвыл. Он был крупнее и мощнее Сармата, поэтому, перекатившись, сумел скинуть его с себя. Хьялма вывернулся из пыли и дыма, упершись в землю шипастым изломом крыльев. Сармат застыл напротив – Хортиму не хотелось думать, сколько людей было передавлено в этой сумятице. Братьям вряд ли удалось хорошо разглядеть друг друга у Поясной гряды, и сейчас Сармат и Хьялма смотрели глаза в глаза.

Ярхо-предатель – между ними, отброшенный на островки горящей травы. Он поднялся, перенеся часть веса на воткнутый в землю меч; Хортим постарался увидеть больше, но не сумел, наползла дымовая завеса. Дальше он мог лишь догадываться. По двуголосому рыку, рванувшемуся в небо. По хлопкам крыльев, бьющих в вышине.

Хортим наносил удар за ударом. Пока он держался сносно – несмотря на гарь и прыть сторонников Сармата. Но дела становились хуже: драконы выдыхали пламя, и Пустошь под ним накалялась. Огонь жадно захватывал все, до чего только мог дотянуться; люди вспыхивали, и бежали, и бросались из седел, чтобы сбить пламя, и неслись к Тугаш, кидаясь в ее сине-зеленые воды. Хортим видел, как плавило камень и как разъедало кожу. Чувствовал чудовищные запахи – не только дым, но и паленые тела. Слышал крики настолько страшные, что удивлялся, как еще не оглох, и различал невыносимый скрежет – это Хьялма подхватывал каменных воинов, чтобы швырнуть их на дно реки.

Хортим кашлял. Занося меч, утыкался носом в сгиб локтя, чтобы сделать вдох. Ему ожгло шею и губы. Его несколько раз зацепили лезвия сабель: распороли плечо, укололи в живот, мазнули по лицу, разрывая бармицу, – не смертельно, Хортим даже не чувствовал боли. Кто бы почувствовал такую мелочь в подобном месиве? А когда поднялся ветер, то погнал огненную стену еще дальше. По траве, закручиваясь барашками, неслись волны чистого жара.

Хортим потерял из виду всех своих дружинников, кроме Архи – тот следовал за ним неотступно: прорубал путь через тукеров и уводил от каменных воинов. Избегать ратников Ярхо было непросто – все тонуло в бурлящих кострах.

Степь горела, а драконы все дышали и дышали огнем – Хортим уже не разбирал, где Хьялма, а где Сармат. Надеялся лишь, что Хьялма не позволит брату сжечь катапульты, и рвал поводья, стараясь не попасть в пылающую круговерть. Казалось, что страшнее всего сейчас – упасть наземь, под копыта. Однако Хортим, выросший в Пустоши и обученный лучшими княжескими конюшими, хорошо держался в седле. Он отбивался от тукеров и лавировал между всполохами, не завидуя тем, кому повезло меньше.

Как Домге, старшему сыну Бодибора Сольявича. Домга был высокий, бравый, в доспехе на черно-зеленых одеждах, в вороненом шлеме с бычьими рогами. Он хотел, чтобы в нем признавали княжича Бычьей Пади, – пускай. Хортим же не был опрометчив настолько, чтобы носить сокольи клювы-наличники или цвета рода. Выдай он в себе Горбовича – к нему слетятся лучшие тукерские багатуры и не успокоятся, пока не растащат на куски.

Домгу выбросило из седла. Он был окружен – оборонялся вместе с остатками своих людей от тукеров и каменных воинов. Княжич нетвердо стоял на ногах, один рог его бычьего шлема обломался. Дымила тканевая основа под доспехом.

– Арха-а! – свистнул Хортим, поворачивая коня. Копыта топтались меж травы и пепла, взлетающего хлопьями.

Арха поднял белесое, все в копоти лицо и проследил за его взглядом. Нахмурился.

Уж чего Хортим не собирался делать, так умирать сегодня – слишком много оставалось дел. Но он не мог оставить сына того, кто его приютил.

– Князь! – вскрикнул Арха, качая головой, только Хортим уже не слушал. И без того знал, что дружинник пойдет следом.

Дело непростое, но важное – отбить Домгу, вывести из гущи боя. Втянуть к себе в седло. Тукеры полягут под мечами, а каменные воины недостаточно проворны, чтобы угнаться за Хортимом.

Конь был ретив и беспокоен, его пугали огни, но все же Хортим с ним ладил. Он ударил пятками в гнедые бока и полетел вперед, с мечом наголо.

Когда до Домги оставалось меньше полуверсты, с неба грянуло пламя. Залило тукеров и каменных воинов, поглотило и княжича Бычьей Пади, и его союзников – всех. Самого же Хортима, подобравшегося слишком близко, облило жаром и отшвырнуло горячей волной.

Конь поднялся на дыбы. Заржал громко и отчаянно, скинул всадника – Хортим был оглушен и не сумел удержаться. Он рухнул неудачно, головой вниз, тяжело впечатавшись в землю.

Хортим на время потерял сознание, а когда очнулся – мир расплывался и к горлу подкатывала тошнота. Перед глазами плясали черные мушки. Первым его желанием было подняться, и он встал, но тут же понял: ноги не держали. Тело стало тяжелым, а мысли – густыми и неповоротливыми. У Хортима пекло лицо, грудь и руки, он чувствовал, как взбухали волдыри. Кровь стучала в ушах, и внутри черепа – глухо, мерно – звенело набатом. А больше он ничего не слышал – ни стонов, ни боевых рогов.

Он упал снова. Зрение рассеялось окончательно, и его замутило сильнее.

На Хортима опускались пепельные хлопья, раздутые ветром, точно снег.

Мимо проносились кони и бежали люди.

Языки костров поднимались к солнцу, чуть не подпаливая облака.

«Боги, – подумал Хортим отвлеченно. – Здесь так жарко. Должно быть, само небо треснет, как глина в печи».

Но небо не трескалось, и огонь продолжал тянуться вверх.

Хортим закрыл глаза.

Яхонты в косах IV

Он пришел к Хиллсиэ Ино в апрельское полнолуние.

Дряблые губы вёльхи-прядильщицы изогнулись еще до того, как она услышала его шаги по самоцветной кладке, черной с красной поволокой. Тишину, царящую в ее комнатке, нарушали лишь эти шаги, глухое поскрипывание прялки и – едва различимо – треск свечей.

– Ала хе ярат, Хозяин Горы, – сказала ведьма. – Здравствуй.

Улыбка застыла горькой гримасой.

Сармат-змей распрямился, пройдя через низкий дверной проем. Хиллсиэ Ино заметила, как он изменился с их прошлой встречи. Лицо его уже было не залихватски-лукавое, а выдержанное и хищное. Кланялся он ей не удало и не весело, а гибко и плавно, не отводя взгляда. Да и смотрел теперь выжидающе, вглубь, только искры постреливали в темных глазах.

Даже одежды Сармат сегодня надел не алые, а приглушенные, похожие на цвет запекшейся крови. На поясе висела сабля. Перстни на пальцах скалились головами кобр.

Хиллсиэ Ино знала: там, снаружи, бурлила война, и Хозяин Горы уже сполна ощутил ее пыл.

Вёльха откинула за плечи длинные седые пряди – сегодня она была простоволоса. Сидела на скамеечке, облаченная только в белую рубаху до самых щиколоток. Ни шитья, ни наручей, ни богатых головных уборов. Лишь лунные камни, посверкивающие в растянутых мочках ушей, да глаза, горящие ярче любых самоцветов: один – желтый, другой – черный, без зрачка.

Прялка крутилась сама по себе, и Хиллсиэ Ино дотронулась до нее, словно человека по плечу погладила.

– Что ты спросишь у меня, Хозяин Горы?

Сармат окинул ее взглядом, как кипящей водой окатил. Заметил, до чего сегодня Хиллсиэ Ино была иная. Не такая торжественная, как в зимний солнцеворот, и не наряженная, как на свадьбу, но все же иная. Пугающая. Простая. Ждущая.

– А то ты не знаешь. – Неровно приподнялась губа, обнажая зубы.

Сармат сделал несколько шагов вперед, и Хиллсиэ Ино ему улыбнулась.

– Я-то знаю, Хозяин Горы. Но нужно ли знать тебе?

Смертные любят предсказания, когда они сладки, когда им обещают победу и любовь, сулят золото и удачу – а другие пророчества терпеть не могут.

– Понимаешь ли, о чем заговорю? – покачала головой. – Не о том, кротка ли новая жена. Не о том, по-прежнему ли каменно сердце твоего брата и не замышляет ли оно предательства. То судьба твоя, Хозяин Горы. Что сделаешь, если знание придется не по душе?

Сармат скользнул ближе. Заложил руки за спину, усмехнулся, но усмешка так и застыла напряженным оттиском. В глазах мелькнуло нечто затравленное, испуганное, да тут же померкло, уступив место хищной пустоте.

– Второй раз спрашиваю, ведьма, – сказал ласково, с призраком прежней игривости. – На третий – пущу в ход саблю.

Хиллсиэ Ино вдруг расхохоталась так, что затряслось тело под белой рубахой. Колесо ускорило ход: Сармат, нахмурившись, кивнул в его сторону.

– Куда делись нити? Почему твоя прялка пуста?

Вёльха прекратила смеяться – так же резко, как и начала. Улыбнулась, выталкивая слова-шепотки сухими губами:

– Нечего больше прясть, Хозяин Горы. Ни тебе, ни мне.

Сармат наклонился и подался к самому ее лицу.

– С огнем играешь, ведьма, – выдохнул он, и воздух вокруг заклокотал от жара. – Говори: чем закончится эта война?

Дряблая рука Хиллсиэ Ино сделала взмах – чтобы отошел. Сармат отодвинулся, сел подле, по-прежнему прожигая вёльху взглядом, а та все медлила и молчала. Вновь провела ладонью по скатанному колесному боку, трепетно, нежно. Сколько историй спряли они вместе, сколько испытали? Триста лет жила Хиллсиэ Ино, тридцать лет ткала гнев и страсть, отвагу и юность. Вышивала лица и одежды, палаты и мрачные пещеры, знала ненависть, от которой лопалось сердце, и страх, сводящий с ума. Видела жен, танцующих в золоте покрывал, и невест, искавших выход в бесконечных лабиринтах.

Все уже сделано, все уже соткано. Осталось лишь рассказать.

Хиллсиэ Ино дотронулась до рыжей косы Сармата. Затем – потрепала ему волосы на макушке, будто ребенку, и едва ощутимо похлопала по щеке. Сармат не оттолкнул.

– Твой брат убьет тебя, Хозяин Горы. – Вёльха печально улыбнулась. – Вот и конец.

По его лицу пробежала судорога, но он сдержался. Лишь глаза полыхнули: животным, кровавым, страшным.

– Который? – хрипнул.

Хиллсиэ Ино зацокала языком и шутливо погрозила ему пальцем. Хозяин Горы привык играть словами и знал, что у многих пророчеств было второе дно. Прозорливый, хитрый, внимательный Хозяин Горы! Но сейчас он не угадал.

– Самый старший, – ответила вёльха. – Тот, что пришел с севера.

Сармат взвился на ноги и, будто был оглушен или пьян, сделал пару нетвердых шагов назад, хотя голос зазвучал трезво и ясно:

– Нет.

Хиллсиэ Ино вздохнула и смежила веки – черный глаз не закрывался до конца и продолжал глядеть сквозь единичные ресницы.

– Не-ет, ведьма. – В его тоне пробуждался бархатный смех-перекат. – Ты ошибаешься.

Он качнул головой, тряхнул косами со звенящими зажимами. Снова присел перед Хиллсиэ Ино и поддел ее подбородок, вынудив посмотреть ему в лицо.

– Увы, – повторил мягко. – Хьялма меня не убьет. В этот раз я не поверю тебе, бабушка. Я буду сильнее твоего пророчества. – Примирительно развел ладони. – Если ты не против.

А когда поднялся, обрушил удар на один из стоящих здесь сундучков. Смел подсвечники, отшвырнул крохотный столик и блюдо, на котором марлы подавали Хиллсиэ Ино еду.

– Лгут твои боги, ведьма, – яростно зашипел Сармат. – А мне лгать не стоит.

Он переворачивал корзины с расшитыми полотнами и нехитрым скарбом. Под его ногой ломались разбросанные свечи и рвалась ткань. Об пол стучали иглы, гребни, веретена… Хиллиэ Ино знала: Хозяин Горы был взбешен ее пророчеством, а его гнев – разрушительная сила, безжалостная.

Хиллсиэ Ино всегда знала достаточно. Поэтому ее волосы были распущены, как у незамужней покойницы, а белая рубаха напоминала саван.

– Не бывать тому, что ты напророчила, ведьма. Слышишь?

Когда Хозяин Горы шагнул к ее прялке, Хиллсиэ Ино кивнула той на прощание, как старой подруге. Вскинула подбородок, встречая надвигающуюся бурю, и зажмурилась, чтобы не видеть, как деревянный остов ломался под сапогом.

– А что тебе твои боги напророчили? – свистнул Сармат надсадно, язвительно. – Что-нибудь славное, а? Что-нибудь хорошее?

Он выхватил саблю из ножен. Примерившись, рубанул от плеча и довершил все со вторым ударом.

Голова Хиллсиэ Ино покатилась ему под ноги.

Желтый глаз был закрыт, а черный проглядывал через складчатое веко – укоризненно, насмешливо.

* * *

– Кровью пахнет, – заметила Рацлава. Бесчувственно, но все же с легкой щепотью недовольства.

Сармат хмыкнул, разглядывая свои руки, – пятен на них не было.

– Извини.

Обычно марлы обряжали его жен в цвета, которые тем подходили, но сегодня просчитались. Рацлаве следовало носить летящие холодные шелка, а не тяжелый винный бархат, как нынче. Ей шли перламутровые жемчужины, рыбий глаз и аметисты, а не кусочки вишневого турмалина, вточенные в золото с черной финифтью. И лучше бы марлы заплели ее волосы в косы, чем собрали в прическу-корзинку, пропустив между прядями сверкающие гранатовые бусины.

Сармат решил, что его служанки те еще насмешницы. Стоило в Матерь-горе пролиться крови, как она тут же брызнула на наряд его жены.

Должно быть, Рацлава почувствовала, что внутри у Сармата все кипело. Он не сказал ей ничего грубого, не сделал ничего обидного, но воздух вокруг него бурлил от гнева и невысказанной угрозы. Сармат сел на стул подле жены, обведя взглядом маленький чертог, сплошь занавешенный темными полотнами, – не понять, из чего вытесаны стены. Сармату было душно. От пророчества вёльхи и от вина, ударившего в голову, от винных же оттенков, расползшихся от его одежд до платья Рацлавы, от потолка до пола. Было душно из-за того, что шею Рацлавы стягивал глухой бархатный ворот. Что ее руки, неуместно белые и – выше запястий – холеные, выглядывали из рукава-колокола, закатившегося до локтей.

Сармат сорвался с места. Перехватил ее руки, небрежно оттянул ее ворот, – так, что едва не лопнуло ожерелье, – и прижался губами к уху Рацлавы. В его движениях – ни игры, ни нежности, только голод и ярость, которую было не на кого обрушить, кроме нее.

– Сыграй, – выдохнул почти угрожающе, почти просяще – и, словно заметив это, мягко добавил: – Чувствуешь же, какой я сегодня.

Сармат отодвинулся. Сейчас его лицо находилось чуть ниже ее лица.

– Я могу убить тебя прямо сейчас, – предупредил серьезно. – Сыграй, чтобы я успокоился.

Рацлава, которую он впервые встретил зимой, никогда бы не сделала то, что сделала нынешняя – сверкнула призрачной учтивостью за маской равнодушия и страха.

– О, Сармат-змей. – Она покачала головой. – Я не хочу умереть этой ночью.

Пожалуй, Сармат пугал ее, а его прикосновения были ей противны.

Пожалуй, больше всего ей хотелось вернуть себе свое рыхлое бесчувственное лицо, а не придавать чертам краски.

Но время, проведенное в Матерь-горе, научило ее говорить то, что нужно, и вести себя правильно. Рацлава хотела выжить и не хотела ходить по краю, поэтому осторожно выбирала слова и тон. Да, его жена не была искусна в притворстве, но в апрельское полнолуние она сделала все, что он жаждал от нее получить, – Сармату хватило.

Она играла ему и играла, плела песню за песней – одна другой искуснее, легче, живее. В чертоге веяло прохладой южных вечеров и запахами лаванды и клевера, затем мотив сменялся, и Сармат чувствовал ветер с моря и соленые брызги на языке. Он слушал ее, прикрыв глаза, прислонившись спиной к ее ногам. Музыка Рацлавы вытесняла из его головы все мысли, оставляя лишь шелест листвы и шорох песка.

Ни войны. Ни огня. Ни смерти.

Рацлава была его пленницей, а Сармат собирался убить ее к летнему солнцевороту, но сейчас не существовало ни ее страха, ни его намерений. Ничего: ни орды Ярхо, ни Хьялмы, идущего за местью, ни князей, впутавшихся в дела их семьи. Только тишь и покой. Красота мира, впаянная в перезвон невидимых струн.

И свирель, поющая дракону.

Но когда музыка закончилась, а Сармат открыл глаза, он вспомнил обо всем, что ждало его снаружи. Про войну, огонь и смерть – в груди резво кольнуло. Но это раньше Сармат позволял себе быть испуганным и сбитым с толку, сейчас – о нет. Что бы ни предсказала ведьма, он еще поборется.

Сармат гибко поднялся с места и развернулся к жене – он увидел, как Рацлава отшатнулась от скрипа его сапог. В ней, даже облаченной в вишнево-винный, не осталось ничего хитрого или потустороннего: женщина как женщина, усталая, вытирающая кровь с уголков губ.

– Ну же, – сказал Сармат ласково, наклоняясь к ней. – Чего боишься? Ты молодец.

Она рассеянно кивнула, не в силах больше держать лицо.

– Я позову марл, – пообещал Сармат, оправляя кафтан. – Они помогут тебе с порезами. Тебя знобит, дорогая? Если это из-за меня, то не тревожься, ничего я тебе не сделаю. Если из-за усталости – тем более пора отдыхать.

Он говорил живо и бойко. Пересек чертог, не касаясь Рацлавы – зачем стращать ее вольностями? И она это оценила. Рацлава оглянулась и пусто посмотрела туда, где затих его голос, – в пространство у самых дверей.

– До свидания, Сармат-змей.

– До свидания, душа моя, – не оборачиваясь, протянул он, прищелкнув уголком губ. – Может быть, еще встретимся.

Он толкнул двери и, насвистывая незатейливую песню, вышел в коридор.

Серебряная пряха V

От правого плеча до грудины шла трещина, пробитая Хьялмой в его панцире. Ярхо не испытывал ни гнева, ни страха, но сейчас не выдержал и выругался. Он изучал новые сколы на теле – пока ничто не мешало ему сражаться, но борозда, расщепившая доспех, была необычайно глубока.

Зацепил-таки, старый прохвост.

Еще пара таких нападений, и Хьялма оторвет ему руку или ногу. То, что поселилось внутри Ярхо, не было испугом, но… Впервые за долгое время он ощутил себя уязвимым. Хьялма может добраться до него. Хьялма может добраться до Сармата.

Хьялма может добраться до кого угодно, если пожелает.

Стояла ночь, и снаружи шатра стрекотали цикады. Одна из них, лупоглазая, с жилками на жестких крыльях, залетела внутрь. Прошмыгнула над землей и забилась у сгруженных заплечных мешков, в которых живые воины Ярхо хранили запасы. Ярхо уже собрался раздавить цикаду, чтобы не шумела, но пригляделся, когда та выползла из угла.

Ее выпученные круглые глазки были белыми.

– А, – обронил. – Опять ты.

Она являлась ему птицами: дрофой, перепелом, куропаткой. Однажды – даже соловьем. Ярхо немногое нравилось в этой жизни, но соловьиное пение, сопровождавшее пару рассветов, – почти понравилось. Жена Сармата была юрким степным ужиком, стрекозой, мышью. Теперь – цикадой.

Сначала она боялась попадаться ему на глаза. Затем осмелела. Рацлава была права: то, что она показывалась Ярхо, ничего не меняло. Летом он бы убил ее при любом раскладе, и они оба это знали. Поэтому Рацлава крутилась рядом так часто, что Ярхо привык – у него не находилось причин раздражаться. У Рацлавы же не оставалось причин быть осторожной.

Иногда Ярхо с ней говорил. Возможно, Ярхо даже хотелось говорить чуть больше, чем обычно: возвращение Хьялмы многое изменило. Старший брат нес за собой шлейф давних воспоминаний. Медленно, но верно раскачивались пластины, из которых вёльхи вылепили каменное сердце, и из тончайших щелей сочились остатки чувств: нечто, похожее на сожаление и боль; что-то, что раньше могло называться привязанностью.

Неприязнь к Рацлаве, которая тяжелела внутри, теперь напоминала принятие. Жена Сармата была тем, что сопровождало Ярхо с самого начала войны, так почему бы не позволить ей быть рядом?

Цикада наползла на его сапог. Ярхо поднял ее, стараясь не раздавить, и увидел, что одно крыло было помято.

– Ничего не могу сделать, – ответил просто.

Пусть ищет новое тело – каменные пальцы Ярхо созданы держать меч, а не помогать мелкой живности.

Ярхо почти удивился, что у него вообще возникло желание помочь. Пожалуй, водиться с женой Сармата было проще, когда она занимала любое обличье, кроме женского. Ярхо едва не усмехнулся: столько лет прошло, столько воды утекло, а ему по-прежнему больше нравилось общаться с безмолвными существами, не с людьми. Особенно – с девками. Это Сармат любитель, Ярхо всю человеческую жизнь предпочитал разговоры делу.

Цикада издала звук, обыкновенно цикадам не свойственный, – между фырчанием и вздохом. Ярхо не ответил и опустил ее на заплечные мешки.

– Предводитель. – Йоким Прихвостень одернул полог и, пригнувшись, зашел в шатер.

В прошедшей битве Ярхо потерял многих живых соратников, и даже Йоким, самый опытный и умелый из них, едва избежал гибели. Его лицо и шея покрылись волдырями, обожженную руку кое-как перевязали тукерские знахари. Смотрел Йоким устало, замученно, но, как и всегда, держался твердо.

В том бою он ни разу не выказал страха. Бросался вместе с каменными собратьями туда, куда бы не рискнул податься обычный смертный; даже Ярхо отметил его холодную отвагу – битва была чудовищной и на его взгляд, а Ярхо повидал всякого. Он знал многих военачальников, не щадящих своих людей. Знал тех, кто мог пожертвовать целыми поселениями, если понимал, что это необходимо для победы.

Но Хьялма выделялся из всех. Он превзошел Сармата, превратив степь в кипящий котел: наученный за долгие годы, он выдыхал пламя больше и чаще и не скупился на смерть.

Потери были бесчисленные. Княжегорцы, тукеры, даже ратники Ярхо – разбитые ядрами для катапульт, оплавленные огнем или брошенные Хьялмой на дно реки.

Что же: здравствуй, брат, давно не виделись.

– Что там? – спросил Ярхо, и Йоким скривился, отвечая. Говорить ему было больно, губы обгорели:

– Гонец.

Любопытное дело.

– Из Бычьей Пади, – добавил Йоким.

Города изумрудов и кузниц, который занял Хьялма.

– Веди, – приказал Ярхо, и ждать его не заставили.

К нему прислали молодого парня: широкоплечего, белокурого и румяного, как блин. Гонец наверняка тревожился – кто бы на его месте не боялся, попав в стан Ярхо? – но смотрел ясно, без страха. Храбрился, подсвеченный изнутри молодецкой бравадой. Парень волновался, но явно был горд, что ему поручили такое важное дело.

Ярхо решил: гонец знал, что несет приятные вести, а не угрозы и оскорбления. Иначе бы так не искрился. Должно быть, его отправила знать Бычьей Пади – кто-то, кому Хьялма успел встать поперек горла. Тот, кого начало душить властолюбие его брата и кто бы согласился переметнуться на другую сторону. Хорошие союзники для Ярхо-предателя.

– Что у тебя? – уронил Ярхо.

– Послание от моего господина, – бодро отчеканил гонец. Совсем зеленый – а голос не дрожал.

Он сделал шаг вперед, передавая скрученную грамоту. И покорно отошел назад, когда Ярхо ее принял.

Каменные пальцы неловко разломили сургучную печать, развернули свиток. Порой Ярхо получал послания: требования, обещания милости, просьбы о пощаде. За те тысячу лет, что он провел в заточении в Матерь-горе, язык сильно изменился. Чтобы приноровиться к новым символам, пришлось прибегнуть к помощи Сармата – того обучили грамотные жены, и он, не без ерничества, просветил Ярхо.

Но на холстине чернели витиеватые буквицы. Старые, громоздкие, какие Ярхо по малолетству выводил под надзором наставников – настоящая мука для мальчика, предпочитавшего обращаться с оружием.

«Полагаю, я сильно тебя потрепал».

Буквицы вышли на славу. Ровные, прилаженные одна к другой. Завитки – резкие, вымеренные. Ярхо уже забыл, какой у Хьялмы почерк: после того, как Ярхо его предал, брат не прислал ему ни одного письма. Сармату – присылал. Передал одно через его изуродованную любовницу: не угрожал даже – предсказывал. Говорил, что убьет Сармата. Не сейчас, так позже. Не своими руками, так чужими.

«Извиняться не стану. Уж ты понимаешь, война есть война».

Он умел писать иначе, сложно и многослойно. Однако сейчас Ярхо видел лишь короткие, донельзя простые фразы – Хьялма хотел, чтобы его поняли наверняка.

«И мы продолжаем ее из века в век.

Я был неплохим правителем, но никудышным братом. Не думай, что я этого не признаю. Мне потребовалась тысяча лет, чтобы все осознать. Кажется, ты провел то же время наедине со своими мыслями.

Я сделал много того, чего делать не стоило. Особенно – по отношению к тебе, и я сожалею. Но все мы совершаем ошибки, не так ли? Кто-то отравлял жизнь младшего брата постоянным принуждением. Не скорбел по нему как должно, присваивал себе его невесту и его заслуги. Приказывал исполнять свою волю и бросаться от одной границы к другой. Кто-то – спасал из тюрьмы мятежника и братоубийцу. Обрекал других братьев на мучительную смерть, предавал княжество, государя, дядю. Разрушал города, рубил, резал, распарывал.

Мы оба хороши, Ярхо. Мы оба получили по заслугам, потеряв все, чем дорожили. И мы оба устали.

Теперь мы в расчете».

Ярхо не знал, как сейчас выглядело человеческое тело Хьялмы. Но, читая письмо, почти его видел. Представлял, что в шатре не было ни Йокима Прихвостня, ни гонца из Бычьей Пади – лишь Хьялма, сидящий на сундучке. Хьялме снова было немного больше тридцати, и он, зарываясь пальцами в поседевшие волосы, задумчиво утирал губы краем платка. Хьялма говорил, но голоса Ярхо не помнил. Лица – тоже. Разве только рот, сжатый в тонкую полоску, и льдистые глаза.

«Люди говорят, сейчас ты камень и в тебе не осталось ничего человеческого. Готов спорить, ты все равно человек больше, чем Сармат.

Иногда я спрашиваю себя, всегда ли он был таким? Все ли мы были такими? Я помню много хорошего о Халлегате и днях нашей юности – кто бы знал, во что это выльется? Когда мы с тобой сбегали от суровых дядек и занятий, занудных даже для меня. Когда то ли в Надгорике, то ли в Дымных Солеварнях я вытягивал тебя из передряги, куда ты попал по милости какой-то лукавой княжны. Кажется, тогда ты устроил приличную драку с ее братьями, и нам пришлось уносить ноги.

Славное время».

Это было ловко, но гнусно – играть на воспоминаниях Ярхо. Воспоминания были единственным, что осталось у него отпрежней жизни.

«Давай закончим это, Ярхо.

Страдает слишком много людей, а мы и без того пролили достаточно крови.

Я хочу добраться до Сармата, и тебе необязательно стоять между нами. Ты долгие годы сражался на моей стороне, я считал тебя своей правой рукой. Биться за меня не всегда было благодарным делом, но едва ли даже это хуже, чем ходить под Сарматом.

В подобных случаях обещают золото и блага, но сомневаюсь, что тебе это нужно. Я бы сказал, что больше всего ты жаждешь покоя, однако оказалось, что твоя душа для меня – потемки. И все же я думаю, что мы сойдемся в цене.

Не чужие же люди.

Х.»

Ярхо продолжал смотреть на пергамент, даже когда слова закончились.

Письмо – словно отпечаток Хьялмы. Буквы прочитывались тихим шелестом, горько-насмешливым, змеиным. Этот змей будто сворачивался у ног кольцом, чтобы казаться менее опасным. Высовывал раздвоенный язык и шептал так, что могло дрогнуть даже каменное сердце. Слова, прочитанные Ярхо, были больше чем словами; из каждой буквицы сочилась их история – не врагов, но родичей. Хьялма лишь поддел ворох того забавного, пугающего, хорошего, что происходило с ними. Сколько они вместе пережили? Сколько друг друга выручали и предавали? Они же – старшие княжичи; вместе росли, вместе получали первые раны и набивали первые шишки, становясь теми, кем им было предначертано стать.

Ярхо осознал, что впечатлен. Он успел позабыть, каков из себя Хьялма: разумный старший брат, готовый попрать гордость и предложить Ярхо перемирие.

Кукловод.

Интриган.

Человек, умеющий вить веревки из князей, военачальников и жрецов, – Сармат, играющий своими друзьями и женщинами, ему и в подметки не годился.

Хьялма не заливался соловьем подобно Сармату, но отлично знал, как управлять другими. Как внушить свою волю и как подавить чужую. Как в устало-приветливых словах спрятать крючок, на который удастся поймать самого Ярхо-предателя.

На смену оторопи пришел отголосок чувства, который Ярхо мог бы назвать злостью.

Все это они уже проходили.

Хьялма, по-прежнему мнящий себя всезнающим, думающий, что в его власти вертеть людьми, – братьями, любовницами, подданными, – как фигурами на игральной доске. Хьялма, решивший, что письмеца, написанного великим им, достаточно, чтобы завершить войну.

Кто для него Ярхо? Крыса-перебежчик? Страдалец, жаждущий его милостивого прощения? Оружие, которое можно купить-продать и передать другому?

Письмо хрустнуло, сминаясь в каменном кулаке.

Гонца передернуло: парень побледнел и неосознанно сделал полшага назад.

Ярхо перевел на него тяжелый взгляд. Ясно, почему мальчишка так светился. Хьялма должен был поделиться с ним: Ярхо никогда, даже в годы самых лютых сражений не убивал ни послов, ни гонцов.

Конечно. Мудрейший халлегатский князь полагал, что мог предугадать действия любого. Он считал, что прозорлив, что видел людей насквозь и был способен вывернуть их наизнанку, заставив плясать под свою дудку, – даже если хотел убедить Ярхо в обратном.

В прошлый раз самоуверенность дорого ему обошлась.

В этот раз она его погубит.

Гонец прочистил горло, успокаиваясь. Провел ладонью по кудрям, расправил плечи.

– Что передать моему господину? – спросил он.

Ярхо посмотрел на Йокима – соратник стоял у входа в шатер и хмурился. Догадывался, что дело недоброе, и Ярхо едва заметно ему кивнул.

– Без тебя передадут, – буркнул он гонцу.

А через несколько дней к воротам Бычьей Пади прискакал воин – на лошади, облаченной в панцирь. Он бросил наземь мешок и удалился прочь, не произнеся ни слова.

Позже дозорные отнесли находку на княжий двор: в мешке лежала голова гонца, отправленного к Ярхо-предателю.

* * *

– …моя деревня совсем небольшая, – оживленно говорила Кригга. – Но если выйти в поле, можно было разглядеть купола Гурат-града. Они казались маленькими и гладкими, как черешневые ягодки. – Подумала и рассмеялась: – Можно сказать, я видела Гурат-град. Издали, но видела.

– Прелесть, – восхитился Лутый.

– А ты откуда родом?

– Не знаю точно, – признался он, отхлебнув из кубка. – До пяти лет меня воспитывала тетка, и я даже не уверен, что она была мне родной. Она жила в Росте, это такой северный городишко.

– В городе? – поразилась Кригга, точно Лутый сказал ей, что вырос в княжьих хоромах. – Значит, ты городской?

– Ну как тебе сказать, – уклончиво отозвался Лутый. – Тетка жила в городских трущобах, а потом померла, и я оказался на улицах. Когда я чуть повзрослел, то ушел из Росты вместе с такими же мальчишками, сбившимися в ватагу. Ходили по деревням, озорничали и искали себе пропитания. К слову, многие потом тоже померли. – В его голосе не было грусти: Лутый говорил, как и всегда, весело и безмятежно. – Такое вот житье-бытье.

– Ужас какой, – протянула Кригга. – А как ты оказался в Черногороде?..

В подобных случаях Рацлава искренне жалела, что познакомила их.

Оба болтали без умолку. Перебивали музыку своими голосами, и Рацлава была бы рада залепить уши воском, но в палате горели лишь лампадки. Кригга сообщила, что они с Лутым обустроили этот чертог – крохотный, холодный и лилово-синий, позабыв, что последнее для Рацлавы ничего не значило. А Кригга продолжила рассказывать. Они задвинули двери сундучками, чтобы сюда не смогли пробраться драконьи слуги. Устлали тканью низкие столики, расставили на них блюда и кубки, разложили еду, разлили вино и мед.

Стоило Сармату и Ярхо-предателю отправиться на войну, как Лутый перебрался в верхние чертоги. Он надеялся, что сувары сочли его погибшим – мало ли, случайно сорвался в Котловину и сгинул. Спускался он только для того, чтобы переждать полнолуния или найти ученицу камнереза – Лутый объяснял, что пытался вытянуть из нее все знания, которые только могли им помочь. Он то умасливал Бранку, то доводил ее до белого каления. То описывал внешний мир, то угрюмо молчал, предвкушая собственную кончину.

Пока Лутый не узнал ничего существенного, но сдаваться не собирался.

Они с Криггой пересказывали полубыли-полусказки о пленных, которым удалось сбежать из Матерь-горы. Правда, как всегда добавлял Лутый, из них все равно никто не выжил, потому что сбежать – это лишь полдела. Убежать – по горам, когда воины Ярхо-предателя идут след в след – гораздо сложнее.

– …и так мой названый батенька Оркки Лис привез меня в Черногород, – закончил Лутый.

Рацлава чуть не взвыла. Надо же, как спелись за такое короткое время!

Она сидела отдельно, в углу, устроившись на ворохе подушек. Однако каждое слово отдавалось для нее гулом, как если бы она была совсем рядом.

– Пожалуйста, – взмолилась она, отнимая свирель от губ. Сама играла так ненавязчиво, что чужое ухо едва ли бы уловило хоть отзвук. – Потише.

– Но мы и так не громкие, – возразил Лутый, оборачиваясь: хрустнула ткань одежд, которые Кригга нашла ему в Сарматовых закромах.

– Не для меня, – фыркнула Рацлава. – Я же играю.

– Не хочешь отдохнуть? – предложил Лутый. – Ты играешь сутками. Не пойми меня неправильно, это славно, что ты следишь за Ярхо-предателем или упражняешься. Я, конечно, не знаю, зачем тебе столько упражняться, но…

– А что мне еще делать?

– Побыть с нами, – осторожно предложила Кригга. – Побеседовать. Как мы с тобой раньше.

– Раньше, – передразнила Рацлава. – Сейчас вас слишком много. И вы шумные.

– Не дело всегда сидеть в одиночестве, – заметил Лутый. – К тому же мы сейчас заодно, верно? Так зачем тосковать?

Рацлава хотела огрызнуться, что не тоскует, что она привыкла быть одна, когда другие балагурят, но сдержалась и согласилась сесть поближе, за стол – играть-то ей все равно не давали. Она сморщилась, будто под ней были иглы, а не стопка подушек, Кригга укрыла ее очередным покрывалом – в чертоге не становилось теплее от их дыхания, – и Рацлава пробежалась по ткани пальцами, ощупывая вытканные цветы.

Она ощутила тепло, исходящее от столика, – Кригга объяснила, что Лутый снял одну из нижних лампад и поместил среди блюд, чтобы лучше видеть в полумраке.

– А еще, – тихо проговорила Кригга, – мы накрыли лампадку кружевом. И сейчас повсюду – тени-узоры. Если бы ты только это видела!..

В ее голосе зазвучала грусть, и от этого точно холодом обдало. Кригга была славной девушкой, но Рацлаву скрутило от отвращения. Она поплотнее закуталась в покрывала, будто ткани могли стереть липкое сочувствие. Рацлава уже пожалела, что согласилась на разговор, и захотела снова спрятаться в углу, как и пристало паучихе.

Должно быть, это отразилось на ее лице: вклинился Лутый.

– Подумаешь, – засмеялся он. – Рацлаве Вельшевне доступно нечто куда более прекрасное, чем узорчики на стенах. Да, Рацлава Вельшевна?

Ей дали чарку с нагретым вином, которое марлы принесли до появления Лутого. Рацлава не перевязала пальцы, хотя на них появились свежие царапины: чарка, уже не обжигающая, но все еще теплая, переплывала из правой руки в левую. Держать было непросто, однако Рацлаве нравилось легкое покалывание.

Она жадно вдохнула запахи: гвоздика, перец и специи, которым она, пастушья дочь, не знала названия. Осторожно попробовала языком.

– А теперь, – вкрадчиво начал Лутый, – мы побеседуем. Точно добрые друзья. Согласна?

У Рацлавы друзей отроду не водилось, и она хмыкнула.

– Что за радость трещать втроем, как сороки?

– А ты когда-нибудь пробовала? – спросил он, и Рацлава была вынуждена признать, что нет. Лутый прищелкнул пальцами: – Именно.

Рацлава многое не пробовала в своей жизни. Любить. Бегать. Ходить босиком, срывать голос. Танцевать на ярмарках, хохотать до упаду и жалеть других. Она могла бы сыграть обо всем этом и выткать любое самое чистое, самое искреннее чувство – гораздо проще, чем испытать его самой.

Существовало довольно того, что она не делала.

И Рацлава не была уверена, стоит ли начинать.

Когда солнце замрет IV

– Что ж ты, князь, голову не бережешь? – сказал Хьялма, заходя к нему в шатер. – Это ведь самое важное.

Хортим лежал на постели, и его лоб, темя и затылок были перевязаны; обожженные лицо и шея утопали в слоях целебных мазей. Раньше лекари накладывали ему повязки на плечо и грудь, но прошло достаточно времени, и раны затянулись.

Завидев Хьялму, Хортим рванулся, чтобы сесть.

– Ну-ка назад, – сказал тот грозно, однако в глазах мелькали теплые искорки – Хортим так давно этого не видел, с самой зимы. – Как самочувствие?

Он ответил, что замечательно. Что полон сил и хоть сейчас бы ринулся в бой, но правда была в том, что, падая с коня, он сильно расшибся. Это на две недели приковало его к кровати. К тому же огонь и лихая тукерская сабля едва не превратили его лицо в кашу – глаза остались на месте, и на том спасибо. Теперь, помимо ожогов, – старых и новых, – у Хортима был шрам, пересекающий щеку от левого виска до левого же угла рта. Красавец. Краше прежнего, хотя – казалось бы – куда больше.

Хортим приподнялся и все равно сел.

– Тебя давно не было, – заметил он. – Сказали, ты отправился выращивать новое драконье тело. Тебя задели?

– Нет. – Хьялма присел рядом. – Но могли. Хорошо иметь кожу про запас – вдруг ранят настолько, что прежняя окажется бесполезна. Я обязательно расскажу тебе историю, связанную с этим, но потом. Она из моего прошлого. Думаю, тебе будет любопытно.

Хортим кивнул.

Когда он только пришел в себя, к нему наведался Фасольд. Живой и невредимый, разве что слегка подпаленный. Он рассказал, чем закончился бой: княжегорцы отозвали войска, а Ярхо не стал их преследовать. Фасольд сообщил, каковы потери – и о том, что Хьялма, сбросив драконью шкуру, первым делом спросил, жив ли гуратский князь. Хортиму стало приятно: о нем думали.

Еще Фасольд рассказал, что Хьялма написал письмо. Велел передать его Ярхо-предателю, понадеявшись, что разведчикам будет нетрудно выследить тяжеходную каменную орду. Хьялма заявил, что посредником станет Бычья Падь: гонца пошлют из города. С одной стороны, он был уверен, что Ярхо гонца не тронет, с другой – у посланника ничего не выпытают о стане Хьялмы, если уж случится то, чего не должно.

Оно и случилось.

– Тебе говорили про гонца, не так ли?

– Говорили, – ответил Хортим, поудобнее устраиваясь на жесткой походной постели. – Что ты написал Ярхо?

– Что он болван. Давно хотел это сказать.

Тон у Хьялмы был хмуро-скучающий, и Хортим не сразу понял, что он не всерьез.

– А на деле?

– А на деле, – Хьялма потер лоб ладонью, – я пытался настроить его против Сармата. Как видишь, не преуспел. Я, конечно, утешаю себя мыслью, что справился бы, будь Ярхо чуть менее каменным. Не могу же признать, что болван тут я.

Хортим жадно рассматривал лицо Хьялмы. Усталое, но цепкое, с капельками крови на усах и в седой треугольной бородке – недавно кашлял. Последние две недели выдались нелегкими, Хортим маялся от бездействия и боли, пытаясь выслушать разговоры, которыми полнился лагерь. Отсутствие Хьялмы пришлось некстати – но, должно быть, Хьялма решил, что потом у него совсем не найдется лишних дней.

Он перевел взгляд на полосу света между неплотно закрытыми пологами. Внутрь шатра сочились закатные лучи – насыщенно-золотые сквозь зеленую ткань.

На сердце стало тяжело.

– Слышал про сыновей Сольявича? Старшего сжег дракон. Среднего зарубили тукеры, один младший остался.

– Увы, – кивнул Хьялма. – Еще до того, как ушел выращивать кожу.

Свет лился, касаясь ног Хортима обжигающим медовым пятном, желтя бок Хьялмы.

– Говорят, ты видел, как убили старшего.

– Да. – Хортим почувствовал, что ходит по краю. – Домга и его люди сражались в гуще противников, и Сармат-змей их спалил. Меня же отбросило огненной волной.

Хьялма невесело усмехнулся.

– Уверен, что это был Сармат?

Во рту стало сухо.

Они прекрасно друг друга поняли.

– Я так рассказал, – насилу проговорил Хортим. – Погибли все, кто был рядом, а я наверх не смотрел, не до того было. Позже думал, что в битве все смешалось. И дым стоял до неба – наверное, даже ты не все видел. Ты жег каменных ратников и тукеров, их вокруг Домги собралось предостаточно. Княжьих людей можно было и не заметить. Я понимаю, что… что…

– Что не знаешь, какой именно дракон сгубил княжича и покалечил тебя. – Хьялма вздохнул, сцепив пальцы. – И я не знаю, Хортим Горбович. Вот тебе наука на будущую жизнь: что бы ни делал, невинных жертв не избежать. Я отдал войне многих, и многих отдам, но не думай, что я этого хочу. Спасибо, что не поделился своими опасениями с людьми Сольявича.

– Я же не…

– Извини. – Хьялма положил руку ему на плечо. – Не могу исключать, что ты ранен по моей вине.

– Хватит. – Хортим наконец договорил: – Я же не дурак. Я понимаю. Бой есть бой.

Он ощупал повязку на лбу.

– Что теперь будет?

– Что будет? – переспросил Хьялма с толикой горькой насмешки.

Он поднялся и зашагал по шатру.

– Вот тебе и следующая наука. Разве мы с тобой не затеяли благородное дело? Сармат-змей – тиран и убийца, вытягивающий соки из княжеств. Однако Сольявичам и при Сармате жилось неплохо, а теперь у них погибли двое сыновей. Угадай, кого они – и им подобные – будут считать воплощением зла?

Отвечать не пришлось. Хьялма ходил, заложив руки за поясницу; он резко развернулся и легко постучал пальцами по своей груди.

– Я принес гибель тем, кого Сармат-змей не трогал. Я повинен в этих смертях, и это меня надо уничтожить. – Он вновь опустился рядом с кроватью. – Возможна смута, и ее-то нужно не допустить.

Он пожал плечами.

– Я не допущу. Я уже переживал такое однажды и знаю, что говорить и что делать, но ты, – он погрозил Хортиму пальцем, – должен следить за мной внимательно. Что бы ты ни задумал, когда станешь править, всегда найдутся те, кто против. И они могут быть правы, Хортим Горбович. Как был бы прав убитый горем князь Бодибор. Но если ты уверен, что цель оправдывает средства, – а ты должен быть уверен, должен заранее все просчитать, то… Убеждай. Угрозами, лаской, предостережением. Чем получится.

– Ты убедил их?

Хьялма коротко хмыкнул.

Закатный свет стал более оранжевым, разгоряченным.

– Когда ты еще лежал без сознания, – рассказывал Хьялма, – был совет. С Бодибором Сольявичем и его сподвижниками. В таких делах одним разговором не обойдешься, но надо с чего-то начинать. Да, я постарался убедить их. Говорил, что Сармат – зараза, которая пустила корни слишком глубоко. Ее нельзя вырвать без потерь. Это медленная отрава, который не сейчас, так через сто лет сгубит Княжьи горы. Бодибор Сольявич пожертвовал двумя сыновьями, и это большое горе, кто бы стал оспаривать. Но мы не знаем грядущего. Сармат неуравновешен и непредсказуем. Если бы Бычья Падь впала в немилость, она бы повторила судьбу Гурат-града. Не сейчас, так позже. Не погибли бы сыновья Бодибора, так погибли бы жена и дочери, будущие внуки.

Хьялма зарылся пальцами в волосы.

– Я говорил не только с военачальниками, но и с простыми ратниками. Объяснял, что горжусь их отвагой и верностью и скорблю вместе с ними. Что сделаю все, только бы облегчить их положение, – это чистая правда, я им не лгу. Есть дела, которые нужно решать сейчас… – Он изменил положение и сгорбился. – Вот мы и решаем. Потому что больше некому, а потом будет поздно. И мы делаем это не ради славы – пропади они пропадом, эти легенды и сказки. Мы сражаемся ради тех, кто живет и будет жить. Ради тех, кого уже извел Сармат.

Хортим представлял себе тихий голос Хьялмы, вырастающий в хриплый рык: «За любое преступление нужно платить. Это закон, позволяющий Княжьим горам стоять, а свободным людям – жить свободно. Не прятаться. Не бояться. Не ждать налета, понимая, что не в силах себя защитить».

– Красиво, – задумчиво протянул Хортим. – А потом ты исчез на две недели?

– Да. Сразу же.

По мнению Хортима, это тоже было своего рода расчетом – утечь из виду, позволив переварить слова. И, вернувшись, проверить, в нужную ли сторону пошла мысль.

Хортим повел затекшими плечами и осторожно хрустнул шеей.

– Тебе не разрешают вставать?

– Я пробовал, – грустно отозвался он. – Но ноги не держали. Качало из стороны в сторону. Лекари настояли подождать еще немного. – Хортим встрепенулся. – Хотя, мне кажется, сейчас я вполне здоров.

Еще бы не выздороветь, если дел – тьма, а Хьялма вернулся.

– Голова болит?

– Нет. – Но Хьялма пристально на него взглянул, и Хортим исправился: – Немного.

Все равно ведь солгал.

Хьялма встал, вполсилы упершись Хортиму в плечо.

– Поправляйся, – произнес он. – Время поджимает, но необходимо здраво оценивать свои силы. Ты мне нужен с ясной головой, Хортим Горбович. Понял?

О да.

Конечно, он все понял.

* * *

Хьялма наказывал ему появляться на каждом военном совете. Вместе с Фасольдом и другими воеводами изучать карты и отмечать углем направления движения лагеря. Считать, довольно ли у них воды и пищи. Слушать княжьих доверенных: всех, умных и глупых, дряхлых и молодых, смелых и трусливых. Расчленять их речи, перебирать слова и выискивать здравую мысль. Подвергать сомнению все, что думает. Не поддаваться на ухищрения. Не рубить с плеча. Терпеть и сдерживаться – это необходимо, пока он учится.

Хьялма заставил его приблизиться к Бодибору Сольявичу и помогать тому с письмами, которые он посылал в Бычью Падь княгине и оставленному с ней советнику, – про нехватку катапульт и охраняемые обозы, идущие в лагерь. Наставлял проверять работу походных кузниц и наблюдать за починкой метательных орудий.

«Сармат считал, что руководить – это весело, – говорил Хьялма. – Как ты понимаешь, он не слишком умен».

И Хортим делал все, что от него ждали. Он впитывал знания и старался предположить, какая местность окажется удачной для боя и что предпримет Ярхо-предатель. Сколько сил еще соберет Сармат в тукерских станах и кого из доверенных Бодибора смогут подкупить, если дела станут плохи.

Хортим беседовал с князьями-соратниками Бодибора. Прощупывал, что они за люди, как много в действительности у них богатств. Он слушал, говорил и делал выводы. Упражнялся с мечом до седьмого пота, устраивал бои с Фасольдом, Архой или любым другим дружинником из Сокольей дюжины до тех пор, пока не валился с ног. Хортим не знал, становился ли он крепче или умнее, но надеялся, что выбрал верный путь.

Однажды он бился с Хьялмой – тот сказал, что это не помешает его человеческому телу. Хортим же на поединок вышел неохотно: все-таки Хьялма был болен и не хотелось, чтобы ему стало хуже. Но обошлось.

Выстоять против Хьялмы оказалось не намного легче, чем против Фасольда. Хьялма оставался сильным и ловким, и он легко предугадывал выпады Хортима, будто его намерения считывались, как с листа. После боя рубаху Хортима можно было хоть выжимать, голова кружилась, руки тряслись, но он неожиданно ощутил себя здоровым и непоколебимым.

– В битве делай все что хочешь, – говорил Хьялма, отводя меч. – Изворачивайся, кусайся, лягайся. Только не вздумай умирать. Тебе рано.

Хортиму казалось: раз Хьялма сказал, то само мироздание должно прислушаться. Хортиму рано умирать, ему нужно выиграть войну, отомстить за род, поднять Гурат-град из пепла. Значит, его не сгубят ни тукерские стрелы, ни топоры каменных воинов. И ни Сармат-змей, будь он проклят.

После одного из таких дней Хортим сидел в шатре Хьялмы.

Ночь выдалась на удивление холодной, хотя дело шло к маю. Поднявшийся ветер шелестел в травах: типчак, донник, степной шалфей. Хортим слышал завывание ветра и травяной шорох. Чувствовал запахи, которыми полнилась Пустошь, – от полыни до кустарникового миндаля.

– Как дома, – поделился Хортим. – Льдистые моря, северные фьорды и толща снега по пояс – пожалуй, это и славно, но не для меня. Как вспомню, так дрожь берет.

Хьялма негромко засмеялся.

Сейчас он казался Хортиму настолько родным, что в нем было сложно признать человека, который обещал скинуть его в ущелье за неподчинение приказам. Но каким бы Хьялма не выглядел благодушным, Хортим понимал, что не должен переходить черту. Ему точно не стоило возвращаться к тому разговору или позволять себе вольности.

Он перехватил взгляд Хьялмы, изучающий его лицо. Сегодня Хортим снял с щеки последний лоскуток, пропитанный мазью. Лекари, привыкшие иметь дело с боевыми ранами, были не щепетильны и уже давно сказали сделать это, но Хортим до последнего – по-детски – надеялся, что мазь чудом сгладит рубцы. Заживающие ожоги потеснили старые, спускающиеся от правой скулы и ниже, на тело через шею. Оплыл правый висок кусочек лба, сгорела часть брови. Кожа на подбородке и левой щеке, перечерченной шрамом, стала сморщенной, будто старческой. Был слегка задет рот.

Все же Хортим предпочитал думать, что и новые ожоги оставил Сармат.

– Отец рассказывал, что некоторые тукерские ханы носят личины, – грустно улыбнулся Хортим. – Кожаные. Медные. Бронзовые. И никогда не снимают, чтобы никто не видел их лиц – говорят, неизвестность внушает страх. Думаю, это хорошая мысль.

Хьялма сощурился.

– Тебя это тревожит?

Взглянув на себя несколько раз после битвы, Хортим начал избегать всего, что могло бы отразить его лицо – спокойной водной глади или начищенного оружия.

– Немного, – признался он. – Я знаю, что не должно. Есть дела поважнее, да и я уже давно хожу со шрамами. Мне не стоит трястись из-за очередной покореженной кожи, но… – Он стиснул пальцы. – Не знаю, как объяснить. Пускай. Это пройдет.

– Шрамы не помешают тебе стать хорошим князем, – заметил Хьялма. – Как мне не помешала болезнь. Кожа – это всего лишь кожа. Тело – лишь тело. Ты еще молод, Хортим Горбович. Объяснимо, что тебя беспокоит, как тебя видят.

Тут Хортим, сам от себя такого не ожидая, начал говорить о болезненном, вечно кровоточащем внутри.

О том, что его учили, каким должен быть князь: внушительным, статным, располагающим к себе. Был бы он таким, его бы не испортили никакие ожоги. Но Хортим не внушителен и не статен, хотя многие князья его возраста выглядели подобно, и были увенчаны боевой славой, и не казались жалкими тщедушными бродягами. Князь должен выделяться из толпы и приковывать взгляд, но Хортим рядом с прочими, особенно – со своими дружинниками, – выглядел как печальный обожженный птенец.

Когда он начал рассказывать про брата (обликом – точь-в-точь правитель древности, сошедший с фресок), Хьялма хмыкнул.

– Братья, – понизил голос. – Моя любимая тема. Что ж, Хортим Горбович, давай подумаем. Я выгляжу как правитель древности, сошедший с фресок?

Еще бы.

– И ты считаешь, что я всегда так выглядел? – Хьялма засмеялся. – Весьма наивно. В юности я был хлипким больным княжичем, которого в любое время мог скрутить кашель – на военном совете, важном приеме или на глазах у всего Халлегата. А еще у меня было четверо братьев. Наследников – предостаточно. Не беру в расчет младших, те еще в игрушки играли, но второй княжич не успел вырасти из юноши в мужчину, а его ратная слава уже гремела. Третий мог очаровать едва ли не любое существо, ходящее по земле. Он был красив, обходителен и красноречив. – Хьялма склонил голову вбок. – Думаешь, советники не приходили к моему отцу? Не шептали ему на ухо, что старший сын вышел слабым и лучше бы передать престол другому?

Хьялма подцепил чарку с травяным отваром – вино он пил редко.

– Но потом я вырос, – сказал просто. – Научился вести себя, и советникам пришлось худо.

Хортим молчал, словно весь обратился в слух.

– Есть люди, которые рождаются какими нужно. Твой брат соответствовал мечтам твоего отца, и я рад за таких, как он. Но жизнь – не сказка, где князья как на подбор. Ты умен, Хортим Горбович. Ты умеешь влиять на людей. И если справишься со всем, что выпало на твою долю, то станешь замечательным правителем. Неважно, приятно ли твое лицо или изуродовано. Горбат ты или прям, стар или молод. Облик – инструмент не более чем все остальное. – Хьялма отпил из чарки. – Наступит день, и ты поймешь, что люди видят не юношу с обожженным лицом – или гнилыми легкими, кому что, – а кого-то другого. Более могущественного. Неизвестного. Опасного.

– Говоришь так, будто это нехорошо.

Хьялма пожал плечами.

– Не так радостно, как тебе может показаться. Но я надеюсь, что тебе повезет больше.

Хортим, сплетя пальцы, по-птичьи подался к столу. Он слушал Хьялму жадно, а тот снисходительно и благодушно улыбнулся.

– Думаю, ты и так догадываешься, но все же я скажу. Ты очень похож на меня в молодости, Хортим Горбович.

На Хортима нахлынула странная смесь чувств: гордость, недоверие и необъяснимая тревога.

– Увы, это не похвала, – объяснил Хьялма. – Я сделал много того, о чем теперь жалею, и мне хочется верить, что ты избежишь моих ошибок.

Хортим не нашелся, что ответить. Лишь кивнул, подошел к пологу шатра и выглянул наружу – ночной воздух был прохладен и душист.

– Ты обещал историю о своем прошлом.

– Помню, – сказал Хьялма. – Ты еще не собираешься спать?

Хортима передернуло – иногда он уставал настолько, что спал плохо, урывками, и просыпался еще более уставшим, чем ложился. Он обернулся:

– Пока нет.

* * *

Это случилось на севере, на вершинах Айхаютама – как айхи-высокогорники звали Княжий хребет.

Хьялма умирал. Он успел замуровать братьев в Матерь-горе и собрать воедино разбитый войной Халлегат. Он правил еще шесть лет, налаживая жизнь княжества и завершая дела, а затем передал бразды правления в руки веча. На седьмой год Хьялма отправился на север, выше в горы, – как сказал он сам, за помощью знахарей-айхов, и больше не вернулся. Однако воротились его соратники – привезли в Халлегат весть о смерти князя и истлевшие останки, которые спустя время, проведенное в пути, уже никто бы не сумел опознать.

Соратники Хьялмы, не чета его брату, остались ему верны и унесли его тайну с собой в могилу.

– Это не помешало народу придумать множество легенд о моем спасении, – оговорился Хьялма, и Хортим кивнул.

Шаманы айхов дали ему новое тело, драконье. И познакомили с будущей наставницей, Халегикаль: Хьялма произнес слово с едва ощутимым вздохом, легко перебирая звуки. Хортим, хотя и сам давно не был мальчишкой, чуть не зарделся – должно быть, с этим именем была связана особая история.

Халегикаль. Госпожа Кыд-Аян, Матерь оборотней. Первая смертная, надевшая драконью кожу. Женщина из племени айхов, которую нынче почитали как стража между миром живых и миром мертвых. Насмешливая и мудрая, осторожная и бесстрашная, хитрая, как сотня лисиц, и хлесткая, точно кнут. Хортим спросил, как она выглядела, – даже не был уверен, что Хьялма помнит.

Но он помнил. Что у нее была смугло-коричневая кожа, круглое лицо с раскосыми серыми глазами и черные косы до пояса. Что драконом она была намного крупнее его – галечно-багряная, с дымчатыми сизыми разводами на чешуе. А в человеческом теле доставала ему макушкой только до виска.

Халегикаль научила Хьялму всему, что он знал о драконьей жизни: как летать, охотиться и сражаться; как выращивать новую кожу; как менять людское обличье на змеиное, не завися от хода светил. Они были вместе долгие столетия: Хортим никогда не считал себя излишне любопытным, но сейчас ему стало интересно. Кем Халегикаль приходилась Хьялме? Поводырем? Боевой подругой? Хьялма рассказывал о ней так, как не рассказывал больше ни о чем – очень мягко, шипящим шепотом, напоминавшим звук волн, набегающих на берег. Хортим верил сказкам и думал, что сердце Хьялмы до сих пор болело по его княгине, сожженной Сарматом-змеем. Но сейчас понял: боги, сколько прошло времени! Даже страшно подумать.

И все же Хортим вспомнил об айхе Пхубу, которая осталась ждать Хьялму в Длинном доме. Он проникся к ней жалостью. И так и не решился спросить прямо, что связывало Хьялму с Халегикаль – долг ли, необходимость? Или время, выбелившее кости всех, кого они знали и любили? Начал задавать вопрос, но затем смутился, осекся: не его дело.

Но Хьялма ответил, поведя плечом, – спокойный, будто ледяная глыба:

– У нас был сын.

Хортим едва не поперхнулся.

– И он прожил хорошую человеческую жизнь, – продолжал Хьялма. – Умер глубоким стариком, окруженным родными. Его потомки еще правят его племенем – там, где Княжий хребет растворяется, переходя в пики дальних гор. Те горы нашим и в подметки не годятся, и в них живут первородные драконы. Не то что я – Халегикаль бы смотрелась крошечной рядом с ними.

Сармата даже не упомянул.

– Но я это тебе рассказываю для дела, а вовсе не потому, что хочу пуститься в воспоминания. – Хьялма посерьезнел.

Он начал горькую часть истории – нежность, как и любые другие чувства, покинула его голос. Не осталось ни жалости, ни печали, только ладно выстроенные слова.

– Чем дольше живешь, – чеканил Хьялма, – тем больше у тебя врагов.

И у Халегикаль были враги. Люди, искавшие славы.

– Дракона непросто убить. Но ранить – можно. – Он вертел в пальцах опустевшую чарку. – Если изловчиться и поразить драконью шкуру, то она изломается, повиснет на костях тяжелой ношей. Что сделаешь с одеждой, которая мало того что изодрана и бесполезна, так еще причиняет боль? – Хьялма поставил чарку с громким стуком. – Ты ее сбросишь.

Халегикаль заманили в ловушку. В глубокое ущелье – на его дне сплетались хитро устроенные трубы: ветер, гуляя в них, вылетал звуком, похожим на рык Хьялмы.

– Меня не было с ней рядом, и она решила, что отправляется меня спасать. – Хьялма потер переносицу, словно у него заболела голова. – Видишь, Хортим Горбович. Любовь дорого обошлась Халегикаль. Ее не спасли ни осторожность, ни расчетливый ум.

Хьялма говорил, что не видел, как это произошло. Впоследствии подобрал слухи – на шею Халегикаль уронили исполинское каменное ярмо. Драконья шкура была крепка, но и она не выдержала истязаний – ловушку готовили долго, и враги Халегикаль обзавелись жалящими копьями. Их вонзали в мякоть меж чешуй.

– Они пробили ее кожу. Первородного дракона такие удары, может быть, и не убили бы, но Халегикаль родилась человеком. И когда ее змеиному телу стало невмоготу, она выскользнула в прежнее, людское. – Он поднял на Хортима глаза, по-прежнему сухие и ясные. – Халегикаль предупреждала, что такое случится, если ранят слишком сильно. Даже бранилась, когда я попал в буран и разодрал крылья.

Закатав рукава, он показал толстые рубцы, продольно раскроившие предплечья от запястий до локтей, – их Хортим видел еще в Девятиозерном городе.

– Это и произошло. – Хьялма помолчал. – Стоило Халегикаль стать человеком, как ее зарубили.

Хортим нахмурился.

– А что было потом?

– Ничего. Шаманы похоронили Халегикаль в каменной усыпальнице. Они окружили ее дарами и вырезали обрядовые узоры на ее домовине. Многие поколения айхов приходили к месту, где она лежит, – они приносили ей свои молитвы, пока дорогу к ее усыпальнице не занесло время. Сейчас только я могу ее отыскать.

– Нет, – качнул головой Хортим. – Я не о том. Что с ее убийцами?

Хьялма хмыкнул и отозвался совершенно бесцветно:

– Они от меня не ушли.

Настолько равнодушно и мертво, что Хортиму стало не по себе.

– Итак, Хортим Горбович. – Манера речи сменилась, походя на скучающе-наставническую. – Это важная история, и я хочу, чтобы ты ее запомнил.

Хортим кивнул, хотя так и не понял, что должен был уяснить.

Даже у могущественного существа есть слабое место? Любовь – оружие, которое можно использовать против того, кто любит? Нельзя терять бдительность и ставить себя под удар?

– А теперь, – Хьялма поднялся, опершись о столешницу, – доброй ночи.

Хортиму хотелось спросить еще что-нибудь, но он промолчал.

Повелитель камней и руд III

Вчера Бранка его целовала, а сегодня стояла напротив свирепая и красная, как рак.

Целовала, потому что Лутый превзошел сам себя. Они с Бранкой устраивались в нише, похожей на большую лисью нору, выложенную отростчатым бериллом, и Лутый который день пересказывал ей предания Княжьих гор: про отважных князей и ведьм, что их любили; про хитроумных пастухов и их невест, купеческих дочек. Лутый понимал, что мышление Бранки ограничено, а любовь кажется ей чем-то диким и неизвестным, подобно траве и солнцу.

Он вспоминал, как сравнивал ее с Рацлавой. Недавно Лутый узнал, что Рацлава относилась к любви точно к сырью, основе для песен. Бранка же выросла среди камня и отметала ее за ненадобностью. Любовь нельзя огранить, обтесать и натереть до блеска, превратив в точеную фигурку. Так какой в ней прок?

Однако Бранка была юна, а Лутый – лукав и весел. Он сумел растревожить ее любопытство, нынче зудящее, как комариный укус.

Бранка выглядела лет на шестнадцать, хотя Лутый не знал, сколько она в действительности жила на свете. Бранка говорила, что время в Матерь-горе текло медленнее, чем снаружи, – как бы там ни было, годы ее не тронули. И она не только выглядела, но и вела себя как обыкновенная шестнадцатилетняя девчонка. Надменная, выросшая в уединении, не знавшая людей и мира – и все же обыкновенная, каких Лутый частенько видел в княжегорских деревнях.

Ее лицо становилось удивленно-хорошеньким, когда она слушала его сказки, и важно-сосредоточенным, когда она сама говорила об устройстве Матерь-горы. Это Бранка открыла Лутому, что на древнем языке Котловина называлась Кантту-Тоно, городом под горой, и рассказала, какие палаты скрывались на верхних уровнях и что из себя представляли братья – Сармат-змей и Ярхо-предатель. С особым удовольствием она поделилась с ним историей о первых камнерезах – многие столетия назад, когда дракон еще спал, в Матерь-гору пришли искусные мастера. Они так и остались здесь, чтобы до самой своей смерти творить, восхищаться богатствами этих недр и передавать свои знания поколениям учеников.

Чем больше Лутый рассыпал предания о княжнах и юношах, плененных их красотой, тем скорее Бранка таяла, будто кусочек масла. Правда, однажды Лутый чуть не оступился. Бранка ужасно разозлилась, когда увидела его в новых одеждах – тех, что принесла ему Кригга. Лутый не ожидал вспышки такой силы и побожился, что выбрался в чертоги лишь единственный раз. Совершенно случайно наткнулся на другой ход, – он ведь никак не мог запомнить коридор, что показала ему Бранка! – да и тот уже позабыл. Выудил всего-то ничего из бесчисленных сундуков – что дурного? Слуги немы. Хозяева ушли на войну.

Как бы ни сердилась Бранка, в новом наряде Лутый – даже с рабским ошейником – смотрелся удивительно хорошо, хотя рубаха и была широка в плечах, а сапоги, наоборот, поджимали. Лутый окреп, потому что питался гораздо лучше – он ел и пил в чертогах драконьих жен. К тому же теперь он мог содержать тело в чистоте. Кригга или Рацлава приказывали слугам принести для него воды – Лутый старался не попадаться на глаза суварам, ведь те могли уволочь его к своим собратьям из Котловины, но марлы его видели. К счастью, каменные девы были слишком послушны и печальны, чтобы выгнать незваного гостя.

В конце концов Лутый стал чист, накормлен и красиво одет. Он просто и складно рассказывал истории, от которых трепетало сердце, и улыбался хитроватой улыбкой. Какая неискушенная девица избежала бы участи мухи, приманенной плотоядной росянкой? Лутому нравилось это сравнение, хотя прекрасно понимал, что он – смешливый одноглазый раб – до него еще не дорос. Зато на Лутом неплохо сидели одежды самого Сармата-змея, а это чего-то да стоило.

В тот день он не успел закончить грустную быль про чернокосую узницу чародея и ее женихов. Бранка подалась вперед, упершись ладонями ему в плечи, и прильнула губами к губам. Это была не первая история, где упоминались поцелуи, но и не последняя из тех, что заготовил Лутый, – такого раннего отклика он не чаял. Поэтому на мгновение остолбенел.

Бранка отпрянула от него, пунцовая, но при этом – глядящая сыто-довольно. Мол, что твои прибаутки, раб? Что теперь скажешь?

Сама же она ничего больше не сказала – ни о том, что чувствовала, ни о том, чего хотела.

А придя в себя, Лутый чуть не подпрыгнул от радости. Приятно, когда что-то случается раньше, чем ты того ждешь, – хотя Лутый давно понял, что Бранка к нему благосклонна. Это было ясно как день. Она не спешила жаловаться на него Эльме – Лутый носил одежды из сундуков Сармата-змея и отлынивал от работы в рудных норах (и едва ли Бранка была так невнимательна, чтобы не заметить последнее!). Она любила рассматривать Лутого, даже если он молчал. Однажды попросила отодвинуть повязку, чтобы разглядеть его лицо целиком, и разочарованно фыркнула, когда получила отказ.

Бранка садилась к Лутому все ближе и ближе. Касалась рукавами его локтей. Реже бросала уничижительное «раб». Больше улыбалась.

Лутый решил, что дело продвигается славно. А на следующий день он ненароком разозлил Бранку куда сильнее прежнего.

Лутый опрометчиво посчитал, что теперь может позволить себе чуть больше, и увлекся спором: доказывал, что в Матерь-горе не так уж и много ходов, особенно – по сравнению с теми дорогами и улицами, что есть во внешнем мире. Значит, не так уж он и страшен, этот горный лабиринт; так, крохотная поделочка. Лутый надеялся узнать, как вытесывались ходы и была ли закономерность в их расположении, но на деле крепко обидел Бранку.

Чуть не плача от злости, она топнула ногой и велела Лутому убираться обратно к суварам – а иначе она расскажет о его делах Эльме, и пленного тут же сбросят в пропасть. Она обозвала Лутого и сказала, что выдерет щипцами его язык, если он еще хоть раз позволит себе так отзываться о Матерь-горе и работе камнерезов древности. Лутый тут же бросился извиняться, однако Бранка уже не слушала – отпихнула его и убежала прочь по извилистому гранитному ходу. Лутый закусил губу и взвыл от досады: вот дурак! Бранка поняла, что ее Матерь-гора, ее земля и небо – это лишь маленький кусочек Княжьих гор, не говоря уже о целом мире. И это сильно ее задело.

К суварам Лутый не вернулся. Понимал, что если его и не сразу изобьют до смерти, – где раб прятался? – то станут пристально за ним следить, и он уже не сумеет вырваться к драконьим женам.

Лутый скрывался на ярусах между чертогами и Котловиной, вдали от шахт – в каменных чашах и углублениях. Он знал, что Бранка легко найдет его, если пожелает: Матерь-гора услужливо нашепчет ей путь. Только Бранка не приходила, как бы Лутый не ждал.

Он почти отчаялся. Почти решился подняться обратно в чертоги – и не за водой и пищей, а чтобы облегчить душу и признаться Рацлаве и Кригге, что все испортил. Он уничтожил единственную – пусть даже призрачную! – надежду на спасение. Но Бранка появилась – когда он спал, распростершись на каменном полу.

Она принесла с собой тяжелую лампу и разбудила Лутого, просто наклонившись и посветив ему в лицо, словно не хотела прикасаться.

– Раб, – обронила сухо, – за мной.

Лампа освещала ее раскрасневшиеся щеки и тревожно искусанный рот.

Лутый так ей обрадовался, что чуть сам ее не расцеловал – но вместо этого только растер глаз и послушно кивнул.

Бранка повела его дорогой, которую он видел впервые. Коридор, выложенный мелкими кусочками стекла, устремлялся наверх, к драконьим палатам. Лутый держался от Бранки на почтительном расстоянии и изучал свое лицо в этих кусочках – растянутое или сжатое, порой – перевернутое. Он чувствовал себя ребенком, угодившим на пышную деревенскую ярмарку, куда привезли множество заморских чудес.

Они с Бранкой вышли в коридор – тот был совершенно зеркальный.

– О боги, – сдавленно охнул Лутый.

Он в жизни не видел столько зеркал.

Его отражение – в стенах, в полу, на потолке – потрясенно замерло. Бранка недовольно обернулась:

– Ты идешь?

Лутый заверил, что да. Прочистив горло, скрестил пальцы – он никогда не считал себя суеверным, но сейчас вспомнил Оркки Лиса: батенька верил, что в зеркалах живет нежить и только и ждет момента, чтобы утянуть к себе человеческую душу. Лутый не знал богатой жизни и редко видел настоящие зеркала – поэтому коридор его так поразил.

Ловко скользя по полам, Бранка проходила мимо десятков одинаковых дверей – двустворчатых, хрустальных. Остановилась у одной и, вновь оглянувшись, злобно зашипела:

– Не думай, что ты такой особенный, раб. Некоторые случайно набредали на эту комнату. Некоторых приводили другие ученики Эльмы-камнереза. Они так… издевались.

– Издевались? – уточнил Лутый.

Бранка отвернулась.

– Если б ты знал, как много людей сошли с ума из-за того, что внутри. – Она пошаркала каблучками – раздался стеклянный скрип. – Но я не хотела над тобой издеваться, глупый раб. Я могла бы сделать так, чтобы ты пропал в ходах Матерь-горы. Я могла проучить тебя за насмешливые слова, запутать, сбить с толку, и ты бы сгнил в лабиринте.

Она шагнула к нему, гордо вздернув нос, – ее губы дрожали. Лутый смотрел сверху вниз на ее овальное лицо.

– Ты ведь нравился мне, раб, – выплюнула Бранка. – Поэтому я тебя ине сгубила. Поэтому я просто покажу тебе комнату, а ты поклянешься, что никогда сюда не воротишься. Иначе ты не доживешь даже до лета.

К счастью, пальцы у Лутого и так были скрещены.

– Конечно, – произнес он. – Клянусь.

Бранка толкнула хрустальные двери.

Комната была причудливой.

Ее стены, потолок и пол сплошным узором увивали крохотные змейки – их головы были созданы из одной породы, хвосты – из другой. Иногда в теле перемешивалось сразу несколько видов минералов и драгоценных камней. Змейки не походили друг на друга – разное положение, разный изгиб; некоторые имели по несколько хвостов или голов.

Казалось, что в стены замуровали лампады: чешуя светилась изнутри. В комнате было столько оттенков, полутонов и столько разномастных кусочков, что Лутого закружило. Змейки переплетались друг с другом, скалились, кусались, и они едва не закружились вместе с ним.

С потолка спускались дюжины цепей – на них были подвешены зеркала. У потолка – самые маленькие, круглые; ближе к полу пластины увеличивались и становились прямоугольными. Лутый осторожно лавировал между ними, и цепи начинали вертеться в разных направлениях вокруг своей оси.

В зеркалах отражались стены. Лутому казалось, что в этой комнате спрятали еще сотню комнат, и в каждой обитали перевернутые змейки – бессчетное число вариантов.

– Забавно, – поделился он с замершей у дверей Бранкой. Лутый с любопытством разглядывал выпуклых змей под ногами. – Что это?

– Карта, – глухо ответила Бранка.

Лутый остолбенел.

– Что?

– Вся комната – карта, – повторила Бранка, выступая вперед. – Змеиные головы – чертоги. Их хвосты – коридоры. Ходы и палаты сделаны из той же породы, что и змеи, которые их изображают. – Бранка огляделась. – Каждому из камнерезов, что жили здесь еще до пробуждения Сармата-змея, нужно было передать знания ученикам. И самим не забыть, каков из себя лабиринт, ведь человеческая память слаба. Многое ускользает. Вот камнерезы и придумали комнату-карту. Только вот это…

– Загадка, – предположил Лутый, не дыша. Он изучал одну из стен – острый глаз высматривал иные обозначения, помимо змеек. Вот паутинные нити проходов для слуг, а под змейками, будто бы на обратной стороне узорчатой пластины, – очертания коридоров уровнем ниже.

Лутый задумчиво нахмурился.

– Никто не знает, какие кусочки нужно отобразить зеркально, чтобы карта сошлась. Верно?

– Да, – ответила Бранка. – Никто из пленных.

Лутый понял резко, точно внутри костер вспыхнул: она не скажет. Пытаться бессмысленно. Не скажет, как бы сладко не увещевал и как бы крепко не целовал. Как бы не угрожал и не мучил. Для Бранки жизнь раба, даже самого приятного и развеселого, не стоит и отзвука законов, бытующих в Матерь-горе с незапамятных времен. И едва ли бы она поддалась боли и выдала такую древнюю тайну.

О нет.

– Многие пытались разгадать карту, Лутый. – Бранка впервые назвала его так, как он представился сам. – Драконьи жены здесь редкие гости, Матерь-гора не заводит их в эти ходы. Но едва ли не все рабы, которых сюда приводили…

– Теряли рассудок, – догадался он, продолжая беглый осмотр. – Им казалось, что спасение рядом. Стоит только руку протянуть, а оно – выше их понимания.

Как он скучал по этому ощущению! Выхватывать взглядом мельчайшие детали, примечать то, что никто бы не приметил, быть бдительнее самого искусного охотника. Поэтому Лутый и дожил до своих лет, поэтому выпутывался из передряг и уходил от погонь. За это умение – внимательность – его подобрал Оркки Лис.

Не за байки, рассказанные девкам. Не за умение красоваться и подмигивать.

За цепкий ум.

Он уже слушал Бранку вполуха, совершенно поглощенный картой.

Неглубокий скол на рубиновой змейке – царапина от ногтей? Если да, то как же отчаянно нужно царапать?

На полу блестящий аметистовый хвост стерт до матовости – кто-то здесь лежал? Перекатывался в агонии?

– …ну что? Убедился, дурачок? – Бранка засмеялась, хотя чувствовалось, что ей было неуютно. Похоже, давила комната. – Эй, раб!

Точно, вспомнил Лутый. Она ведь собиралась его проучить. Показать, какие здешние ходы бесчисленные и пугающие.

– Ты права, госпожа, – признался он, кланяясь. – Прости меня. Мои слова были глупы. Лабиринт Матерь-горы – величайшее творение.

Теперь его лицо не излучало игривость или насмешку – оно было сосредоточенным и спокойным.

– То-то же, – фыркнула Бранка, но вгляделась в него с некой тревогой. – Помнишь? Ты сюда не возвращаешься.

– Да, госпожа, – покорно ответил Лутый, рассматривая противоположную стену поверх ее головы.

– Славно. Пойдем отсюда. – Бранка схватила его за руку и, больше не медля, потянула к выходу; Лутый не сопротивлялся – дорогу он запомнил.

А по пути ученица камнереза продолжала беспокойно коситься в его сторону: глаз Лутого смотрел взбудораженно и жадно.

* * *

Лутый решил, что будет умнее всех узников, которые когда-либо попадали в комнату-карту. Он уже считал себя самым везучим: едва ли хоть кто-то из рабов приятельствовал с драконьими женами. В Матерь-гору отдавали воров и убийц – не лучшая компания для Сарматовых женщин; должно быть, они даже не пересекались.

Услышав о случившемся, Рацлава сразу заявила, что будет бесполезна – слепая не сможет исследовать коридоры, отмечая их ход и цвет. Лутый и не спорил – он надеялся на Криггу. Рацлава же оставалась следить за ратью Ярхо-предателя и выслушивать, не возвращается ли Сармат-змей.

Кригга была ценным помощником – Лутый знал, что она попала в Матерь-гору еще осенью и успела привыкнуть к нраву лабиринта. По просьбе Лутого она отыскала свертки светлых тканей и запаслась угольками из очагов в любимых Сарматовых палатах. Пленным требовалось перерисовать часть карты, чтобы затем сопоставить с настоящими ходами, но они не отыскали в чертогах ни бересты, ни чернил.

Лутый привел Криггу в комнату-карту и объяснил, что к чему.

– Перво-наперво, – суетливо говорил он, – нам нужно узнать хотя бы одно место на карте. Найти его в настоящем лабиринте, и от него двигаться дальше. Будем сверяться с двумя чертежами – исходным и зеркально отображенным, какой совпадет. Так потихоньку и выйдем. Поняла?

Кригга, может, и не очень поняла, но послушно кивнула.

– Ты должна вспомнить какой-нибудь приметный чертог, – подсказал Лутый. – Лучше – несколько.

Он уже успел повнимательнее рассмотреть змеек – на их головах были вырезаны десятки деталей, что наверняка отсылало к виду палат. Стрелы в зубах, кольца на хвостах и шее, кружевные вуали… Догадаться бы, что все это значило.

Кригга кивнула во второй раз.

– Зал, в котором я впервые встретила Сармата, в день свадьбы. – Она устроилась на полу, поджав ноги. Лицо выглядело задумчивым и серьезным. – Его вход напоминал голову дракона – из медового сердолика и турмалина, кроваво-красного.

– Замечательно. – Лутый наклонился к ней. – Ты бы смогла выйти к нему снова?

Сама Кригга рассказывала ему, что драконьи жены учились понимать Матерь-гору. По ее словам, сплетение коридоров хорошо разбирала покойная гуратская княжна, Малика Горбовна. Вытягивала, точно ниточку, дорогу к нужной палате, – если ей уже доводилось там бывать. Матерь-гора никогда бы не открыла путь к выходу, но порой исполняла просьбы попроще.

– Думаю, да.

Лутый попросил ее вспомнить еще что-нибудь. Кригга рассказала о базальтовом чертоге без крыши, сквозь который в Матерь-гору попадал дракон. Она перебрала еще несколько палат, которые ей особенно запомнились, но призналась, что понятия не имеет, как можно изобразить их исключительность.

– Понять это – самое сложное. – Лутый пожал плечами. – Итак. Сейчас мы будем искать подходящую змейку. Наша задача – узнать в ней один из залов, которые ты описала, или эту зеркальную комнату. Ясно?

Хотя Лутый уже подозревал, что и зеркальную комнату, и Котловину на карте спрятали лучше прочего, поскольку те находились ниже яруса с палатами.

Кригга поежилась.

– Я могу не догадаться.

– Придется поднапрячься, – вздохнул Лутый. – Ты хотя бы цвета сопоставляй.

Он бравировал, хотя у самого чуть волосы не шевелились от ужаса. Слишком непонятные символы. Слишком много чертогов. Слишком мало времени.

Если бы он чуть раньше попал в Матерь-гору и раньше поймал Бранку на крючок, она бы вывела его к карте еще пару месяцев назад. Возможно, тогда бы они успели: им нужно изучить четыре стены, потолок и пол. Чудовищно.

Лутый боялся, что сюда наведается Бранка, – она сообщила, что уходит помогать Эльме. Но вдруг она завершит дела и придет его искать, заподозрив неладное? Или наступит майское полнолуние и вернется Сармат-змей, а Рацлава даже не сумеет их предупредить?

Тревог у Лутого было больше, чем чешуйчатых тварей на карте, однако он хлопнул в ладоши, подбадривая Криггу.

– За работу!

Помимо тканей, Кригга принесла еды, чтобы им не пришлось лишний раз покидать комнату; Лутый помог ей донести кувшины с водой и приволок из палат несколько стульев, чтобы, взобравшись один на другой, разглядывать потолок.

Они принялись осматривать карту с разных сторон. Искали до тех пор, пока глаза не начинали гореть от натуги, а пальцы, следящие за узором, не переставали чувствовать чешуйчатую резь.

Лутый не знал, когда заканчивался один день и начинался следующий. Спали они с Криггой, распластавшись на полу в комнате-карте, и возвращались в чертоги только для того, чтобы обновить запасы, умыться и найти свежую одежду.

Приходилось тяжело. Лутый дни напролет рассматривал змей, думал о змеях, и даже снился ему шипящий, перекатывающийся гадючий клубок. Он понимал, что Кригге было не лучше, – поэтому пленные старались подбадривать друг друга и побольше беседовать.

Но в основном говорилось только о поисках.

– Как думаешь, – спрашивала Кригга, рассматривая угол, – чем они обозначили выход?

И между змейками хватало символов: точек, загогулин, мечей. Лутый отшутился, что он бы вырезал большие двери, обвитые цветами и плющом, но на деле решил, что будет последовательным. Сначала – отыскать зал-зацепку, затем – все остальное.

Иначе они захлебнутся, запутавшись в богатстве орнамента.

Когда становилось невмоготу, Лутый закипал и едва не срывался – вдруг они не разгадают обозначения? Вдруг уже пропустили все нужное? Но Кригга оставалась неизменно терпелива. Хоть встревожена и напряжена, однако она ни на что не жаловалась и никогда не выходила из себя.

В мае – вот-вот – ей исполнялось семнадцать лет. Кригга была понимающей и простой, старательной и славной. Она смотрелась чуть ли не солнышком – в платьях бежево-соломенных оттенков, с пушистыми пшеничными волосами; ее черты были грубы, она часто сутулилась и в последнее время много хмурилась. Но Лутый, привыкший собирать детали в единое целое, считал ее донельзя приятной – они быстро подружились. Несмотря на то, что поначалу Кригга отнеслась к нему настороженно – Лутый считал, что так было правильно. Раб из шахт, пусть даже знакомый Рацлавы – мало ли какой одичавший безумец мог оказаться на его месте?

Кригга редко рассказывала о Сармате – покрывалась легким румянцем и отводила глаза. Зато пару раз спрашивала о Бранке – какова она из себя, нравится ли она Лутому? Последний вопрос сочился теплом: Лутый ощутил себя человеком, коварно и бессердечно играющим с чувствами девицы. По сути, так оно и было, но рядом с Криггой Лутому становилось стыдно.

Потом отлегало, стоило вспомнить разговоры с Рацлавой. Лутый хитрил не для того, чтобы польстить своему самолюбию или унизить Бранку, – он хотел выжить. Ученица камнереза была инструментом, который мог бы им помочь, а Рацлава знала, как следовало относиться к инструментам. Даже живым.

Не привязываться. Не стыдиться. Идти к цели.

Звучало гадко, но что Лутому оставалось делать? Пухнуть от голода в рудных норах?

Поэтому Лутый менял тему – и продолжал исследовать пол.

…Он нашел эту змейку, перебираясь на четвереньках от стены к стене. Даже не сразу понял, почему зацепился за нее взглядом: голова змейки была изумрудно-золоченая, а Кригга не рассказывала про изумрудные палаты.

Эту змею отличало лишь то, что она была лишена пласта кожи и верхней части черепа: проглядывала умело вырезанная нижняя челюсть. Лутый смотрел на находку, и догадка виляла у горла – еще чуть-чуть, и ухватит пальцами.

– Кригга, – позвал он, – смотри.

Она выглянула из-за его плеча.

– Видишь?

– Что это? – полюбопытствовала она, но в голосе сквозило разочарование. – Я думала, ты нашел чертог, к которому я могу вывести…

– Я нашел его дружочка, – выдохнул Лутый.

И с наслаждением размял затекшие плечи.

– Змея со срезанной головой, – пояснил он медленно и ласково, точно ребенку. – Палата без крыши.

Лутый чуть не поморщился от удовольствия: разгадал первый символ.

– Изумрудный зал-чаша – похоже, один из многих входов и выходов для дракона.

Кригга опустилась рядом.

– Ты молодец, – робко сказала она и похлопала его по спине. – Но я не уверена, что Матерь-гора откроет мне дорогу к палате, которую я никогда не видела. Если только случайно, а мы не можем рассчитывать на случайности…

– Не можем, – согласился Лутый и повернулся к ней. – Но теперь мы хотя бы знаем, что именно ищем. Такую же змейку, только базальтовую, – уже попроще, верно? Можем не разглядывать каждую, только выбирать серый цвет.

Кригга слабо улыбнулась.

– Да. – И устало вздохнула: – Продолжаем?

Лутый похрустел пальцами.

– Конечно.

Воронья ворожея VII

Когда Совьон приехала в Бычью Падь, был разгар мая.

К городским, окованным железом воротам стекался люд. Совьон решила, что они – беженцы из земель, разоренных войной; с трудом держась в седле, она возвышалась над суматошной толпой, желавшей укрыться за высокими стенами. Пахари и ремесленники, обнищавшие купцы и бродяги, воры и калеки. Согбенные старики и чумазые дети. Суетливые женщины и говорливые мужчины из тех, кого не забрали на войну, – клубок клокотал голосами, прокатывался гулом и норовил просочиться мимо стражников.

Совьон взглянула на небо. Над сторожевыми башнями стягивались тучи – собиралась гроза. Солнечный свет блекло стекал между серыми вихрами: стоял день, но казалось, что дело шло к вечеру, так было хмуро. Даже бычьи головы, чернеющие на знаменах, едва не сливались с зеленым полем. Ветер был не по-весеннему пронизывающий, он бросал в лицо первые холодные дождевые капли. Совьон куталась в плащ, а на ее плече каркал растревоженный ворон.

Конных стражники пропускали охотнее, чем пеших. Совьон рассекла толпу и, пройдя через ворота, углубилась в улочки Внешнего города.

Ей хотелось найти ночлег до того, как начнется гроза. Спину ломило, живот тянуло – она привыкла проводить дни в седле, но дорога до Бычьей Пади лишила ее последних сил, и Совьон чуть не валилась с коня. Раны по-прежнему давали о себе знать, однако Совьон не могла дольше оставаться у Магожи. Гремели битвы, а она была воительницей и всегда считала себя ответственной за судьбу мира немногим больше остальных. К тому же Совьон надеялась застать последних из черногородского каравана: отряд ушел в Бычью Падь после того, как отвез дань Сармату-змею. Быть может, слухи о возвращении Хьялмы настигли черногородцев раньше, чем они отдохнули и собрались в обратную дорогу.

Совьон по-охотничьи понюхала воздух.

Было тихо. Она проезжала мимо работающих лавок и пекарен, видела маленькие кузни, пышущие жаром, и людей, снующих по делам, – и все же повсюду разливалось вязкое молчание. Оно поглощало звуки: скрипы телег, шаги, разговоры, конский цокот – все. Народ торопился и будто бы боязливо горбился, сливаясь с серыми камнями, мостившими улицы мастеровых.

Совьон знала, что Бычья Падь вступила в войну еще в начале весны и с достоинством выдерживала первые битвы. Но дальше – хуже: Совьон слышала много кривотолков, когда останавливалась в поселениях. Говорили, что дела становились плохи, а Ярхо-предатель отбрасывал противников все ближе и ближе к Бычьей Пади. Что только существование другого дракона оберегало город от сожжения: Сармат-змей не решался в полной мере схлестнуться с братом. Бычья Падь, отрезанная от Пустоши, выживала за счет снабжения с севера, но казна таяла – а ведь приходилось кормить беженцев, прибывающих волнами. Бодибор Сольявич не мог отказать в помощи людям, жившим в его землях, – не их вина, что война лишила их дома.

У князя Бодибора были союзники, княжества помельче и победнее, но основные тяготы обрушились на Бычью Падь. Злые языки сулили: пройдет еще месяц или два, и в самой Бычьей Пади начнется голод. А потом город падет.

Сейчас Совьон в этом убедилась – она повидала многое и почувствовала это носом, кожей, мозгом. Увидела в испуганных лицах горожан, услышала в настороженной тишине: война высасывала из Бычьей Пади последние силы.

Если князь Хьялма был хоть вполовину так умен, как о нем баяли, ему следовало что-нибудь придумать.

Совьон увидела мощные дубовые ворота, украшенные резьбой из пары бычьих рогов, окаймленных узором, – они вели из Внешнего города в Срединный. Однако Совьон понимала, что приют в Срединном городе ей не по карману, и, развернув Жениха, отправилась прочь от площадей, на улицы иного толка: узкие, не чищенные от грязи и помоев, где не было ни мастерских, ни лавок, только ночлежки рабочих и плохонькие корчмы.

В одном из тупиков, куда Совьон свернула по незнанию, она увидела ребенка – худого мальчугана в мешковатом рубище. Он прижимал к груди крынку, вероятно, тяжелую, но когда разглядел, кто перед ним, едва не взвился над землей от восторга. Совьон не удивилась: Жених часто впечатлял ребятню. Кого-то пугал, кого-то привлекал очарованием невидали – большой, злой и страшный боевой конь, которому его предыдущие хозяева, разбойники из числа обидчиков Совьон, отрезали нижнюю губу.

– У-у какой. – Мальчуган пританцовывал с крынкой, но не решался подойти слишком близко. – Теть, дай покататься.

Совьон всегда нравились дети, и она любила говорить с ними – только самые капризные и наглые могли вызвать в ней неприязнь. Поэтому обронила с легкой полуулыбкой:

– Не дам. Покусает.

– А он заколдованный? – продолжал мальчуган, пуча глаза. – Конь-оборотень?

Совьон была уже готова благодушно кивнуть, мол, да, оборотень – чтобы мальчик смог похвастаться перед друзьями, но тут он добавил:

– Ты же ведьма, да, теть? А зачем ведьме обычный конь?

И заметив, как дернулось ее лицо, добавил быстро:

– Только не проклинай, чур-чур.

Совьон много раз называли ведьмой, однако никогда – так часто, как за последние месяцы. Особенно – когда она ехала в Бычью Падь, ища ночлег в деревнях. Возможно, удивленный мальчик был лишь совпадением, но… Раньше любопытные дети, подбегая к ней, видели воительницу – расспрашивали, как же ее, женщину, взяли в дружину и много ли она срубила голов. Хозяева домов, дававшие ей приют, не отводили глаза, когда разговаривали с ней, и не медлили, придумывая ответ. За Совьон всегда тянулся шлейф шепотков и предрассудков, но никогда он не был настолько осязаем.

Словно болезнь и печать колдовства, наложенная Морккой Виелмо, выпустили на волю ту часть Совьон, которую она силилась задушить. Теперь ипостась ведьмы господствовала над ипостасью воительницы – кусочек души ликовал и разрастался, заполняя жилы черной кровью. Сейчас Совьон с трудом держала меч и криво сидела на коне, но лучше слышала серебряный звон звезд, свист воды в ручьях и хохот нежити по ночам. Быть может, она сама обратилась к этой части себя, когда почувствовала, что человеческое оружие не сможет уберечь ее в дороге; может, она пришла к этому бессознательно – истекло одно, наполнилось другое.

Она понимала, что даже выглядела иначе. Щеки впали, глаза углубились, волосы, все чаще бывавшие распущенными, в дороге сбивались в колтуны, которые не с первого раза распутывал острозубый гребень. Раньше Совьон казалась куда здоровее, крепче и сытей.

Ее расстроили слова мальчика, и она посмотрела на него задумчиво и печально, но беззлобно.

– Ступай, малыш, – сказала Совьон.

И, натянув поводья, отправилась дальше – в сеть переулков.

* * *

За то время, что Совьон провела в Бычьей Пади, она собрала достаточно новостей и слухов, чтобы понять, что ей нужно делать дальше. К счастью, это было нетрудно – тот, кого она чаяла отыскать больше всех, не прятался. Совьон полагала, что он-то подскажет, где пригодится ее помощь.

Сармату-змею стоило отомстить за всех пленных, которых он сгубил.

Приближался летний солнцеворот, и становилось ясно: даже если у князя Хьялмы появятся самые мощные рати, он не доберется до Матерь-горы к июню. Совьон кривилась: неужели она и вправду надеялась, что Матерь-гора рухнет до лета, а узники, которых она сама туда привезла, получат свободу? Глупая наивная женщина! Нет, ей с этим жить – Совьон и без того несет груз неподъемной вины. Справится.

Что не помешает ей приложить руку к расправе над Сарматом, если Хьялма и Бодибор Сольявич удержат Бычью Падь. И если удельные князья не перегрызутся, дробя лагерь на части.

Она проснулась затемно. Постель была холодной, а комнатка – убогой и куцей, с рассохшимися полами. Раскрыв скрипящие ставни, Совьон выглянула наружу, в узкий переулок. Клубилась утренняя хмарь, и стены домов, склоненных один к другому, выступали из тумана малоразличимыми темными боками.

Совьон умылась ледяной водой из посудины, что ей принесли. Накинула на плечи плащ, а волосы спрятала под платком, подаренным Магожей. Обвила запястья кожаными браслетами с колдовскими знаками, на шею надела крохотный мешочек, подвешенный на скрученную нить, – в него Совьон положила засушенный сабельник и дурман-траву. Затем она вышла, забрала Жениха из конюшни и, поднявшись в седло, – не так ловко и искусно, как раньше, – отправилась во Внутренний город.

Несмотря на раннее время, Бычья Падь уже была занята работой – разносился утробный приглушенный гул. Мелкие мастеровые в Наружном городе суетились, как трудяги-муравьи; в Срединном Совьон встретили богатые оружейные лавки, рассыпавшиеся клепаными доспехами, каплевидными щитами и вороненым железом. На отшибе выступала мощь кузниц-горнил, выбрасывающих дым в мглистое небо.

Во Внутреннем городе было спокойнее. Совьон поняла это сразу, едва проехала вторые внутренние ворота – в виде бычьей головы. Когда ворота открывали, голова расщеплялась по линии от межбровья до носа, в которое мастера врезали воротное кольцо.

Бычья Падь – как город плавилен и кузниц – всегда боялась пожаров. Наружные и внутренние стены, а также многие дома, удаленные от бедных трущоб, были выложены из камня, серо-черного, точно в копоти. Совьон думала, что и терема знатных людей будут каменными, однако ошиблась. Почти весь Внутренний город выстроили из дерева. Должно быть, правящий род посчитал, что камень нужнее Наружному и Срединному городам, бурлящим в работе, – среди господских хором не встречалось ни кузниц, ни мастерских.

Княжий дом тоже был деревянным, многоярусным и пузатым, как округлый корабельный борт. Совьон спешилась и подвела коня к воротам. Она сказала стражникам, кого ищет, и назвала свое имя, попросив передать, – но те лишь хмыкнули.

– Потом, – ответил один из них. – Подожди, и к тебе выйдут.

А в голосе читалось: не будем же мы нянчиться с каждым бродягой?

Совьон знала, что от нее требовалось, только денег оставалось – сущие гроши. Она не рискнула подкупать стражей последними монетами. Раньше она бы не обратилась к колдовству в таком пустяковом деле, а пригрозила бы, надавила бы, высмеяла их жадность, но сейчас… Сейчас она стиснула мешочек под плащом, в которым лежали ведьминские травы, и сверкнула глазами. Она шагнула вперед, и платок чуть сполз с ее волос – стражи могли хорошенько разглядеть ее лицо с темными набрякшими веками и глаза с поволокой. Ворон за спиной закаркал, губы выпустили звук.

Совьон не была уверена, сможет ли управиться сразу с двумя – ей хватило бы и короткого мгновения, чтобы прошмыгнуть внутрь. Поэтому она сосредоточилась. Редкие хлопья чародейства, плавающие в крови, разбухли, наполнились черной смолой и разлились по жилам.

– Нет, – сказала она. – Проведите меня. Сейчас.

И стражи повиновались.

Тот, что был помоложе, отвел ее на внутренний двор, где Совьон оставила Жениха и ворона. Затем страж передал ее светлобородому слуге, и Совьон последовала за ним – в княжий дом, через западное крыло.

– Побудь тут, – наказал слуга, скользнув в одну из дверей; Совьон осталась ждать в сенях.

Ждать ей пришлось долго. Она успела скинуть плащ и стянуть платок, расположиться на скамье у стены, а потом, когда затекли ноги, измерить шагами расстояние от угла до угла. Затем – утомиться и снова сесть.

Оркки Лис появился, и Совьон удивилась: он выглядел гораздо холенее. Подравненная острая бородка и остриженные волосы, соломенно-пшеничные, в которых серебрилась редкая седина. Зеленый кафтан с коричневыми пуговицами, а на нем – железная скоба в форме медвежьей головы, отсылающая к гербу Мариличей из Черногорода. Если бы не нос, свернутый еще в битве с разбойниками, да глубокие морщины на хмурящемся лице, которое и старым-то не назвать, – может, и не признала бы.

– Надо же, – произнес Оркки, посматривая сверху вниз. А когда Совьон встала, ему пришлось поднять глаза – прищуренные, лисье-карие. – Я ведь и не поверил сначала.

Совьон тряхнула головой, распрямляясь.

– Теперь веришь?

– Да, – ответил чуть погодя. – Верю. Какими судьбами?

Совьон отмахнулась, решив, что на это еще успеет ответить.

– Война войной, Оркки Лис, – усмехнулась она, – а ты будто цветешь. Княжий терем пошел тебе на благо – не то что походные шатры.

– В походах мне только носы ломают да моих друзей убивают. – Помолчал, покатывая фразу на языке: – Ты тоже выглядишь иначе.

Удивительно, если бы он не заметил.

– Как ведьма? – подсказала Совьон.

– Как человек, которого потрепала жизнь.

Совьон расхохоталась.

– Спасибо на добром слове, Лис. Увы, это правда. К тому же…

Он протянул руку, приветственно раскрывая ладонь:

– Полно здесь стоять. Пойдем в покои, поговорим.

Оркки Лис привел ее в небольшую светлую горницу – ставни были нараспашку, и Совьон видела, как снаружи туманно переливалось утро. Оркки предложил ей сесть за стол и сказал служанке принести гостье подкрепиться.

– Ну, – произнес он, опускаясь напротив, – начнем.

Совьон поняла: Оркки был рад ее видеть, хотя и держался чересчур напряженно и собранно. Сама же она ощутимо повеселела.

Оркки Лис рассказывал ей, почему остался в Бычьей Пади. Пошли слухи о войне, и он – человек предприимчивый и умный – оказался полезен Малгожате Марильевне, сестре черногородского князя. Своему князю Оркки Лис писал о злоключениях отряда, – чего и ждали от верного слуги, – и с княжеского же дозволения остался здесь.

– Бодибор Сольявич ушел на войну. Вместе с сыновьями, – мрачно изрек Оркки. – И в Бычьей Пади верховодит княгиня. При ней есть советник, он хорошо разбирается в устройстве города, но совершенно бездарен в том, что касается соседей и союзов.

– Этим занимаешься ты?

– Помогаю. – Стиснул переносицу. – Еще князь Марилич обещал прислать войско. Никому не приходится сомневаться в его честности, но… От Черногорода, как ты помнишь, путь не близкий.

– А дела не слишком хороши, верно?

Оркки Лис стиснул губы. Наклонившись вперед, зашептал:

– Дела – дрянь, Совьон. Двое бычьепадских княжичей мертвы. Князь Хьялма начал войну бодро, да, видать, закончит дурно. Богатые владения не спешат ввязываться в битвы и лишь наблюдают издалека. Стоит чуть-чуть ослабнуть, и они присоединятся к Сармату-змею. Поганцу есть что им предложить. Не то что нам.

Он пожевал губу.

– Одни вот только и вынюхивают, как бы не прогадать момент. Выжидают, когда можно будет нестись к Сармату.

– Ты про…

– Старояр, – бросил Оркки. – Бывала там когда-нибудь? Нет? Город-сладость, город-шкатулка, стоящий у берегов Перламутрового моря. Веселые базары, красные наличники, знамена с юркими лисицами…

– Друзья Сармата-змея.

Оркки покачал головой.

– Старояр слишком хитер, чтобы быть чьим-то другом. Тамошние князья выбрали себе верный символ – я охотно потеснюсь. Да, говорят, Сармат в них души не чаял. Не знаю, как сейчас, Старояр предпочел остаться в стороне, а не спешить к нему на подмогу. Испугались неизвестного дракона? Или, может, надоело откупаться? Какие только сокровища староярцы не везли Сармату! И ты бы знала, как, по слухам, они радовались сожжению Гурат-града – мне тут многое нашептали.

Он потер лоб, как если бы у него резко разболелась голова.

– Ладно, Совьон. Хватит с тебя моих проблем. Сама как?

Она рассказала. Про гаринскую крепость Варов Вал и то, как попала в лагерь Хьялмы и Хортима Горбовича. Как была ранена каменными воинами – и благодаря чему не умерла.

И как она хочет сделать хоть что-нибудь, что поможет извести Сармата-змея.

– Знакомо. – В глазах Оркки Лиса мелькнула такая тоска, что стало горестно.

Потерять названого сына – гораздо тяжелее, чем привязаться к драконьей невесте. Но Оркки не захотел говорить о Лутом – видать, было слишком больно, – а Совьон и не настаивала.

– Та Ёхо ушла воевать, – сообщил он раньше, чем она бы успела спросить о судьбе айхи-высокогорницы. – Едва нога зажила. Сказала, что не может остаться в стороне.

– Еще бы, – пожала плечами Совьон. – Тхигме и Молунцзе. Два существа, на которых зиждется мир в ее племени.

Оркки Лис скривился, и стало понятно: он этот порыв не поддерживал.

– Она женщина. Не смотри на меня так, Совьон. Я не сомневаюсь в ее искусстве лучницы, но ты лучше меня знаешь, как приходится женщинам в мужском лагере. Скажем прямо, непросто. А еще она… – замялся, – оборотница. Из-за этого уже случилась… одна неприятность.

– Кажется, она не спрашивала твоего дозволения.

– Нет.

– И не должна была, – мягко напомнила Совьон. – Даже если вы спали вместе.

– Ты весьма учтива. – Оркки скривился снова.

Совьон не слишком удивилась, узнав, что они не сладили: Та Ёхо очень ценила свободу, а нрав Оркки Лиса никто бы не назвал простым. Она понимала и переживания Оркки, и право Та Ёхо к ним не прислушиваться – поэтому решила больше не вмешиваться.

– Где ты остановилась?

– Боюсь, тебе лучше не знать, – вздохнула Совьон. – Глубоко в Наружном городе.

– Никак бедствуешь, матушка?

Она была вынуждена признать: ей нравился тон их разговора, похожего на тот, что состоялся в прошлый раз. Дружественно-язвительный. Неплохо для людей, которые невзлюбили друг друга с самого Черногорода.

– Похоже, – развела руками, – я не умею обращаться с монетами.

– Еще бы. Вёльхи не слишком жалуют деньги, верно?

– Ну уж нет, Лис. – Совьон вскинула бровь. – Мы не будем говорить о вёльхах. Я не имею права так называться, да и тебе не стоит упоминать их лишний раз. Это к беде.

– Я знаю все суеверия наперечет. – Оркки впервые за утро улыбнулся. – Никогда такого не слышал.

Совьон прищелкнула языком.

– Допустим, – легко согласилась она. – Ты прав. Вёльхи редко берут плату монетами. И я не люблю монеты: считать их, беречь, обменивать, искать, как выгоднее потратить… Сущая мука. Предпочитаю что-то попроще и появнее. Меха. Обереги. Хлеб.

– Ты тоже права, – невпопад отозвался Оркки Лис, прищуриваясь сильнее. – Теперь ты еще больше похожа на ведьму.

Под глазами Совьон лежали лиловые тени. Распущенные, слегка взлохмаченные черные волосы отливали сливовой синевой. Лицо осунулось, углубились складки между губой и носом – Совьон ощутила, как взгляд Оркки скользил по ней, изучая внимательнее прежнего. Она знала, что смотрелась не менее хищно и пугающе, чем раньше.

– Любуешься? – ухмыльнулась Совьон.

Оркки засмеялся, но заговорил про другое.

– Пожалуй, если тебе и стоит вернуться в Наружный город, то только за вещами. – Он огладил бородку. – Для тебя найдется местечко в округе. Переждешь, и мы с тобой потолкуем, что тебе делать дальше.

– Оркки Лис, – протянула она. – Я не спрашиваю, что мне делать дальше. Сама знаю – воевать. Но где я окажусь полезна? Под чьим началом? Вот что ты должен мне подсказать.

– Должен, – передразнил он, неровно усмехаясь. И, опершись о стол, поднялся. – Так и быть, Совьон. Я подумаю. Если не торопишься, оставайся – поешь, попей. А мне нужно идти, и так заболтался. – Слегка поклонился. – Увидимся.

Совьон смахнула тяжелые, упавшие на лоб пряди и кивнула ему в ответ. Улыбнулась светло:

– Хорошо, Оркки Лис.

Когда солнце замрет V

Хортиму казалось: все, что они создавали, рассыпалось, точно фигурка из подсохшего песка.

Натиск Ярхо становился все яростнее, а их положение – бедственней. Их войска слабели, а орудия горели и крошились, и не хватало ни времени, ни золота их залатать. К маю в их лагерях, серпом разбитых от Пустоши до гор, воцарилось угрюмое, настороженное настроение.

Рассеялось первое удивление, вызванное приходом Хьялмы, и вернулось то, что было всегда: страх перед ратью Ярхо. Ее мощь страшила по-прежнему, и Сармат-змей продолжал черпать силы – у тукеров и юго-западных князей. У противников оставались лишь северные дружины да восточная Бычья Падь с союзниками, и все, кто был на стороне Хьялмы, понимали: им нужен новый друг. Достаточно богатый и сильный, чтобы вести войну.

Легко сказать, но сложно сделать. Кто бы из могущественных правителей мог их поддержать? Князь Марилич обещал прислать рати. Мстивой Войлич, даром что отношения с ним были непростыми, решил присмотреться к Хьялме, новой фигуре на княжегорской игральной доске, и отправил несколько кораблей – похоже, он посчитал это меньшим из зол. Хортим искренне надеялся, что они выстоят до прибытия воинов из Черногорода и Волчьей Волыни. А если нет? Что, если помощь придет слишком поздно?

Хортим перекатывал эти мысли в уме денно и нощно. Когда ел и упражнялся с мечом, когда писал письма и шел в бой – нет, у них не было права уступить. Им доверилась Бычья Падь и ее соратники, за их плечами стоял призрак мертвого Гурат-града. Столько жизней, столько веры – они не могут подарить их Сармату-змею и его каменному брату!

В тот день Хортим – по наущению Фасольда – стрелял из лука. Стрелял донельзя плохо, словно щадя мишени из прохудившихся бочек, поэтому даже обрадовался, когда ему передали: Хьялма звал.

Он думал, что в шатре окажется Бодибор Сольявич или первый княжеский воевода – для совета. Но Хьялма был один: одетый в кольчужную рубаху, словно всегда готовый к неожиданному удару, нависающий над столом с разложенной картой.

Хортим взглянул сбоку: в карту был вонзен нож. Острие прокололо пергамент в том месте, где чернел высокий терем, обозначающий город; книзу петляло название с витиеватой буквицы «С».

– Вернулись разведчики? – угрюмо спросил Хортим. – Старояр присоединился к Сармату? Я не удивлен.

Хьялма хмыкнул.

– В том-то и дело, что нет. Удивительно, не так ли? Сармата поддержали маленькие южные княжества, на которые он сумел надавить, но никто из его воинов так и не поднял полотнище с лисицей.

– Старояр ведет себя, как купец на торгу, – скривился Хортим. – Вступит, когда почует выгоду. Прибежит верным псом, когда Сармат будет нуждаться в нем сильнее прежнего – и наградит щедрее.

– Купец на торгу, – заметил Хьялма, – никогда не откажется от более выгодной сделки.

С мгновение они смотрели друг на друга, а затем Хортим покачал головой.

– Дело гиблое. Ты не знаешь ни Старояр, ни его князя, поэтому и допускаешь эту мысль. А я знаю. Нет, нам никогда их не переманить.

– О, – выдохнул Хьялма, опускаясь на стул. – Неужели? Думаю, стоит попробовать.

Он разрешил Хортиму сесть, но тот отказался, принявшись ходить из угла в угол.

– Я могу поспорить?

– Спорь, – позволил Хьялма.

– Нам нечего предложить Старояру, а их князь ценит золото и самоцветы так же, как и Сармат-змей. К тому же нам ни к чему такой гнилой союзник. У староярцев нет гордости. Они сторонятся битв, но любят соглашения и подарки. Они малодушны. Они прячутся за спиной Сармата последние тридцать лет и думают, что их влияние позволяет им беречь своих людей, пока гибнут чужие. Они…

– Похоже, ты их не жалуешь.

Хортим развернулся на каблуках. Его черные глаза пылали.

– Старояр, – выплюнул он, – позор Пустоши. Оплот торгашей и трусов. Подделка под Гурат-град. – Переведя дух, он взял в себя в руки: – Ненависть к Старояру – одно из немногого, в чем я соглашался с отцом и сестрой.

Хортим стиснул виски, заставляя себя успокоиться и говорить, не повышая тона.

– Хьялма, послушай. Старояр – как вообще он может так называться? что в нем старого? – стоит триста лет. Он раздулся из купеческого перевала и каждый день своего существования пытался из кожи вон вылезти, чтобы стать как мой город. Нет, более того, – превзойти его. Превзойти Гурат-град! Как это вообще возможно? – Он опять вышел из себя. – Староярские князья переманивали гуратских зодчих, чтобы построить соборы, похожие на наши. Вводили обычаи, напоминающие обычаи моего рода. Затем все это перемалывалось, упрощалось, грубело… Мерзость!

Хьялма молча смотрел на него, как на причудливое насекомое. Разве что увеличительное стеклышко не достал.

– А потом, – возмущался Хортим, безостановочно шагая по шатру, – уже в Бычьей Пади, мне рассказали, как староярская знать радовалась падению Гурат-града. Будь они прокляты! Ты, Хьялма, как знаешь…

Он опять заставил себя говорить спокойнее, хотя ноздри продолжили гневно раздуваться.

– …но я не думаю, что стоит тратить на них время. Ты мудр. Ты повидал жизнь и знаешь больше меня. Если ты настаиваешь, мы напишем им и предложим союз, но, видят боги, это будет самое бесполезное письмо из всех!

Хьялма откашлялся.

– Присядь, – повторил он снова.

Хортим был багровым от гнева, его грудь вздымалась, но он покорно устроился на стуле рядом.

– В тебе говорит не князь, а обиженный мальчишка. Впредь такого не допускай.

Вспыхнув, Хортим хотел было возразить, но Хьялма не позволил – сверкнул глазами. Предупредительно поднял ладонь, останавливая невысказанную ругань.

– Мы в плачевном положении, – пояснил он. – И даже гнилой богатый союзник лучше, чем никакого.

Хортим зло ударил руками по бедрам.

– Ладно, – прошипел он. – Я ведь согласился. Мы им напишем.

– Нет. – Хьялма скупо улыбнулся. – Такие переговоры нужно вести с глазу на глаз. Старояр не вступает в войну, и этим дает нам надежду – мы отправим к ним посла.

Хортим сцепил пальцы между коленями и сгорбился, подавшись головой вперед; он едва слышно рычал от переизбытка чувств.

– Пускай. Только что посол им предложит? Чем пригрозит?

– Решим.

– И кого же ты пошлешь к староярскому двору? – Хортим поднял лицо. – Ты ведь не появишься там сам. Слишком опасно. Приедешь в человеческом теле – староярцы схватят тебя и передадут Сармату. Прилетишь драконом – если обратишься, все равно схватят; если нет – наведут самострелы.

– Разумеется, – легко согласился Хьялма. – Поэтому нужен кто-то другой. Тот, кто знает и Старояр, и его правителя, и нрав южных княжеств. Тот, чье появление староярцам польстит. В конце концов, тот, на кого я смогу положиться и кто окажется резвее умом большинства советников Бодибора.

– Как тебе угодно, – отозвался Хортим. – Кто же этот герой?

Хьялма едва приподнял густую седую бровь.

Хортим замер.

– Ну нет. – Он выпрямился по струнке. – Хватило мне позора у Мстивоя Войлича. Выпрашивать помощь у Старояра – это уже чересчур.

Он вскочил на ноги.

– Меня и так знают как бродягу и попрошайку. Я часто переступал через свою гордость. Я учил себя не брезговать ничем, если видел в этом возможность помочь своим людям, – но у всего есть предел!

Хортим мелко закачал головой.

– Что дальше? Мне поклониться Сармату-змею, который похитил и, быть может, изнасиловал и убил мою сестру? Или Ярхо-предателю, который уничтожил моего отца? Нет, Хьялма. Довольно.

Хьялма тоже поднялся. Сжал губы, полоснул холодным приказным взглядом, однако Хортим был к этому готов.

На какой-то безумный миг он понял, почему Ярхо предал брата. Не из-за женщины, как убеждали легенды, и не из-за зависти. Из-за этой давящей, подминающей под себя властности.

– Я не спрашивал, чего тебе хочется, Хортим Горбович, – железно прозвенел Хьялма. – И я не позволял тебе опускаться до истерик.

Какого чудовищного усилия Хортиму стоило прикусить язык, а не плеснуть ядом! Будь в нем хотя бы на каплю больше нрава отца или сестры, он бы не выдержал.

– Бодибор Сольявич с этим согласен. Именно тебя разумно отправить в Старояр.

Но Хортим и половины не слышал. Черный от бешенства, он дышал тяжело и часто, и свирепая злоба клокотала в нем так, что стук вскипевшей крови заглушал иные звуки.

– А теперь, – прошелестел Хьялма, сужая глаза до змеиных щелочек, – лови каждое мое слово. Есть вещи поважнее гордости и желаний. Тебя тревожит, что тебя считают бродягой и попрошайкой? Не будет соратников – мы проиграем войну. И ты так и умрешь бродягой и попрошайкой. Это ли не конец, которого ты жаждешь?

Он шагнул вперед, нависая над Хортимом, – тот не попятился.

– Хочешь быть князем? Хочешь поднять город из пепла? Отомстить за род? Обуздай свою ярость и жди сколько потребуется. Когда накопишь казну, вышколишь дружины и, надев отцовский венец, взглянешь на Гурат-град с высоты отстроенного собора, сможешь пойти на Старояр войной и разнести его на щепки. Но сейчас – сейчас ты поедешь к староярскому князю, и ты будешь с ним любезен, и ты сделаешь все, чтобы он предложил свои войска не Сармату, а нам.

Вертикальные зрачки Хьялмы прожигали мякоть Хортимовых глаз. Льдисто-голубой, нечеловеческий взгляд ошпаривал лицо косыми линиями.

– У тебя остались возражения, Хортим Горбович?

Хортим дернул подбородком. Скривил рот.

– Если нет, – продолжал Хьялма жестко, – пора приступать к делу.

* * *

Путь был непростым. В Пустоши стояли войска Ярхо, и подбираться к Старояру пришлось, делая большой крюк на север, через гористую равнину, взрезанную речушками и перелесками.

Еще издали Хортим со свитой разглядели алые соборные купола и услышали малиновый колокольный звон. Князь пустил коня шагом, рассматривая приближающийся город – Старояр, обласканный Сарматом-змеем, овеваемый теплыми ветрами с Перламутрового моря. Благоприятная погода и плодородные почвы, щедрые правители и улыбчивые жители – сказка, а не столица. Куда до него Хортиму, взвалившему на свои плечи величие и ненависть, в которых закалился кровавый Гурат-град?

Летнее солнце ласково освещало крепостные стены и полотнища, развевающиеся надозорных башнях. На красном поле – рыжая лисица, ловящая пушистый хвост.

– Кто идет? – спросили стражники, облаченные в цвета правящего рода.

Фасольд прогрохотал им в ответ:

– А что, не видно?

Один из воинов нес наконец-то поднятое знамя Хортима, медовое с киноварным оттеснением. Сокола, обшитого золотом, – у староярских ворот, впервые за долгое время, можно было не таиться, опасаясь соглядатаев Ярхо.

– Хортим Горбович из рода гуратских князей, – крикнул Арха, приподнимаясь в седле; он залихватски махнул рукой. – Не заставляйте его ждать.

Их провели по мощеным улочкам, кажущимся игрушечными. По площадям, на которых разбили базары – те ломились от заморских редкостей, пряностей и фруктов. Горожане стекались гурьбой, чтобы посмотреть на нежданных гостей. Все вокруг казалось таким лучезарным и гладким, что Хортим ужаснулся, какое, должно быть, впечатление он производил. Обожженный, изуродованный, мрачный, на темно-гнедом коне. Черноволосый, черноглазый, одетый в черный кафтан – словно угольное пятно на искрящемся витражном рисунке. И как, должно быть, выглядели его спутники, потрепанные войной и долгой дорогой. Самым внушительным, он, конечно, считал Фасольда: одной рукой тот правил мохнатой пегой лошадью, а вторую держал на обухе топора.

Помня печальный опыт Волчьей Волыни, Хортим строго-настрого запретил Фасольду вмешиваться в переговоры. Сказал, что в противном случае вышлет из княжеской рати на южные рубежи. Воевода поворчал, но несильно – не потому ли, что Хортим изменился с осени и теперь его предостережения стали больше, чем словами бездомного мальчишки?

Княжеские хоромы раскатились остроконечными деревянными башенками и крышами, укрытыми чешуйчатой малиновой черепицей. Они предстали перед ними резными ставнями, солнечно-желтым теремным деревом и гостеприимно открытыми воротами.

На дворе их встречал сам староярский князь, Люташ Витович.

Князь был полноват, кудряв и рыжеволос. Хортим помнил, как о нем рассказывал отец, – Люташ Витович не брал в руки оружия опаснее столового ножа, а седлу боевого коня предпочитал повозку. И если Мстивоя Войлича отец искренне ненавидел, как мог бы ненавидеть только достойного противника, к Витовичу он относился с отвращением.

Одна часть Хортима отцу верила и Витовичей не любила, другая была впечатлена процветающим городом, через который его провели. Так действительно ли важно то, за что презирали князя Люташа?

Это был приветливый и радушный человек – иное дело, что Хортим не слишком верил в его искренность. Люташ Витович улыбнулся смурным послам, и на его щеках, в завитках рыжей бороды, углубились ямочки.

– Какая встреча! – сказал он, спускаясь с крыльца. – Княжич Хортим!

– Князь, – перебил Фасольд, высясь за Хортимовым плечом, и его за это даже не захотелось одергивать.

Люташ перевел взгляд маленьких крапчато-янтарных глазок.

– Извини, Хортим Горбович, – удивился он. – Не знал.

Хортим поздоровался и ответил, что дело пустое, не стоит просить прощения. Да и прибыл он не с праздным визитом, а по делу, – не до громких имен.

– Что ж ты не предупредил о своем приезде? – покачал головой князь. – Мы бы подготовились.

Не предупредил, потому что Хьялма и Бодибор Сольявич посчитали это ненужным. Вдруг устроят ловушку? Хортим – не Хьялма, его пленять было бессмысленно. За ним не водилось ни земель, ни зависимых княжеств. Его слава не леденила кровь в жилах окрестных правителей, и он оказался бы бесполезен Сармату-змею, однако осторожность никогда не повредит.

Чтобы гости отдохнули с дороги и восполнили силы, Люташ Витович собрал небольшой пир – до того как заговорил бы о нужде, которая привела Хортима в Старояр.

В круглом медовом зале, среди бревенчатых стен и тукерских ковров, князь представил Хортиму свою семью. Светлокосую дородную княгиню-жену и троих детей, рыжих и кудрявых: все – в породу Витовичей.

– Мой первенец и наследник, – похвалился Люташ, похлопывая по спине молодого мужчину – круглолицего, широкоплечего, пышущего здоровьем. – Микула.

Микула был старше Хортима на пару лет, и, когда приподнялся для полупоклона, оказалось, что он на голову выше собственного отца.

– Мой младший сын, – продолжал староярский князь, указывая на непоседливого мальчишку, устроившегося за столом подле нянек. – Стах.

Хортим повторил, что рад знакомству с княжичем, но Фасольд, сидевший по его правую руку, шепнул:

– Слушай, соколенок. Сделай лицо поулыбчивей, а то даже мне не по себе.

Хортим предполагал, что выглядит суровым, но не догадывался, насколько.

И прежде чем занять хозяйское место, Люташ Витович произнес с особым теплом:

– И, конечно, моя дочь. Вилдзе.

Княжне было лет пятнадцать – покатая, мягкая, светлокожая девица, с тугой косой, переброшенной на грудь. Очелье вокруг ее головы было отстрочено золотой нитью, и от него спускались височные подвески из нитей сливочных жемчужин.

Пока ее представляли, Хортим думал, что судьба любит издеваться. У Люташа Витовича трое детей: старший и младший – сыновья, средняя – дочь. И разница в годах между ними, как показалось, не слишком отличалась от той разницы, что была у Хортима, Малики и Кифы. Уж очень похоже.

Хортим не сразу заметил, куда, прокручивая в уме эти мысли, вперил взгляд. Оказалось, что после поклона он продолжил смотреть на Вилдзе – тяжело, не мигая, хотя вовсе не намеревался так жадно изучать староярскую княжну. Та поежилась, опустила глаза и прильнула к матери. Хортиму показалось, что она захотела отвернуться, но вовремя сдержалась.

Ни у еды, ни у питья не было вкуса. Хортим учтиво выслушивал речи Люташа Витовича и даже говорил сам, но едва сосредотачивался на пустых словах. Он остро и внезапно осознал, почему Старояр и правящий род вызывали в нем такое негодование: он завидовал.

Да, Люташ Витович был трусливее, податливее и слабее его отца. Он шел на уступки и откупался, но именно поэтому семья Люташа сидела на пиру, а почти все Горбовичи были мертвы. Старояр не простоял две тысячи лет, как Гурат-град, и никто не жаждал занять староярский престол так же, как гуратский, но Гурат-град сожжен, а в Старояре бурлила жизнь.

И в итоге лишь это имело значение.

Чем они были хуже? Почему не Кифа дожил до двадцати двух, как Микула Витович, и не отрастил себе такое же брюшко? Если бы Малика в пятнадцать не склабилась и не пугала слуг вздорным характером, она могла бы мирно слушать музыкантов, как сейчас слушала княжна Вилдзе; а Хортим когда-то, в девять или десять лет, мог бы быть таким же беспечным, как Люташев младший сынок. Уж его-то отец вряд ли выставит из дому за отказ ввязаться в заведомо проигрышный бой.

– Хортим Горбович. – Фасольд наклонился к его уху. – Что не так?

Хортим не ответил. Только повернулся к староярскому князю и сказал сухо и просто:

– Могу ли я попросить твоих музыкантов не играть? Мои люди пришли с войны. Мы оставили за собой товарищей, которые, быть может, погибают прямо сейчас. Я ценю твое гостеприимство, князь, – он произнес это почти как Хьялма, говоривший, что ценит помощь Бодибора, – но сейчас нам чужды развлечения. Не обессудь.

На него обратили внимание все, кто сидел за столом. Посчитали неотесанным? Надменным? Наглым? Однако Хортиму будто бы впервые стало все равно.

– Хорошо, – недоуменно согласился Люташ. – Как пожелаешь.

Хортим поблагодарил его и до боли сжал руку в кулак.

Он не позволит повториться тому, что случилось в Волчьей Волыни, и он больше не изгнанник, выпрашивающий крохи с господского стола. Если понадобится, он переступит через себя так, как еще никогда не переступал, – Хортим пришел не гостем, а тенью той страшной силы, что бурлила в Пустоши. Ему доверили дело жизни и смерти.

И он не подведет.

* * *

Люташ Витович грузно оперся о подлокотники и опустился в высокое княжье кресло.

– Так о чем ты хотел со мной поговорить, Хортим Горбович?

Рядом с ним сидел его старший сын. Хортим – напротив, через прямоугольный стол с развернутой картой. Он знал, что рисковал, когда позвал с собой Фасольда, но Арха был лишь простым молодым дружинником, а нужно было выглядеть достойно. Не оставаться же одному – и не доверяться же людям Бодибора?

Хортим приготовился, как кошка перед прыжком.

– Ты знаешь, князь, – начал он хрипло и мягко, – идет война. И хотя твой город всегда поддерживал Сармата-змея, вы еще не вступили в бой. Мой князь-наставник усмотрел в этом добрый знак.

Вот так. Не «правитель из легенды». Не «мощь, пришедшая с севера», а почти друг и родитель – Хьялма разрешил говорить о нем как угодно, если это поможет делу.

– Твой наставник? – переспросил Люташ.

– Разумеется. – Хортим кивнул. – Хьялма из Халлегата. Белый дракон, что умнее и свирепее Сармата-змея. Мой учитель.

Люташ Витович рассеянно улыбнулся, по-лисьи поглядывая крохотными глазками.

– И о чем же думает твой учитель?

– Как и всегда – о том, что поможет нам одолеть врагов. Старояр мог бы стать Хьялме добрым другом.

Придумывая ответ, князь задумчиво потрепал широкие рукава разотканного, калинно-красного кафтана.

– Видишь ли, – произнес он осторожно. – Мои владения процветают, и я желаю как можно дольше не втягивать их в войну.

– Вижу, – обрубил Хортим, – но нельзя ждать вечно. Настанет день, когда бои будут идти у Матерь-горы, считай, у твоего порога.

– Если настанет.

Когда Хортим понял, что он имел в виду, то едва не рассвирепел. Люташ Витович не просто выжидал явного ослабления одной из сторон: он верил, что Бычья Падь долго не продержится. Но вместо вспышки ярости Хортим вежливо переспросил:

– Извини?

– Увы! Мне нашептали, каковы дела у твоего князя-наставника. – Люташ покачал головой. – Ваше дело благородно, и я искренне желаю вам успехов, но… о мой мальчик, не смотри на меня так. Совсем как твой покойный отец. – И вильнул к другой теме: – Я ведь еще не высказал тебе соболезнования. Сплетники брешут, что я радовался его кончине, однако!.. Свет не видывал человека более могущественного и крутого нравом, чем Кивр Горбович. Да, им стоило восхищаться, хотя, право слово, это следовало делать издалека. Не пойми меня превратно. Я воспринял гибель твоего отца как гибель великого правителя, и я скорбел о нем – но любой из его соседей не удержал хотя бы полувздоха облегчения… Это на случай, если тебя тревожат сплетни, и ты подозреваешь меня в недостойном отношении к горю твоего рода.

Хортим стиснул зубы.

– Мы не договорили о войне.

– Разве? – Люташ Витович приоткрыл рот. – О мой мальчик, мой мальчик. Война – чудовищная затея. Говорят, что я охраняю подданных, как курица-наседка, – должен признать, что это правда. Не суди меня строго! Я преклоняюсь перед твоим князем. Видят боги, я считаю его куда достойнее его братьев, и я хотел бы присоединиться к нему… Но что стоит мой пыл против благополучия моего народа? Не передать словами, как меня покорили мужество и отвага Бодибора Сольявича, бросившего Бычью Падь в гущу событий, – какая чудовищная беда! Скажи ему, что мое сердце разрывается от боли по его погибшим сыновьям, – однако имею ли я право поступить так со староярцами?..

Фасольд издал нутряной рык, но, к его чести, промолчал. Как и было оговорено.

Хортим глубоко вздохнул, надеясь, что лицо не перекосилось. И заговорил:

– Бодибор Сольявич рассудителен и осторожен. Но это не помешало ему научить своих сыновей идти в битву бесстрашно, как и подобает княжичам, и самому взять в руки боевой молот, когда наступили страшные времена. Мой отец был взбалмошен и горд, но и он хотел, чтобы на этот свет пришли его внуки и правнуки. Чтобы новые Горбовичи вырастали из праха старых и по-прежнему правили Гурат-градом. Это не помешало ему изгнать меня, последнего из его живых сыновей, когда я посмел бросить тень на его имя. Он предпочел отказаться от меня, но не позволить ни единой живой душе усомниться в храбрости Горбовичей. И я начал войну, чтобы отомстить за семью и Гурат-град, – думаю, сейчас даже мой отец не счел бы меня трусом.

Помедлив, он спросил спокойно, переводя взгляд на Микулу Витовича:

– А чему ты учишь своего сына? Беречь свою шкуру? Отсиживаться, пока другие сражаются?

В темных глазах Микулы всколыхнулось негодование. Он уперся ладонью в стол, намереваясь подняться, – отец велел ему остыть.

– Хортим Горбович… – возмутился Люташ Витович.

Но тот только качнул головой.

– Я знаю, что ты умен, – сказал Хортим, – как и знаю, что твой город велик. Сидя на твоем пиру, я даже подумал, что твоя предприимчивость – достойная плата за мир и покой. Можно сказать, что я понимаю тебя, пусть и не принимаю то, как ты действуешь. И я догадываюсь, что ты далеко не трус, хотя хочешь им казаться. Довольно, я не стану говорить с тобой языком долга. Возможно, тебя больше убедит язык выгоды.

Он постучал по столешнице костлявыми пальцами.

– Я попробую объяснить тебе, почему выступить на стороне Хьялмы окажется для Старояра лучшим исходом.

Люташ Витович взглянул иначе, внимательно и насмешливо-алчно, и сложил руки на животе.

– Ну попробуй.

И Хортим объяснял.

Он повторил слова Хьялмы о том, что сражаться с его братьями всегда было непростым делом. Но Хьялма уже одолел их однажды – кто, если не он, сделает это снова? Со Старояром или без, Хьялма достаточно умен, чтобы найти выход, – Люташ Витович просчитается, если подумает другое.

Он говорил о той свободе, которую обретут княжества со смертью Сармата-змея. Ни податей. Ни беспокойства – а взбалмошный сосед рядом всегда внушает страх. Неужели Люташ Витович не нашел бы лучшего применения тому золоту, которым задабривал дракона? И неужели староярский князь сможет поручиться, что благоволение Сармата будет вечным? Простит ли он себе, если дракон, разозленный его нынешней неторопливостью, потребует сокровище пожеланнее – скажем, княжескую дочь?

– А сможешь ли ты поручиться, – произнес Люташ, – что твой наставник не окажется хуже брата? Чего захочет себе могущественное существо, одолевшее самого Сармата-змея?

Хортима покоробило, что Хьялму считали не человеком, а существом.

– Ничего, – ответил он пылко. – Хьялма жаждет мести. Ему не нужны ни богатства, ни слава.

– Чем же он займется, когда отправит братьев в небытие?

– Пойдет на север, – заявил Хортим. – Доживать свой век. Он сам так сказал, и еще никому не приходилось сомневаться в словах Хьялмы – по крайней мере, его обещания стоят дороже обещаний Сармата-змея. Его вернула новость о пробуждении братьев. Хотел бы захватить княжества – воротился бы намного раньше.

Рот Люташа растянулся в мягкую неровную усмешку.

– Хортим Горбович! Я верю во все, что говорят о твоем наставнике. Он мудр и велик. А еще он властолюбив, не так ли? Он прожил на севере тысячу лет и, должно быть, забыл, какова власть на вкус. Сможет ли старый бойцовский пес остановиться, если вновь попробует крови?

Хортим оторопел.

Он не сумел ловко парировать выпад, потому что обнаружил: он и сам не знал ответа. Но ему нельзя было поддаваться, как нельзя было выказывать слабость или сомнение. Поэтому он расправил плечи и произнес сипло, почти шепотом, – всегда начинал говорить так тихо, когда волновался:

– Много лет назад Хьялма добровольно ушел жить отшельником. Не потому, что разлюбил власть, нет. Пустота в нем заглушила жажду могущества. Он тяжело болен и одинок. Он за многое себя винит, и единственное дело, которое он желает завершить, – уничтожить тех, кто причинил его семье столько страданий. – Хортим прочистил горло. – Подумай сам, Люташ Витович. Хьялма вынужден вернуться туда, где погибли младшие из его братьев, где заживо сгорели его жена и сын, где он проклял свою мать на вечные муки. Княжество, которым он так дорожил, стерто с лица земли. Все, что было ему дорого, – лишь отзвук легенд. Предположи, насколько ему невыносимо находиться среди нас.

Люташ Витович хмыкнул:

– Допустим.

Хортим продолжал. Мысль наскакивала на мысль, фраза – на фразу. У него разболелась голова, лихорадочно запылали щеки, а он все увещевал и увещевал, убеждал и убеждал.

Князь прервал его осторожным покашливанием; позвал слуг, повелел им принести выпить – он слышал, как изменился голос Хортима. Будто камни перемалывались в пересохшем горле.

– Это все хорошо, – ласково подытожил Люташ Витович, точно успокаивая разбушевавшееся дитя. – Очень, очень хорошо.

По его тону Хортим понял, что близок к провалу.

Не убедил. Не прельстил. Не сказал того, что сам Люташ не обдумал бы заранее.

Хортим перевел затравленный взгляд на княжича Микулу – лицо у того стало усталое и скучающее. Посмотрел на Фасольда, насупленного и невозмутимого, словно скала.

– Чего ты хочешь? – спросил он прямо и жадно. – У всего есть цена, и у твоей помощи тоже.

– Помилуй. – Люташ зацокал языком. – Мой мальчик, разве мы на торгах?

Похоже на то.

Слуги расставили четыре чаши, наполнили их вином из кувшина и покорно выскользнули из покоев.

– Я посылал своих людей на пепелище Гурат-града, – отвлекся Люташ, салютуя чашей. – Правда, «пепелище» – не то слово. Увы, драконий огонь погубил многое – людей, сады, деревянные дома. Но он не смог одолеть каменные хоромины, скульптуры и дороги… Только изуродовал. – Князь отпил и причмокнул, наслаждаясь вкусом. – О да. Уверен, у Гурат-града есть будущее. Великое будущее. Города, подобные ему, возрождаются, как южные птицы-пламень. Поднять его будет непросто, но разве это того не стоит? Хотя бы ради остального гуратского княжества, можно сказать, что обезглавленного… Бедные земли, потерянные жители… Каждый хочет урвать кусочек.

Хортиму показалось, что он недопонял. Что князь действительно без задней мысли сменил тему, а затем едва не вгрызся в его хитрые, довольные, обманчиво-простодушные глаза.

Гурат-град. То, о чем всегда грезили староярские правители.

Сладкий плод, недосягаемая высота. Единственная плата, интересовавшая Люташа Витовича.

Хортим хотел вскочить на ноги, отшвырнуть стул и разразиться отборной бранью. Но его сковал ужас – что Люташу его дозволение? Кому он сдался, отпрыск мертвого рода? Разве он сможет защитить свое наследство от посягательств? Однако Хортим вынудил себя сдержаться. Он принялся думать, сжимая чашу до побелевших костяшек пальцев, – мысли завертелись, и каждая из них увлекала за собой другую.

Люташ Витович хотел Гурат-град и его владения. Он не бросился на подмогу Сармату-змею, потому что знал: этого он не получит. Сармат всегда был дружен с тукерами, а ханы мечтали вернуть город себе.

Значит, своевольно Гурат-град не захватят. Люташ Витович не решится действовать за спиной у Сармата, и служба Хьялме – единственное, что помогло бы ему заполучить желаемое.

Острый крючок, на который бы удалось поймать староярца, вот только…

– Нет, – чуть не смеясь от гнева, прошипел Хортим. Черные глаза его стали бездонными и страшными. – Даже не думай, князь. Даже не надейся. Я тебе Гурат-град не отдам.

Он откинулся на спинку стула.

– А вот твоим внукам – возможно.

Осознание пришло довольно быстро.

Фасольд крякнул, вытирая смоченный в вине ус.

К лицу княжича Микулы прилила багровая краска. Лязгнув зубами, он высек:

– Отец…

Но тот махнул рукой, и Микула не решился продолжить.

– Это сватовство? – уточнил князь.

– Предположим, что так.

Люташ Витович прикрыл глаза, как кот, нализавшийся сметаны, – казалось, что был польщен, но на деле просчитывал ходы, мелькая сквозь ресницы жалящим зрачком.

– Ты даже не спросил, есть ли у моей дочери жених, – пожурил он беззлобно.

Хортим верил, что это не его забота.

– Итак? – спросил сухо.

Пальцы Люташа Витовича весело тарабанили по столешнице.

– О мой мальчик, – погрозил он, улыбаясь. – Так дела не делаются. Нам с тобой еще многое нужно обсудить.

– Идет война. Гибнут люди. Не к чему затягивать. – Хортим вскинул тонкий горбатый нос, словно клюв возвел. – Я женюсь на твоей дочери, и твои внуки займут гуратский престол, а потом отдадут его твоим правнукам. Но перед этим ты поможешь нам одолеть Сармата-змея. Разве тебе не по нраву такой расклад?

– По нраву, – осторожно признал Люташ. Микула ошалело смотрел то на отца, то на Хортима. – Однако это еще не все. Нам придется решить… некоторые сопутствующие вопросы…

Хортим кивнул:

– Решим.

Яхонты в косах V

Под ресницами млело сливовое и солнечно-желтое. Чароит и топаз. Аметист и янтарь. Кригга не хотела открывать глаза нараспашку, наслаждаясь этой игрой – переливом самоцветов, отражающих свечное пламя.

В полудреме она слышала, как Сармат, отсевший с постели на низкий, обитый тканью табурет, перебирал струны на тукерской домбре. Тихо, чтобы ее не тревожить. Мягко и не слишком искусно – Рацлава, наверное, пришла бы в ужас, если бы услышала. Но боги обделили Криггу музыкальным слухом – прежде чем она заснула, Сармат пошутил, что и его тоже. Она осознавала, что Сармат играл не мастерски, но ей нравился ленивый, дребезжащий, тягучий звук, оттеняющий ее дрему.

Когда она, растерев веки, выбралась из-под тонких одеял, то потянулась. Кригга уже и наготы стеснялась не так, как раньше, – тело она прикрывала не спешно и судорожно, а спокойно. Закуталась в покрывало, села на кровати.

Сармат играл, и лицо у него было необыкновенное. Обреченное и умиротворенное – Кригга даже смутилась. Будто увидела то, чего не должна была. Ни этих черт, сложившихся в удивительный, обжигающе красивый рисунок. Ни прикрытых глаз, ни обожженных, скользящих по домбре пальцев. Все, что окружало Сармата, дышало осязаемой, сладко-горькой тоской, и у Кригги рвалось сердце.

Она в который раз поразилась, насколько все было неправильно. То, что Сармат прожил долгую буйную жизнь, а сейчас сидел перед ней – выглядевший не больше чем на тридцать лет, учтивый и грустный, до нежного осторожный. То, что она была в него влюблена. То, что он, почувствовав ее взгляд, поднял глаза и виновато прервался.

– Разбудил?

Кригга отрицательно качнула головой, заверив, что он ничем ей не помешал.

Она стыдилась разрывающих ее чувств. С одной стороны, признавала, что скучала по нему и хотела его увидеть – боги, какой же надо было уродиться дурехой! С другой, она боялась этой встречи. Ей казалось: стоит Сармату вглядеться в нее чуть пристальнее, и он поймет, какая у нее тайна. Он заговорит ее и все вызнает. Про Рацлаву, ловящую шепотки в чужих телах, предупредившую пленных о возвращении дракона. Про то, что Кригга c Лутым все же нашли нужный символ и Кригга вышла к исходной точке – базальтовой комнате без крыши, а Лутый продолжал разгадывать карту, чтобы понять, куда им двигаться дальше.

Но она поклялась, что Сармат, как ни был бы обольстителен, ни о чем не догадается. Да, она не умела врать и с трудом скрывала правду, а Сармат слыл проницательным и хитрым. Однако Кригга не могла сплоховать – ради Рацлавы и Лутого. Поэтому она следила за каждым своим движением, отбирала каждое слово и поражалась, как у людей выходила естественная ложь, – ей стоило огромных усилий хотя бы притвориться, что ничего не изменилось.

У нее душа ушла в пятки, когда Сармат, приветственно ее целуя, впился в нее взглядом и спросил, все ли в порядке, – отчего она так напряжена, ведь уже давно к нему привыкла? Но стояло майское полнолуние – неужели у Кригги было мало причин быть напряженной? Она так и ответила, извернувшись; Сармат же отмахнулся. Сказал, что у нее таких причин нет.

Зато у него самого, похоже, водилось немало.

Кригга натянула рубаху и подошла к нему со спины. Приобняла, положив подбородок ему на плечо. Втянула запах волос и кожи, не забыв мысленно себя поругать: глупое, глупое создание. Сармату-змею даже не пришлось сильно разгораться, чтобы растопить ее пугливое сердце.

– Ты снова невесел.

– Да, – согласился он, откладывая домбру. И усмехнулся печально: – Это все война, моя радость.

Он бережно усадил ее к себе на колени. Вскинул лицо, и Кригга убрала рыжую прядь, упавшую ему на глаз.

– К слову, о войне. Не жди меня в июньское полнолуние, я пойду к моим друзьям-ханам. Пора… снова с ними переговорить.

Кригга постаралась приосаниться, упираясь Сармату в плечи.

– Это значит, – спросила спокойно, – что пришло время прощаться?

Ночь июньского полнолуния – последняя перед летним солнцеворотом. Единственная бусина, оставшаяся на нити этого года.

– Нет, – усмехнулся Сармат. – Не значит.

Он приблизился лицом к ее лицу, легонько касаясь ее носа своим, чуть сморщенным.

– В мире творится незнамо что. Ты не ошибешься, если скажешь, что моим обещаниям – грош цена, но послушай, Кригга. – Ее грубое имя ласково всколыхнулось на языке. – Рушится то, чем я жил много лет. О моей гибели мечтают тысячи. Они жаждут моей крови, драконьей или человеческой, уже неважно. Они строят катапульты и самострелы, они превращают округу, которую я любил, в ревущее горнило. Думаешь, твоя смерть меня порадует? Позволит мне почувствовать себя в безопасности или потешит мое злодейское нутро?

Он улыбнулся ломко, болезненно.

– Ну и напоследок. Я корыстен. Я болтлив. И я совершенно не выношу одиночества. Не верь, что я люблю тебя: любовь – тот еще яд, сгубивший немало славных душ. Рассуждай здраво и бессердечно, не беря в расчет мою сомнительную доброту. Хватит ли мне отваги убить тебя и проводить наедине с собой каждую последующую ночь? Мне – в разгар войны. Терзаемому страхами, виной, болью от превращений… – Скривился. – Это бы обернулось… серьезным испытанием.

Ком встал у нее в горле.

Кригга не знала, для чего Сармат так убеждал ее. Не умел иначе? Желал скоротать время с женой, не отравленной ужасом? Или просто наслаждался доверием и обожанием? Но смотрел он так, что мысли путались, а внутренности скручивало в жгут. Вновь набежали слезы – то ли от боли, то ли от надежды.

Убив ее, Сармат действительно останется один – княжества не поспешат веселить его пленницами.

– Ну, – произнес он ворчливо, вытирая ей щеку. – Надеюсь, мы разобрались. Я трусливое чудовище, и в это явно верится охотнее, чем в мою привязанность.

Кригга, извинившись, выглянула в коридор и подозвала марл – ей захотелось умыть влажное от слез лицо. Марлы споро принесли ей большую серебряную чашу, и, успокоившись, охладив кожу ото лба до шеи, Кригга вернулась к Сармату.

Она решила, что не будет разгадывать ни его слова, ни его намерения.

В конце концов, что ей его обещания? Сармат бы не пощадил Рацлаву с Лутым, а их Кригга считала друзьями, и она помогала им продумывать побег. Ее обрадовало то, что воли и хитрости в ней оказалось чуть больше, чем предполагалось. Это достойно и приятно при любом раскладе.

Они провели остаток ночи беседуя.

Оба сидели на сине-лиловом ковре, и Кригга говорила о сине-лиловых майских ночах в своей деревне – Сармат попросил что-нибудь рассказать. Ее голова лежала на его коленях, и Кригга жестикулировала, вскидывая длинные веснушчатые руки, до сих пор мозолистые, натруженные, не превращенные марлами в ухоженные лебяжьи длани, – разве что сполз загар. Сармат выбирал несколько прядок из ее рассыпанных волос и сплетал их в косицу, а затем распускал, повторяя все снова.

– Был у нас такой обряд. – Она неосознанно сказала «был», не «есть». – В майскую ночь девушки моей деревни приходили к озеру, что в зарослях коровяка и шалфея. Старухи баяли: в озере жило существо Нуржавута. У нас в Воште переняли много тукерского, да многое переделали. Нуржавута – это ведь тукерское имя?

– Похоже, – кивнул Сармат, играя с ее волосами. – Только окончание княжегорское. Я знал одну ханшу, которую звали… ах, погоди… кажется, Нур-шавут.

– У нее было шесть рук?

– Нет, всего две.

– А у Нуржавуты – шесть, – победно сообщила Кригга. – Мы верили, что она лежала на озерном дне и просыпалась с первой грозой. Что кожа у нее бело-серая, глаза – как щелочки, а между пальцами – перепонки. От ее злобы в озере никогда не водилось рыбы, только жабы по берегу прыгали. Жабы ее и кормили: скакали по садам и огородам, собирали отпечатки людских хворей. А потом возвращались. Стоило им подойти к озеру, как Нуржавута хватала их шестью руками, притягивала к себе и слизывала с их кожи хвори длинным языком.

– Какой ужас. Зачем вы к ней ходили?

– Подожди, скоро узнаешь. – Увлекшись, Кригга приподняла ногу и, рассматривая ее, ребячливо пошевелила пальцами. – Больше всего Нуржавута ненавидела молоденьких девушек. Бывало, жабы наквакивали ей о какой-нибудь красавице на выданье. Нуржавута свирепела, и от ее гнева бурлило озеро – клянусь, я сама видела пузыри. Когда такое случалось, Нуржавута выплевывала одну из тех хворей, что поглотила, и посылала своих прислужниц обратно. Жабы припрыгивали к дому девицы – обязательно ночью, когда та спала. Пробирались к ее постели, садились на грудь и лоб. И наутро несчастная девица просыпалась уродливой и больной.

– Гадкая Нуржавута.

– Перестань смеяться, – прыснула Кригга. – Мы правда в это верили. Поэтому девушки предпочитали задабривать Нуржавуту. Приходили в майскую ночь после грозы. Бросали в озеро кольца и бусы, браслеты и серьги, чтобы смягчить ее жадное сердце, слепленное из ила и жабьих косточек. Нуржавута очень любила украшения.

– Прямо как я?

– Не перебивай!

– Прости. – Сармат подбросил ее волосы: они застилали ему бедра и сбегали на ковер. Пряди опустились пушистым пшеничным облаком. – Но меня расстраивает твоя история. Я не знал, что в Пустоши есть еще одно существо, алчное до цацек и девичьего внимания.

Хохотнув, Кригга продолжила рассказ.

– Если задобрить Нуржавуту, можно пустить по ее озеру венок и узнать свою судьбу. Прибьет к берегу – муж будет дурной и жестокий, хуже некуда. А чем дальше отнесет, тем лучше. Окажется на середине – значит, пряхи подготовили хорошего жениха, любимого. Но если венок пошел на дно, то дело плохо – Нуржавута почувствовала запах грядущей беды и решила полакомиться, оттого и забрала венок себе. – Кригга вмиг посерьезнела. – Говорили, много у нее такой поживы. И до сих пор лежат на ее дне венки, утянутые от тех, кого ждало большое горе.

– Ты ходила к ней?

– Да, однажды. Когда только перестала считаться ребенком. Лет в двенадцать. – Она задумчиво вздохнула, обвивая себя руками. – Это была красивая ночь, тебе бы понравилось. Как сейчас помню. Выпало на полнолуние, и вода качала золотой круг. Все озеро Нуржавуты покрывали кувшинки и ряска. Его окружали рогоз и стрелолист, на берегах цвел шалфей, и пахло тинисто и сладко. Мы пели, и жабы от нас не отставали.

– Надеюсь, – Сармат склонился и отрывисто поцеловал ее в лоб, – твой венок доплыл до середины?

– Нет, – отозвалась Кригга, мрачнея. – Он утонул. Поэтому я туда больше не возвращалась.

Она села, потягиваясь.

– Дурные пророчества, – усмехнулся Сармат, проводя пальцем по ее позвоночнику от шеи до поясницы. – Ненавижу.

Кригга подняла волосы, открывая спину, – чтобы Сармату было сподручнее ее гладить.

– Твой черед.

Это был частый уговор на ночи, которые они провели вместе, – история за историю.

Сколько они уже друг другу рассказали! Правда, Кригга думала, что ее были и небыли – галька подле самоцветов и жемчужин, с которыми она сравнивала слова Сармата. Он говорил не в пример красивее и ярче, и каждую его историю Кригга переживала как собственную. То смеясь, то плача, задыхаясь от ужаса или восторга.

Сейчас Сармат рассказывал, как в юности ходил с посольством к великому хану – когда у его отца, халлегатского князя, еще теплилась надежда подружиться с тукерами. Но хан не желал иметь ничего общего ни с Халлегатом, ни с его правителем, предпочитая дружбе холодное равнодушие – для открытой войны и у тукеров, и у княжегорцев было чересчур много собственных хлопот.

– К тому же великий хан обиделся, что отец послал к нему меня, – поделился Сармат. – Всего лишь третьего сына, почти мальчишку – мне было лет пятнадцать. Он посчитал это оскорблением. Великий хан не знал, что мой отец тоже не очень-то хотел меня отправлять. Я, понимаешь ли, уродился бешеным и бестолковым, но выбора не оставалось – Хьялма для таких путешествий был слишком болен, а Ярхо всегда управлялся с оружием лучше, чем с языком. А что это за важные послы, да без княжьего сына, если их в Халлегате аж пятеро?

– Неужели ты не уговорил хана? Тукеры ведь стали твоими соратниками.

– Позже стали, – пожал плечами Сармат, перекатываясь на спину. Кригга сидела рядом. – Великий хан был мужчина бывалый. Его не проняли ни отцовские советники, ни неоперившийся я. Мы все потом отхватили благодарностей – и я, и советники. Отец еще больше уверился в том, что от меня нет проку, но в тот приезд я подружился с одним из младших ханских сыновей. Он взял себе имя, которое должно быть тебе известно: Сулха-Тогру. Ну или, как говорят мои дорогие княжегорцы, Сунгур, уж очень они любят все упрощать.

– Хан Сунгур! – поразилась Кригга. – Тот, кто собрал под собой разрозненные станы. Основатель Улуса Сунгура, Белого Ханства.

– Да. Тогда он был ничем не выдающимся отпрыском в бессчетной веренице ханских детей. Даже родился он не от законной жены, а от наложницы, рабыни с востока. Славный парень. В то время он был со мной примерно одних лет. Я неосторожно съязвил, что-то про сыновей: мол, кто-то третий, кто-то – сто третий. Сулха, конечно, обиделся и вызвал меня на бой. Пришлось улизнуть с праздника, который хан скрепя сердце устроил в честь нашего приезда.

– И кто победил?

– Обижаешь, душа моя.

– Ты?

– Конечно! – закатил глаза Сармат, но тут же рассмеялся: – Правда, я сжульничал, и поэтому Сулхе не было так горько. Мы поругались, помяли друг другу бока, а потом вместе пили до утра. – Развалившись на ковре, он поднял руку и легонько погладил Криггу по щеке. – Спустя годы я дождался смерти своего отца и пошел против братьев. Сулха же… хм, по сути, он сделал то же самое. Но братьев у него было больше. Проблем – тоже. И в народной памяти он остался героем. Одаренный полководец, умный, но беспощадный правитель, что собрал под собой разрозненные кочевья. Правда, он чуть не обломал зубы о Хьялму, когда захотел вмешаться в нашу войну: в его собственных станах поднялись недовольства… Но уверен, Сулха-Тогру подмял бы под себя полмира, если бы не погиб так рано.

– Кажется, его отравили?

– Да, – кивнул Сармат. – Только этого я уже не застал – расспросил жен, как проснулся.

– С ума сойти! Не верится, что ты с ним дружил.

Он улыбнулся, но взгляд стал стеклянным.

– Клянусь, меньше всего я хотел спать тысячу лет. Я был слишком любопытен, чтобы не вызнать о судьбе близких мне людей – пожалуй, это я зря. Я требовал в дань переписанные старые книги и переиначенные рукописи. Вынюхивал то, что не сумело пожрать время, – вышло совсем немного, но мне хватило. Мои приятели поросли быльем: один казнен, другой изведен, третий запомнился всем тучным стариком с подагрой, когда я знал его ловким задорным юношей. Очаровательные девушки – прости, драгоценная, – которых я любил, выходили замуж, некоторые – по нескольку раз. Они рожали десятки детей, умирали в горячках или доживали свой век прославленными безумными старухами.

Сармат заложил руки за голову.

– Увы, – протянул. – Жизнь многих размозжила.

Кригга провела ладонью по его лбу, скользнула по виску и шее.

О, она им любовалась. Поэтому попросила рассказать еще историю, а за ней – следующую. Она смотрела на Сармата неотрывно, как на пламя, то взмывающее удалым вихрем, то затухающее, лишь угольки потрескивали насмешливо и устало. Сармат говорил – про бронзовые ханства и княжества, алые с серебряным. Говорил про первые походы с Ярхо и про хитрости, которые учинял. Про бои и охоту, про друзей и любовниц – на удивление, Кригге ужасно нравилось слушать о женщинах, бывших его спутницами. Их истории были увлекательны и красивы, и в них хотелось верить – даже если Сармат лгал.

Одни женщины оказывались достаточно рассудительны, чтобы оставить Сармата ради безбедной жизни. Другие же любили его так сильно, что предавали свои семьи, отрекались от своих богов и разменивали свое имя на сплетни и склоки. Кригга понимала всех этих женщин – добрых и злых, мудрых и оглупевших от чувств; должно быть, им приходилось непросто.

Как и ей сейчас.

Сармат говорил, и Кригга его слушала, захлебываясь стыдом и щемящей нежностью. Она знала: что бы ни случилось дальше, так, как раньше, уже не будет. Это – последняя ночь, и Кригга старалась запечатлеть Сармата в памяти, запомнить его лицо, бархат голоса, тепло рук и жар поцелуев. Все, что заставляло ее трепетать, выворачиваться и ластиться.

А когда он уходил, то сказал ей на прощание:

– До встречи.

И Кригга печально улыбнулась, показывая, что принимает его игру.

Повелитель камней и руд IV

Сармат-змей улетел. Кригга спала в соседнем чертоге, а Лутый, примостившийся у двери в тайный ход, пил воду прямо из тонкогорлого кувшина. Он растирал воспаленный глаз, уставший от беспрестанного исследования комнаты-карты. И полурассеянно, не напрягаясь, наблюдал за Рацлавой – драконья жена ткала музыку.

Рацлава играла постоянно, но не всякий раз – так, с упоением и силой. Лутый выполз в палаты, чтобы вызнать последние новости и пополнить запасы, и он был тихим благодарным слушателем. А Рацлава любила, чтобы ее слушали. Даже если делала вид, что в подобные моменты для нее не существовало ничего, кроме песни.

Она сидела в середине чертога, окутанная голубым и белым; рукава на ее платье были летящие, пошитые кусочками перламутра. Они пенно скатывались до локтей. На вкус Лутого, руки, выше изувеченных пальцев-паучат, были самым красивым, что досталось Рацлаве. И даже если бы Рацлава не играла, он бы смотрел на них – отчего бы ему просто не посмотреть на хорошенькие руки молодой женщины? Редко где встретишь такую молочную кожу и такой округлый изгиб, однако – когда Лутый наблюдал за Рацлавой, эти мысли шуршали далеко.

Он видел даже не ее, восседавшую на сундучке, с разлохматившимися косами и кровоточащими губами – нет, он видел нечто другое. Менее человеческое, более колдовское. И Лутый испытывал не любопытство, а уважение. За ее усердие. За то, что Рацлава выжимала из своей боли красоту и силу. За то, что ненавидела чужую жалость. Он сам был одноглаз и исхлестан плетями, он мог понять ее лучше, чем кто-либо. Увечье не определяло его – Лутый с одним глазом оставался таким же жизнерадостным и хитрым, как и Лутый с двумя. А Рацлава, со зрением или без, была внушительной и честолюбивой.

Рацлава растянула по чертогу хрустальные нити своей песни – Лутый осязал их холод, слышал их мелодичный звон, чувствовал тепло крови, прилившей к щекам. Рацлава играла не для Лутого, но, наверное, ей было приятно, что он угодил в ее сети и запутался в льдисто-стеклянной музыке, словно муха.

Когда она закончила, то потянулась, разминая затекшее тело.

– Красиво, – заметил Лутый, прижимая к животу кувшин.

Рацлава позволила себе удовлетворенную полуулыбку. Но тут же отмахнулась.

– Раз ты отдохнул, – проворчала она, – может, теперь-то расскажешь, что выяснил?

Лутый проводил в змеиной комнате сутки напролет, даже Рацлава позавидовала бы его упорству. Он перебирал знаки и перерисовывал на ткани кусочки карты, обычной и отзеркаленной, чтобы затем сопоставить с лабиринтом. Но Матерь-гора была немилостива к рабу, и без Кригги Лутый не мог сделать и лишнего шага – ходы все норовили завести его не туда. К тому же все сложнее было сладить с Бранкой: ученица камнереза искала его, когда заканчивала работу. Несколько раз она заставала его в комнате-карте – Лутый, заслышав ее шаги, едва успевал свернуть ткани. Но с его пальцев не сходили угольные следы, а любые оправдания звучали вяло: Бранка догадывалась, что дело нечисто.

– Если девка попробует тебе мешать, клянусь, я сотку песню, которая ее задушит.

Лутый ожидал чего-то подобного. Он восхищался старанием Рацлавы, однако и не думал забывать, что она учинила с его приятелем Скали – и как убила разбойничьего атамана, перерезав тому горло.

– Это ни к чему.

– Твоя девка знает, что ты пытаешься разгадать карту. Она пожалуется камнерезу или натравит на тебя суваров.

– О нет. – Он сделал шумный глоток и отозвался не без тени самодовольства: – Я почти ее убедил.

– Что ты невинная овечка? – хмыкнула. – Не обольщайся. Нужно быть конченой дурой, чтобы поверить в подобную ложь.

– Что я схожу с ума, – исправил Лутый. – Поверь, я стараюсь. Моя речь начинает путаться, взгляд – рассеиваться. Я становлюсь вялым и неразговорчивым, а потом резко начинаю гневаться и плакать. Жалуюсь на судьбу. Бормочу про комнату-карту. Это расстраивает Бранку – готов спорить, скоро она вообще растеряет охоту искать меня…

Задумчиво пожевал губу.

– Да, – уныло протянул Лутый, меняясь в лице, – кажется, она успела ко мне привязаться. Но не настолько, чтобы помочь мне избежать смерти. Жаль…

Лутый вздохнул и перебрался поближе к сундучку, на котором сидела Рацлава. Та, заслышав шорохи, мутно поглядела в его сторону и издала короткий смешок.

– Девка к тебе неравнодушна, а ты убеждаешь ее, что обезумел из-за ее же поступка. – Рацлава приподняла брови. – Это ведь она показала тебе карту… Разве не милосерднее ее задушить?

Лутый отставил кувшин и до боли стиснул пальцы.

– Ты не согласен? Ее накажут, если мы сбежим.

– Пожалуйста, хватит, – простонал Лутый. – Не думай, что я этого не понимаю. Я поступаю гадко. Бранка – заносчивая неумная девица, выросшая среди камня. Но я не хочу расстраивать ее, не хочу подставлять. – Выругался. – И смерти ее не хочу. Знаешь, как я чувствую себя сейчас?

– Как же?

– Будто ломаю игрушку на глазах у ребенка. Может, это – единственная вещь, к которой прикипело неразумное холодное дите. – Лутый покачал головой. – Бранке было бы легче пережить мою кончину. Однажды я бы просто пропал, и все, но сейчас она вынуждена смотреть, как я разыгрываю безумие. А я одаренный лжец, Рацлава, ложь для меня – что оружие для опытного воина!

Драконья жена наклонилась к нему – забренчали серьги из горного хрусталя. По равнодушному лицу мелькнуло нечто, похожее на понимание.

– У тебя нет выбора.

– Нет выбора, – эхом повторил Лутый.

– Цена за лучшую долю не может быть низкой, верно?

Рацлава знала все о высокой цене. Знала, чем приходилось платить за жизнь и за власть над людьми и природой, как непросто было выкраивать могущество. Жадная свирель насыщалась не только ее кровью и болью – о нет. Рацлава отдала своему ремеслу свободу и юность. Она пожертвовала своими друзьями и возлюбленными, которых так и не встретила, предпочтя не жить самой, но наблюдать за жизнью, впитывая отзвуки чужих историй.

– Вот гадство, – выпалил Лутый с досадой. – Я стану или мерзким человеком,или мертвым.

– Ты еще не нашел выход, так что вполне можешь стать мерзким мертвецом. К сожалению, это вероятнее прочего.

С мгновение они молчали. Рацлава поигрывала гроздьями бус на груди, Лутый же пытался почесать натертую кожу под рабским ошейником.

– Вероятнее прочего, – согласился Лутый серьезно. – Значит, уже можно начинать печалиться и ждать смерти?

– Можно, – позволила Рацлава.

А потом они расхохотались. Не столько веселясь, сколько насмехаясь над собственной судьбой. Потому что никто из них не сумел бы сложить руки, безропотно дожидаясь конца – даже если бы осознали, что дело гиблое. Лутый и Рацлава были молоды и упорны, и они оба желали оставить след. Лутый – служа господам и плетя хитрости; Рацлава – плетя песни и не служа никому.

Надежда роднила их больше, чем увечья или месяцы пути. Она давала им силы и помогала не впасть в отчаяние – Лутый думал, что точно бы спятил, если бы не занимался делом и не цеплялся за крохотную возможность вырваться на волю. Как-то Рацлава сказала, что ему приходилось хуже, чем ей и Кригге: драконьих жен приволок в Матерь-гору слепой рок. А Лутый пришел сам, и он знатно просчитался. Он хотел обмануть Сармата-змея и рассказать о нем миру, но что толку, если воротился князь Хьялма и началась война?

Дурак-дурак. Нужно было слушать Оркки Лиса.

– Скажешь Кригге, что мне нужна ее помощь? – спросил Лутый, поднимаясь.

Рацлава ответила, что обязательно.

– Засиделся я, разболтался… Загляну, когда меня снова заворотит от каменных змеек. Хотя, честно говоря, меня уже от них воротит.

Он похлопал руками по бедрам, покрутил головой – точно скинул тяжелую пелену сомнений, вновь став решительным и задорным. Корить себя было недосуг.

– Бе-едненький, – проблеяла Рацлава. – Думаешь, мне всегда по душе ползать в телах жуков, собирая слухи о Ярхо и Сармате? Или что я не устаю от песен?

– Разве нет? Мне казалось, ты готова ткать вечность.

– Вечность! – передразнила она. – Всем иногда становится тяжело. Но мне тоже не приходится выбирать, раз я собираюсь пережить этот год.

Лутый легонько потрепал ее по волосам, вызвав недовольное шипение.

– Ты молодец, – сообщил он, подхватывая куль с запасами, что приготовили марлы. – И я тоже молодец. Поэтому мы умрем через сто лет, убеленные сединами и окруженные правнучатами. Ты согласна?

– Не слишком, – отозвалась Рацлава, приглаживая косы. – Не думаю, что у меня будут дети. И я не хочу жить так долго – я стану глухой и дряхлой.

– Как скажешь, – ответил Лутый, шагая к тайному ходу.

Закинув куль за спину, он открыл дверцу и обернулся.

– Удачи, – пожелал он на прощание, а Рацлава скривилась.

– Удача – глупое развлечение небесной пряхи. Есть вещи понадежнее: стремление, упорство, жажда жизни. Придерживайся их.

Лутый улыбнулся, проскальзывая в коридор.

Пробираясь по ходу, он раздумывал, что, возможно, Рацлава права. Чего бы ни хотела богиня-пряха, у них свои намерения – и если потребуется, Рацлава сплетет им новую паутинку судьбы, а Лутый придумает, как выпутаться из прежней.

Когда солнце замрет VI

В воздухе пахло летом. Степь раскинулась пестрым цветочным ковром – от чистого голубого небоската до земной тверди; от солнечных чертогов Ярбуре до подземных хором матери Тюнгаль. Хортим шел через Пустошь, не иссушенную зноем, сочно-травянистую, вспыхивающую маками, и за ним шло староярское войско – вместо себя князь Люташ отправил старшего сына, Микулу. Рать углублялась на восток, намереваясь соединиться с силами Бычьей Пади.

Теперь Ярхо-предатель был вынужден обороняться от врагов по обе стороны, хотя его и не удалось застать врасплох. Не то чтобы Хортим слишком надеялся: Сармат-змей – ловкий крылатый ящер, осматривающий Пустошь с высоты. Удивительно, если бы он проглядел перебежчиков. Однако дракон не сумел подобраться близко. Староярское войско, не чета бычьепадскому, было вооружено куда лучше, и Хортим в который раз поразился, какой же Люташ Витович все-таки хитрый лис. С Сарматом-змеем дружил, а прятал в своем городе гладко обтесанные, исполинские, мощные самострелы: каждый – размером с двух взрослых мужчин. Самострелы били тяжелыми шипастыми болтами, да так кручено и сильно, что, казалось, могли пробить Сарматову чешую, если бы дракон замешкался. Видно, князь Люташ не исключал, что однажды миру с Сарматом придет конец, и похлопотал заранее. Часть самострелов он оставил для защиты столицы, другую, большую, – погрузил на телеги и отправил в бой.

Верилось, что пока Сармату-змею не будет дела до Старояра – наступили непростые времена. Хортим не мог не гордиться собой, хотя и знал, что до победы было далеко. Налеты Ярхо обещали быть лютыми, а Сармата-змея наверняка уязвило предательство Старояра, но… Наконец-то появилась надежда на перелом в войне. Рать Хортима подошла к врагам с запада и смела преграду из тукеров, которую выставил Ярхо-предатель, занятый силами Бычьей Пади.

На стыке весны и лета Хортим перебросил людей через перешеек реки Уранша – и там, на другом берегу, встретился с Хьялмой в рубежном лагере. Переход выдался тяжелым, – медленно переправляли самострелы и катапульты, коней и запасы. Взмыленное, утомленное войско достигло лагеря лишь к ночи. И только завидев Хьялму – высокую седоголовую фигуру, освещенную дозорными огнями, – Хортим с удивлением осознал: ему страшно.

– Это он? – спросил княжич Микула хрипло, облизывая губы.

Хортим не ответил и сам на себя разозлился. С чего ему бояться Хьялмы? Да, они разругались, но Хортим выполнил все, что на него было возложено. Он привел подмогу. Он переступил себя, обручившись с девицей из Витовичей, – за это отец, несомненно, проклинает его в чертогах матери Тюнгаль.

– Эге! – крикнул Фасольд кому-то из воевод. Он пихнул Хортима в плечо медвежьей ладонью. – Слыхали? Мало того, что Хортим Горбович завел нам староярских друзей. Он еще и нашел себе невесту! Хорош улов, а?

Если Хортим и должен был чувствовать себя героем, то не чувствовал. Он ощущал непонятную робость, будто провинился в чем.

Микула Витович, насупившись, стоял рядом; Хьялма лишь коротко на него взглянул. Потом он поприветствовал Микулу и его доверенных, дал указания накормить и разместить новоприбывших, но сначала – сначала он замер напротив Хортима. Тот, набрав воздуха, поднял глаза и произнес:

– Здрас…

Осекся.

Пожалуй, ему почудилось в неверном свете – лицо у Хьялмы было непривычное. Искрящееся. Довольное. Он сделал шаг вперед и протянул руку, ухватив Хортима пониже затылка; с мгновение Хьялма смотрел на него, как полагалось бы смотреть родителю, которого распирала гордость за свое чадо. Хортим едва не задохнулся от удивления – настолько неожиданным был этот жест: полуприветствие, полуобъятие.

– Справился-таки, – сказал Хьялма. И сдержанно улыбнулся, обронив: – Молодец.

Лет до семнадцати Хортим мечтал о несбыточном: он совершит нечто исключительное, и ему позволят вернуться домой. Он приедет в Гурат-град не позором семьи, а героем. Хортим гадал, как бы его встретил отец, случись тому признать в сыне достойного человека. Как бы взглянул и каким бы тоном заговорил – сейчас, стоя на виду у всего рубежного лагеря, Хортим наконец понял: так. Так, как сейчас – Хьялма.

В следующий раз им удалось поговорить намного позже – дела кипели, а войска прорубали себе путь на северо-восток, к Бычьей Пади, где оставались основные силы князя Бодибора. Июнь еще не успел разгореться, когда Ярхо-предатель осадил город, надеясь покончить с ним до того, как к врагу подоспеет помощь. Оттого Хьялма в рубежном лагере не задержался: сделал то, что желал, – лично посмотрел на староярскую рать и приструнил ее верховодов, – а затем, облачившись в драконье тело, отправился отстаивать Бычью Падь.

Войска, которые возглавил Хортим, продолжали свой путь, – и Хортиму до сих пор верилось с трудом, что это его Хьялма назначил здесь своим преемником и что отныне его слово становилось для староярцев весомее слов княжича Микулы. Да, опасаясь неудовольствия, Хортим советовался и осторожничал; однако это именно он, просчитывая все, что только можно было просчитать, вел войска по Пустоши на подмогу соратникам. Ему подчинялись, и за ним шли в бой против поднятых тукерских станов и той каменной сотни, которые Ярхо-предатель отщепил от высившейся на севере орды, привечая подходящих врагов.

Тогда Хортим впервые ощутил себя гораздо более значимым – не чета тому, кем он был до встречи с Хьялмой.

* * *

Бычья Падь выстояла.

Сармат-змей не сумел сжечь город, опасаясь сражения с братом, и направил свой взгляд к югу: его ярость и досада превысили страх перед самострелами староярских мастеров. Хортим видел Сармата в бою и знал, что если староярцам и удалось бы ранить чудовище, то немалой ценой. Сармат успел бы испепелить их войска и, зализав раны, вернулся бы снова.

Однако на подмогу прилетел Хьялма.

В войну всем приходилось непросто, но Хьялма… Хортим думал, что он двужильный. Казалось, что Пустошь для него – не более, чем игральная доска, и он мог надзирать за ней и легко перемещаться с края на край, если того требовало дело. Хьялма двигался быстрее, чем можно было себе представить. Он то защищал подходы к Бычьей Пади, то срывал намерения Сармата-змея. Плавил орду Ярхо на севере и сжигал тукеров на юге. Он сливался с облаками, скрывался среди грозовых туч и внезапно обрушивался на противников.

Если самострелы перестали внушать Сармату-змей такой ужас, то Хьялма – по-прежнему внушал. И Сармат, рыча и плюясь огнем, снова уходил от поединка с братом. Хортима это удивляло: в апреле Сармат бросился на Хьялму, спасая Ярхо-предателя, а затем оробел. С чего бы вдруг?

Защитив их от Сармата-змея, Хьялма сбросил драконью кожу у южного лагеря. После превращения Хьялма выглядел страшно утомленным и едва держался на ногах, и Хортим тут же предложил ему место в своем шатре.

– Ты пожалеешь, – сказал Хьялма вместо приветствия, но не стал ни разъяснять, ни спорить – слишком устал.

Что он имел в виду, Хортим понял лишь ночью. Он знал, что Хьялма всегда, даже на их боевом корабле, старался ложиться спать как можно дальше от остальных; знал, что во сне его, бывало, пробирал кашель. Но с зимы здоровье Хьялмы совсем разладилось, и Хортим, примостившийся у входа, то и дело просыпался от лающих сиплых звуков. Хьялма ворочался, стараясь найти положение, в каком ему стало бы легче дышать; устраивался полусидя, влажно отплевывал кровь. Хортим рад был бы ему помочь, но знал, что ненужное внимание сделает только хуже.

В следующий раз Хортим проснулся на рассвете, когда у горизонта клубилась сероватая мгла, взрезанная краем оранжевого солнца. Сквозило летней прохладой – пришлось закутаться в плащ; Хьялмы в шатре не было. Хортим нашел его сидящим на бочонке снаружи. Он был легко одет, чуть помят со сна, давно не стрижен и не брит: седая борода колюче разрослась по его щекам и шее. Глаза казались впалыми, черты – заостренными.

Хьялма точил нож и поднял голову, заслышав шаги.

– У тебя еще есть время на отдых, – заметил он, кивая в сторону горизонта.

– Не хочу. Ты что же, теперь почти не спишь?

– В человеческом теле – нет, – ответил Хьялма, разглядывая нож. – В драконьем легче, но я не могу оставаться в нем после затяжных перелетов. И трудных боев.

Он освободил руку и закинул ее за спину, похлопав ладонью по лопатке.

– Кажется, будто чешуя перетирает спину. Еще чуть-чуть, и хребет лопнет, не выдержав груза.

Хортим подкатил пустой бочонок, сел рядом.

– Ты прогнал Сармата. Спасибо.

Хьялма отмахнулся и продолжил точить нож.

– Ты уже говорил это вчера. – Подумал, и голос его смягчился: – А вот я тебя так и не поздравил с помолвкой.

Хортим страдальчески застонал – он не смог бы позволить себе такое поведение при отце, но при Хьялме – позволил. Их разговор принял семейный тон, с крапинками беззлобной насмешки.

– Посмотрите на него, – хмыкнул Хьялма. – Стенает. Великое горе – жениться.

– Было бы чему радоваться.

– Она красива?

– Боги, Хьялма! Какое это имеет значение?

– Согласен. – Пожал плечами. – Я всегда ценил в женщинах другие качества, однако едва ли ты успел ее узнать.

– Я не о том. – Хортим спрятал лицо в ладонях. – Какое мне сейчас до этого дело? У нас война.

Хьялма укоризненно указал на него острием.

– Так, Хортим Горбович. Я хочу, чтобы ты всегда думал о деле. Но однажды эта война закончится – все войны рано или поздно заканчиваются. И если ты останешься в живых, – а я верю, что так и будет, – к тому времени ты не должен разучиться говорить о мире. Услышал? А то станешь таким же мрачным и безжалостным, как я.

– Ты не…

– Не лги, – сказал Хьялма сурово. – Ты успел испытать это на себе: я угрюмый жестокий человек. У меня тяжелый нрав. Я страшен в гневе, и я терпеть не могу, когда мне перечат. Мне поздно меняться, и я выжму из себя все худшее, все самое пугающее и свирепое, чтобы выиграть войну, но ты, Хортим Горбович, – ты уж постарайся стать кем-то получше меня.

Хортим все же решил рассказать о словах Люташа Витовича про старого бойцовского пса. К его удивлению, Хьялма посмеялся.

– Я бы думал о себе так же. Староярский князь прав: у меня много грехов, и властолюбие – главный из них. Да, самые гнусные вещи я делал ради власти, однако я хорошо помню, чего это стоило мне и другим.

Хортим нахмурился.

– То есть?

– Я потерял брата и союзника, – ответил Хьялма, пробуя большим пальцем остроту лезвия, – именно потому, что не гнушался ничем, если чуял пользу для Халлегата. Я был несносно властен, высокомерен, непреклонен – даже более несносен, чем сейчас. Хотя и достаточно умен, чтобы айхи предложили мне драконью чешую… Ярхо, конечно, дурак, что освободил Сармата, а не выяснил все со мной, но что теперь говорить? Я признаю свою вину. Я обрек на гибель тысячи людей. И если этот старый бойцовский пес и забыл вкус власти, то вкус боли еще горчит на его языке.

Он закашлялся. А когда заговорил снова, то к словам примешались сипы:

– Так тебе нечего сказать мне о своей невесте?

Хортим оглянулся. Что он мог рассказать в просыпающемся лагере, полном людей княжича Микулы? Повторить, как его род веками не ладил с Витовичами? Поделиться, что помолвке наверняка не обрадовалась ни единая душа в Люташевом тереме, исключая разве что самого предприимчивого князя, скользкого, словно угорь?

Конечно, нет. Хьялма знал, что Хортим найдет подходящие слова – точные, но приятные для уха случайного слушателя-староярца.

– Княжна Вилдзе – очаровательная девушка, и я сочту за честь стать ее мужем, – начал Хортим уныло. – Правда, нам не удалось пообщаться – думаю, это к лучшему, мое присутствие ее… смущало. Как и княгиню-мать.

Хьялма кивнул, поняв верно: Хортим Витовичам не понравился.

– Сам князь Люташ – человек радушный. По счастью, он остался доволен стечением обстоятельств. Полагаю, он был бы рад обрести во мне союзника, который, заняв гуратский престол, не откажется прислушаться к его доброму совету.

Не потому ли староярский владыка так легко согласился на этот брак, что пожелал видеть Хортима своим послушным орудием? Что с него взять? Неопытный правитель, зависящий от его золота и благоволения.

Хьялма вздернул уголок губ и произнес почти беззвучно:

– Как жаль, что его ждет такое разочарование, не так ли?

По телу разлилось тепло. Хьялма в него верил. Пожалуй, больше, чем верил в себя сам Хортим – после войны он встанет на ноги и не превратится в куклу в руках опытного интригана.

Хортим расправил плечи, не удержав улыбки. С несколько мгновений он лишь просто разглядывал солнце, выползающее на небо, и треугольники знамен, пляшущих над палатками. Затем вновь повернулся к Хьялме – тот прочищал горло, надеясь унять новый приступ кашля, и продолжал высекать скрежет точильным камнем.

Дождавшись, когда Хьялма оправится, Хортим спросил:

– Ты ведь тоже женился по расчету?

Хьялма кивнул и поморщился.

– Да, и с этим связана нехорошая история. Я взял за себя девушку с богатым приданым – она была невестой моего брата, прослывшего погибшим. Но Ярхо оказался жив, и вернулся он как раз ко дню нашей свадьбы. Получилось… некрасиво.

Хортим поразился.

– Ты женился на возлюбленной Ярхо?

– На невесте, – повторил Хьялма холодно. – Они были едва знакомы. Из-за чего мы с братьями никогда не ссорились, так это из-за женщин – и на том спасибо. Тем не менее случившееся Ярхо уязвило. И я могу его понять.

– Твоя княгиня…

– Юранка. – Костяшкой указательного пальца провел по седому усу. – Ее звали Юранкой, и она была чудесной женой. Тебе настолько любопытно мое прошлое, Хортим Горбович?

Разумеется, ему было любопытно. Все, что касалось Хьялмы, казалось овеянным тайной и ледяным мороком – с зимы Хортим вызнавал про битвы и бунты, врагов и соратников. Семья осталась напоследок как то, что волновало Хортима меньше прочего, – но теперь он оказался помолвлен, так отчего бы не расспросить?

– Наш брак оказался удачен, – сказал Хьялма. – Поверь, это не моя заслуга. Моим близким приходилось со мной… непросто. Юранка была удивительной женщиной и матерью моего сына – я спрошу с Сармата за ее гибель. – Он посмотрелся в лезвие, покрутил его: блестящее, отражающее солнечные лучи. – А за сына я поквитаюсь с ним вдвойне.

– Как его звали? Легенды не сохранили его имя.

– Вигге. В честь моего отца.

Повисла тишина. Хьялма не стал дожидаться ответа – выпрямился, тряхнул отросшими прядями.

– Пробиваешь меня на чувства, Хортим Горбович? – усмехнулся он. – Ладно, знаю, что нет… Годы годами, а я часто думаю, кем Вигге мог бы вырасти.

– Преемником, достойным тебя.

– Полагаю, у нас были бы сложные отношения. Почему? Ну же, Хортим Горбович. Тебе-то легко догадаться. Я чудовищно требователен к себе и почти так же – к тому, в ком вижу лучшее продолжение себя. У меня не было возможности проводить столько времени с Отхо – нашим с Халегикаль сыном – столько, сколько бы я проводил с Вигге в Халлегате. Я любил его, и, думаю, чем старше бы он становился, тем я был бы строже. – Пожал плечами. – Я бы захотел передать ему все, что умею. Не уверен, что ему бы это понравилось.

Морщинки собрались у глаз Хьялмы, когда он сказал отрывисто, без тени грусти:

– Увы. До сих пор верю, что был хорошим правителем. Однако из меня получился посредственный муж и плохой брат. – Он приветственно кивнул в сторону горизонта, где стояла Матерь-гора: – Сын тоже вышел не лучшим. А отец – и подавно.

– Глупости, – произнес Хортим железно. – Я был бы рад иметь такого отца, как ты.

Возможно, Хьялма хотел, чтобы Хортим сказал ему это, – иначе зачем делился своей историей?

Возможно, нет.

Но Хьялма замолчал. Затем поднялся, отложив нож и точило, – Хортим различил, какое у наставника мелькнуло расчувствовавшееся, подобревшее выражение лица, тут же сменившееся прежним.

Хьялма взъерошил Хортиму волосы и добавил едко – тон не вязался с утомленным видом:

– Не думай, – усмехнулся, – что это помешает мне отчитать тебя в следующий раз.

Воронья ворожея VIII

В военном лагере Та Ёхо принимали за угловатого мальчика-подростка – она перевязывала грудь и лохматила волосы, отныне стриженные пониже ушей. Взбитые пряди прикрывали ее лицо: круглое, кривозубо-улыбчивое. Движения ее были стремительными и ловкими, походка – резвой и упругой, несмотря на ногу, раненную в этом году. Совьон знала, что Та Ёхо давно преуспела в искусстве притворства: раньше она частенько выдавала себя за юношу. Когда же она не опасалась посягательств и назойливого внимания – как в Черногороде и караване драконьей невесты, подле подруги и под покровительством Тойву, – то отпускала волосы и разрешала себе говорить мягко и звонко, двигаться – плавно, по-кошачьи. Совьон до сих пор удивлялась, как женщина могла так убедительно вживаться в роль юркого парнишки.

Саму Совьон, пускай даже высокую и крепкую, с мужчиной бы не спутали. Она – и с остриженной косой, и с утянутой грудью – провела бы разве что человека слабовидящего и тугоухого. Поэтому ей приходилось поступать как раньше: спать с ножом под подушкой и слыть пугающей. Совьон и раньше не гнушалась окружать себя дымкой дурной славы, чтобы в ней видели не женщину, а опасную вёльху. Сейчас же это удавалось легче, чем когда-либо.

Она ушла на войну на исходе весны и встретила лето на огромном, залитом солнцем полотне Пустоши. Оркки Лис подсказал ей, под чьим началом искать Та Ёхо – айха страшно обрадовалась подруге. Она поделилась с Совьон всем, что пережила за это время: особый восторг у нее вызвал Тхигме – живое божество высокогорных сказок. Та Ёхо похвасталась тем, что говорила с ним, – язык ее племени Тхигме-Хьялма знал хорошо.

Совьон присоединилась к ратям князя Бодибора Сольявича, защищавшего подступы к Бычьей Пади. Лето разгоралось, и войска, отбивавшие нападения Ярхо-предателя, были вдохновлены вестью: на их сторону встал староярский князь. Бычью Падь удержали, налеты – отразили. В июне в их лагеря хлынули свежие запасы оружия и продовольствия. Соратники перетянули внимание врагов – к Матерь-горе продвигалась мощная сила, и Ярхо-предатель решил оставить Бычью Падь, занявшись иной угрозой. Он отступил к Матерь-горе, собираясь встретить врагов лицом к лицу: староярцы подходили с юго-запада, остатки войск князя Бодибора – с востока.

Июньский путь к Матерь-горе Совьон не назвала бы легким – приходилось пробуривать каждую версту, а люди Бодибора Сольявича и так были истощены; однако за всю войну еще никто из них не испытывал такой надежды.

Совьон запомнила день, когда их войска, преодолев Сухую излучину – глубокий овраг в степной земле – сумели разглядеть не просто очертания Матерь-горы. Им впервые резанула глаза ее вершина, отливающая на солнце чистой ржой.

Желто-зеленые пожухлые травы лизали брюхо Жениху и шуршали по ее ногам. Совьон, прикрывая глаза от жгучих лучей, смотрела на горизонт сквозь пальцы и не могла наглядеться. Она видела Матерь-гору полгода назад – сколько же поменялось за это время! В прошлый раз ее сердце сдавливал груз вины. Сейчас она, осунувшаяся, огрубевшая, обратившаяся к колдовству, от которого бежала, приподнялась в седле и едва не прослезилась от восторга.

Люди княжеств восстали и подошли к Матерь-горе ближе, чем когда-либо.

Недолго Сармату-змею осталось лютовать.

* * *

Она убеждала себя: ей больше не стоит ворожить, если ее тело настолько окрепло. А если уж она жаждет лишить недруга жизни, то должна взять оружие и вызвать на честный бой. Не так давно Совьон стращала рабыню Жангал рассказами о мраке, и она не отказывалась от своих слов. Колдовство вёльхи – груз ответственности, зелье из ужаса и тьмы. Но Совьон позабыла, насколько власть, разливающаяся по жилам, может быть приятна – слаще и дурманнее, чем маковый сок.

Не так-то просто вновь отвергнуть это.

Она говорила себе: ей больше незачем видеть черно-сливовые сны, в которых мелькали высверки грядущего. Ей незачем слышать шуршание от земли до неба – Совьон и раньше различала шепотки духов, но давно мир не тонул в таком гомоне. Смех в ковыле. Стоны в мелких речушках. Причитания в перелесках. Совьон считывала все это, точно следы или узор на карте, и полнилась знанием, как кувшин – родниковой водой. Что происходило в Пустоши и кто выжидал их войска в засаде – она видела, и говорила воеводам, и ей верили, потому что любое слово, упавшее с ее губ, подтверждалось.

Ее пьянило могущество. Настолько, что однажды Совьон задумалась, есть ли смысл убеждать себя и открещиваться?

– Довольно, – возмущалась Та Ёхо. – Сов Ён, пожалуйста. Ты зайти слишком далеко. Помнить? Ты сама говорить: чары есть обман. Чары есть зло. Они выжигать волю и разум.

– Нет, – качала головой Совьон, придумав себе новое оправдание. – Я помогаю одолеть врага.

Знание всегда оказывалось для нее чересчур густым и терпким. Стирались грани между миром смертных и миром духов. Рать шла по Пустоши, и Совьон краем глаза видела степных людоедок, прячущихся в оврагах. Людоедки боязливо выглядывали, встревоженные конским топотом, – Совьон ни с чем бы не спутала их облезлые черные макушки и глинистые пальцы с гнутыми когтями.

Когда воины разбивали лагерь и ужинали у костров, Совьон узнавала среди людей вьющихся травянистых духов: белесо-прозрачных, с вытянутыми лицами и широко искривленными ртами. Зачастую призраки, растянувшиеся в типчаке и безучастно смотрящие на Совьон, когда та проезжала мимо, казались ей существами более осязаемыми, чем живые вокруг.

– Ты говорить сама, – снова напоминала Та Ёхо. – Из-за чар можно сойти с ума.

Совьон предупреждала о соглядатаях и ловушках, о непогоде и неприятностях. Чувствовала, что раньше была слепа и глуха, а сейчас прозрела. И наконец-то полной грудью дышала всеми оттенками мира, хотя и понимала: больше нельзя. Она одергивала себя, мысленно напоминая, – она уже пристрастилась к колдовству и вернулась в сети, которые однажды ее едва не задушили.

Ее щеки впали еще сильнее, глаза – почернели, как угольки. Пряди волос самовольно вылезали из косы, будто им предпочтительнее было свободно струиться по спине. Зрение часто мутилось. Уши полнились посторонними звуками. Менялся голос – становился сиплее и насмешливее.

Совьон догадывалась, что сила вёльхи засасывала ее в водоворот, из которого она, слишком слабая и неопытная, не смогла бы вырваться. Многим такая ноша оказывалась не по плечу.

– Хорошо, – в конце концов согласилась Совьон с Та Ёхо. – Я перестану. Только помоги мне кое-что сделать.

Та Ёхо догадывалась, что именно – она была сметлива, а Совьон рассказывала ей о знакомцах, которых встретила в войске.

Впервые за много лет Совьон чувствовала, что не боролась с потоком, а плыла по течению, и судьба мягко выносила ее в нужную заводь – как иначе объяснить столько совпадений? Во главе сотни, куда ее определили, стоял Латы. Весной он был ранен и оттого не поехал в Старояр вместе со своим князем. За время войны молодой дружинник посерьезнел и своей сотней управлял хватко. К Совьон он отнесся как к старому другу, и он передавал ее пророчества воеводам – Совьон была рада его видеть, но не более. Чары уже перемалывали ее мысли, и воспринимать явь становилось все сложнее.

Но то, что в сотне Латы оказался Дагрим, Совьон сочла подарком свыше. Если уж богиня Сирпа вновь свела его путь с ее, то Дагриму живым не уйти. Только завидев его, она удовлетворенно поняла, что убьет его и отомстит за измученную пленницу Жангал. Но чьими руками?

Поначалу Совьон пыталась выяснить у Латы и его приятелей, где Дагрим оставил рабыню, – в Бычьей Пади? В деревне, в крепости? Однако Совьон все больше слушала духов, а не людские разговоры, и тайно выспросить не получилось. Дагрим был крайне недоволен ее назойливостью. Он преградил ей дорогу одним ранним утром, когда Пустошь только начинала нагреваться, будто чугунная сковорода. Он надвинулся на нее, держа ладонь на обухе топора, только Совьон и раньше бы его не испугалась – сейчас и подавно. Перед глазами у нее плясали черно-лиловые и синие тени, как если бы стеклышки ее зрачков случайно измазали в краске. Дагрим тонул в пляске крошечных духов и отпечатков чужих воспоминаний.

– Тебе что-то любопытно, ведьма? – рыкнул Дагрим. – Может, мне укоротить твой нос, чтобы ты не совала его не в свои дела?

Совьон глянула на него надменно и ничего не ответила, намереваясь уйти, но Дагрим замер на ее пути.

– Не смей больше ничего вынюхивать.

– Я бы на твоем месте, – сказала Совьон хрипло, – не угрожала, а молилась бы богам, в которых верю. Они-то знают: тебе недолго осталось ходить по этой земле. Ты умрешь, не успеет пройти самый длинный день в году, и я хочу, чтобы ты знал: это тебе – за ту несчастную рабыню.

Что тогда началось! Позже Латы, перекошенный от гнева, донельзя на себя не похожий, шипел, что не позволит устраивать потасовки в своих рядах – и Совьон, даром что женщина и его приятельница, получит столько же плетей, сколько и Дагрим, начавший драку. Потому что рассыпать грозные пророчества накануне битвы и баламутить лагерь – худшее, что она могла бы придумать.

– Я никому бы не стала открывать дурное, – отвечала Совьон равнодушно, утирая кровь с разбитого лица. – Кроме него.

Хотя она понимала, что своими словами нарушила строгий военный порядок и ее наказание справедливо.

Кнут оставлял полосы на ее спине, но Совьон ощущала лишь легкий зуд. Тогда она в который раз убедилась, что зашла слишком далеко: человеку положено чувствовать боль. Вёльхи без труда терпели удары, нанесенные оружием смертных, – больше их мучили чары и заговоренные вещи. Совьон решилась махом порвать с пьянившим ее колдовством, но перед тем извести Дагрима.

Она не могла сама убить его в бою или в случайной потасовке – за это бы с нее сняли голову. А где не поможет меч, помогут чары.

Под ущербной луной Та Ёхо обращалась в лосиху – в такое время ей следовало прятаться каждую ночь, оттого никто, кроме нее, не умел так ловко выискивать укромные места в окрестностях любой ставки. Однажды она велела Совьон дожидаться ее в лощине за зарослями типчака после заката, когда лагерь погрузится в сон. Совьон поступила так, как ей сказали, – она покорно ждала Та Ёхо под пополневшим рогаликом растущего месяца; ночь была безветренная, теплая и звездная, совсем не из тех ночей, в которые принято творить темное колдовство.

Та Ёхо юркнула в лощину, ребячливо скатываясь едва ли не кубарем, – она вела игру даже тогда, когда ее видела лишь Совьон.

– Я принести, – сказала она важно и чуть скрипяще.

Но глаза ее смотрели серьезно, строго: уверена, мол, что справишься? Совьон была уверена. Давно она настолько не роднилась со своей силой и знала, что теперь-то сможет ловко вытянуть одну нить из паутинки жизней и не задеть остальные.

Та Ёхо выудила припрятанную, завернутую в тряпицу стрелу.

– Его? – уточнила Совьон. Из них двоих никто не собирался горевать о Дагриме, но допустить, чтобы по неосторожности пострадал кто-то другой? Не теперь.

Подруга цыкнула укоризненно и заверила: все так, как надо. Стрела из колчана Дагрима, выпущенная его рукой, пробившая цель на упражнении, – стало быть, его оружие, которое удалось украсть.

Если Та Ёхо и считала затею бесчестной, то никак это не выказала. Она ценила честный бой, хотя и не гнушалась хитростью. Ее пугали темные чары вёльх, так непохожие на древнее, как само естество, шаманство высокогорных племен, и ныне Совьон собиралась сделать то, что так осуждали айхи: самовольно решать, кто заслуживает смерти.

Но когда Совьон попросила помощи, Та Ёхо согласилась не колеблясь. То ли потому, что ее тронула история тукерской пленницы. То ли – оттого, что ради Совьон она пошла бы и на более гнусные вещи.

Та Ёхо деловито развернула тряпицу и поднесла стрелу на развернутых ладонях.

– Держать, – кивнула.

Совьон протянула пальцы, и черная кровь забурлила от макушки до ногтей; не закричали вороны, не спряталась луна, не задул ветер – ничего не произошло. Только Совьон прикоснулась к железному наконечнику стрелы, и одна ниточка жизни тихо выскользнула из общего полотна. Никто и не заметил.

Никто и не заметил, как в следующей битве погиб Дагрим: не до того было.

* * *

Это событие запомнили как битву на Красонь-холме, и в ту войну еще не случалось сражения, к которому люди княжеств оказались бы готовы лучше, чем к нынешнему.

Рати Ярхо-предателя были грозны, а Сармат оставался по-прежнему внушителен, но впервые к силам, объединившимся против них, подошли староярские войска. Враги предстали собранным, крепко сжатым кулаком. Мощью, с которой Сармату и Ярхо следовало считаться.

Более того – как верила Совьон, ее стоило бояться.

Оружие, доспехи, люди – в ту битву им всего хватало вдоволь. Войска Хьялмы заняли удачную возвышенность, цветущий Красонь-холм, на чьем склоне выстроили катапульты и стрелковые орудия. Воины шли в бой, воодушевленные добрым предчувствием; у горизонта, там, где тянулось к западу медленно оседающее солнце, отчетливо виделась Матерь-гора: как символ того, что до поражения Сармата – рукой подать.

Стоял вечер, но до сумерек было далеко. Над Пустошью стелился дым, в зарослях трав вспыхивали костры, хотя Совьон дышалось легко – недавно прошел дождь, и зной не иссушал ее так, как мог бы. И бурлил в ней не страх – одна ясная, привычная удаль. Разум был трезв и не затуманен. Тело – послушно и твердо.

После того, что она учинила с Дагримом, Совьон добровольно отпустила ведьминские силы, накопившиеся с весны: она вытянула их, точно гной из раны. Отказалась от зыбких грез и вездесущих видений, оставив лишь тот колдовской костяк, что был с ней всегда. Теперь ничто не мешало ей видеть мир человеческими глазами и идти в бой не ведьмой, но воином – так, как она мечтала в своих девичьих думах, когда еще ничего не знала о неоднозначности мира за пределами Висму-Ильнен.

Наконечник копья толкнулся в шею тукерскому воину. Вышел, взметнулся вверх и пробил грудь следующему, пройдя меж пластин доспеха; нанести третий удар Совьон не успела – дернула поводья, уводя Жениха вбок от огневого всполоха. Жар опалил ее, но не причинил большого вреда: одежда под ее кольчугой была плотной, и кожу не ожгло. Волосы же Совьон собрала в косу и стянула в узел – чтобы не сгорели.

Обзор ей ограничивали наглазники шлема, и Совьон пришлось вывернуться, чтобы увидеть того, кто едва ее не спалил: Сармат-змей клонился к Пустоши. Он раздувал огонь и гнал его на княжьих людей, все приближаясь и приближаясь к земле, и горячий ветер гулял в размахе его крыльев, отшвыривая противников в стороны.

Совьон хмыкнула, довольная его оплошностью. Сармат-змей вновь старательно увиливал от боя с Хьялмой – то взметался слишком высоко, то льнул к горящему полю. Неужто он позабыл в своем страхе, что ныне брат – не единственная его угроза?

Староярцы ждать себя не заставили. С различимым скрежетом передвижные самострелы выпустили тяжелые болты – и если раньше Сармат утекал от их разящих жал, то сейчас удача изменила ему. Немудрено: сплоховало чудище, сплоховало, в побеге от брата едва не касаясь брюхом травы. Как тут не ранить!

Исполинский каменный воин, высившийся на коне, преградил Совьон путь, и она не заметила, куда попали стрелки. По Сарматову крику боли догадалась: куда нужно.

Жених вздыбился, намереваясь уйти от врага, однако каменный воин пресек его движение и смел, будто пригоршню сухой листвы – легко, с хрустом.

Совьон выкинуло из седла. Она ударилась спиной и, перевернувшись на живот в золе, грязи и размокшей травяной жиже, различила, что небо над нею было размытым и неясно-серым. Стоило зрению проясниться, а слуху – прорезаться, как она услышала драконий рев.

И увидела тушу, стремящуюся вниз.

Сармат взметнулся к небу, но видно, раны его были тяжелы. Взбив крыльями, он зарычал надсадно и яростно и упал, не справившись в полете. Его алый гребнистый хвост едва не передавил Совьон ногу – воительница, отброшенная ударной волной, сжалась в комок. Единственное, на что она надеялась сейчас: хоть бы среди тел, сгинувших под Сарматом, не оказалось Жениха.

Дракон разрывал почву когтистыми задними лапами, бурил ее крыльями. Он зло выплевывал отрывистые вспышки пламени, и люди, которым не посчастливилось оказаться рядом, – княжегорцы, тукеры, от боли Сармат разил всех без разбора, – старались убраться подальше.

Сармат перевернулся на бок. Рывком воротился на брюхо и снова постарался взлететь, но рухнул, как жук, которого ради забавы покалечили злые дети. Он забился, завыл, и земля задрожала от гула.

Раздался другой рык, чистый и глубокий. Это воодушевило Совьон и придало ей сил подняться – Сармата же приближение Хьялмы испугало. Он выдавил рокот, похожий на скрипящий стон, и стеганул крыльями с такой мощью, что Совьон понадеялась: те лопнут от натуги.

В этот раз Сармат не завалился наземь, а взлетел, но в воздухе он держался дурно.

Копье Совьон потеряла в падении – она выхватила топор и отразила атаку тукера, такого же пешего, как и она сама. Гнутая сабля прорезала бы ей грудь, не будь там кольчуги. Шустро пропорола бедро, чего в пылу Совьон даже не заметила, – а от чавкающего, вошедшего клином удара в живот не ушел сам тукер.

В мгновение исчезло солнце. Совьон вскинула голову – это войска, где сражалась она, накрыла скользящая тень от двух драконьих тел. Сармат летел неровно и словно бы покачивался, как лодка с пробитым дном, тяжелеющая от набранной воды. Он медленно набирал высоту и скорость, и размах его крыльев был не так широк, как прежде.

Сармат отчаянно устремлялся прочь от Хьялмы, а тот настигал.

Совьон утерла грязь, залепившую нижнюю, не защищенную шлемом часть лица. Она бросила тукера умирать там, где его настиг топор, и ее поглотило месиво лязгающего железа, гортанных выкриков и рубящих ударов. У нее еще звенело в голове, и ее в любой момент могла снести конница, и ее без труда обезглавил бы даже самый слабый из воинов Ярхо – однако сейчас Совьон хотелось пританцовывать от радости. Сармат-змей ранен. Хьялма же летел к нему орлом, предчувствующим добычу.

Никогда победа не была ближе, чем сейчас.

Вместе с другим княжегорцем она рывком стянула тукера с коня – Совьон перерубила противнику колено; княжегорца тут же сразила сабля, а сама Совьон, прихрамывающая и с влажной от крови шеей, с усилием забралась в чужое седло.

Негоже было идти с топором против тукерских копий, но выбора не предоставлялось. Все лучше, чем пешей. Она ударила коня пятками в бока, посылая вперед.

Увернуться от острия. Шмыгнуть прочь от раздавшегося кострища и каменного воина. Опустить топор на примелькавшуюся макушку, не защищенную увенчанным кисточкой шлемом….

Совьон посмотрела на небо: драконья погоня приближалась к развязке. Братья теперь казались размером с крупных волков, не более, и Совьон не могла перестать поглядывать на них. Близко! Уже так близко…

Затем Хьялма едва не вцепился в алую чешуйчатую спину, и Совьон уже почти представила ломкий хруст, который все равно бы не сумела услышать на таком расстоянии. Только – досадно! – Сармат вывернулся и по-птичьи трепыхнулся вбок.

Хьялма обогнул его и вспорхнул выше. Растопырил гнутые когти и спикировал вниз, целясь в шею, – только Сармат утек, крутанувшись в воздухе странно гибко и проворно, и лапы Хьялмы царапнули пустоту.

Вдруг Сармат широко распростер крылья, и те перестали трястись. Его горло прекратило издавать надсадный рокот загнанного зверя. У Красонь-холма хватало иных звуков – и крика, и звона, и хрупанья, но вмиг Совьон показалось, что без Сарматова жалобного воя стало очень тихо.

Совьон не ожидала, что в нем осталось столько ловкой прыти. «Пожалуй, – подумалось ей, – сам Хьялма не ожидал».

До чего юрко Сармат-змей ушел от нападения!..

Как угрожающе он расправил крылья.

Будто и вовсе не был ранен.

Теперь Сармат сам метнулся к Хьялме и набросился внезапнее, чем молодой хищник, и резвее, чем стрела. Совьон много раз видела, как сражались животные, и даже с такого расстояния ей не представилось сложности предугадать, что сделал Сармат, закрутивший врага в лихом налете.

Стремительнее, чем сумело бы осознать любое живое существо, он мордой подался к шее, не защищенной гребнями наростов, – и вгрызся Хьялме в горло.

Совьон стала такой рассеянной, что лишь чудом удержалась в седле, а не рухнула во второй раз. Ей потребовалось время, чтобы успокоить понесшего коня, обезумевшего от ревов в поднебесье. Ее почти пронзили копьем. Почти защемили выстроенным каменным рядом. Руки Совьон дрожали так, что из них выскальзывали поводья; о нет, решила она, не может такого быть. Драконы сражались высоко. Вероятно, ей не то привиделось…

Пустошь сотряслась от грохота.

Люди закричали – незнамо что и на каком языке.

Совьон пустила коня рысцой и обернулась. Она даже сорвала с головы шлем, чтобы ничто не мешало ей рассмотреть то, что представилось: огромное драконье тело, лежавшее на ратном поле изломанной белой грудой.

И тогда Совьон захлестнул такой ужас, какого она не знала уже давно.

Яхонты в косах VI

Двор для ратных упражнений утопал в солнечном свете и цветочных запахах, – княгиня Ингерда любила цветы, и у халлегатского терема для нее разбили столько садов, что сладкое дуновение черемух и груш становилось осязаемым.

– А! – закричал Сармат, отброшенный ударом Ярхо. – Ах!

Он выпустил меч – первый настоящий, не деревянный, – и осел на землю, прижав ладони к животу.

В пятнадцать лет в Ярхо гуляла неуемная сила, с которой было непросто сладить не то что приставленным ратникам да дядькам, – он сам не всегда мог удержать себя в узде. Но в тот раз он не сделал ничего из ряда вон – с младшими братьями Ярхо не позволял себе увлекаться боем. Догадывался, чем это было чревато.

– Ой-ей, – всхлипнул Сармат. Лицо его вытянулось, рот округлился, глаза страдальчески закатились.

Ярхо живо представил: сейчас к ним сбежится люд. И пойдет-поедет.

Мать разрыдается так, что лишится чувств. Няньки, приглядывающие за меньшими из его братьев, будут причитать – ах какой славный был княжич, жаль, что так мало прожил…

– Сармат, – произнес Ярхо одновременно сурово и обеспокоенно – говорить не сурово он уже разучился. – Что с тобой?

В ответ Сармат лишь застонал. Ярхо убрал оружие, в несколько шагов пересек расстояние между ними и склонился; послышался топот – так спешил к ним на вопли ратник, призванный наблюдать за княжичами, упражняющимися в воинской науке. Но княжичи выросли, а ратник постарел – куда ему уследить за ними, любящими утечь из-под надзора на пустующий двор?

– Послушай, – заметил Ярхо требовательно. – У тебя даже крови не…

Сармат взвился с места. Упруго прыгнул на брата, вцепился в шею, а Ярхо покачнулся, хотя и устоял, – в тринадцать лет Сармат сложением больше походил на мальчика, а не на юношу. Однако когда тот неожиданно ткнул ему в живот тупым концом ножа, выдернутого из-за голенища, Ярхо согнулся. Сармат хватки не ослабил – и сумел его повалить.

– Что ты творишь? – обиженно заорал Ярхо, поднимаясь.

Сармат стоял против света, светящийся и рыжий, как солнышко. Он заливался хохотом, и растрепанный ратник, прибежавший в тот миг, замер в нерешительности: кому плохо?

– Я тебя победил! – смеялся Сармат. – С ума сойти!

– Нет, – шикнул Ярхо. – Так не пристало сражаться мужчине и воину.

– Ой ли? – усмехнулся брат дерзко, тут же отпрыгивая на почтительное расстояние – если оскорбленный Ярхо надумает надрать ему уши. – Вспомни-ка, Ярхо, было такое условие: еслия уложу тебя на лопатки, я победил. Имеет ли значение, как я это сделал?

– Имеет! – взревел Ярхо. – В поединке! С мечом в руке! А не как крыса!

– Да ну, – фыркнул Сармат. – Стал бы я соглашаться на этот спор, если бы итог был так очевиден? Ты вон какой здоровый вымахал, мне что, тебе всегда проигрывать? Нет уж, каждый использует то, в чем он хорош.

Ярхо не нашелся, что ответить, – в чем-чем, а в своевременных ответах он никогда хорош не был. Он побагровел от гнева – ему, взрослому княжичу, уже ходившему с дядькой Тогволодом в походы, проигрывать непутевому младшему брату казалось делом унизительным. Сармат не стал дожидаться, когда Ярхо перейдет от размышлений к действию, подхватил свое оружие и юркнул прочь со двора – мимо ратника, рассеянно топтавшегося на месте.

От досады Ярхо пылал. Ему ужасно захотелось с кем-нибудь подраться, но подходящих противников не было; тогда он, не разбирая дороги, тяжеловесно пошел в сторону садов – мерить шагами ухоженные матушкины тропки, надеясь остыть.

Не получалось. Ярхо вновь прокрутил в голове издевательские слова Сармата и чуть ненароком не смел цветник с ирисами, когда степенный голос спросил его:

– Что стряслось?

Он не заметил Хьялму, сидевшего в тени фруктовых деревьев, за столом для трапез на воздухе. На столешнице перед братом лежала увесистая рукопись – учителя запрещали им даже косо дышать на труды, не то что выносить их в сад, но и Хьялма не всегда следовал правилам. Особенно если кашель скручивал его в духоте теремных комнат.

Хьялма смотрел цепкими холодными глазами, и Ярхо буркнул:

– Сармат.

Однако понял, что больше ничего не скажет – не хватало ему ябедничать на мальчишку. Хьялма и не выспрашивал.

– Садись, – предложил брат, и Ярхо, хотя больше всего сейчас желал пойти и сломать какое-нибудь маленькое деревце, отчего-то покорно устроился рядом.

Хьялма умел внушать необъяснимое спокойствие – ледяное, как северные халлегатские озера.

– Сармат, – повторил Хьялма, хмыкая. – Хитрый ребенок. Он меня раздражает.

Ярхо кивнул.

Брат был высок, но Ярхо почти догнал его в росте. В восемнадцать лет Хьялма казался не то что взрослым – старым. И самым неприглядным из старших княжичей: если на Ярхо, вошедшего в силу и не успевшего получить самые страшные из своих шрамов, не заглядывалась только редкая девка, а Сармат уже обещал вырасти из миловидного мальчика в красивого мужчину, то Хьялма выглядел их иссушенным подобием: тщедушный, долговязый и болезненно-худой. Отец отправил Хьялму княжить в Криницу, но недавно вернул назад, оттого что тот потребовался ему в Халлегате, – в который раз намечалась война с тукерами, – и теперь на коже брата неровно желтел степной загар.

Он обыкновенно решал с отцом княжеские дела, ходил к лекарям, заваривавшим ему горькие травяные порошки, а в свободное время, ссутулившись костляво-птичье, – когда его никто не видел и ему не требовалось держать спину прямо, – сидел над рукописями. Ярхо считал Хьялму человеком скучным и надменным, но когда оставил мальчишеские забавы ради забав иного рода, был вынужден признать: Хьялма – единственный человек в его окружении, сочетавший в себе отзывчивость и ум. И с чем Ярхо не мог обратиться к дядьке Тогволоду, догадываясь, что тот набедокурит еще сильнее него, с тем обращался к старшему брату.

Хьялма умел быть тактичным и понимающим, хотя редко отказывал себе в удовольствии ввернуть едкое насмешливое словцо, если опасность миновала.

С месяц назад Хьялма решил беду, в которую Ярхо угодил по милости изворотливой княжны из Надгорика: первая из подобных его проблем, но отнюдь не последняя. Ярхо любил всяких женщин, да влюблялся не в тех, и в юности это приносило ему довольно хлопот.

– Хьялма, – начал Ярхо серьезно, тут же позабыв о Сармате и своей обиде. – Я не…

Он замешкался. Почти весь месяц Ярхо провел вместе с Тогволодом, готовясь к возможному походу, а Хьялма пропадал у отца и лекарей. Ярхо толком-то его и не отблагодарил. Сейчас, рядом с ним, таким безукоризненно сдержанным, он вспомнил о щекотливом происшествии, свирепых родичах княжны и о том, как Хьялма не позволил сплетням бросить тень на имя брата, – Ярхо, хоть и был скуп на проявления чувств, вряд ли бы это пережил.

– Оставь, – откликнулся тот скучающе, переворачивая густо исписанную страницу. Но губы сломались в заговорщицкую усмешку. – Знаю, о чем скажешь. Ушей в Халлегате много, не стоит плодить слухи. Обошлось – и слава богам.

– Спасибо, – произнес Ярхо, а Хьялма благодушно кивнул.

Они сидели вместе – Хьялма был одним из немногих, с кем Ярхо было приятно и говорить, и молчать. Птицы щебетали в кронах деревьев, весенний ветер разносил цветочные запахи, и даже приглушенные голоса челяди не нарушали безмолвие: редкие мгновения покоя.

– Ладно, – сказал Ярхо, поднимаясь. – Если найду Сармата – оторву ему язык.

– Руки еще не забудь. Опять устроил в покоях младших невесть что и пытался пробраться в мои. Предупреди, что ему не стоит повторять это снова, иначе пойду разбираться.

Сармат с колыбели боялся Хьялму больше, чем отца: сердце старого князя можно было смягчить, призвав в свидетели мать, но сердце Хьялмы – о нет. И чем сильнее Сармат боялся, тем острее жаждал досадить.

– Хорошо. – Ярхо издал смешок. – Передам.

Славная тогда вышла весна.

Тихая.

* * *

Над Пустошью висела налитая, латунная луна июньского полнолуния. Тукерский лагерь полнился огоньками и диким весельем. Шатры утопали в искрящем гомоне – Ярхо такого не одобрял: война еще не была окончена. Но даже он признавал, что сегодняшней ночью враги бы к ним не сунулись. Величина того, что случилось, устрашала.

Ярхо шел по лагерю, и тукеры и княжегорцы – те немногие, что выступили на стороне Сармата, – уже не вытягивались перед ним по струнке, а крутились подле хмельными всполохами. Они смеялись, и кричали, и приветствовали Ярхо, точно он должен был разделить их ошалелую радость.

– Где Сармат? – спросил он грубо, выхватывая первого попавшегося парня. Тот оказался тукером. И если понимать княжегорский язык степнякам приходилось волей-неволей, то объясниться с Ярхо оказалось делом невозможным: тукерского тот не понимал.

Довольное, щекастое лицо парня обдало ужасом. Он залепетал то, что Ярхо не разобрал, и указал в сторону.

– Ступай, – обронил Ярхо, выпуская его плечо.

В юности Сармат умел гулять так, что весь Халлегат закипал от его лихого веселья. Старый князь считал третьего сына непутевым, важных дел ему не доверял, и зачастую Сармат маялся от безделья – куролесил с друзьями и крал чужих невест. Он устраивал кутежи, а затем с ядовитым удовольствием сносил наказания, будто рад был встать костью в отцовском горле. Отец же то отправлял Сармата в походы, повелев относиться к княжичу как к простому ратнику, то запирал его в клети и держал на воде и хлебе, то ссылал в предместья – тщетно. Сармат выдерживал нужный срок – отбушевав, становился кроток и покладист. А когда железная хватка ослабевала, начинал все сызнова – до тех пор, пока не поумнел и ему не наскучили подобные бесчинства. С возрастом Сармат стал осторожнее и хитрее, хотя гулянки по-прежнему любил.

Но в ту ночь Сармат не гулял. Не разделял с ханами трапезу, не плясал с саблями, не пил за победу в поединке. Он не появлялся перед соратниками, сверкающий, как начищенный щит, хохочущий и довольный; Ярхо застал его в одиночестве у шатра.

Сармат стоял к нему спиной, заведя руки за пояс, – у края овражины, в которой едва поблескивала сброшенная драконья чешуя, освещенная звездами и дальними огнями. Он был одет в длинный, до середины икр кафтан не то темно-бордового, не то коричнево-красного цвета, в ночи кажущегося черным. И ни золотое шитье на ткани, ни несколько рыжих, запечатанных зажимами косиц, что привычно выделялись на фоне распущенных волос, не обманывали: Сармат вел себя не так, как обычно. Он был серьезен, собран и тих.

Сармат не повернулся к Ярхо – хотя не услышать его, тяжело и хрустко переступающего через травяные заросли, было невозможно. Ярхо подошел и замер рядом. Как и Сармат, он молча смотрел на скинутую драконью кожу, на полную луну и очертания гор. Наблюдал за облачком точечно-золотых светляков, поднявшихся над кустами, которые потревожило каменное тело. Слышал треск кострищ и смех и – едва уловимо, нос Ярхо не был так хорош, – ощущал запахи лагеря и степи.

– Чуднó, – наконец произнес Сармат. Рассеянно улыбнулся и склонил голову вбок. – Не так ли?

Ярхо кивнул, не сомневаясь, что Сармат разглядит.

Столько лет они сражались с Хьялмой и считали его соперником умнее и могущественнее себя. А что сейчас?

– Полагаю, ты думаешь то же, что и я… Позволишь мне озвучить, братец?

О да: Ярхо бы все равно не сумел отыскать нужных слов.

– Это, – Сармат усмехнулся, – походило на детскую игру. Словно, едва подняв деревянный меч, ввязываешься в шутовскую драку с кем-то из бывалых отцовских ратников. Осознаешь ведь, что проиграешь, однако елозишь, бьешься… пыжишься. Ты ведь тоже не верил, что мы его побьем?

Нет. И он не верил.

Сармат запрокинул голову и хохотнул.

– Ты собирал рати. Я уговаривал тукеров, злился и сквернословил. Грозил тем, что сделаю с Хьялмой, когда до него доберусь, но вот так диво, Ярхо: я чуял, что обречен.

Слушая, Ярхо приметил одного из светляков, метнувшегося к нему резво-близко. В свете пламени и звезд разглядел, что горошинки глаз у того были белые, – Ярхо стремительно отогнал светляка жесткой ладонью.

– Отчего он вызывал в нас такой трепет, Ярхо? Боялись ли мы его, как дети – того, что некогда набило им шишки и причинило боль? Это ведь Хьялма. Он должен был оказаться прозорливее, как и всегда. Должен был придумать нечто, что сжило бы нас со свету. А он… – Сармат разочарованно покачал головой. – Прослыть мудрецом, чтобы так глупо погибнуть.

Погибнуть, – въелось в мысли.

Ярхо обронил неохотно:

– Не верится.

– Я разодрал ему глотку, но даже сейчас охотнее поверю в то, что старый прохвост лишь ловко притворился перемолотым. И это его вина.

Звучало почти обиженно.

– Должен признаться, – продолжал Сармат, – не думал, что он так легко поведется.

– Ты был убедителен.

Ярхо не льстил. Все, что сотворил Сармат накануне, он разыграл живо и точно. Он вымерил каждый рык боли и рассчитал каждый удар хвоста – Ярхо, теснящий княжегорские войска, и помыслить не мог, что Сарматовы раны – ложь. Он испытал нечто сродни тому, что раньше бы назвал страхом за соратника в битве. Он представлял Сармата, разорванного на куски, и Хьялму, удовлетворенного свершенной местью, – не это было бы честным концом их легенды?

Это знал Ярхо, и это понимал сам Сармат: гибель Хьялмы – то, на что они даже не смели надеяться в глубинах своих беспокойных душ.

– Благодарю, – улыбнулся Сармат, падкий на похвалу. – Говоря откровенно, я приложил немало усилий, чтобы заманить его в ловушку, – но я ведь хорош в притворстве, не так ли?

Он шумно вздохнул, серьезнея. Стиснул руку в кулак и приложил к губам.

– Не с ним сражался, – зашептал так тихо, что Ярхо едва мог разобрать. – Всегда – не с ним… С судьбой своей, с отцовской ненавистью, с ненавистной юдолью третьего сына, далекого от престола, и каждая моя ненависть надевала на себя его лицо…

– Говори внятно, – потребовал Ярхо, почти раздраженный неуловимым шорохом его слов. – Чего лопочешь?

Тогда Сармат распрямился, сбрасывая с себя тень тяжелых дум. Он повернулся к Ярхо, и огни лагеря осветили его черты. В излете бровей, в изломе губ, в ямке на щеке отпечаталось искрящееся, небывалое торжество.

– Вот что говорю, – произнес с придыханием, весело и змеино. – Мой братец подзабыл одну вещь: я – самая вероломная, самая хитрая тварь из всех, что когда-либо видели Княжьи горы. Поэтому он и умер как легковерный дурак.

Сармат развернулся на каблуках и всплеснул руками, как если бы хотел пуститься в пляс. Вместо этого, едва сдерживая клокочущую, распирающую изнутри радостную удаль, он взял Ярхо за плечи – тряхнул бы, ударил по ним, будь Ярхо его живым другом, а не глыбой камня.

– Он мертв, – сообщил, ликуя. – Мы одолели.

Ярхо кивнул.

– Что теперь?

– Теперь? – переспросил Сармат, выпуская его плечи. Усмехнулся, удивленный равнодушным вопросом, и указал в сторону горизонта. Туда, где в разгоряченной степной ночи угадывалась Матерь-гора. – Теперь все вернется на круги своя, братец.

Краем глаза Ярхо разглядел, как к нему вновь приблизился светляк – тот самый, белоглазый. Выслушивает, значит.

– Скоро летний солнцеворот, – мягко сказал Сармат. – Помнится, у тебя есть некоторые обязанности. И раз Хьялма мертв, я не вижу причин менять привычный ход. Тебе не нужен отдых – стало быть, доберешься до Матерь-горы в несколько дней. Сумеешь оставить свою орду на это время?

Ярхо недовольно скрежетнул.

– Пошли любого из моих воинов. Уж с твоими пленными они справятся.

– Нет, братец, – возразил Сармат. – Я бы согласился на это чуть раньше, но нынче все изменилось. Чтобы кто-то из твоих вояк хозяйничал в моих чертогах? Ладно бы рабы – сколько б их ни было в этом году, – но я не хочу, чтобы с моими женами обошлись так, как твои ратники частенько обращаются с деревенскими девками. Не хватало еще марлам собирать их по кускам.

– «Не хочу». Ты как ребенок.

– Брось, Ярхо, – протянул Сармат. – Наш враг мертв, и теперь все будет так, как раньше. Начиная с этого мига.

Белоглазый светляк затерялся в зарослях ковыля, и Ярхо за ним больше не следил.

– Война еще не окончена.

Сармат похлопал его по спине.

– Мы уже воевали с княжествами, и нам всем известен исход.

Он сплел пальцы за головой и прищурился в предвкушении.

– Мы уже жгли их и рубили. Значит, сожжем и изрубим снова. Помяни мое слово: скоро их силы расколются на части. Многие из соратников Хьялмы приползут вымаливать мое благоволение – о, Ярхо, ты можешь оставить свою орду на гораздо больший срок.

Ярхо не мог с ним не согласиться. Обыкновенно Сармат хорошо угадывал настроения княжегорских правителей, и если он ждал, что те пойдут к нему на поклон, значит, так оно и было.

– Только представь, что сейчас начнется. Предательства, заговоры, побеги с поля боя… Но не думай, что я осуждаю: Хьялма бросил друзей в непростом положении. – Прищелкнул языком. – Бедняги. Они так в него поверили. И так просчитались.

Ярхо взглянул на него.

– Ты ведь не помилуешь никого из них, – понял он. – Даже если падут ниц и принесут дары.

– Что мне их дары? – Сармат смотрел на горизонт. – Они восстали против меня. Они поклонились Хьялме. Нет, братец, довольно мне золота: за это я потребую их крови.

Когда солнце замрет VII

В походном шатре до сих пор витал запах горьких лечебных порошков. Травяной душок впитался в ткань полога и шкур, которыми была затянута постель, – тщательно, без единой складки. На столешнице лежали письма – ровнехонько, уголок к уголку. Карты были осторожно свернуты и перехвачены кожаными шнурками. Хортим знал: стоит развернуть одну, и он увидит чернильные очертания Княжьих гор и витиеватые заметки, выведенные рукой Хьялмы. Только не хотелось прикасаться ни к картам, ни к чему-нибудь еще.

Шатер выглядел так, точно его хозяин должен был воротиться с часу на час. Хьялма оставил здесь все, как оно должно было быть – разложенное в строгом порядке, скрупулезно прибранное.

Когда умер Кифа, у Хортима было то же ощущение. Словно бы брат лишь уехал – не верилось, что человек так быстро взял да сгинул. Вчера был, нынче нет. Хотя это осознавал разум, а глаза видели, как тело Кифы закапывали в сырую землю.

Не мысль даже – морок. Привычка думать, что кто-то, кого уже нет, еще живет. Ведь как может не быть человека, если все осталось: и одежда его, и грамоты исписанные, и запах даже, горько-травяной?

В этот раз Хортим не увидел человеческого тела, которое надлежало похоронить по-человечески. Лишь переломанную драконью тушу, но признать в ней Хьялму было тяжело. Ему советовали не возиться с останками, только нельзя было допустить, чтобы те медленно гнили в степи – на радость падальщикам, Сармату-змею и заразной хвори. Он приказал оттащить тело глубже в Пустошь и сжечь, и на это ушло много времени, сил и средств – драконья чешуя была тяжела, да и заниматься не хотела. Хортиму передали, что тело заставили запылать ужасными ухищрениями: надрезами, вывертами, сухой травой, положенной в нутро, чтобы огонь поел плоть если не снаружи, так изнутри.

Драконья туша еще горела, и гореть обещала долго: небо на юге было в черном дыму.

Оставалось пустое драконье тело, которое Хьялма некогда вырастил для себя про запас, чтобы сраститься с ним в случае беды. Его Хортим приказал укрыть чем получится: травой, холстиной, прохудившимися полотнищами. Не хотелось, чтобы груда чешуи лишний раз тревожила взгляд.

Когда Хортим сделал все, что касалось драконьих останков, то пришел в шатер Хьялмы – и осознал, что бессилен сделать что-нибудь кроме. Он надеялся найти ответы и узнать, как поступить дальше. Не мог ведь Хьялма не предусмотреть собственную смерть? Хортиму казалось, что Хьялма могущественен и бессмертен, и раз уж он появился в этой войне, то должен был довести ее до конца. Но то Хортим – неужели сам Хьялма не предполагал иного?

Однако стоило переступить порог, и Хортим затравленно огляделся. Слишком все выглядело привычным и ждущим возвращения хозяина.

Он сел на маленький сундучок. Слез не было ни тогда, ни теперь, только неверие напополам с чудовищной пустотой, точно кусок изнутри вырвали. Все произошло слишком быстро – и думай теперь, как оно до того докатилось.

Хортим прикрыл глаза ладонью: он чувствовал себя усталым. Единственное, чего ему хотелось, – лечь в сухую степную землю и заснуть на такой долгий срок, чтобы травы оплели его конечности, а солнце поднималось над ним и вставало до тех пор, пока не закончились бы все войны на свете.

Затем его взяла злость. На соратников – за то, что те напуганы и Хортиму приходилось опасаться их предательства. На Хьялму – за то, что он умер. Но больше всех – на себя самого, ибо он был безволен и слаб.

Хортим поднялся с места и взялся за дело. Он действовал споро и осторожно, разве что нарочно дышал через рот – чтобы не отвлекал запах, да и с тем князь вскоре свыкся.

Он разворачивал карты и письма, жадно вчитывался в строки и тут же переходил к следующим. От него не могла ускользнуть ни одна надпись, оставленная на пергаменте или кусочке бересты, и ни один символ, помеченный в уголках. В своих поисках он разворошил все – сундучки, пухлые стопки грамоток, связки свитков, – но не нашел ни упоминания. Хьялма о своей смерти не писал.

Когда Хортим закончил, уже стемнело. То, что царило в шатре, с трудом сочеталось с прежним порядком – случись Хьялме вернуться в это мгновение, он бы, наверное, убил Хортима за подобное самодурство.

Некоторое время князь лишь сидел и бесцельно накручивал на запястье кожаный шнурок, а внутри закипало такое отчаяние, что становилось страшно. Больше Хьялма ему не помощник. И посоветоваться ему больше не с кем. А супротив – по-прежнему Сармат-змей и каменная орда Ярхо-предателя, и ужас, внушаемый ими, для княжеств значимее той надежды, которую может дать Хортим.

Он никогда не был груб со слугами и посыльными, но когда снаружи раздались шаги, Хортим готов был поклясться: если его сейчас тронут, он вцепится пришедшему в глотку. Должно быть, те, кто звал его, подумали о том же. Слегка склонившись, Фасольд раздвинул полог шатра – а вцепляться в глотку Фасольда было не с руки.

Хортима почти не покоробило, что нынче к Хьялме входили как к себе домой: сам тут хозяйничал. Только за ребрами царапнуло тоскливо.

– Княже, – сказал воевода, пристально оглядывая шатер. – Тебя на совете ждут.

Хортим кивнул, а Фасольд глянул и на него тоже. Не насупленно, как в последние дни, а иначе – почти боязливо, с надеждой.

– Нашел? – спросил отрывисто. Не уточнял, что именно – что-нибудь, способное спасти их всех.

Хьялма учил его, что князь своим подданным вместо отца. И груз, который они на себя взваливают, тяжел, но делить его ни с кем нельзя. Как бы ни хотелось облегчить душу и открыться.

– Нашел, – солгал Хортим, слабо улыбнувшись.

* * *

Он не помнил, что обсуждали сразу после гибели Хьялмы, ибо все, что касалось того дня, ныне было расплывчатым. Оттого разговор обещал стать первым из по-настоящему тяжелых.

Хортим охотнее вошел бы в клетку с волками, чем в шатер, где собирался княжий совет. Но выбора ему не предоставлялось, и он сидел здесь, в кругу, рядом с Бодибором Сольявичем. Бычьепадский владыка был черен, в тон своему кафтану, и сурово-молчалив – этой войне он отдал слишком много, чтобы сейчас грызться, как другие.

Распалялись Микула, княжич Старояра, и Путята, князь Гарина. Хортим с трудом их слушал – что ему разбирать их недовольства? Он не понаслышке знал, насколько призрачна староярская верность, а про Гарин и говорить нечего: князь Путята отмалчивался до тех пор, пока войска Ярхо не подошли к его порогу, а сторонники Хортима не увели сотню людей из гаринских крепостей.

За это Путята Хортима до ужаса невзлюбил. Но Хортим невзлюбил его и того раньше – когда в первый раз, еще до Хьялмы, поехал собирать силы против Сармата. Тогда он решил, что дел с подобным склочником иметь не стоит: только промучает, а не поможет.

Путята глядел свирепо – темные огоньки над курчавой каштановой бородой. Когда он – внушительная глыба, облаченная в темно-синий кафтан, – мерил шагами шатер и, споря, махал пудовым кулаком, то время от времени поворачивался к Хортиму, и пена вскипала у него на губах. Слова почти звенели в воздухе: ты нас всех довел.

– Ты, Путята Радович, сел бы и успокоился, – осторожно предложил колыванский князь, похожий на ящерицу, высушенную на солнце. – Толку причитать? Надо думать, как поступить дальше.

– Помнится, много у нас тут думальщиков собиралось, – осклабился Путята, разрезая воздух указательным пальцем. – Посмотрите, куда привели нас их думы!

Быстрый кинжальный взгляд – по Хортиму.

– А что думать, Якуб Каширич? – точно не заметя, обратился Хортим к колвыванскому князю. – Известно, что делать: сражаться.

Прежде чем поднялся гул голосов, явственно прыснул смехом Микула.

– Тишины! – громогласно потребовал князь Бодибор, грохая по своему колену: был бы стол, ударил бы по нему. – Расквочкались, как на базаре!

Хортим тесно сплел пальцы. Плохо дело, ой плохо – только переговорить кого-то вроде Путяты Радовича ему сейчас не по зубам. А говорить надо.

– Надеюсь, – начал он спокойно, когда стихли споры, – мне послышалось, Микула Витович. И ты вовсе не смеялся над моими словами о грядущих битвах. Иначе бы мне пришлось обвинить тебя в трусости и измене.

Микула сидел напротив – надменный, в кафтане родового калинно-красного цвета. На лице – отпечаток насмешливого презрения.

– И что тогда? – Не спросил даже – небрежно уронил слова, как монетку для подаяния.

– Я бы отрезал твою голову, – ответил Хортим шипяще. – И послал бы твоему отцу.

Тут же он взвился на ноги, а князья вновь принялись кричать и браниться.

– Хотите идти к Сармату? – рявкнул Хортим, выходя на середину княжьего круга. – Ступайте! Но вы ему без надобности. Вы уже сражались на стороне его брата – думаете, теперь-то он вас пощадит? Думаете, когда мой слуга доставит голову княжича, будет кому плакать над ней?

Он остановился напротив Микулы.

– Некому будет горевать. И Старояра уже не будет – помяни мое слово, Сармат-змей сполна с вами рассчитается!

Поднялся такой рокот, какой Хортим уже не сумел перекричать. Многие из князей повставали с мест, и Хортим оказался зажат в кольце их пестрых фигур, искаженных лиц и воздетых рук.

– Чудищу это только в радость, – раскатывался голос князя Бодибора. – Да Сармат только и ждет, когда мы перегрызем друг другу глотки!

Свару это не остановило.

– Ты пустобрех, – оскалился на Хортима Путята Радович. – И Хьялма твой был пустобрех не меньший. Из-за вас мы и оказались в этом дерь…

– Постыдился бы искать виноватых, – вздыбился Бодибор. – Никто тебя под знамена силком не тащил – а если сам пошел, то за себя и отвечай!

– Довольно, – процедил Хортим, едва шум пошел на убыль.

Его колотило, но, стиснув кулаки, он заставил себя говорить спокойно.

– Вам больше не на ком вымещать свою злость? – спросил, поворачиваясь в круге. – Я охотнее убью соратника Сармата, чем буду мстить Микуле Витовичу за измену. Чтобы выстоять, мы должны держаться вместе, – а кто не желает этого, пусть покидает лагерь без резни. Хотя я убежден, что лишь глупец понадеется на милость чудовища.

– Обойдемся без твоих убеждений, – фыркнул Путята. – Хьялма только и говорил, что…

– Хьялма, – взбеленился Хортим, – сделал то, что не удавалось никому раньше: он собрал нас вместе. Против Сармата поднялась волна, и она покатилась к Матерь-горе, и уже ничто не может ее остановить – даже смерть Хьялмы. – Рвано вдохнул. – Разве что люди вроде тебя, Путята Радович. Которые решили, что волне лучше разбежаться на отдельные капли.

– Многое ли сможет одна волна против камня или драконьего пламени? – заметил Якуб Каширич.

– Достаточно, – обрубил Хортим. – Нет у нас иного выхода. Прятаться? Не выйдет. Кланяться Сармату? Это значит погибнуть наверняка, и я удивлен, что вы, умные мужи, можете заподозрить другое. Всего золота мира не хватит, чтобы заставить Сармата-змея забыть о том, как вы бились за Хьялму. Чудовище уверено в своей победе, и судить оно вас будет как победитель.

– А что, – возмутился Путята, – у Сармата-змея нет причин верить в свою победу?

– Не больше, чем у нас.

Вновь – гвалт и гомон.

– Будет тяжело, – прокричал Хортим, – и я не стремлюсь убедить вас в обратном! Однако Хьялма был с нами, и он просчитывал, как одолеть Сармата и Ярхо.

Выдохнул ядовито, с торжеством, которое сам едва не счел подлинным:

– И уж поверьте, – впился взглядом в княжеские лица, – уж поверьте в очевидное: что-что, а собственную гибель Хьялма предугадал.

* * *

Инжука скользнул в шатер тенью. Ему было не привыкать передвигаться, как тень: единственный тукер не то что среди людей Хортима – в целом лагере. Степняки выступали за Сармата и на Инжуку смотрели косо, даром что тот вырос среди княжегорцев и считал Гурат-град своим домом не меньше, чем кто-либо из Сокольей дюжины.

Стояла ночь, но в шатре не спали. Растянувшись на лежанке, Хортим хмуро вертел снятый плетеный браслет – точно узор, повторяющийся под подушечками пальцев, помогал ему собраться с мыслями. Арха сидел подле и молчал.

Инжука поклонился, но ему ничего не сказали. Тогда он опустился рядом с Карамаем, сидевшим в тени от одинокой лампадки, и спросил шепотом:

– Как прошло?

– Паршиво, – ответил Карамай.

Хортим мог обсуждать дела с ближайшими друзьями, но ныне был не в настроении.

Инжука прочистил горло.

– Княже… – напомнил он о себе. – Ты меня звал.

Хортим встрепенулся, будто его вырвали из глубокого забытья. Приподнялся на локте и кивнул. Рассказал, что опасается, как бы недружелюбно настроенные князья не покинули лагерь этой же ночью, и добавил:

– Если они соберутся уйти, я хочу узнать об этом первым.

Инжука снова поклонился – и так же, резвой тенью, тихо вылетел вон.

– Нет, Карамай, – качнул головой Хортим, видя, как приподнялся дружинник. – Будь тут.

Карамай не был так хорош в незаметной слежке, как Инжука, и у него не было столько приятелей в чужих отрядах, как у Латы. Зато, если предатели пошлют к Хортиму своих слуг, Карамай поможет Архе защитить князя.

Хортим лег обратно и тяжело вздохнул.

– Они меня ненавидят, – изрек мрачно. – Почти все из князей. Пожалуй, они имеют на это право.

Арха недобро ухмыльнулся, трогая кинжал на поясе.

– Как бы ненависть не вышла ублюдкам боком.

– Ты не понимаешь. – Хортим подкинул браслет на пальце. – Не страшно терять все, когда у тебя ничего нет – как у меня. А у них есть. Земли, города, подданные, жены, дети…

Он стиснул голову руками. Арха ничего не сказал, Карамай – и подавно. Нечем было утешать.

– Какой дурак, – простонал Хортим. – Боги, видели бы вы, какой дурак ходит под вашим небом, так молнией бы изничтожили.

Почему за все время, что он пробыл с Хьялмой, Хортим не догадался спросить нужное? Выспрашивал про власть, про Халлегат, про войны, даже про семью под конец – но ни разу не узнал, что им делать, если Хьялма умрет.

А Хьялма? Разве он не должен был оказаться умнее Хортима, который перед ним рот раззявил: надо же, к двадцатой весне отыскал человека, который сумел заменить ему и отца, и учителя, и идола? Но нет – ничего не сказал, видать, и сам верил, что неуязвим. Хортим лежал в желтом лампадочном свете, стараясь вспомнить как можно больше их разговоров. Должен же быть где-то крючочек, за который стоит уцепиться. Должен же быть?..

Хортим отшвырнул браслет и вскочил с лежанки. Вышел в духмяную летнюю ночь и увидел, как на черном полотне выделялся тот кусок неба, который пятнал дым от огромного погребального костра. Звезды на юге укутывала темная поволока – нелепо смотрелись они рядом с другими звездами, чисто-золотыми.

Хортим согнулся напополам в заглушенном крике.

Почему не подумал наперед? Почему не предположил страшное, а в последние встречи только тешил свое любопытство – узнавал про сына Хьялмы, братьев, жену, про дракониху его северную, которую высокогорцы убили? Хотя нет – про дракониху Хьялма ему сам рассказывал, да еще добавил, что история, мол, важная. Только что теперь Хортиму с этой историей делать? Сармата былью пугать?..

Он резко выпрямился, будто кол вместо хребта вбили. Мысли зашуршали невесомыми крыльями. Они путались, а Хортим старался ухватить нужную, мелькнувшую пламенно и желанно.

– Княже. – Арха выступил из шатра. – Что делаешь?

Хортим повернулся к нему. Его щеки пылали, а глаза смотрели удивленно и шало.

– Иду к Бодибору Сольявичу, – выдавил он наконец. – Ступай за мной. Говорить с ним будем.

Повелитель камней и руд V

Когда Лутый был совсем юн и только стал одноглаз, он притворялся безумным паяцем. Крутился в одной княжегорской деревеньке, где остановились войска, мозолил глаза в корчме и выслушивал вести для Оркки Лиса. С тех времен он прекрасно знал, как разыгрывать помешательство.

Лутый поселился в зеркальной комнате и больше не таился ни от кого – ни от суваров, ни от марл, ни от Бранки. Драконьи слуги, видно, решили, что он совсем спятил: бормотал что ни попадя себе и карте, стенал и смеялся, проводил часы, разглядывая, как зеркало отражало лампадный луч. Оттого ни марлы, ни сувары к нему больше не наведывались. Но Бранка приходила. Завершив свою работу, садилась на сундучок у дверей, смотрела на Лутого и похныкивала: «Зачем, зачем я привела тебя сюда, если знала, что повредишься умом?» Одна часть Лутого хотела огрызнуться, дескать, чхать ты хотела, девка, на мою судьбу, коль больше не помогаешь, а другая… Другой его части было все равно.

Пироп, бирюза, обсидиан, топаз – тысячи змеек из сотен драгоценных камней. Глаза из золота, чешуя из серебра, ошейники и крохотные копьеца из железа. Лутый разбирал эту карту, и он властвовал надо всеми змейками, над камнями и рудами, из которых они были сделаны. Он смотрел на узор из всех зеркал, изучал его сутками напролет, бережно расплетал, любовно разгадывал, вживлял кусочек себя в каждый из его затейливых витков. Ему казалось, что змейки шипели у него вместо дум, разветвлялись под кожей вместо жил, и ничего не было, кроме этой нерешенной загадки и этого змеиного гнезда.

Иногда на него накатывало горячее отчаяние: что, если ему и вовеки не понять этой тайны? Что, если воля – такая близкая, такая желанная, – ускользнет от него? «Нет, – твердил Лутый, оглаживая неровные стены, – не будет такого». Он весь – в змеиной карте, а карта – это он. Он сопоставлял змейки с настоящими ходами и палатами, распутывал черточки символов и предугадывал, как камнерезы древности могли обернуть в знаки те чертоги, что он уже встречал в Матерь-горе, пока бродил с Криггой по лабиринту.

Краем сознания, не занятым тяжелым решением, Лутый пытался понять, действительно ли он только притворялся безумным – или всамделишно сходил с ума?

– Оставь, – умоляла его Бранка. – Тебе все равно ее не разгадать.

– Так помоги мне. И беги со мной.

– Глупый, – качала она головой, словно он попросил ее поставить Матерь-гору вверх тормашками. – Никуда я с тобой не побегу.

Место Бранки было здесь, в горных недрах, и Лутый не пытался ее переубедить. Пускай вырезает из драгоценных камней шкатулки да ягодки до самой старости, лишь бы не старалась его задержать. Место Лутого – на воле, там, где звенят ручьи, а нагретая солнцем трава колка и душиста.

– Матерь-гора – мой мир. Вне нее мне не жить. Я без нее не могу.

«Не моги, – мысленно отвечал Лутый, поворачивая кругленькое зеркальце и рассматривая отраженную в нем карту. – Только не мешай».

Сейчас на поверхности лето. Пьяное, теплое княжегорское лето, что разливалось птичьим пением, пестрело люпинами, колокольчиками и мальвой. Лутый рвался к нему, но все больше увязал в комнате-карте.

– Брось ты это все, – кидалась к нему Бранка и кривила губы, чтобы не разрыдаться. – Одна трата времени! А нам бы с тобой и так хватило времени – если не несколько седмиц, то несколько дней… Это ведь лучше, чем ничего, правда?

Ох как прикипела ученица камнереза к своей единственной человеческой игрушке.

– Посмотри на меня, – требовала Бранка, памятуя себя прежнюю, не влюбленную и надменно-капризную. – Расскажи мне что-нибудь, как раньше. О княжне, растопившей сердце разбойничьего атамана. О ведьме с болот. О воине, чей меч умел пророчить.

– Некогда.

– Некогда? – возмущалась, подобрав юбки. – Да что ты за человек такой, раб! Ты что, совсем рассудка лишился?

И всхлипывала.

Лутый отстранял ее, когда она его целовала, но в конце концов сдался и решил, что это – потребность навроде пищи, воды или умываний. То, что позволяет телу поддерживать ум собранным и цепким. Но даже когда он был с ней, он видел в скатанном платье Бранки пласты малахита, в ее крапчатых глазах – гранитные камушки, и волосы ее распускались гибкими янтарными струями.

– Пожалуйста, – ругалась она и плакала. – Посмотри на меня.

Лутый смотрел, но не видел.

* * *

Когда все случилось, Матерь-гора не пошатнулась, а на Лутого не накатила волна щемящего восторга. Только сердце пропустило удар, и к кончикам пальцев разлетелась теплая дрожь.

Он изучал карту так же, как и десятки дней до, и вел ладонью по змейке-коридору – ему было любопытно, отчего эта змейка выбивалась из общего сплетения? Ноготь Лутого соскользнул с рубиновой чешуи, попав в крошечное углубление на карте. Небольшая ямочка, совсем незаметная глазу.

И тогда Лутый, уже разгадавший тьму знаков и поднаторевший в понимании закономерностей карты, все осознал. Символ выпадал из узора – значит, направлялся кнаружи.

«Выход».

Лутый разворачивал полотна ткани, исчерченные углем и мелом. Он пытался вспомнить, изучали ли они с Криггой лабиринт рядом с этим знаком. Во время их исследований Лутый, увешанный исписанной тканью, сравнивал в уме коридоры со змейками и складывал их, как кусочки мозаики. Хотел понять, как нужно было читать карту в этом участке – обыкновенно или отзеркаленно?

Кригга же ничего не понимала. Она не представляла, как работали мысли Лутого, а объяснения насчет зеркал и карт вводили ее в ступор – поэтому драконья жена, не задавая лишних вопросов, просто водила Лутого по лабиринту и не давала Матерь-горе сбить раба с пути.

Лутый решил, что, поднатужившись, Кригга сумеет отыскать выход – через сеточку уже знакомых коридоров. Не медля, он подхватил нужные полотна и направился к тайному ходу в верхние чертоги.

Его дожидались там же, где и обычно: в палате со статуей княгини Ингерды. Лутый еще загодя услышал всхлипы, а когда выглянул из хода, увидел Криггу. Она сидела почти у самой двери и горько плакала. Рядом с ней лежал пухлый тюк с одеждой и припасами – Кригга давно его собрала, на случай, если Лутый разгадает карту и они тотчас же смогут бежать.

В последний раз Лутый видел Криггу плачущей, когда Рацлава рассказала им о гибели Хьялмы – и о том, что Сармат-змей повелел Ярхо пойти к ним и всех убить. Лутый полагал, что в каком-то закоулке души Кригги все равно жила надежда, что с ней-то Сармат обойдется ласковее, по-особенному. И надежда не оправдалась.

Когда Лутый уходил из зеркальной комнаты, ему становилось легче. Груз довлел меньше, однако не удавалось выпутаться, отбросить думы о карте и настроиться на прежний лад. Поэтому он точно язык проглотил – даже не спросил, что стряслось. Да и Кригга не спешила объясняться: качала головой и закрывала красное лицо тонкими пальцами. Волосы ее растрепались, пряди прикрывали опухшие щеки. Плечи тряслись, а из горла вылетали хриплые звуки.

Даже в прошлый раз она рыдала не так.

– Надо же, – хмыкнула Рацлава, сидевшая в противоположном углу. Руки ее были скрещены на груди. – Не думала, что мы еще встретимся.

Лутый шагнул к ней и перехватил полотна ткани. Мысли его были разрежены настолько, что он не сумел облечь их в слова. Только отметил: Рацлава не играла. Она была не занята, но все равно не играла – и это его поразило.

Самообладание Рацлавы было несравненно. Она владела своими чувствами куда лучше Кригги, но даже по ее лицу Лутый прочитал: беда. Губы Рацлавы стали брусничного цвета, так она их искусала – то, что свирель непричастна к этим ранам, Лутый понял сей же миг. Кожа была даже не бледной, а каменно-серой, и – Лутый заметил это не сразу, – мелко тряслись пальцы виднеющейся руки.

– Я нашел выход, – сообщил Лутый, надеясь, что жар его слов растопит ее ледяной страх.

Рацлава не просветлела, не обрадовалась. Сморщилась и бросила равнодушно:

– Как трогательно. Ты опоздал.

В Лутом взбурлило возмущение. Он оставил в зеркальной комнате половину души, кусок сердца и незамутненный рассудок – как она смеет такое говорить?

– Брось, – потребовал. – Я знаю, что Ярхо-предатель уже на подходе к Матерь-горе, но у нас еще есть время. Поднимайтесь. Кригга, ты должна провести меня к этим коридорам.

Он обернулся, и Кригга ответила ему протяжным воем.

– Да что с вами такое? – разозлился Лутый. – Вставайте! Чего расселись? Нужно пошевеливаться быстрее. Разгадать карту – это еще полдела, надо сладить с лабиринтом…

– Лутый. – Рацлава дергано, печально усмехнулась, как недоброй шутке. – Ничего мы не успеем.

Он набрал воздуха, чтобы гневно ответить, но Рацлава продолжила:

– Тебе на пути не попались ни сувары, ни марлы, верно? Ты хотя бы слышал их шаги?

Лутый не слышал и не видел, но даже не придал этому значения.

– Верно, – озадачился он. – Обыкновенно мне приходилось прятаться от суваров. Это и к лучшему – я нынче… не тот, что раньше. Вряд ли бы проскользнул тайно.

– Забавно, – ответила Рацлава. Ее тон заявлял, что ничего забавного не было. – Теперь пришел черед прятаться суварам.

Лутый теснее обнял полотна с тканью и снова посмотрел на съежившуюся у стены Криггу. Перевел взгляд на Рацлаву.

– Что происходит?

Губы Рацлавы дрогнули:

– Ярхо-предатель не на подходе, Лутый. Он уже в Матерь-горе.

Серебряная пряха VI

Горный ручей, стекающий по ступеням из валунов. Брызги белой пены над хрустальной водой.

Летнее солнце, нагревающее камень его век.

Угорье, по которому расстелился луг. Из разнотравья глаз Ярхо выхватил темно-малиновые метелки гореца и красные двугубые венчики мытника – было ли время, когда он смотрел другими глазами? Человеческими, к которым вёльхи не приваривали гранитные пластины радужин?

Может, и было. Ярхо уже не помнил.

Выше он собирался идти один – спешился, и его неживой конь послушно замер. Так и остался стоять изваянием, закованным в панцирь, – а другие кони, ретивые, холеные, те, что когда-то должны были жить в княжеских конюшнях, стали бы пощипывать травку.

Не осознавая, он похлопал коня по боку. Затем взглянул на руку, точно впервые ее увидел: чужое движение, откуда только взялось? Каменный Ярхо никогда так не делал. Может, раньше так поступал некто до него, да где он сейчас, этот некто?

Забавно выходило. Ярхо помнил дядьку, отца и мать, каждого из друзей и братьев. Любимых женщин, верных борзых и даже охотничьего сокола, которого ему подарили на посвящение в мужчины, – а себя не помнил. Какой у него был голос? Какая поступь? Какого цвета волосы – не серые же, словно куски базальта?..

Хьялма, будь он проклят. Если бы не его возвращение и смерть, ничто бы не пошатнуло те плиты, которыми ведьмы обнесли перерубленное тело Ярхо. А нынче – поди разбери, что происходит. Словно сместилось что-то, и сквозь щелочку слабо-слабо затянуло тем, от чего Ярхо давно отвык.

Он шел такими путями, какие больше никто не знал. Для существа подобного сложения Ярхо передвигался удивительно проворно – сноровисто поднимался по узким горным тропам, уверенно ступал по склону. У его ног крутилась скальная ящерица, и глаза ее, конечно, были белыми. Ящерка бежала, следуя звуку его шагов, удачно минуя мелкие камешки, катившиеся ей навстречу. А когда тропы стали совсем непроходимы, Ярхо вжался ладонями в отвесную громаду горы, и в ней с грохотом отомкнулась щель – тогда ящерица задрожала, и из ее глаз утек молочный дым.

Ходы Матерь-горы встретили его глухим молчанием. Иссякли шелест и щебет, а солнечный свет обратился подрагивающими огнями лампад. Ярхо шел вдоль стен из обкатанного гагата и кровавой яшмы, и лабиринт расплетался перед ним.

Он не кот, выискивающий мышей. Не волк, загоняющий добычу. Ему не было нужды вылавливать пленных Сармата, а тем было незачем прятаться. Матерь-гора сама разворачивала путь. И когда Ярхо понял, к кому его привели, то слегка согнул пальцы – не стиснул в кулак, не сжал на рукояти меча, однако и это движение показалось ему чересчур человеческим.

Мать, несносная женщина, в очередной раз не посчиталась с его желаниями. Ярхо бы предпочел начать с кого-нибудь другого.

Он бы догадался еще раньше, если бы она играла, но Рацлава сидела в стеклянной тишине. В палате из водянистого сапфира: пол был в крупных пологих наростах, один из которых заменял Рацлаве скамью. Ярхо отметил, в каком неудачном зале осталась слепая, – столько неровностей и помех. Он неспешно обогнул их все – вздутые глыбки, из которых камнерезы выточили сундучки; обтесанные утолщения, заменявшие столы и кресла.

Ярхо знал, что перед летним солнцеворотом марлы стремились угодить драконьим женам большеобычного. На Рацлаве не было ничего, кроме простого белого платья, – значит, так захотела она сама. Раньше марлы увешивали ее украшениями, а теперь никаких грузных перстней, браслетов и височных колец, должно быть, отвлекающих своим позвякиванием, – ничего, только чистая белизна.

Служанки всегда слишком привязывались к драконьим женам. Когда все заканчивалось, они уволакивали мертвых в подземный грот, где обмывали их, обряжали и оплакивали. Сармат пытался запретить им превращать Матерь-гору в усыпальницу – рычал драконом, угрожал человеком. Марлы шарахались, но упрямо продолжали ухаживать за драконьими женами даже после их смерти. Печаль марл была глубже их страха, и в конце концов Сармат махнул рукой.

– Здравствуй, – сказала Рацлава.

У нее было удивительно спокойное лицо. Ярхо бы даже сказал, умиротворенное. Но обе кисти крест-накрест лежали на коленях и дрожали. А когда Рацлава заговорила, ее голос сорвался – она сжала губы и вытянула шею; выдержала мгновение, чтобы оправиться.

– Слышала, твой брат погиб. Соболезную.

Ярхо не ответил.

– Жаль, правда, не тот, чьей смерти я бы обрадовалась.

Она горько хихикнула, и Ярхо подошел ближе.

– Ты торопишься?

– Нет. Еще есть время.

– Хорошо. – Она улыбнулась. Подушечки пальцев расправили складку на коленях. – Это хорошо…

Когда Сармат боялся, что воины Ярхо стали бы по привычке рубить и грязно резать, он знал: сам Ярхо, если того требовало дело, умел быть точным и осторожным. Он смотрел на Рацлаву снизу вверх и слушал ее, заведя руки за спину. На поясе у него висел нож: одновременно Ярхо примечал открытую шею с доступной жилкой и тело, не скрытое пышными слоями одежд. Но он бы лучше пробил ей сердце, так вышло бы быстрее и легче – удар Ярхо был поставлен хорошо. Мужская грудь, женская – без разницы, Ярхо знал, как пронзить с одного прицельного толчка.

Говорили, в нем не осталось ни капли милосердия – тогда что это?

Рацлава поднялась. Видать, страха перед Ярхо в ней совсем не осталось – только перед смертью. Иначе бы она, нащупав его панцирь, никогда бы не положила руки ему на плечи. Не приблизилась плавно, поднеся губы почти к самому углу его нижней челюсти, – выше не доставала, – будто хотела зашептать на ухо или поцеловать. Так и остановилась, а Ярхо ее не оттолкнул.

Почти занятно.

Он привык к Рацлаве, сопровождающей его на войне, – что было бы, случись ему сменить каменное облаченье на человеческую плоть? Изводился бы, что Сармат прибрал ее себе? Скучал бы? Было бы ему сейчас тягостно или больно?

Что должны испытывать живые люди, пришедшие убивать тех, к кому привязались?

Ладонь Рацлавы скользнула ниже и замерла над трещиной, которую в его доспехе оставили когти Хьялмы. Слегка касаясь, Рацлава провела рукой вверх-вниз, вправо-влево, сравнивая и примеряясь.

– Теплом тянет. Только очень слабо. Другие бы не почуяли.

Значит, позже Ярхо найдет Эльму-камнереза и потребует залепить его панцирь камнем прочнее прежнего.

Рацлава отступила, пригладила разлохматившиеся косицы. Дрожащие пальцы резко успокоились.

– Я хочу сыграть тебе, – сказала Рацлава. – Это моя последняя просьба, и ты не можешь мне отказать.

Ярхо – мог бы. Но не стал. Рацлава не тратила время на увещевание и плач, не бросалась ему в ноги и не жалась в угол. Крохотная ответная милость ничего не стоила. Тем более если Рацлава будет занята, окажется проще…

– Я не отниму много времени. Не убивай меня, пока я не закончу. – Она откашлялась, стараясь отвлечь от дрожи в голосе. – Ненавижу, когда песни остаются незаконченными.

Пальцы сомкнулись над свирелью.

– Я надеюсь, что эта песня станет моей лучшей. Если я не доиграю, мне придется вновь и вновь возвращаться сюда из чертогов Сирпы. Не хочу. Ты не тронешь меня раньше времени?

– Нет.

– Хорошо, – вновь протянула Рацлава, расправляя плечи. – Пожалуйста, сядь. Все же… так мне будет спокойнее.

Она всплеснула рукой, указывая на каменные наросты вокруг. Это была уже вторая просьба, но если Ярхо согласился на первую, спорить из-за последующей он счел беспричинным.

Когда он опустился на скамью напротив и чуть сбоку, Рацлава произнесла:

– Благодарю. Ты очень учтив. – Ее голосом можно было ковать железо.

Она окончательно выровняла дыхание. Обернулась, осторожно шагнула назад и привычным движением нащупала скамью; села так, как Ярхо ее и застал. Пошевелила пальцами – дрожь так и не вернулась. Затем взяла свирель, расположила руки и начала играть.

Рацлава прикрыла глаза. Ее грудь набрала и вытолкнула воздух, а горло задрожало. Белые локти приподнялись и мягко опустились. На миг Рацлава отняла губы от свирели – чтобы вдохнуть, – и тут же прильнула снова.

Ее пальцы порхали, напоминая ловких многоногих паучат. Ярхо решил, что она над ним издевается.

– Что ты делаешь?

Лоб Рацлавы слегка сморщился, увлеченно изогнулись брови. На подушечках пальцев выступила кровь.

Выглядело так, словно Рацлава мгновенно слилась со своей музыкой – она проживала ее и сама же в ней тонула. Только когда она играла, Ярхо ничего не слышал.

Рацлава ткала тишину.

– Не глупи, – сказал он и заметил, что его голос стал приглушенным.

Свирель не отдавала звуки, а втягивала их в себя. Она жадно впитывала все, до чего только могли достать ее сети-щупальца. Воздух отяжелел и, закрутившись, двинулся в сторону Рацлавы; свирель распылялась, и кто бы знал, что сумело бы ее насытить?

Ярхо захотел еще что-то сказать, да сам себя не услышал. Собрался достать нож – не вспомнил, где он.

Свирель поглощала отдаленные шорохи и верткие мысли, тянула к себе стены из водянистого сапфира и всасывала невидимые, отлетающие от палаты кусочки-ниточки. Ярхо ощущал это каменной кожей и чувствовал, как и его тоже старались приблизить к себе и вобрать вовнутрь.

Мир померк и закружился в совершенной довлеющей тишине. Вихрь слущивал с Ярхо призрачную гранитную крошку и вытравливал то, что залегало глубже.

Тогда-то он впервые разобрал мотив. Незатейливая княжегорская колыбельная: птицы слетались к плачущему младенцу.

Сорока приносила блестящие побрякушки и позвякивание серебра, но у нее не выходило успокоить мальчика – он не слушал, ибо не хотел становиться купцом.

Прилетала горлица, садилась на люлечку и расправляла сизые крылья. Младенец пугал ее затяжным плачем – он не хотел быть жрецом.

Мальчика старались утешить грач, вертишейка и жаворонок, но он продолжал хныкать, не желая становиться ни пахарем, ни плутом, ни ремесленником. Тогда у изголовья тяжело опустился черный ворон, и мать схватила метлу, чтобы его прогнать.

«Без толку прогонять меня, женщина, – ответил ворон. – Твой сын хочет быть воином – значит, когда он вырастет, я все равно его заберу».

Ворон смеялся, а мать замахивалась и говорила, что он глуп и сына она ему не отдаст.

Может, если не мать, то няньки пели Ярхо о страшных битвах, с которых ему будет суждено вернуться. Знали бы, в кого он вырастет, – поостереглись бы желать ему возвращения.

Панцирь сдавило так, будто его до сих пор терзали драконьи когти, а каменная пластина тянулась к позвоночнику – или наоборот. Но затем все отпустило, тишина преисполнилась колыбельной музыкой, и Ярхо стало так легко и безмятежно, как не было уже больше тысячи лет.

* * *

Рацлава вытерла пальцы о юбку.

В голове гудело: не каждый день ткешь лучшие песни. Но сегодня получилось удивительно хорошо, ведь – Рацлава помнила это еще по своему брату Ингару – всегда легче ткать из тех, кто тебе благоволит.

Она осторожно привстала. Ноздри расширились: как зверь, она нюхала воздух в попытке учуять изменения. Тишину нарушили лишь упругие кошачьи шаги – Лутый, подглядывающий за ними, осторожно скользнул в чертог.

Рацлава догадалась, что если уж он рискнул появиться, то все получилось.

– Лутый, – произнесла она одними губами. От счастья выступили слезы. – Я ткала из камня.

– Я слышал, – ответил он ей на ухо. Придержал, когда Рацлава неустойчиво покачнулась. – Идем.

В отличие от нее, Лутый не позволял себе радоваться или удивляться – он был очень собран. Одной рукой подхватил ее под локоть, другую положил ей на спину и бесшумно и быстро повел Рацлаву к выходу.

Напоследок Рацлава обернулась и пусто взглянула туда, где должен был остаться Ярхо-предатель. Лутый наверняка приблизился к Ярхо, чтобы проверить, действительно ли она его околдовала, но Рацлава бы все равно ничего не поняла. А ей было чудовищно любопытно.

– Это правда? – зашептала невесомо, вцепляясь в запястье Лутого. Он и без того держал ее крепко – чтобы не поскользнулась и не налетела на препятствие.

– Да, – ответил таким же шепотом. Невзирая на все его усилия, Рацлава поняла, как глубоко Лутый был потрясен. – Он спит.

Яхонты в косах VII

Летний солнцеворот чествовали все Княжьи горы. Самую короткую ночь в году встречали разгульными танцами и громкими песнями. Говорили, что травы, собранные накануне, имели особую силу, а пламя костров несло исцеляющий жар. Речной воде рассказывали о своих заветных желаниях, и та уносила их вместе с брошенными лепестками цветов.

Не было любовных клятв крепче, чем те, что давали в эту ночь, как и не было ночи, больше пригодной для любви, чем эта. Где бы ни праздновали летний солнцеворот, в княжествах или Пустоши, всюду ощущалось: гуляния – для почитания молодости и счастья. Не оставалось ничего, кроме зноя и лукавой хмельной темноты, которая разбивалась светом огней. Людям полагалось петь до хрипоты, пить мед и вино и есть сыр с тмином.

Айхи на высокогорьях сулили: за летним солнцеворотом придут холод и морозная мгла. Они не очаровывались боем шаманских бубнов и соцветиями, которые распускались на пиках летом. Радовались благостному солнцу и потеплевшему небу, но не позволяли себе забывать, что все в мире недолговечно, все – крутящееся колесо, а Молунцзе, покровитель праздника, жесток и обманчив.

Но княжегорцы и тукеры веселились так, будто могли прогнать зиму звоном и хохотом. Прыгали через костры. Заговаривали ленты, чтобы затем связать свою руку с рукой того, кто мил. Боялись заскучать, ведь ходило поверье: заснешь на летний солнцеворот – не женишься и замуж не выйдешь.

Сармат думал, что он-то, наверное, не спал в эту ночь с самого младенчества.

Чем дольше ему полагалось оставаться в человеческом теле, тем тяжелее было превращаться. Оттого в дни после летнего солнцеворота Сармат становился уязвимым и истощенным.

Чешуя горела, продавливала мышцы и прилипала к позвоночнику. Сармат пытался соскрести ее с себя, как горящий заживо – полыхающую одежду, но было нечем. Обе лапы не слушались, а крылья выворачивались. Он катался по полу и бросался на стены. Он кусал себя за бедро и брюхо.

Весело воровать деревенских девок и пугать врагов, а это – весело ли? Каждый раз в ночь, подобную этой, Сармат думал, что отдал бы все, лишь бы встретить летний солнцеворот иначе. Танцевать или ворковать с какой-нибудь красавицей, как раньше, но позже признавал: давно нет того беспутного княжича, которому все лишь бы задирать братьев да соблазнять девиц. Его грехи тяжелы, как и велика его сила. То, на что он себя обрек, ничто по сравнению с тем, что обрел.

Он лежал в чертоге, весь в пламени и рубиновой чешуе, и напоминал себе: его дела – в крови, его руки – в крови, его имя – в крови, но именно поэтому оно, имя, призыв и проклятие, лязгало громче, чем громовой раскат, и застывало на тысячах губ. Именно поэтому Сармат оказался сильнее всех, кого знал, и его боялись и любили.

И это всего стоило.

Драконий рев перешел в пронзительный человеческий крик. Сармат изогнулся и оперся на дрожащие руки, выполз из-под сброшенной оборотничьей кожи.

Пекло уменьшившиеся глаза. Саднило органы, стянутые в несоразмерно крохотный узелок. Сармат поднялся и неустойчиво шагнул вперед.

Он не нашел брата в соседних палатах, хотя Ярхо всегда дожидался его там. Должно быть, каждый раз проверял, выдержал ли Сармат превращение – так отчего не проверил сейчас? Сармата встретили лишь сувары, и прислужников было больше обычного. Они бросились к нему, маша каменными ручками, но Сармат чувствовал себя слишком дурно, чтобы разбирать их бессловесную речь. Он гаркнул на них тихим человеческим голоском и, едва разбирая дорогу, нащупал бадью с водой.

Он обратился к суварам не раньше, чем обдал тело ледяным потоком, чтобы смыть кровь и пот, насухо вытерся и оделся. Затем, чтобы прийти в себя, опустился на стул и несколько мгновений сидел в совершенном молчании.

– Где Ярхо? – спросил он, потирая ладонью лоб. Сувары заскрежетали каменными конечностями, но замерли, стоило Сармату поднять на них взгляд.

– Он приходил в Матерь-гору?

Череда кивков.

– Он убил моих пленных?

Неясные жесты.

– Как любопытно, – сказал Сармат мягко, с придыханием, и в низком голосе послышалась колючая хрипотца. Сувары шарахнулись от него, как если бы он принялся буянить.

Сармат поднялся, тяжело опершись о колени. Не говоря ни слова, взял саблю из груды заботливо принесенных вещиц и направился к выходу.

Он не нуждался ни в проводниках, ни в подсказках. Матерь-гора слушалась его беспрекословно, и не было существа, который разбирался бы в ее коридорах искуснее, чем он. С ним не мог сравниться ни Ярхо и ни один из камнерезов или слуг. Матерь-гора не смела подшутить над Сарматом или вывести его куда-то против его воли. В конце концов, с матерью у него всегда было полное понимание.

Он только подумал о брате, и ходы послушно легли ему под ноги. Сармат шагал быстро и твердо, не спуская ладони с сабельной рукояти, и стены мелькали и менялись вокруг него сверкающей мозаичной лентой.

Он остановился у палаты из водянистого сапфира – ее вытесал один из прежних камнерезов, вдохновившись видом Перламутрового моря. Пол пузырился причудливыми волнами – одни из них так и остались мерцать покатыми валами, из других же появились скамеечки, кресла и сундучки.

Здесь Сармат нашел Ярхо. Брат сидел к нему спиной, и рядом с ним не оказалось ни тел, ни кровавых пятен.

– Как это понимать, Ярхо? – спросил он спокойно.

Эта собранность сейчас была его лучшим оружием. Сармат успел ясно и выдержанно подумать обо всем – о втором предательстве Ярхо и о заговоре слуг. О том, как будет уходить, если его опасения окажутся правдой. Если так, Сармат заставит коридоры Матерь-горы опутать и задушить всех, кто замыслил недоброе. Ярхо и раньше не отличался хитростью – сейчас же он не успеет выхватить меч, как окажется на дне Кантту-Тоно, рудного города.

– Братец? – переспросил ласково.

Ярхо не повернулся.

Глупец. Сармат убил трех братьев – неужели четвертый окажется ему не по зубам?

Он плавно извлек саблю из ножен. Его человеческое тело было не тем, что прежде, когда Сармат ежедневно упражнялся в ратной науке, однако он остался достаточно ловким, чтобы подобраться неслышно, как хищник к жертве.

Ярхо по-прежнему не отвечал. Сармат понимал, что сабля отскочит от камня и не убережет, но поможет выиграть время; занеся руку как для удара, он в один полупрыжок оказался напротив Ярхо, лицом к лицу.

Глаза брата были закрыты. Черты выглядели странно умиротворенными.

Сармат опешил. Тогда он обрушил саблю на каменное плечо, высекая тошнотворный скрежет.

– Ярхо! – рявкнул он.

Ударил по шее, не жалея любимой сабли, и это принесло плоды. Каменные веки приподнялись, и на Сармата глянули помутившиеся, точно запыленные, обсидиановые зрачки.

– Что с тобой сделали? – спросил Сармат, наклоняясь. Его голос был чужой, бесцветный – нельзя было разобрать, гневался он или переживал.

Ярхо выглядел рассеянным и оглушенным – впервые за все то время, что носил каменную кожу. Сармат отложил саблю и взял его за плечи.

– Надеюсь, – проговорил Сармат страшно медленно, – ты сможешь объяснить мне это, братец.

* * *

Забавно. За последнее время произошло столько всего, что Лутому следовало бы запомнить, но ярче всего он запомнил только одно: у него страшно дрожали руки.

От волнения его зрение стало остро как никогда – Лутый различал даже мельчайшие узоры мозаики, когда крался по полумраку лабиринта, – но пальцы тряслись так, что лампадку пришлось отдать Кригге. Правда, и Кригга справлялась немногим лучше. На стенах плясали длинные тени. Отсветы от лампадки скользили неровно, а самоцветы, выхваченные глазом Лутого, бешено сменялись другими, оттого весь ход казался ему безумно-танцующим, хитро подмигивающим, бесконечным. Даже темнота была не холодная, а пряно-коричная, душная, и вокруг – камни и золото, а света все меньше и меньше, почему, боги, почему, так ведь ничего не стоит сбиться…

Ногти царапали ткань. Лутый разворачивал полотна, чтобы свериться, и свертки падали, потому что руки уже ничего не держали; лоб взмок, а дыхание участилось и стало совсем поверхностным. Лутый вглядывался в наполовину смазанные угольные чертежи – ничего страшного, убеждал он себя, он и без того все помнит. А потом принимался мысленно упрашивать: не сходи с ума раньше времени, не сходи, сначала – выберись на поверхность…

Кригга помогала ему как могла – она бродила возле этих коридоров, пока Лутый сторожил Рацлаву, играющую Ярхо-предателю. Лутый и Кригга распутывали лабиринт, а Рацлава, обессилевшая из-за своей песни, следовала за ними: изнеможенно цеплялась то за локоть Кригги, то – за ее спину и бок.

Темнота обступала все плотнее. Выхода – не видать.

– Сколько проспит Ярхо-предатель? – всхлипнула Кригга.

Не будь Рацлава такой измученной, она бы наверняка огрызнулась – мол, не так часто усыпляет каменных воинов, чтобы знать это. Лутый понимал: Ярхо мог скинуть с себя оковы колдовского сна и нагнать их. Мог воротиться и сам Сармат-змей, уверенный, что все его пленные мертвы.

– Посвети, – хрипло потребовал Лутый, и Кригга подняла лампадку повыше.

Дрожащий палец погладил полотно: Лутый внимательно следил за сплетением лабиринта, и ему показалось, что следующая развилка была зеркальным отображением карты.

– Лутый, – позвала его Рацлава.

Он отмахнулся.

– Направо, – сообщил, утирая лоб. Ладонь была непослушная, чужая. – Идем скорее.

А что, если он ошибся? Самонадеянно принял за выход то, что им никогда не было, и они торопились к тупику?..

– Лутый! – Теперь Рацлава держалась за плечо Кригги. – Я слышу шаги.

Лутый выругался сквозь зубы.

– Ярхо? – спросил он отрывисто, отшвыривая ткани с ненужными кусками карты. Он оставил себе всего одно полотно и крепко зажал его под мышкой.

– Нет. – Рацлава качнула головой.

Лутый перекинул ее руку через свою шею: теперь станет неудобно сверяться с чертежами, но беглецы пойдут быстрее.

До него тоже донесся звук шагов. Это был стук камня о камень, но – множественный, рассеянный. Легче, чем шаг ратников Ярхо. Грубее, чем плавная поступь марл – еще бы! Марлы были слишком нежны и пугливы, чтобы помешать пленникам, но сувары… Лутый до сих пор помнил, как болели бока от их ударов.

Должно быть, слуги встревожились, когда Рацлава околдовала Ярхо, а Лутый и Кригга бросились искать выход.

Соберись, приказал себе Лутый и утянул драконьих жен за собой. Ниточка за ниточкой, коридор за коридором: он шагал и то и дело бросал взгляды на угольный чертеж. Однажды Лутый ошибся и свернул раньше, чем следовало бы, но вовремя спохватился – забормотал проклятия и воротился обратно.

Однако Матерь-гора оказалась хитрее, чем мог бы предположить раб. Она приготовила для него два хода, извивающихся совершенно одинаково. Один направо, другой – налево: как тут угадаешь, как правильно читать карту? Зеркально или нет?.. Пришлось выбирать наобум – свернуть направо, чтобы позже наткнуться на тупик. И как ошпаренному бежать обратно, волоча за собой драконьих жен.

А на развилке их уже поджидали сувары. Здесь Лутый сплоховал: он, самый внимательный и собранный, позволил себе засмотреться на карту. Поэтому не сразу заметил слуг и налетел на них в полумраке – согнулся, когда ему в живот впечатался каменный кулак. За его плечом завизжала Кригга: лампадка выпала из ее рук и раскололась, лишив их последнего послушного огонька.

– Твою мать, – простонал Лутый. – С дороги!

Он даже не удосужился их пересчитать – шесть? десять? дюжина? – и понесся, лавируя меж ними. Лутый рванул за собой Рацлаву, надеясь, что так суварам будет тяжелее ее схватить. Он услышал, как затрещала ткань ее верхней юбки, стиснутая каменными пальцами. Рацлава приостановилась, накренилась; Лутый обернулся – драгоценные камни на стенах были единственным, что еще призрачно мерцало во мраке.

Рацлава подвернула ногу. Видать, сильно, и дальше могла лишь хромать – Лутый понимал, что поступает жестоко, но выбор у него был не лучший: либо бросать ее, либо по-прежнему тащить за собой. Рацлава даже не вскрикнула. К чему-к чему, а к боли она привыкла.

Зато закричала Кригга – Лутый разглядел, как она изогнулась, когда сувар схватил ее за косу. Это было пронзительно и страшно, но Лутый не стал возвращаться – он решил, что поможет им всем, только если продолжит двигаться. Он неловко хлестнул ближайшего сувара тканью – для острастки, хотя знал, насколько это было бесполезно. Но и в карте Лутый уже не нуждался: если он все правильно понял, им оставался последний коридор.

Его пальцы беспорядочно перебирали по стенам. Рацлава тяжело дышала ему на ухо. Кригга выбивалась из рук суваров.

Коридор кончался глухой стеной, у которой возвышались Ярховы ратники – двое, с обнаженными мечами. От страха Лутый споткнулся, и сувар навалился ему на плечи.

– Что ты делаешь? – завопила Рацлава, теряя опору.

Другой сувар ухватил ее за складку ткани на спине – выше не доставал.

Лутый сбил локоть о каменный лоб.

– Там воины Ярхо, – произнес он сипло, и его сердце оборвалось. – Всё.

Если от суваров они бы еще могли убежать, то от каменных ратников – не в жизнь. Лутый подойдет, и его тотчас же зарубят.

– Они не двигаются, – зашипела Рацлава. – Я их не слышу.

Сувар попытался размозжить его запястья, но Лутому удалось вывернуться.

– Ярхо-предатель спит. – Голос Рацлавы был ядовитым и ледяным. – Они не очнутся без приказа.

Рацлава вновь выглядела пугающе спокойной – хотя Лутый замечал, как боязливо она прижимала предплечья к груди, чтобы драконьи слуги не раздавили свирель.

– Да откуда ты зна… – Каменная ступня опустилась на его ногу, и Лутый взвыл от боли.

Ему казалось, что сувары нарочно калечили драконьих жен не так сильно, как его, – может, еще надеялись вернуть их Сармату-змею живыми. Дескать, пусть сами с ними разбирается. Вряд ли суварам до этого приходилось убивать кого-то, кроме рабов, да и тех – не по случайности.

– Иди, – велела Рацлава холодно.

Лутый понял: ей не было его жаль, как не было жаль себя или Криггу, чью косу до сих пор сжимали в каменном кулаке. И Рацлава знать не знала, взаправду ли воины Ярхо погружены в глубокое оцепенение – может, они оживут, едва заслышав людские шаги. Пропадать так пропадать.

Он подлетел к стене, уже готовый ощутить, как меч опускается на его хребет, – но ратники не шелохнулись. Лутый не успел это осмыслить. Только прижал ладони к стене и понял, что в ней не было ни намека на замочную скважину.

Лутый принялся ощупывать шершавую горную породу. Когда он согнул колени, его ухо стиснул сувар.

– Сука, – рявкнул Лутый. – Прочь!

Здесь только он и глухая стена, которая должна была оказаться дверью. Только Лутый и его последняя загадка – а иначе бы тут не стояли эти ратники; Ярхо не отправил их на войну – значит, им причиталось перехватывать беглецов.

И суварам Лутого не отвлечь.

Он дернулся, и его обожгла дикая боль – наверное, в каменных пальцах остался кусочек уха. За ворот покатились горячие липкие капли.

Когда Лутый нащупал углубление, из рук воинов сиганули мечи – по обе стороны, крест-накрест перед его лицом, и если бы Лутый оказался чуть менее проворен, ему бы отрезало кисти или нос.

Сувар попытался ухватить его за грудки, но Лутый уже распрямился в полный рост.

– Это все, остолопы? – спросил он дерзко. – Это все, что вы можете сделать?

Больше каменные ратники не шевелились – должно быть, не понимали, и дальнейшее требовало приказа их предводителя. Да, мечи могли двинуться снова, но что Лутому его жизнь, что его дрожащие пальцы или прямой веснушчатый нос? Забирайте, забирайте, только пусть эта дверь откроется, пусть…

Очертания напоминали проход – Лутый старался не порезаться о лезвия, однако – резался, и давил на углубление руками. Он отбрыкивался от суваров так, чтобы камень шарахнулся о камень или ратниково железо…

Стена надсадно застонала. Мечи преграждали ход посередине, и Лутый, сам уже напоминавший скалу, давил сверху и снизу – его шея была мокрой от крови и пота. Казалось, что его кости и мышцы звенели, как туго натянутая тетива – еще чуть-чуть, и лопнут, а коленные чашечки вывернутся и треснут, и он рухнет, подставляясь суварам под тумаки.

Камень сдвинулся. Раздался скрежет – словно дюжина несмазанных петель. В узкую щель брызнул свет, и он был для Лутого обжигающим, как сотня белых огней. Тонко потянуло запахом – воздуха, свежести, лета. Лутый последний раз наподдал с ноги, зарычал от усилия и боли: суварьи пальцы-тиски раздирали ему спину.

Это не воины Ярхо. Это всего лишь прислужники, пригодные только для того, чтобы разносить пищу и понукать рабов – разве это помеха после того, как раскрылась гора?

Рацлаву не били, только крепко держали. Она поступила умно: прижала ладони к шее, прикрывая грудь, – так Лутый, дернув ее к себе, не переломал ей руки, хотя сейчас это было бы немудрено. Он заставил ее пригнуться, чтобы не напороться на перекрещенные мечи, и проползти под ними наружу.

С Криггой оказалось сложнее – за ней и возвращаться было дольше. Сувары никак не желали выпускать ее волосы, и Кригге пришлось пожертвовать кончиком косы. Она выждала момент и рванулась что есть силы: хорошо, успел подумать Лутый, что волосы – не ухо. Отрастут.

Лутый сцепился с окружившими ее суварами, чтобы дать Кригге возможность высвободиться, добежать до выхода и перебраться на ту сторону. Он юркнул за ней следом и ухватился за ее руку, когда собрался проползти сам, – но сувары повисли на его лодыжке, а Лутому совсем не хотелось расставаться еще и со ступней. Однако его кожа была взмокшей, и лодыжка заскользила в каменных пальцах.

– Что вы сделаете нам, а? – безумно захохотал Лутый, поднимаясь. Оступился, придержался за рыдающую Криггу. – А?

Суварьи рожи за мечами стали будто бы удивленными, перепуганными, хотя уж не камню выражать чувства. Сувары таращились не на Лутого, а на то, что было вокруг него – целый мир; и так и не решились оставить свой оплот.

Тогда Лутый впервые взглянул на небо. Тут же отвернулся и заплакал – то ли от чувств, а то ли от того, что свет был слишком ярок, невыносимо смотреть; перед глазом заплясали черные мушки. В жилы хлынуло сладкое, чистое восхищение. Все показалось сказочным и совсем нездешним – солнце, горы, воздух, и простор, боги, какой был простор!.. Не торопись он так и не будь он наполовину ослепшим из-за света, расцеловал бы землю под ногами.

Лутый думал, что Рацлава могла плакать, только если у нее отбирали свирель или боль от игры превышала ту, которую положено выносить человеку. Однако Рацлава так и не перестала рыдать, даже когда они направились к подножию Матерь-горы, – не стенала, не всхлипывала, только роняла крупные прозрачные слезы. Лутый догадывался, что Рацлаве с ее слепотой в Матерь-горе приходилось тяжелее всех, и, вырвавшись на волю, она захлебывалась счастьем.

Пальцы Лутого тоже не перестали дрожать. Стало только хуже. Вскоре затряслись руки и – немного – ноги: так мышцы отходили от напряжения. К счастью, Лутый мог идти, но когда беглецы вышли к горной речушке, даже не сумел сложить руки ковшиком, чтобы напиться. Кригге пришлось ему помочь.

– Я не седой? – полюбопытствовал тогда Лутый.

Лицо у Кригги было землисто-бледное.

– Нет.

Распрекрасно.

В тот день внутри Лутого распускалась безудержная радость, но ее отягощал животный страх. Небеспричинный: Лутый боялся погони и гор, по которым они шли. Боялся, что они не успеют достигнуть видневшегося перелеска прежде, чем воротится Сармат-змей, – а если не укрыться среди деревьев, пиши пропало.

Рацлава была что набитый мешок – Лутому с Криггой приходилось следить за каждым ее шагом. Даже зрячему стоило опасаться горных троп, что уж говорить о слепой? Рацлаву подхватывали, ставили на ноги и держали под руки. Лутый мог бы нести и настоящий мешок, который заготовила Кригга, но он потерял его еще до того, как понял: сувары не намерены прощаться мирно.

Пока Лутый был занят картой, а Рацлава – свирелью, Кригга взяла на себя хозяйственные заботы. Она собрала одежду и пищу – жаль, что все пропало. Зато она отпорола одну из верхних юбок и превратила ее в съемную, которую каждый день повязывала вокруг любого из своих платьев, ожидая побега. Выпросив у благосклонных марл иглу, она прикрепила к изнанке юбки большие карманы и вшила внутрь монеты и драгоценные камни. Лутый не знал, сколько у Кригги было таких карманов, но думал, что хватило бы и на подкуп, и на ночлег, и на дальнейшую жизнь.

Маневр с юбкой был умен. Конечно, Кригга могла бы просто наполнить еще один наплечный мешок, но в потасовке Лутый выпустил бы и его. Так они распределили тяжести на пару – Кригге причиталась доля полегче, из золота и побрякушек, – а Лутый вел Рацлаву. Лодыжка, которую она подвернула при побеге, опухла и покраснела, Рацлава едва наступала на поврежденную ногу, но Лутый нещадно понукал подруг. Те старались и держались стойко. Он подбадривал их и тут же подгонял еще яростнее, почти не давая времени на сон и отдых, – быстрее, вниз, по угорью…

Только единожды они развели костер: Кригга прижгла Лутому рану на ухе, – чтобы не пристала хворь, – а все остальные ночи проводили в темноте. Ели они что придется. Пили из горных ручейков.

– Хорошо, что мы сбежали летом, – заметил Лутый. – А то бы сразу померли.

Его спутницы были слишком измотаны, чтобы отвечать.

И однажды, ближе к вечеру, они достигли перелеска и схоронились в зарослях. Подле Матерь-горы не рисковали показываться ни крупные хищники, ни лиходеи, но все же Лутый призывал быть настороже.

Беглецы устроились под небольшим холмом. Рацлава сразу же уснула, свернувшись калачиком; Лутый сторожил рядом. Прислонившись спиной к земляному валу, он стянул сапоги, чтобы трава щекотала ступни.

Он продолжал бояться, но ему вновь стало так щемяще-радостно, что захотелось закричать на все голоса. Удержаться было несложно: мозги имелись, да и ко сну уже клонило страшно.

Кригга вернулась, набрав в подол мелких кислых ягод – зато кругленьких и аленьких, а ничего крупнее у Матерь-горы все равно не росло.

– Ночи коротенькие пошли, – сказала Кригга, устраиваясь под боком. – Любопытно, когда летний солнцеворот?

Лутый пожал плечами и положил в рот целую пригоршню ягод.

– Сколько дней прошло как мы сбежали? Ты считаешь, Лутый? Три, четыре?

У него уже язык не ворочался от усталости, так что в ответ Лутый только молча приподнял пальцы.

– Хорошо, – кивнула Кригга. – Спи, я погляжу.

Лутый булькнул что-то в ответ, едва успев дожевать, и зрение рассеялось окончательно: вот мутный лесочек, вот спящая Рацлава и Кригга, сидевшая в закатных лучах, – у нее растрепанная коса и покрасневшая от солнца шея, блестящая от испарины.

Он проснулся среди ночи оттого, что Кригга трясла его за плечи. Сначала Лутый подумал, что это справедливо – пришла его очередь сторожить, но быстро смекнул: не за тем подняли.

– Молчи, прошу, – прошелестела она.

Лутый сел. Заметил в ночной мгле фигуру Рацлавы – похоже, она проснулась сама, а Лутый провалился в сон так глубоко, что его не разбудил даже рокот в поднебесье.

Из всего, чем можно было прикрыться, у них остался только платок, который при побеге Кригга повязала себе на шею. Лутый сказал подругам спрятаться под ним, а сам юркнул в траву, съежился, зарылся.

Если повезет, так дракон их не заметит.

Лутый прижимался к земле и чувствовал, что та дрожит. Он никогда не видел Сармата-змея, но представлял, как он подбирался к ним все ближе и ближе, как летел над их неказистым лагерем и макушки деревьев почти щекотали ему брюхо…

Кригга хотела узнать, какой из дней – летний солнцеворот? Этот, раз Сармат спешил домой, чтобы обратиться в человеческое тело.

Лутый выбрался не раньше, чем иссяк последний подозрительный звук, а перелесок зажил по-прежнему – ветерок, сверчки, цикады.

– Эй, – свистнул тихонечко.

Кригга вынырнула, дрожа от волнения. Лица Рацлавы Лутый разглядеть не мог – ночь выдалась не слишком звездная, – но заметил, что она скрещивала руки на груди. Хмурилась, наверное.

– Что теперь будет? – выдохнула Кригга.

– С нами? Ничего, – заверил Лутый. – Мы направимся дальше. Я назову Сармата бестолочью, если пошлет за нами своего брата. Идет война, помните? Не думаю, что она успела закончиться. Как Рацлава оправится от последней песни, сможет вселиться в какую-нибудь зверушку и выгадать нам безопасный путь – правда, Рацлава? А то выйдем на какое-нибудь поле, а там воины Ярхо с князьями режутся. Вот будет умора.

Никто не засмеялся.

– Он нас не заметил? – боязливо уточнила Кригга.

– Если бы заметил, так мы бы уже заживо горели. – Рацлава хмыкнула. – Ты так уверен, что Сармат не пошлет погоню?

– Я надеюсь, – уклонился Лутый. – А его самого нам пока бояться нечего – пусть кукует в человеческом теле и разбирается со своими домочадцами.

– Домочадцами, – едко хмыкнула Рацлава. – О да.

Кригга ничего не сказала, а Лутый ударил себя по колену и вздохнул неожиданно горько:

– Знаете, вот кому бы я сейчас не позавидовал, так это тем, кто остался в Матерь-горе.

* * *

– Эльма-Эльма, – пожурил Сармат. – Как нехорошо вышло.

Ему ответил нечленораздельный жалобный стон.

– Я очень уважал тебя, Эльма. Ты единственный из камнерезов Матерь-горы, которого я застал, проснувшись тридцать лет назад. Я восхищался тем, как ты и твои предшественники, заселившие мою обитель, обращались с драгоценными камнями. Какие вы создали чудесные палаты! Поэтому я всегда шел на уступки, ты помнишь?

В мастерской Эльмы царил полумрак – в бешенстве Сармат разбил несколько лампадок. Сейчас же, успокоившись, он сидел на скамеечке у стены, а камнерез пытался выползти из освещенного пятна в тень. Хотя должен был понимать, насколько это бессмысленно: Ярхо высился по правую руку от Сармата. Один его шаг – и он схватит старика и раздавит, как подгнивший орех.

– У нас был уговор, Эльма, – беззлобно напомнил Сармат. Он сцеплял пальцы между коленей, лениво стирая с кожи рдяные брызги. – Я позволял тебе властвовать над рудными норами и создавать удивительные сокровища так, как тебе охота. Я не тревожил ни тебя, ни твоих учеников. Я отдавал тебе всех рабов, которые посылали мне княжества, и я никогда не вел им счета. Я ни разу не спускался к тебе, чтобы полюбопытствовать, боясь нарушить твой покой. Так чем же все обернулось, мастер?

Эльма охнул, продвигаясь на четвереньках. Он рвано дышал. Его лицо и длинная белая борода были заляпаны кровью – и чужой, и собственной, – начинал заплывать глаз. Рубаха на горбу была разорвана.

– Нынче я узнаю, – продолжал Сармат, – что мне подарили ушлого пленного – знаешь ведь, мне никогда не было дела до этих каторжников. Более того: твоя ученица снюхалась с рабом и позволила ему снюхаться с моими женами. Ты понимаешь, Эльма? С моими женами.

– Пожалуйс-ста, – прокашлял старик, плача.

– Нет-нет, дослушай. – Сармат поднял ладонь. – Ведь ты подоспел лишь к развязке беседы с твоей ученицей. Как все ладно вышло, не так ли? Я воюю, а в моем доме плетутся интриги. Твоя девка с какого-то ляду показывает рабу карту, а тот ее разгадывает. Одна из моих жен околдовывает моего брата. Другая сбегает вместе с ними, прихватив часть моих сокровищ. Об этом непотребстве мне сообщает твоя ученица, и ей помогают сувары – я бы сказал, что слуги были смешны в своей попытке рассказать мне обо всем жестами, но ты ведь догадываешься, Эльма? Мне не до смеха.

– Пожалуйста, господин…

– Вернись на свет. Я хочу тебя видеть. Ярхо, будь так добр.

Тот сделал пару размашистых шагов и подхватил камнереза одной ладонью. Грубо швырнул к ногам Сармата.

– Я ничего не знал!..

– Это тебя не оправдывает, друг мой, – покачал головой Сармат. – Нужно было лучше следить за своей ученицей.

Маленький и сморщенный, Эльма скрючился в освещенном кружке. Сармат глядел на него из полутени, и он был весь – чернота и медь, блестящая от неверных отблесков.

– Прошу…

– О чем же? – удивился Сармат, потирая запястье. Кости ныли после превращения, и расправа далась ему нелегко. – О милосердии? Ох Эльма-Эльма. Идет война, и я не могу отправлять каменных воинов за пропажей – каждый из них на счету. Я, конечно, жаден, но меня удручает не столько потеря, сколько то, что… – Сармат показал зубы в оскале. Задохнулся в гневе, но сумел совладать с собой. – То, что меня оставили в дураках. Ты слушаешь меня, мастер?

– Я верно служил тебе, господин… и буду впредь…

– Не тебе решать, – улыбнулся Сармат, – будешь или нет.

У него в глазах, темно-агатовых с молниевыми прожилками, виднелась зверская злоба и голод. Сармат всегда был взбалмошен и несдержан, но сейчас понимал, что не позволит выплеснуть наружу все, что ему хотелось, и оттого его перекручивало изнутри.

Он не обвинит Ярхо в безалаберности и не пошлет, как охотничьего пса, на поиски жен и хитрого полудурка. Не стянет ценных воинов и не разбросает их по горам из-за трех беглецов. Не похоронит суваров на дне Кантту-Тоно – за то, что не сумели остановить безобразие. Не свернет шею Эльме.

Потому что они все ему нужны: Ярхо, воины, сувары, Эльма.

И поэтому ему придется себя усмирить.

– Мастер. – Сармат встал и подошел к Эльме. Опустился на корточки. – Страшно, да? Подводить меня всегда страшно.

Тот зажмурил слезящиеся глаза, чтобы не видеть ни Ярхо, ни Сармата – ни то, что лежало глубже в тени.

– Будь осмотрительнее, когда выберешь себе ученика в следующий раз. За следующую промашку я с тебя шкуру спущу.

Больше не глядя на него, Сармат выпрямился и указал на Ярхо.

– Я не трогал твои руки, так что собирайся и приступай к работе. Залатай моему брату трещину в панцире. Ее оставил ныне мертвый дракон, так что постарайся на славу. Не хватало еще, чтобы через эту трещину вывалилось сердце.

Он обернулся на каблуках. Эльма глядел на него круглыми ошалелыми глазами.

– Мне повторить?

– Нет, господин, – снова заплакал мастер, вставая на ноги. – Я все сделаю. Только… успеть бы найти и воспитать нового ученика, я уже стар…

– Мне срезать с тебя пару морщинок?

– Нет-нет… я только…

– Убирайся, – отмахнулся Сармат утомленно. – Ярхо, подсоби ему выйти. Пусть починит тебя в какой-нибудь плавильне.

Они ушли, а Сармат стиснул гудящую голову и в бешенстве зарычал. Ударил кулаком по стене, сбивая кожу на костяшках.

Протяжно выдохнул. Глубоко вдохнул. Посмотрел в тень, где лежало тело камнерезовой ученицы. У него промелькнула удивленная мысль: надо же! Недавно он ворчал на каменных воинов, а сам позабыл, что и его человеческие руки могут так грязно убивать.

Когда солнце замрет VIII

Староярский Божий терем был высок и внушителен – его строили, силясь повторить знаменитый гуратский собор. Хортим думал, что это так и не удалось.

Собор в Гурат-граде был еще больше и величественнее. Весь в золоте – желтом, медовом, красном; на стенах – фрески, изображавшие древних князей и княгинь, и мозаики из смальты. Хортим с малолетства мог проводить часы, изучая картины славных побед и великих горестей. Собор всегда полнился ладанным воздухом и искусной легкостью. Конечно, староярский Божий терем ему уступал.

Может, снаружи тот отдаленно и напоминал гуратского собрата – расположением колоколен и куполов, которые в Старояре были калиновые и полосатые. Но изнутри – нет. Божий терем построили из темного дерева, отчего он казался теснее действительного. Свет, текущий из витражных оконцев, разлетался пурпурным и синим – не так ярко, как брызгал бы в Гурат-граде. К вечеру солнечные лучи ослабевали, но в Гурат-граде их бы поддержали янтарные и шафрановые отливы свечей. Староярские алтари же скрадывал полумрак.

В Княжьих горах поклонялись многим богам, и каждое княжество выбирало тех, что ему ближе. В Старояре Хортим не нашел алтаря матери Тюнгаль – немудрено, ее почитали лишь у него дома. Он остановился перед идолом Ражвецы, которую счел более на нее похожей. Зажег крохотную лампадку. Огляделся.

В Божьем тереме было удивительно малолюдно. Хортим знал: это ненадолго. Вскоре, когда к Старояру подойдут войска Сармата и Ярхо, Божий терем наводнят толпы жителей, верящих, что боги укроют их от беды. Но пока стояла тишина, и Хортиму не мешали.

Он требовательно осмотрел лик Ражвецы на алтаре. Окажись здесь идол матери Тюнгаль, было бы правильнее. Ражвеце, богине-матери, молились о сохранении живых, хотя Тюнгаль властвовала и над миром мертвых. Она сопровождала прорастающее семечко до скорбного увядания цветка. Следила за человеком от рождения до гибели и под конец забирала его в свои подземные хоромы – откуда, по преданию, и произошло все живое.

А сейчас Хортим собирался молиться об умершей.

Поразмышляв, он зажег еще одну лампадку – в дальнем углу, у алтаря Сидуга, почитаемого в Старояре блюстителя царства мертвых. Брови его были грозно сведены, борода – космата. Хортим замер между двумя идолами, в полоске лилового света, стекающего из оконца наверху. Он смотрел, как трепыхались пылинки в этом свете и как дрожали маленькие огоньки оставленных лампадок, и в один миг ему стало так плохо, что захотелось выскрести сердце у себя из груди.

Прошел летний солнцеворот. Значит, теперь Малика точно была мертва.

Он помнил слова вёльхи, произнесенные еще зимой, – о том, что Малика погибла гораздо раньше. Хортим не знал, верить им или нет, но надеялся до последнего. А ныне и надеяться было без толку – все кончено.

Порой, когда Хортим вспоминал вёльху, ее страшные слова приносили ему едва ощутимое, болезненное, но облегчение. Что, если он ничего не мог сделать? Это был заведомый проигрыш – если Малика умерла, он никак не мог ее спасти; даже если бы оказался умнее, храбрее, решительнее, даже если бы достигнул Матерь-горы. Но стоило Хортиму попытаться снять с себя ношу ответственности, как вина наваливалась с новой силой.

Виноват больше, меньше – есть ли толк разбираться? Его сестра мертва. Она наверняка ждала его, надеялась, что он придет, а он ее не спас.

Внутризаклокотало. Хортим вскинул голову и увидел, как играл свет под самым куполом: блекло, но красиво, почти по-гуратски.

И тут он осознал, что погибнет в битве за Старояр.

Он прожил много лет в изгнании, потерял мать, брата, город, отца, сестру, наставника – какая глупая, нелепая, жестокая судьба. Он не добился ни власти, ни уважения. Он продумал ловушку, и она, конечно, не сработает. Как только это случится, князья обглодают его до косточек – те самые князья, которые скрепя сердце опять поверили в ум Хьялмы и хоть в чем-то позволили Хортиму занять непрочное, опасное положение царя горы. А потом – да, потом его наконец убьют в сражении, и все закончится.

От этой мысли ему стало очень спокойно.

– Не помешаю, Хортим Горбович?

Раньше бы он смутился, что его застали таким растерянным и разбитым, но теперь равнодушно выпрямился и ответил:

– Нет, Мстивой Войлич. Не помешаешь.

Что бы ни говорили о князе Волчьей Волыни, одного у него не отнять: он был человеком слова.

Когда Мстивой Войлич согласился вступить в войну и прислать подмогу, стояла весна. С тех пор утекло много воды и крови, но решение князя осталось неизменным. Путь был долог, и еще до того как волчьеволынские корабли причалили к староярской гавани, Мстивой Войлич знал обо всем – о положении, потерях и кончине Хьялмы.

В Старояре его встретили как желанного гостя. Уже повсюду сочиняли истории о Мстивое Войличе и его тридцати кораблях – хотя Хортим знал, что их было меньше, – которые он вел от самого Дымного моря. Он пересек море Солнечной Колыбели на западе и вошел в воды Ихлас. Якобы, чтобы скрыться от Сармата и тукеров на побережье, Мстивой Войлич приказывал драккарам стоять там, где берега Ихлас укрывали лесостепные заросли; двигались же корабли ночами и в туманы – быстрые, проворные, устланные листьями и травой наподобие огромных кочек.

Хортим не представлял, какой воспаленный разум мог поверить в такую легенду. Пожалуй, Хортим ничего не смыслил в легендах: та быстро полюбилась староярцам.

Должно быть, их впечатлил сам Мстивой. Он пришел точно в срок, как и полагалось героям. В порту его разглядели еще издали – приметного, высокого; он трубил в рог, стоя на носу боевого корабля. Всласть же рассмотрели его подле Люташа Витовича – а рядом с Люташем даже Хортим показался бы воителем из древних сказаний. Немудрено, что от Мстивоя Войлича совсем потеряли голову.

Хортим уважал Мстивоя. Он знал, что волчьеволынский князь был смекалист и отважен, однако он достиг Старояра чаяниями Хьялмы. Тукеры – ничто по сравнению с той угрозой, которую представлял для драккаров Сармат. Хьялма, мечась от одного края Княжьих гор до другого, то и дело показывался над Ихлас. Его брат, занятый сначала Бычьей Падью, затем – староярцами, может, и заметил драккары Мстивоя, да не решился лезть наперерез.

Дракон наведался позже, лишь после смерти Хьялмы, и это дорого обошлось волынцам. Так рассказывал сам князь. Он потерял несколько своих кораблей – удивительно, что не больше. Хортим слышал, что Мстивой был страшно везуч в битвах. Ему подсобила эта удача – и мощные луки, выстроенные вдоль бортов. Помог и летний солнцеворот, из-за которого Сармат не успел нанести повторный удар: надо было возвращаться в Матерь-гору.

Теперь Мстивой стоял перед Хортимом, как в их прошлую встречу, случившуюся почти год назад в зале Волчьей Волыни. Князь ничуть не изменился – все те же стать, и грива светлых волос с мелкими косичками, и глаза насмешливые, льдисто-северные. Даже перстень в виде волчьего черепа, и тот был прежний.

Но теперь Мстивой воевал на его стороне. Повсюду гремели битвы против Сармата – как Хортиму и грезилось.

– Ты заматерел, князь, – полуулыбнулся Мстивой, закончив разглядывать. – Годы изгнания не закалили тебя так, как эти месяцы.

– Видно, так.

Боги, а ведь меньше года назад он боялся Мстивоя Войлича. Осторожничал и велеречиво подбирал слова, чтобы угодить. Казалось, сейчас Хортим уже ничего не боялся.

– Проклятые расстояния, – скривился Мстивой. – Жаль, что мне так и не удалось встретиться с князем Хьялмой. В его… человеческом обличье.

– Мне тоже жаль.

Хортим смотрел, как горела лампадка под ликом Сидуга. Ему не хотелось ввязываться в беседу – только скорбеть в тишине и покое, но Мстивой Войлич был не из тех, от чьих слов стоило отмахиваться, как от назойливой мухи. Хортим тяжело вздохнул и отвернулся от алтарей.

Волынский князь продолжал говорить – слова его были радушны, глаза смотрели изучающе. Оправив расшитый пояс, он усмехнулся:

– Ты, право, удивляешь меня, князь Хортим. Не ожидал, что ты подружишься со Старояром.

Хортим не ожидал, что он с ним не рассорится – после намеков Микулы и его собственных угроз. Благо у Микулы был отец, который хоть и не мог считаться верным союзником, но имел голову на плечах. Люташ Витович не хуже Хортима понимал, что прощения Сармата ждать не стоит. Нужно продолжать войну: известно, с кем Сармат-змей решит поквитаться в первую очередь. Поэтому Старояр готовился к осаде.

– Того требовало дело.

– Как мудро. Слышал, ты женишься на дочери князя Люташа – пригласишь на свадьбу?

Раз Хортим перестал испытывать трепет и уже собрался умирать, то позволил себе улыбку.

– Я приглашу тебя первым, Мстивой Войлич. Сразу как одолеем Сармата.

– Не забудь, князь. У меня-то память хорошая – возьму и понадеюсь.

Хортим множество раз старался угодить чужеземным князьям, и с тех пор его не трогали ни благодушный настрой, ни скрытая похвала. Он не доверял ни лести, ни обещаниям, поэтому если Мстивой Войлич хотел задеть его сердце осколком благоволения, то прогадал. Хортим слушал с вежливым вниманием – не больше.

Мстивой подкрутил медовый ус.

– Надо же, – шепнул он доверительно. – Дочка Витовича будет гуратской княгиней. Сказал бы кто раньше, я ни за что бы не поверил. Не знаю, придется ли староярской княжне впору гуратский венец, – я слыхал, венцы на твоей родине не бывают легки, – но слушай, Хортим Горбович: если бы у меня были дочери, я бы отдал тебе любую из них.

А если бы у Хортима были драконьи крылья, он бы растерзал Сармата-змея – толку рассуждать о том, чего нет?

– Венцы нигде не бывают легки, – уклончиво заметил Хортим. – Что у князей, что у княгинь. Что в Гурат-граде, что в Волчьей Волыни.

Едва ли доля волынской княгини лучше, чем доля гуратской, – Мстивой был женат четвертый раз, а судьбы его предыдущих жен никто бы не назвал счастливыми. С мгновение князь смотрел пристально, будто размышляя, стоит ли искать в его словах двойное дно; вид у Хортима был хитрый – стоит.

Треснула маска ласковой любезности, и Мстивой расхохотался. Его голос всколыхнул терпкую надушенную тишину.

– Стервец. Ох стервец.

Хортим не знал, отчего ему захотелось спрятать в речь остроту – шутки с Мстивоем были плохи. Но если собираешься заручиться поддержкой, лучше играть с огнем, чем путаться в чужой паутине. Да и чего бояться? Мстивой его со двора, как Фасольда, не выпроводит. Хортим часто думал о Фасольде – повезло, что его в Старояре не оказалось.

Хортим задумал ловушку и ее исполнение доверил ближайшим сподвижникам. Он хотел быть рядом с ними, но его отъезд породил бы кривотолки о предательстве – только этого еще не хватало. Поэтому Хортим отправил воеводу и друзей: Латы, Карамая, да почти всю Соколью дюжину, оставив лишь Инжуку и Арху. Арха бы там очень пригодился, но попробуй ему скажи – уезжай, мол. Он обычно и на шаг от Хортима не отходил. Так бы послушался, покинул его накануне сражения, но обиделся бы страшно.

Главой над всеми Хортим поставил Фасольда, а его правой рукой назначил Латы – красноречивый и внимательный, друг уравновешивал грозного воеводу. Мог сплотить людей и не допустить раздора там, где он уже разгорался. Мало ли на что способны люди, отправленные едва ли не на верную смерть?

Хортим приказал им взять лучших из своих сотен. Проследил, как бы Латы не позабыл про ведьму, ходившую под его началом, – хотя как про нее забудешь? Хортим не слишком доверял ведьмам, но то, что вёльха из сотни Латы не раз оказывалась полезна, он знал хорошо. В последний раз Хортим сам говорил с этой женщиной – расспрашивал, правда ли то, что говорят о ведьминой силе, – вёльхи могут заклинать и ветер, и землю, и огонь?

Тем временем Мстивой перестал смеяться. Он отошел от Хортима и окинул Божий терем любопытным взглядом.

– Я слыхал одну байку, Хортим Горбович. Будто в староярском Божьем тереме есть огромные трубы, вылитые из кровяной меди. Божьи люди собираются вокруг них, по несколько человек у одной, и трубят – только недюжинная сила может выдавить густой звук; так Божьи люди созывают староярцев на требы. Говорят, трубный гул слышен далеко за пределами города.

Хортим чуть поморщился: вот для чего были все заискивания!

– Я осмотрел весь Божий терем, – продолжил Мстивой тихо, – и не нашел этих труб. Удивительное дело, Хортим Горбович. Мне рассказали, что твои дружинники увезли их прочь – князь Люташ разрешил, хотя и он не ведает, что ты задумал.

Хортим своими намерениями не делился. Даже Бодибор Сольявич не знал всего, чего уж говорить об остальных князьях! Хортим опасался если не предательства, то лишних ушей, и всю правду о ловушке доверил только старым соратникам. Утечет пара слов, и дело обречено. Долго ли искать ту пташку, которая захочет предупредить Сармата об опасности?

Неудивительно, что Мстивой Войлич не терпел тайн. Хортим доверял ему, но отступать не собирался – раз решил молчать, значит, так и будет.

– Красивые трубы, – сказал он. – Страсть как понравились. Вот и обираю будущего тестя, пользуясь его добротой.

Мстивой издал сухой смешок.

– Не скажешь? Я прибыл сражаться на твоей стороне, а ты, оказывается, темнишь. Что-то задумываешь и с князьями не делишься.

Хортима это не проняло. Он вздохнул и развел руками:

– Прости, Мстивой Войлич. Это моя кровь шалит – как же, гуратец, да без козней? Я слышал, у вас на севере верят не хитростям, а доброму железу и крепкой руке, что не в пример достойнее. Пусть это принесет нам победу.

Мстивой вновь усмехнулся – некогда он занял престол, изведя соперников и железом, и хитростью. Хортим о том знал.

– Позаострился ты, князь, – сказал Мстивой негромко. – Поналовчился. Что ж, будь по-твоему.

И больше ничего не спросил.

* * *

Ночь у Хортима выдалась бессонной. Он сидел в покоях, выделенных ему князем Люташем, и писал грамоты – сильно щурился, чтобы разглядеть буквы. Покои освещали лишь несколько лучин, вставленных в светец, да вспышки молний за слюдяным окном – снаружи хлестал дождь.

Сармат-змей оказал им большую услугу, сбросив чешую и оставшись в Матерь-горе на срок, который требовало от него колдовство летнего солнцеворота, – без дракона Ярхо не наступал. Но разведчики докладывали, что к Старояру уже подтягивались войска.

Опираясь на последние вести, Хортим предугадывал расположение сил. Пять сотен, оставшиеся у Ярхо, – по расчетам, заслугами Хьялмы предатель потерял свыше четверти своих ратников. Двести человек княжегорских дружинников, выступивших на стороне Сармата. Восемь сотен тукеров.

В Старояре же собралось две тысячи воинов – объединенные силы дюжины князей; о добровольцах из ополчения Хортим писал отдельно. Хоть численное превосходство и было на их стороне, радоваться он не мог – уж что-что, а брать города Ярхо умел. Староярские кузнецы теперь ковали не мечи: требовались шипастые булавы, молоты и кистени – такое оружие, которые могло не резать, но дробить. Как иначе обращаться с камнем?

По опыту Бычьей Пади и прошедших битв Хортим знал, что и железо могло оказаться полезным. Не чета драконьему пламени, но все же: если на одного бессмертного ратника приходилось несколько смертных, те могли повредить ему глаза, перебить ноги или руки…

В дверь постучали.

Хортим не сомневался: в такой поздний час его бы потревожили либо Фасольд, либо друзья из Сокольей дюжины. Но из всех его людей на дворе остался лишь Арха, даже Инжуку расположили в дружинном доме.

Он разрешил войти – и удивился бы меньше, если бы к нему ворвался вооруженный наемник. В последнее время Хортим ждал только худшего.

Княжна Вилдзе потупилась у входа, осторожно шагнула вперед. Хортим знал, что обыкновенно княжон воспитывали совсем не так, как его сестру: прийти к нему на мужскую половину терема – поступок невероятной дерзости, даже если за дверями сторожили брат или отцовские кмети. Пускай Хортим обещал на ней жениться – вено он не выплачивал, а о помолвке перед народом не объявлял.

Он отложил грамоты, поднялся из-за стола. Постарался, чтобы ни лицо, ни голос не выдали, насколько был изумлен.

– Вилдзе Витовна… – Язык споткнулся.

Пожалуй, так назвала ее мать – по традициям собственного рода. Будучи девицей, княгиня ходила под стягом ласточки: она происходила из Йованковичей, нынешних сподвижников Сармата. Имена жителей Отмерекского княжества Хортим считал причудливыми. В их землях и говор был иной, отличный от того, к которому он привык. Забавно. Жили куда ближе, чем Черногород и Волчья Волынь – а точно нездешние. Ирменки повлияли.

– Стряслось что?

– Нет, княже.

Глаз Вилдзе не поднимала – смотрела на сверток в руках. Голос у нее был негромкий, выговор – обычный староярский; Хортим вспомнил, что еще ни разу не слышал ее речи.

Она была невысокая, округлая и ладная – как и полагалось девицам, выросшим в неге и заботе. Хорошенькая, но Хортиму не довелось ее рассмотреть. Он и видел-то ее от силы пару раз. И теперь не разглядывал ни овал лица, ни волосы рыжие, ни пух опущенных ресниц – насколько позволял свет. Он напряженно вслушивался. Для чего пришла? Уж не отвлекают ли его от того, что затевается прямо сейчас?

Он хмыкнул. Любопытно: когда Хьялма говорил, что Хортим должен думать не только о войне, он имел в виду это? Совсем же помешался.

Хортим предложил княжне сесть, но она отказалась. Дождь гулко стучал по крыше, и Хортиму пришлось прислушаться, чтобы разобрать ее слова:

– Возьми, княже. – Он принял сверток так, чтобы не смутить ее и не коснуться ее пальцев своими. – Рубаху для тебя выткала. Хотела сама передать, не через слуг.

Не будь Хортим таким настороженным, его бы это тронуло. Он поблагодарил. Вилдзе наконец на него посмотрела, но тут же отвела взгляд.

– Отец высылает нас со Стахом из города. Завтра ночью. Тайно.

Хортим отвык от жизни в княжеских хороминах, но даже он помнил: на теремном дворе мало что было тайным. Вертясь среди челяди, Инжука собирал для него вести по кусочкам – слово там, слово тут, – а Хортим уже складывал их в единый рисунок. Он знал, что князь Люташ отправлял младших детей южнее по берегу Перламутрового моря, в один из городков, лежащих в глубине его владений. Но не мог показать, что знает.

– …ты же остаешься защищать город, и я решила подарить нынче.

– Уезжаете? – удивился. – Я думал, вся княжеская семья останется здесь. Поддерживать тех, кто не может сражаться.

Вилдзе снова на него глянула.

– Когда будет битва, матушка соберет в горнице теремных.

– А что до остальных, кто не вхож в княжий терем? Я слышал, староярцы укроются в соборе. Им ведь больше негде укрыться.

Хортим не ожидал, что это его настолько покоробит. Вилдзе встревожилась – не понимала, почему он так выспрашивал.

«Со злости, княжна. Со злости выспрашиваю». У Хортима – злость Горбовичей, и подарки ее не умаляли.

Вилдзе заговорила потерянно:

– Отец сказал, что дракон скорее сожжет собор, чем княжий терем. Он приметнее, и отец туда матушку не пустит.

Хортим раздраженно вздохнул, но тут же одернул себя – достаточно. Несмышленая Люташева дочка, что с нее взять? Ей всего лишь пятнадцать лет, она говорит и поступает так, как ее воспитали. Ни к чему ее пугать – пришла вон к нему, незнакомому жениху. Рубаху вышивала, думала, поди, какой он, хотя ничем хорошим он перед ней не отличился.

Будь Хортим фигурой повнушительнее, он бы решил, что Вилдзе подослал отец. Но умасливать его было незачем – весь уже к услугам Старояра. Значит, каким бы Хортим ни был неизвестным и пугающим, княжну влекло желание подбодрить того, кто однажды станет ее мужем.

А может, и не станет. Если в битве Хортиму снесут голову.

Вилдзе задержала на нем взгляд дольше прежнего. Чтобы скрыть волнение, перебросила через плечо косу – красивую, толстую, это-то Хортим успел заметить, – и мелко погладила.

– Ты думаешь, княже, мой отец не прав?

– У каждого своя правда, – произнес он мягко.

Правда Хортима теперь находилась между твердолобием его отца и боязливостью Люташа.

– Любой человек хотел бы уберечь свою семью.

Хортим сдержался и не возразил. «Твой отец – не любой, – сказал бы он. – Твой отец – князь. Тебя холили, оберегали, рядили в калиновые одежды, с тебя сдували пылинки всем двором – и не для того, чтобы ты оставила тех, кто не может убежать по морю». На крайний случай, бежала бы не только с братом – князь Люташ мог бы снарядить корабли не только для своих детей, но и для чужих.

– Это ведь разумнее, чем пустые геройства. – Теперь она смотрела на него, почти не таясь: щеки раскраснелись, глаза перестали бегать. Хортим подумал, что так разглядывают дети – любопытно и жадно.

– О геройстве лучше спросить героев, княжна, – ответил он. – Не меня. Если бы я мог выбирать, я бы грелся под солнцем, читал рукописи и день напролет решал скучные мирные дела, которые пристало решать невоюющему князю. Но порой наступают тяжелые времена, и их нужно встречать.

Пусть Мстивой Войлич расскажет им, каким осмотрительным и любезным он был год назад. Как Хортим со всеми соглашался, когда ему отказывали раз за разом – княжичу, от которого за трусость отрекся отец, – и как сейчас он созывает людей на смерть.

Он не стал запальчиво-отважным. Вернись к началу – так и не согласился бы на поединок, который стоил бы ему жизни, хотя за годы изгнания и воображал всякое. Но теперь Хортима закалили битвы, и он лучше, чем раньше, понимал, когда брать на себя удар – опрометчиво, а когда – необходимо.

Если княгиня выйдет к народу, а Вилдзе будет подле нее, это ничего не изменит. Сармат-змей не улетит. Ярхо-предатель не отступит. Но все же…

– Я из Гурат-града, и у нас другие порядки. Если люди умирают за нашу родину, мы держимся с ними рядом. – Он пожал плечами. – Я не знаю другого, княжна. У нас так принято.

Догорела одна из лучин. За окном полыхнула молния.

– Думаю, тебе стоит помнить об этом, Вилдзе Витовна. Ведь если богам будет угодно, ты станешь гуратской княгиней.

Он не хотел стыдить ее и говорил осторожно, но Вилдзе все равно потупила взгляд – в полумраке Хортиму показалось, что она зарделась сильнее прежнего. Даже будто бы постаралась спрятать улыбку – быть может, решил он, дело вовсе не в стыде: Хортим упомянул их грядущую свадьбу.

Он зажег еще одну лучину и вставил ее в светец, чтобы хорошенько рассмотреть подарок. Ему казалось, так будет правильнее – после его-то речи. Ворот рубахи окаймлял красный узор, и в нем угадывались маленькие птицы.

– Это соколы, – сказала Вилдзе.

– Очень красиво, княжна, – похвалил Хортим. – Спасибо.

У него потеплело внутри – оттого, что по крыше барабанил дождь, а в покоях было сухо и уютно; оттого, что свет падал на его невесту, и она была довольная и по-девичьи смущенная, и на рубахе Вилдзе вышила соколят – как дань его роду.

На какой-то миг он подумал: что, если он и вправду переживет и осаду Старояра, и всю эту войну? А если у него будут дети, то старших Хортим назовет в честь брата и сестры.

В дверь отрывисто стукнули.

– Мне нужно идти, княже. – Вилдзе оглянулась. – Я буду молить богов, чтобы они сохранили тебя в битве.

Хортим коротко усмехнулся и поклонился.

– Покойной ночи, княжна. И доброго пути тебе и твоему брату.

Она поклонилась в ответ и спешно покинула его покои.

* * *

Хортим не сомневался: однажды найдутся люди, которые станут баять о событиях этой войны. Будут ходить от деревни к деревне, от города к городу, будут приукрашать и перевирать, рассказывая об этих сражениях тем, кто их не видел. Но Хортим – видел.

Поэтому и песен он слушать не станет. Даже если выживет.

Ему до конца жизни хватит этих воспоминаний. Как над Старояром сгущались сумерки и небо было туманно-лилового цвета. Как на горизонте догорал вишневый закат: впервые за много дней небо было чистым, без туч. Враг не наступал, пока шли дожди – Ярхо дожидался сухой погоды.

Тогда, сражаясь за Старояр, люди осознали, каково на самом деле было выступать против Сармата-змея и его каменного брата. Вспомнили про все безуспешные битвы, данные гордыми, ныне мертвыми князьями за последние тридцать лет. Враги хватку не растеряли – Хьялма погиб, и они разгулялись в полную мощь.

На крепостные стены водружали катапульты и чаны с вязкой смолой: тукеров и враждебных княжегорцев – убить, каменных воинов – задержать. Но как бы смола ни залепляла ратникам Ярхо глаза и как бы их не перемалывали чугунные шары – ворота пали еще быстрее, чем Хортим мог бы вообразить.

Ярхо воевал отточенно и нахраписто. Вся живая рать, которую созвал Сармат, подчинялась ему беспрекословно – стоило каменным воинам проломить ворота, как в город хлынула конница. Свистели тукерские сабли, бряцали княжегорские мечи – захватчики кричали и гойкали, тесня защитников Старояра. Воины Ярхо двигались медленнее, но шаг их был смертоносен – даже их базальтовые кони были страшным оружием. Они передавили не одного противника, возникшего на их пути.

Сармат-змей лавировал алой тенью. Осторожничал, стараясь не попасться под староярские самострелы, – но уж теперь все знали, что ранить его было куда сложнее, чем казалось на первый взгляд. Болты или летели мимо, – так юрок был дракон, – или скользили по чешуе, не пробивая ее. В ту битву Сармат не распылялся в бездумном ухарстве. Он не превращал Старояр в огромный костер – иначе бы пострадали его живые соратники. Сармат выдыхал пламя прицельно, использовал когти и хвост, сбивал врагов волнами искрящего огня – и этот расчет был пугающе искусен.

Хортим помнил: Хьялму никогда не удивляло то, что его братья держали в страхе все Княжьи горы. Не нашлось правителя, сумевшего объединить разрозненные земли. Даже сейчас, при защите Старояра, каждый князь мнил свое – и не в силах Хортима было их помирить. Позволили заниматься неведомой ловушкой? И за то благодари, гуратский выродок. Князю Люташу перечил Мстивой Войлич, тому – бычьепадский князь, и несогласия наслаивались, как снежный ком.

Между Сарматом и Ярхо-предателем несогласий не было. Каждый из них знал дело, которое было ему отведено. «Сармат во многом несведущ, – говорил Хьялма. – Он никудышный военачальник, но ему всегда хватало ума находить себе нужных друзей и не спорить с ними».

Хортим желал подобрать приманку так, чтобы братья растерялись. И наиболее пылкий из них – Сармат-змей – сбился с выбранного пути.

Он надеялся, что его людям хватило времени. Надеялся, что к ним не подобрались Сарматовы разведчики и что дракон не заметил их раньше срока – что ему оставалось, кроме этой надежды? Он бился за Старояр, а Фасольд со сподвижниками находились в полстах верстах отсюда.

– Князь!

Огонь полыхнул совсем рядом – ярко и жгуче, перекатился красно-желтым облаком. Хортим дернул поводья, и конь вильнул в сторону. Перед ослепленными глазами плясали рябые мушки.

С треском рухнули внутренние ворота.

– Князь…

Хортим разозлился. Стояла глубокая ночь, но и он – не слепец. Видел уж, как сбоку к нему подлетел всадник, судя по облачению – княжегорец из числа Сарматовых приспешников. В ту битву, когда Арха хотел предупредить его или защитить, Хортим не испытывал благодарности – только желчное раздражение. Себя ему было не жаль, а значит, и другим его беречь не следовало – что за ценность осталась у этой жизни?

Он увернулся от удара. Размахнулся кистенем. Темное небо над ними вспыхнуло и рассыпалось искрами.

– Князь! – выкрикнул Арха обескураженно, и в его голосе мешались мольба и боль.

Хортим едва его слышал. Он подался в гущу боя – им двигало не бесстрашие, а глубокое иссушающее отчаяние. Город горел и падал, люди ревели и сшибались друг с другом в схватке, а звездную черноту разъедали языки огня.

Не осталось ни холодного ума, ни горячего сердца – ничего, только пустота, которую не брало никакое оружие. Хортим бил наотмашь, не узнавая ни людей, ни улиц, отличая разве что соратников от врагов; их теснили дальше – по опустевшей, изрытой копытами базарной площади, прочь от порта, где Сармат поджег корабли, отрезая путь к спасению по воде.

И это – только начало. Великий пожар будет, когда захватчики ограбят город и вычистят его до донышка – только тогда Сармат сровняет Старояр с землей.

Хортим не заметил, как оказался на площади у Божьего терема – значит, они отступили к сердцу города. Он увидел Ярхо у самых ступеней, и его захлестнула бессильная злоба.

Под кистенем Хортима хрустел камень и сминалась плоть. Конь беспокоился, шевелил ноздрями и втягивал запах гари; Хортим потуже натянул поводья. Ярхо-предатель бился свирепо, и сколько бы смельчаков не смыкали вокруг него кольцо, желая наброситься одновременно, – Хортим был готов поклясться, что различал среди них Мстивоя Войлича и его людей, – все было тщетно. Никому не удавалось одолеть – Ярхо отбрасывал всех, и его меч матово темнел от крови.

Хортим был в шаге от того, чтобы разделить их судьбу. Ярхо-предатель убил его отца и бесчинствовал в его землях – есть ли смерть более подходящая Хортиму, чем смерть от его руки? Он погибнет в исступленной попытке причинить Ярхо вред – лишь бы сделать хоть что-то, что пошатнет его и окажется ненапрасным.

Раньше думал, что принесет пользу, если останется в живых, – не вышло. Пусть тогда послужит благой цели, умирая.

Рядом раздались отчетливые проклятия и лязг железа о камень. Хортим отвел взгляд от Ярхо, увернулся от сабли и решил, что с гибелью все же придется повременить.

Арха следовал неотступно – Хортим не представлял, как тому удалось не потерять его в битве. В такой круговерти не то что князя – голову потеряешь. Как и Хортим, Арха держал меч про запас, а первым оружием выбрал кистень – гуратцам было куда привычнее обращаться с кистенями, перенятыми от степняков, чем с булавами и молотами. Подгоняя коня, Арха обрушил удар на спину нападавшего тукера. Хортим размахнулся, и железное било тяжело ухнуло об висок – тукер повалился из седла.

К каменному воину они подоспели вовремя: тот сражался один на один со староярцем из конных, а значит, силы были неравны. Крупные била кистеня приходились на руки, сжимавшие меч, и морду каменного коня, но нужно было подобраться выше – к лицу ратника.

Был бы на месте обыкновенного воина Ярхо, лежать бы им размозженными. Этому же Арха мощным ударом снес выступающий нос, чередой последующих – смял глаза, покуда Хортим и староярец крошили правую руку. Каменный воин рубил воздух мечом – требовалась недюжинная ловкость, чтобы не попасть под широкое лезвие.

Но когда все было кончено, ратник ослеп, а староярец выбил меч из его покореженной руки, Хортим наконец сумел рассмотреть, кого же они выручили. Княжича Микулу было тяжело узнать – он поднял оплывшее лицо, измазанное в крови: его ли, чужая – не понять.

– Спасибо, – сказал он хрипло.

А потом их снова поглотил бой.

Разнесся гулкий рев – Хортим бессознательно пригнулся, ожидая огненного залпа. Но Сармат-змей умело подпитывал ужас: стоило свыкнуться с одним, как он придумывал другое.

Он скользнул над площадью, играючи вырвал из тьмы людей одного из староярских защитников. Подбросил, перехватил когтистыми лапами – и с разлету швырнул в стену Божьего терема.

Хортим находился недостаточно близко, чтобы услышать хруст костей, но легко его представил. Всякого повидал за эти месяцы, а все равно стало дурно – голова несчастного треснула и вмялась, а тело мешком упало на землю. До пугающего хрупкое тело – как и тела всех, кто решил восстать против дракона.

Сармат-змей опустился на крышу Божьего терема. Обвился вокруг красного купола, распростер огромные кожистые крылья – Хортим осознал, как это зрелище должно было их подорвать. Мало того, что чудище пригрелось на обиталище староярских богов. В тереме прятались близкие тех, кто бился на площади: если дракон решит уничтожить их прямо сейчас, кто его остановит?..

Рядом зарычал Микула:

– Гадина!

Не так ли Сармат-змей восседал на крыше гуратского собора? Не обвивал ли золотые купола, показывая себя и любуясь тем, что бурлило внизу?

Сармат-змей скалился и насмешничал, и Хортим смотрел на него во все глаза. У Божьего терема было множество людей – вряд ли дракон помнил о существовании еще одного отпрыска Горбовичей, а уж тем более не знал, каков из себя новоявленный гуратский князь, – но Хортиму казалось, что тот глядел на него в ответ.

Всполохи разряжали ночь, и чешуя виделась темно-вишневой.

Зрачки были вертикальными, совсем как у Хьялмы. Только радужины у того были бледно-голубые, у Сармата же – янтарные, и Хортим смотрел в них и смотрел. Он не возненавидел Сармата больше, потому что нельзя было ненавидеть сильнее. Он не вспомнил ничего важного, потому что никогда не забывал. Ни про Малику, ни про Хьялму, ни про отца и Гурат-град, но сейчас он ощутил жажду мести острее, чем когда-либо до. Он понял ее не разумом, как раньше, но телом. Ощутил на сухом языке и в пересохшем горле, в галопе сердца и в токе крови по жилам – как алчет воды человек, идущий по жаркой степи.

Это была она – та жажда, которую Хьялма не сумел утолить ни силой оборотничьего тела, ни сказочным долголетием, ни властью. Это чувство было сильнее жажды смерти, а значит, Хортиму полагалось жить, пока на веки вечные не затихнет Сармат-змей.

Да, рановато он решил распрощаться с жизнью.

Раздался звук – он шел не из города, а извне. Тянулся по небу из полей и гор.

– Что это? – изумился княжич Микула. – Это похоже на…

Было ясно: этот звук – невиданной силы, но то, что его издавало, находилось слишком далеко. Достигая Божьего терема, звук истончался, хотя даже в его призраке звенела страшная угроза.

Хортим перестал дышать. Судорожно сжал руки в кулаки: вот оно! Началось.

Сармат-змей встрепенулся. Подобрал лапы, сложил крылья и настороженно прислушался, в любой миг готовый к броску. Подумал ли что-нибудь Ярхо-предатель, Хортим не знал: если он и испытывал чувства, то издали это не читалось.

– Великие боги, – проговорил Микула оторопело и наконец закончил: – Это же драконий рык.

Звук повторился – взлетел волной, затих раскатистым эхом.

– Невозможно. Он умер. – По разбитому лицу Микулы пробежала судорога. – Все видели, как он умер. Это твоих рук дело, Хортим Горбович? С чем ты связался?

Хортим не ответил. Привстал в седле и подался вперед, к самой шее коня. Напряженно вгляделся в дракона – давай же. Давай!

Тукеры верили: раз в год, в зимний солнцеворот, Кагардаш вырывался из царства мертвых, чтобы отыскать Сарамата и утянуть его за собой. Нынче стояло лето, но что значили такие мелочи для легенды, ставшей явью? Обыкновенно Сарамат прятался в Гудуш-горе, и его брат бился о нее, не в силах проскрестись внутрь; но сейчас Сарамат был тут, под открытым небом, и до него доносился рык другого дракона.

Разве вам не страшно, дети Пустоши?

Разве тебе не страшно, Сармат-змей?

Люди перед Божьим теремом растерянно замерли, и Хортим воспользовался этим мигом сравнительной тишины. Он ударил пятками, посылая коня вперед, и расхохотался так громко и безумно, как только мог.

– Почему ты не спешишь на встречу со своим братом, Сармат-змей? – крикнул он залихватски и добавил: – Кагардаш жуур бе таяр. Ташгэр, гарта ичхе бул!

Кагардаш дожидается тебя на востоке. Увидишь его, как взойдет солнце.

Он говорил на языке большинства приспешников Сармата – на языке, который, если верить слухам, любил сам Сармат. Ничто не могло сделать угрозу более осязаемой и понятной.

Сармат-змей изогнул шею и выпустил из ноздрей струйки прозрачного пара.

Хортим знал, что подставлял себя под удар: дракон мог сжечь его со злости. Но Сармат находился в замешательстве и по-прежнему смотрел и слушал. Что ему хохочущий человечек, когда он слышал голос дракона?

Рев раздался в третий раз. Он рокотал предвестием невероятного, от которого кровь стыла в жилах.

Это и стало последней каплей.

Сармат-змей сорвался с крыши и полетел в сторону востока. Ярхо-предатель крикнул брату с земли, но что именно – было не разобрать.

Бой затих, но поднялась суматоха. Тукеры недоуменно зашелестели. Они были напуганы и сбиты с толку – немудрено, ведь был в смятении сам Сармат-змей. Более того: он их оставил. Улетел посреди битвы. Как такое гордым ханам и батырам?

Хортим не удержал злорадной усмешки.

Тукеры слушались Ярхо, но готовились умирать за могущественного змея, а не за предателя, закованного в камень. Ярхо гаркнул, отдавая приказ продолжать, но что им его приказы без молчаливого согласия дракона? Если Хортим хоть что-то и понимал в тукерских нравах, а он вырос, зная о них так много, как знают лишь о соседях и достойных врагах, то выход был один: уйти.

Без Сармата Ярхо подчинились бы лишь собственная рать да то, что осталось от двух княжегорских сотен, – много ли? Ярхо сумеет взять город, но его войска поредеют – что станет делать в следующих битвах, если останется сплошь с каменными калеками? Защитники Старояра себя не щадили и бились на славу.

Хортим не стал дожидаться, когда пройдет первая оторопь и станет еще опаснее – схватят и потребуют ответа за все, что произошло. Оттого он, махнув рукой Архе, погнал коня прочь от Божьего терема и свернул в переулок быстрее, чем его бы сумели остановить.

На немощеной дорожке лежали тела, в переулке – и в этом, и в следующем – пахло затхлостью и дымом.

– Княже, – выдохнул Арха, нагоняя, – они купились!

Как выяснилось позже, не только они.

Битва за Старояр закончилась резко, точно кто оборвал нить вёльхи-прядильщицы.

Волна захватчиков отхлынула с недовольным шипением. Первыми отступили тукеры, а за ними развернул войска и Ярхо-предатель – Сармат-змей подвел его, оставив в неведении и с живыми соратниками, в чьи сердца закралось беспокойство.

Уходя, тукеры выпускали подожженные стрелы, усыпающие деревянные дома; воины Ярхо продолжали крушить черепа и хребты, и поэтому первое, что сделали староярцы, – бросились тушить пожары и помогать раненым.

Хортим знал: это не успех, а так – передышка. Неизвестно, что еще произойдет в полустах верстах к востоку отсюда. Сармат может нагрянуть снова, и он будет злее прежнего.

Когда Хортим оторвался от возможной погони и разузнал, что к чему, он метнулся к гавани. Корабли уже было не спасти, как и постройки у порта, но окрестные дома – еще можно. Светало. Огонь расползался быстро, и были ценны каждые свободные руки – а руки князя мало чем отличались от любых других.

Вести летели быстро, и скоро о словах гуратского князя знали даже те, кого не было на площади у Божьего терема. Хортим от всех отмахивался, ругался и велел тушить огонь, а не донимать его расспросами. «Не знаю, – говорил, – поживем-увидим», а Арха отгонял толпу, все норовившую его обступить.

Но потом на пути вырос Мстивой Войлич.

Князь уже был без кольчуги, в портах и рубахе, закатанной до локтей. На удивление Хортима, он был жив и даже не ранен, а еще – взбешен гибелью своих тридцати кораблей. Мстивой Войлич набирал и выплескивал бочки морской воды с таким усердием, точно до этого не сражался настолько остервенело, что искры отскакивали. И – Хортим даже не сомневался, что так и выйдет, – он потребовал от него ответов.

– Хортим Горбович! – крикнул князь, завидев его у гавани.

Хортим еще держался, но тревоги и пыл потихоньку откатывали; проступала нечеловеческая усталость. Небо набирало цвет – розовый и дымчато-белый.

– Хорти-им Горбович, – повторил Мстивой, оказываясь рядом.

Лицо его было мокрое, наспех обтертое, и Хортим тут же представил свое собственное – все в крови и саже.

– Мстивой Войлич… Думаю, оставим разговоры на потом? Там – огонь…

У порта еще буйствовало пламя, и им следовало спешить на подмогу. Мстивой Войлич коротко кивнул. Он задал один-единственный вопрос, но самый нужный:

– Так это правда, Хортим Горбович?

Хортим взглянул на него с горькой улыбкой.

Правда ли – что? Жив ли Хьялма? Вернулся ли он из чертогов матери Тюнгаль, чтобы завершить свою месть? Сармат-змей перегрыз ему горло, и его тело рухнуло со смертельной высоты, разбившись на глазах сотен людей, – разумеется, он был безвозвратно мертв.

– Нет, – ответил Хортим. – Это чистая ложь.

Воронья ворожея IX

У Совьон – кровь ведьмы и сердце воительницы, и впервые за много лет она чувствовала себя витражом, в котором каждый кусочек нашел свое место. Она могла колоть железом и дурманить чарами и знала, когда стоило пророчить, а когда – лишь догадываться, что готовит грядущее, как и пристало обыкновенным смертным.

Загодя она взяла пригоршню пепла с одного из погребальных костров, а сейчас заворожила ее и сложила в холщовый мешочек, который привязала к лапе своего ворона.

– Найди ее, – сказала она ворону одними губами, и слова, всколыхнувшиеся с ее губ, обрели плоть и мощь.

Ворон взглянул умным черным глазом – что ни говори, а в птице, выросшей при доме Кейриик Хайре, ведьминской мудрости было поболе, чем в самой Совьон.

Ворон отыщет тукерскую полонянку Жангал, где бы ее ни оставил ее бывший хозяин: в деревне, городе или одинокой лачуге, затерянной среди скал. А когда Жангал дотронется до пепла, то увидит видение, которое для нее приготовила Совьон: о гибели Дагрима и о пути, который отныне для нее свободен.

На вторую лапу ворона Совьон надела колечко из веточки бузины. Жангал возьмет его и, если захочет, то уйдет вслед за колдовским посланником – ничто ее не задержит, покуда в обереге будут теплиться чары.

– Отведи ее на южные болота. – Совьон провела по клюву ворона большим пальцем. – Оставь ее у крыльца вёльхи.

Быть может, Моркка Виелмо не обрадуется такой благодарности. Пошипит, поругается, что Совьон самовольно решила одарить ее ученицей, к тому же такой взрослой. Но вот уже много лет младшая из вёльх не могла отыскать девочку, которая смогла бы стать ее преемницей, – а Совьон не сомневалась, что Моркка Виелмо обыскала все Княжьи горы.

Но в Пустоши она искала едва ли.

Если это судьба, то кто Совьон такая, чтобы ей перечить? Некогда она обуздала собственные чары, но зря взяла на себя слишком много – если в Жангал есть семена колдовства, они должны взойти. Степная шаманка чуяла, что Жангал может стать ворожеей, и – Совьон впервые подумала об этом всерьез – полонянка не утонула в озере. Была ли в том заслуга Совьон, вытянувшей ее тело, или же та просто не смогла утонуть?

Когда дело касалось колдовства, никто не мог дать однозначный ответ.

Пусть будет так. Жангал доберется до хижины Моркки Виелмо, и если вёльха признает в ней преемницу, – а Совьон верила, что так и случится, – то больше Жангал не придется бояться рабства. Она станет срастаться с тем, что Совьон так легко отвергла и с чем так тяжело примирялась за этот год. Несомненно, под крылом Моркки Виелмо Жангал вырастет в вёльху куда более сильную, чем недоучившаяся Совьон. Она получит двойное имя и выучит язык, который поныне помнили лишь северные горы и на котором вершилось колдовство. Она станет собирать травы, заклинать лес и топи, выменивать жизнь на смерть, а смерть – на жизнь, и если такая доля придется ей по душе – хорошо. Не совсем понятно Совьон, но все же хорошо – мало кому по нраву такая страшная тягучая власть, но где убыло, там и прибыло: Совьон лишила клан Кейриик Хайре одной ученицы, и она подарит ему новую.

А главное – она подарит самой Жангал выбор и свободу. Некогда у Совьон не оказалось ни того ни другого, и свою судьбу ей пришлось выгрызать зубами – открещиваться от колдовства, бросаться в битвы. Пусть хоть кому-то на этом свете будет легче.

Она взмахнула рукой, и ворон сорвался в небо.

– Что ты делаешь? – полюбопытствовал Латы.

Он стоял за ее спиной, против солнца: взмыленный, с разлохмаченными волосами. Утро у ущелья было синее, туманное, и Латы освещали холодные лучи.

Синее утро. Еще бы оно было другого цвета.

– Заканчиваю дела, – ответила Совьон, поднимаясь. – Приготавливаюсь на случай, если умру.

Он удивился.

– Вот как? До чего же это мрачно звучит. Ты ведь прошла много битв – неужели ты всегда так рассуждаешь?

– Всегда. – Совьон пожала плечами. – Быть может, я пережила эти битвы именно потому, что всегда была готова к гибели.

Латы это позабавило.

– Надо думать о жизни, не о смерти, – сказал он. – Но так и быть, делай как знаешь.

Пожалуй, так чувствовал бы себя ворон рядом с жаворонком. Латы не был глуп и наивен, и он не меньше Совьон понимал, что их ждет, но казался куда менее угрюмым – даже несмотря на то, что очень изменился с их первой встречи. Он по-прежнему был верным слугой своего князя, только задания ему доверяли все сложнее и опаснее.

Когда они начали спускаться к ущелью, Совьон оперлась на плечо Латы, подражая шагу старухи.

– Поживи с мое, мальчик, тоже начнешь задумываться. – Похоже, так ей на роду написано – видеть и кликать смерть, и ничего-то с этим не сделаешь. Это такое же ее умение, как и владение мечом. – Хотя, может, ты останешься таким же веселым.

Он улыбнулся. Хитро блеснула светлая зелень глаз.

– Что бы с нами ни случилось, в чертоги матери Тюнгаль мы отправимся не одни, а с Сарматом-змеем.

Когда молодой гуратский князь попросил Совьон об услуге, она предупредила, что это обойдется дорого. Хортим Горбович понял – она говорила вовсе не о золоте. Просьба была непростая, но чему Совьон успела научиться у Кейриик Хайре, так это тому, как подвергать опасности других людей и этим выторговывать могущество.

– Но если уж ты заканчиваешь дела… может, мне тоже стоит кое-что сделать… – Он вздохнул. – Прости меня за то, что было перед Красонь-холмом. Когда тебя наказали по моему приказу.

– Даже не начинай.

– Я был в изгнании вместе со своим господином, и мне раньше никогда не доводилось верховодить сотней. – Он горько вздохнул. – Оказалось, что увещеваний и прибауток бывает недостаточно, если дело касается разномастных воинов, набранных из чужих княжеств… и порой приходится использовать силу, чтобы тебя слушались.

– Латы, не оправдывайся.

– И тогда я был… не в себе. Всеми силами пытался не допустить размолвок и неповиновений. Я зря так обошелся с тобой, мне жаль.

Совьон усмехнулась.

– Поверь, я тоже была не в себе. Забудь об этом.

У ущелья еще кипели дела. Это были тяжелые дни – соратники Хортима Горбовича таились от тукерскихразведчиков и работали только тогда, когда Сармат-змей не мог облетать Пустошь: случись ему их заметить, все бы пошло прахом. Благо сначала дракон был занят Мстивоем Войличем и его кораблями, а затем наступил летний солнцеворот, и чудище скрылось в горе.

Западню готовили под руководством Фасольда. Воины поднимали и переваливали камни, укрепляли их бечевой и прятали у узкого ущелья медные трубы, привезенные из староярского Божьего терема. Но сложнее всего было сладить с драконьей тушей – это была кожа, которую Хьялма вырастил про запас. После его смерти она так и осталась в лагере, никому не пригодная. Ее на веревках опустили на дно ущелья. С трудом перевернули гребнистую голову, вытянули хвост, расправили крылья – да так, чтобы сверху не было видно, что брюхо у туши пустое.

Сейчас Фасольд стоял у самого края и окидывал взглядом проделанную работу. Когда Совьон подошла, он даже не повернул к ней головы.

– Странный он был человек, – бросил, точно и не к ней обращаясь. Кивнул на белую чешую. – Страннее и не встречал. Если мы сейчас исполняем его волю, так чего он раньше не сказал, что нужно сделать после его смерти? К чему была вся эта игра с северными байками?

Фасольд сплюнул, а Совьон промолчала. Похоже, воевода желал выговориться, и выговариваться Совьон оказалось не в пример приятнее, чем парням из Сокольей дюжины.

– А вот к чему, – продолжал он хмуро. – Хьялма хотел, чтобы никто и подумать не мог, что он способен дать слабину. Чтобы все поверили в его неуязвимость – все, даже Хортим.

Надо же, поразилась Совьон. Не «князь Хортим». Видимо, Фасольд совсем забылся.

– Погляди, как оно вышло. – Воевода скривился. – А если бы тебя не оказалось? Как бы мы тогда заманивали чудовище?

– Нашелся бы другой способ. – Совьон поглядела на небо. – Не было бы битвы за Старояр, так, может, Сармат-змей и сам бы нас заметил.

Но сейчас дракон был слишком занят, чтобы разглядывать ущелья в Пустоши: прошел летний солнцеворот, и Сармат-змей обратил внимание на город-отступник.

Фасольд почесал щетину.

– И то верно.

– Но сейчас нам никуда без колдовства, – напомнила Совьон. – Пора.

Ночью им принесли весточку от князя Хортима – к Старояру подошли войска Ярхо-предателя. Больше откладывать было нельзя.

– Если пора, то делай что положено.

Совьон достала из-за пазухи маленький бурдюк, откупорила. Плеснула на руки синей краски – воды, смешанной с живокостью и голубикой. Фасольд подставил лицо под ее пальцы, и Совьон вывела на его лбу «ирхен» – метку смерти.

Затем она обошла каждого из сорока воинов, готовящих ловушку в ущелье.

Она не знала, что именно передали им Фасольд и Латы. Одно – предупредить, что дело опасное. Кого бы это удивило? Вся воинская жизнь состояла из опасностей. Но совсем другое – объяснить, что за знаки рисовала Совьон; по ее мнению, Фасольд и Латы могли остаться единственными, кто знал все о ее колдовстве.

Она-то ничего не утаила ни от них, ни от князя Хортима – рассказала, как отметит воинов жертвенными символами и как призовет силу, способную заклясть хоть ветер, хоть воду, хоть огонь. Взамен тьма станет рыскать меж мечеными, пока не выберет из них тех, кого утянет за собой – в загробное царство, зимнюю обитель богини Сирпы.

Совьон не знала, скольких потребует колдовство. Каждого третьего, каждого второго, всех – она была недоученной вёльхой, и ее сделки редко когда оказывались выгодными. Но да что теперь говорить?..

– Красиво знак рисуй. – Латы подмигнул. – Не хочу ходить с кривым.

Совьон никогда не сочетала колдовство с шутками, но сейчас замялась и коротко хохотнула. Она глянула на друзей Латы, безмолвно призывая их в свидетели – посмотрите, мол, как он дурачится, – и по глазам дружинника Карамая, стоявшего к ней ближе всех, поняла: им все рассказали. Оттого и смотрели они так, как полагалось смотреть бравым людям, повисшим на волосок от смерти, – с толикой грустной насмешки. Бороться с судьбой всяко страшнее, чем бороться с Сарматом-змеем.

Когда Совьон закончила выводить метку на лбу Карамая, то сказала:

– Мне нужна тишина. – И один из вояк Фасольда указал ей место среди каменных груд, рядом с запрятанными трубами.

Земля у ущелья была сплошь каменистая, и Совьон скривилась, когда опустилась на колени, а затем – села на бедра. Она растерла по лицу остаток краски – провела ладонями от спинки носа по скулам до самых ушей. Знаки, которые она рисовала на себе, были сложнее – вёльхе не полагалось носить «ирхен»; она заклинательница, а не жертва, и тьма могла погубить ее лишь от недовольства или жадности, если бы не насытилась принесенными дарами. А тьма была жадна.

Это злило Совьон больше всего. Она даже не смела просить о смерти Сармата-змея – только о возможности заманить его в ловушку. Чтобы воздух, который выдуют сквозь боевые рога и медные староярские трубы, зарычал по-драконьи. Кейриик Хайре, наверное, заворожила бы ветер, не предлагая тьме совершить разгульную жатву, но то Кейриик Хайре. Совьон такого не умела.

Она посмотрела на утреннюю дымку над ущельем и согнулась к коленям, пряча в ладонях разрисованное лицо.

– Соли теско, хенно лану паали, Сирпа сату тиина, Сирпа сату хамо… – Придет Сирпа, владычица дорог и судеб, ткущая полотно в своем зимнем царстве. – Сирпа сату тиина, Сирпа сату хамо. Сирпа сату тиина…

Станет прясть при мне, при полной луне, при холодном ветре.

– Эну во ирме, эну во найо, эну во лукко рикки.

У Совьон закружилась голова. Слова старого северного языка были тяжелы, они цеплялись друг за друга и наслаивались одно на другое.

– Соли теско, хенно лану…

Кровь пошла носом, но Совьон не подняла головы – нельзя. Большая глупость – призывать силы Сирпы и встретить их не в поклоне.

– Сирпа сату…

Раз за разом, мерно, неторопливо. Придет Сирпа, станет прясть и ткать. Спрядет мне судьбу, выткет рык, спрядет мне судьбу, выткет рык…

– Пелла ко тамо, рэко орво…

Перед закрытыми глазами заплясали мушки – конечно, синие.

Совьон повторяла и повторяла свое заклинание, и наконец настолько привыкла к этим словам, что звуки стали слетать с губ, казалось, и вовсе без участия ее разума. Тогда мысли упорхнули далеко. На север, к юртам и шаманским кострам айхов-высокогорников, где еще жило предание, которое Хьялма рассказал молодому гуратскому князю: о ловушке, которую устроили госпоже Кыд-Аян.

«Ее приманили рыком, похожим на рык Хьялмы, – говорил князь Хортим. – И ее вынудили сбросить драконью кожу. Мы поступим с Сарматом так же».

Груды крепленных на веревках камней, копья и стрелы – этого должно было хватить, чтобы оглушить Сармата-змея и чтобы тот, обезумевший от боли, воротился в человеческое обличие.

Главное – чтобы он не почуял подвоха. Приманкой Халегикаль, Матери оборотней, была любовь, а Сармата собирались ловить на страх.

«Нет в мире существа, которого Сармат боится больше, чем Хьялмы». Князь Хортим говорил так уверенно, что Совьон и не подумала усомниться. Хотя едва ли это были его собственные мысли, а не внушение Хьялмы – им всем оставалось надеяться, что тот не просчитался снова.

– Сирпа сату… – Губы пересохли.

Соприкасаясь с колдовством, время теряло привычную силу. Когда Совьон почувствовала – достаточно, ей казалось, что она провела на коленях не больше часа; но когда подняла глаза, то увидела, что уже стемнело.

Она шипяще выругалась.

– Ты есть в порядке?

Та Ёхо сидела на соседнем камне. Ее лицо опухло – она часто плакала с тех пор, как погиб Хьялма. В ее племени слезы не считались чем-то постыдным, так что Та Ёхо даже не пряталась. Совьон признавала, что причина была весомой: айхи верили, что раз Тхигме погиб, мир обречен – его пожрет Молунцзе.

– Воевода решить, что ты умереть и послать меня проверить. – Фыркнула. – Я говорить ему, что все это есть твое колдовство. Ты не умереть. Ты ворожить.

Совьон зацепилась за ее руку и со стоном поднялась. Она потерла поясницу: ее тело болело не так, как если бы она взаправду провела на коленях весь световой день, но сильнее, чем если бы потратила всего час.

– У тебя есть вода? – В горле словно развели огонь.

Та Ёхо передала ей бурдюк. Совьон старалась сдерживать себя и пить не захлебываясь, чтобы не смазать краску с лица; затем она осторожно вытерла кровь, запекшуюся под носом.

– Целый день, – ужаснулась хрипло. – Старояр, случаем, еще не взяли?

Та Ёхо не оценила ее невеселую шутку.

– Ярхо-предатель не нападать при свете дня.

Да, не напал бы, Совьон знала. Его воины и Сармат-змей видели в темноте гораздо лучше смертных.

– Пойдем, – сказала Совьон и приобняла Та Ёхо за плечи. На нее и смотреть было жалко: под глазами пролегли тени, рот исказился в печальной гримасе. Волосы висели нечесаными кривоватыми прядками. – Послушай. Чтобы пожрать мир, Молунцзе сначала придется разобраться с нами. Это будет не так легко, как ты думаешь.

Метка, выведенная на смуглом лбу, была различима даже в лунном свете. Та Ёхо покачала головой и всхлипнула.

– В нашем племени любить Тхигме. Шаманы говорить, что без Тхигме у нас ничего не остаться. – Она зло сжала губы.

– И Молунцзе за это заплатит.

– Да, – ответила печальным эхом. Подумала и добавила: – Если ты хотеть, я передать Раслейв привет от тебя.

– О нет. Надеюсь, ты с ней сегодня не встретишься.

Они говорили на ходу – чтобы не задерживаться.

Месяц был серебряный, остроносый. Звезды светили блеклым мертвенным светом и едва отливали синевой. Быть может, так казалось одной Совьон – она чуяла, как в воздухе шипели и извивались чернично-лиловые языки призванной ворожбы.

К ночи закончились последние приготовления. Ущелье напоминало глубокую расселину, по обе стороны которой были насыпаны каменные гряды – и не скажешь даже, что треть из них возвел человек. Совьон и не подумала бы, что это ловушка. Она не видела ни веревок, ни крепких подложенных рычагов, ни труб – все было тщательно спрятано.

Пустое тело на дне выглядело так, словно это сам Хьялма прилег отдохнуть после тяжелого перелета: его голову чуть повернули набок, будто он прислушивался и вот-вот собирался взлететь.

Часть воинов перебралась на противоположную сторону, – скорее всего, там руководил Латы, – но Фасольд ожидаемо встретил Совьон на этой.

– Наконец-то, – прогрохотал он. Расселина была узкой, и голос воеводы наверняка услышали и через ущелье. – Я уже думал, что ты умерла или сбежала.

Что ж. Совьон не первый раз подозревают в предательстве.

– Все готово?

Фасольд кивнул и окинул оценивающим взглядом ее разрисованное лицо.

– Мы видели, как дракон летел в сторону Старояра. Готова ли ты?

Лоскуты колдовства шелестели у ее руки, взметались к небу и с игривым шепотом убегали вниз, к телу Хьялмы.

– Приказывай, – сказала Совьон. – Пусть начинают.

Они обсудили это давным-давно: те, кто станет трижды дуть в трубы и боевые рога, залепят уши воском; остальные – еще и зажмут их ладонями, чтобы не оглохнуть.

Все, кроме Совьон. Она вновь опустилась на колени, на этот раз – у самого ущелья. Выпрямила спину, раскрыла руки и положила их на бедра ладонями вверх. Ее пальцы тоже были в синей краске.

– Ступай к ним, воевода. – У людей князя Хортима свое дело, у Совьон – свое. Незачем стоять и наблюдать за ней.

Вёльха со своей силой всегда наедине.

– Тарве, Сирпа. – Здравствуй.

Звук труб и боевых рогов слился в одно – раскатистое, рычащее.

Уши обожгло. Многоязыкие ленты чар разроились на пурпурно-синие искры.

Видишь, какую дань я приготовила для тебя, Сирпа?

Рев вылился из ущелья и разлетелся на много верст окрест.

Выбирай то, что тебе любо.

Драконий рык зазвенел литаврами, взбился колоколами и оборвался – не для всех, только для Совьон. Человеческим ушам стало невыносимо его слушать. Совьон не испугалась этой глухоты: она не сомневалась, что если переживет эту ночь, слух к ней воротится.

Ей не было страшно. Она чувствовала себя на своем месте. Сейчас, когда встречала призванную силу, и позже, когда пряталась среди каменных насыпей, сжимая в руке копье и чувствуя тяжесть лука, перекинутого за спину.

Та Ёхо была с ней рядом. Если она что и говорила, то Совьон не слышала – но видела сомнение на ее лице. Сама же она не сомневалась: Сармат-змей попадет в ловушку.

Вместо шума ночи она различала только сплошной неясный гул – может, так в ушах шумела кровь. Поэтому и Сармата-змея Совьон не услышала, а увидела: мелькнуло огромное крыло, перекрывшее серебряную луну. Дракон затемнил лиловое небо в крапинках звезд. Пролетел над ущельем, разгоняя горячий воздух, – Совьон обдало жаром. Сармат замедлился, накренился, чтобы разглядеть лежащее тело, и этого оказалось достаточно.

С берегов расселины сошла лавина. Для Совьон камни катились в звенящей тишине, оставляя за собой едва заметные столпы крошки. Лавина обрушилась на правое крыло Сармата. Дракон взмахнул левым, но все было бесполезно, и его увлекло вниз, хребтом – под тяжелые удары.

Он полоснул огнем, и желто-красный язык пламени взвился рядом с тенистыми языками чар. Тело Сармата осветили медовые прожилки, выступившие меж рядов чешуи, нынче кажущейся вишневой, как кровь.

Слетели сети с привязанными грузами. Обрушились волны стрел.

Ущелье не оставляло Сармату места для маневра. Дракон вильнул вбок, шарахнулся о склон; он извивался – видный, будто на ладони. Совьон бросила копье. Позже – стреляла, но она никогда не слыла одаренной лучницей даже при свете дня, не то что в темноте, разбавленной злыми огненными всполохами. Едва ли ее стрелы причинили Сармату вред, а не как многие, подобные им, ударились о крепкий чешуйчатый панцирь.

Сармат рвал десятки сетей, упавших на него с высоты. Он по-прежнему не мог взлететь – его правое крыло было передавлено камнями, – зато хвост разил исполинской плетью.

Дракон был силен. Он выкручивался, царапался и бился в ущелье, и земля под Совьон ходила ходуном. Ее соратники, которым повезло меньше, срывались вниз – а это означало верную смерть. Те, кто переживал падение, наступали на Сармата вблизи, но все были обречены: если с ними не расправлялись драконьи зубы и когти, их ранили случайные стрелы собственных товарищей.

Творилась чудовищная кровавая сумятица.

Укрытий почти не осталось: каменные гряды рухнули. Дыхание разъяренного Сармата достало Совьон лишь единожды – она успела отпрыгнуть, но пламя лизнуло ее по спине. Одежда не загорелась, и Совьон не знала, что ей стоит благодарить: собственную воинскую ловкость – или призванные чары, плясавшие вместе с ней? Скорее уж, и то и другое – впервые колдовство не отвлекало ее, а наоборот, помогало в бою.

Люди вокруг нее беззвучно кричали, бросали копья и возводили луки – а Сармат все не спешил перебрасываться в человеческое тело. Он разодрал сети и, должно быть, уже дюжину противников, упавших на дно ущелья. Он жег, и плавил, и рвался из-под завала так сильно, что едва ли не изрезал чешую Хьялмы на бахрому. Земля под ним рокотала. В небо взвивались огненные вспышки.

Совьон спустила тетиву и утерла потное лицо.

Искрящиеся клубы полыхнули у самой драконьей морды – благодаря этому Совьон разглядела, как чье-то копье вонзилось Сармату в глаз. Дракон вздыбился и заревел. Совьон не слышала, как именно, но догадалась, что этот рев мог пересилить крики и треск. Взбешенный, Сармат слепо ударился о склон ущелья – мощнее, чем прежде, и ноги Совьон потеряли опору.

Падая, она выпустила лук – чтобы зацепиться о выступы склона. Руки соскользнули, локти сбились о камни, и Совьон не сумела повиснуть, но хотя бы задержала падение.

Она рухнула на спину и задохнулась от удара. Грудь свело: Совьон не могла заставить себя втянуть воздух.

Лоскуты чар сгустились слева, и Совьон неосознанно перекатилась на правый бок. Вовремя: место, где она лежала, припечатала тяжелая драконья лапа. Совьон приподнялась на четвереньки, задышала мелко и часто. Поскальзываясь, устремилась прочь, когда Сармат обрушил шипастый хвост.

Из всего оружия у Совьон остался лишь кинжал. Она встала с трудом – ноги были нетвердые, и ее сильно шатало. Совьон придержалась за болящие ребра и удобнее перехватила рукоять. Когда Сармат вновь опустил лапу рядом с ней, Совьон погрузила лезвие в его голень, между пластинами чешуи, – и ее тут же отшвырнуло в сторону.

Она успела прикрыть голову, и, возможно, это спасло ей жизнь.

Дракону больше не было дела ни до летящих стрел, ни до людей, крошащихся под его когтями. Он извернулся и мордой подтолкнул и без того раскачанный камень – самый тяжелый из тех, что пережимали его крыло.

И когда это случилось, он рывком поднялся в воздух – а осыпь, лежавшая на его спине, полетела на дно ущелья.

Сармат-змей высвободился из их ловушки. Он воспарил над расселиной и снес пламенем всех, до кого только мог дотянуться: огненный залп напомнил взрыв, и от него забурлил воздух.

Опрокинутая навзничь, Совьон смотрела сквозь дым, как фигура чудовища растворялась в темной ежевичной вышине.

* * *

Рассвет был туманный и серый, с тусклой розовизной.

Совьон брела по мелким камешкам – прочь от ущелья. Ее слегка качало. В ушах звенело, хотя теперь она различала хруст земли и завывания ветерка. Ее волосы были растрепанными, в саже и пыли, на разодранных руках и лице запеклась кровь, смешанная с грязью и синей краской. Рубаха вдоль позвоночника была красно-черная, подпаленная.

В живых осталось не больше десятка воинов. Те, у кого хватало сил или злобы, находили тела своих соратников и подтягивали их к месту будущего погребального костра – кроме тех, что погибли в ущелье. Никто бы не сумел их поднять. Совьон-то насилу вытащили, а она могла цепляться и помогать своим спасателям.

Фасольд сидел на камне рядом с павшими. Он вертел в руках топор и смотрел то себе под ноги, то на горизонт. Воевода тоже был в крови, ожогах, грязи, но Совьон не заметила у него тяжелых ран.

– Нам нужно уходить, – сказала она сипло. – Сармат может вернуться или послать к нам своего брата.

Казалось, Фасольд и ухом не повел. Лицо у него было пустое.

– Твой плаксивый друг там, – махнул рукой. – Мальчишка-высокогорник.

Да, Совьон уже видела Та Ёхо. Слава богам, та была жива.

– Воевода… – Она осеклась.

У камня лежали парни из Сокольей дюжины. Карамай был обожжен так, что Совьон едва его узнала – его лицо исказилось и пошло пузырями, а грудь обуглилась.

Никто никогда не делал тайны из того, что Фасольд недолюбливал дружинников князя Хортима. Но сейчас он посмотрел на Совьон таким взглядом, будто она подло его обманула.

– Почему я пережил эту ночь, а они – нет? – Совьон была готова поклясться, что его глаза подернуло влажной поволокой. – Это неправильно. Так не должно быть. Это мне уже давно причитается лежать в земле. Не им.

Совьон отвернулась.

– Я не знаю.

Значит, судьба такая. Сделки с ней не всегда справедливы.

Фасольд сжал губы.

– Ради чего это было? Сармат-змей улетел. Все зря. Они погибли зря. Я подвел своего князя.

Совьон снова услышала в его словах укор. Она могла бы вспыхнуть и напомнить, что не обещала гибели Сармата. С нее требовалось только заманить дракона в ловушку, и она это исполнила – ее ли вина, что Сармата не удержали? Но Совьон ничего не сказала. Не хватало еще грызться с человеком, которого оглушило горе.

Фасольд согнулся и подпер лоб ладонью. Совьон отошла от него, – что еще тут ответишь? – и окинула мертвых взглядом.

На теле Латы почти не было ожогов – он погиб от сильного удара; может, при обвале или Сармат-змей сшиб его хвостом или лапой, когда улетал. Латы не упал в ущелье, и Совьон подумала, что это хорошо: так по нему хотя бы сложат костер.

Ему закрыли глаза – наверное, это сделал Фасольд. Лицо Латы было в саже, и знак на нем размазался.

Совьон наклонилась и большим пальцем подтерла краску – чтобы метка выглядела ровнее.

Яхонты в косах VIII

Сармат думал, что знал о телесной боли если не все, то многое. Он сражался в отцовских битвах и встречал удары вражеских мечей и сабель. Переживал болезни, от которых обыкновенно страдали люди, ломал человеческие кости и рвал человеческие сухожилия. Позже – перекраивал себя, сшивая со змеиной плотью, но еще никогда он не испытывал такой боли в драконьем обличии. И заключенный в чешую, он отвечал на боль совсем иначе.

Он чувствовал всю тяжесть змеиных кож. Обыкновенно это случалось перед днями превращений, но теперь… Начинался август, и хотя до полнолуния еще оставалось время, Сармат ощущал, как слои чешуи становились сухими, точно струпья. Казалось, они повисали на костях неподъемным грузом – сдавливали ребра, легкие, сердце. Его крылья сморщивались, особенно покалеченное правое; оно едва шевелилось.

Камни, обрушившиеся на его хребет, повредили позвонки. С каждым размахом крыльев и с каждым движением хвоста Сармат чувствовал обжигающую резь. Он понимал, что слабеет: пластины его позвоночника трещали и выворачивались, наезжая друг на друга.

Он пролетал над Перламутровым морем жаркой летней ночью. Его брюхо едва не касалось соленых вод, отражающих звездную россыпь. Из ноздрей валил пар – Сармат заглушал рык, вскипающий в драконьем горле. Он, привыкший видеть мир до мельчайшей черточки хоть при свете солнца, хоть под луной, с трудом находил дорогу к Матерь-горе. Сармат лишился одного глаза, но и перед оставшимся растянулась дымка – от боли.

Когда он разглядел гору, то обрадовался так, будто взаправду снова встретил мать. Ее вершина утопала в синем облаке. У ее подножия шумел лес. Из всех комнат-чаш, служивших воротами для его драконьего тела, он выбрал ту, что оказалась ближе прочих – Сармат долетел на последнем издыхании и даже не опустился, а рухнул в гранатовый чертог.

Перекатился на спину. Зарычал, и от его рыка задрожали самоцветные лабиринты. Дернул бедром, ударил лапой, оставляя на камне длинные бороздки царапин.

На грохот тут же сбежались слуги – Сармат видел их краем уцелевшего глаза. Сувары не решились подойти ближе: их хозяин бился в муках. Даже камню было страшно оказаться размозженным.

Кожа слезала с Сармата – сухая, как осенняя листва. Лопались еще не сломанные позвонки и полые кости крыльев. Он пытался осознать, что с ним происходило, и не мог – было страшно оттого, что все шло не так, как раньше. Его разум был затуманен. Слущенная чешуя усыпала пол. Из слезного мешка, находящегося под выколотым глазом, текли горячие вязкие капли.

Твой брат убьет тебя, Хозяин Горы.

Драконий рев разбился на оглушительный человеческий хохот.

Вот и конец.

Сармат извивался, сбрасывая последние полосы чешуи, хрипел и заливисто смеялся – так, как не смеялся уже очень давно. Человеческая кожа пылала – надо думать! С нее грубо сдернули другую, змеиную, и теперь Сармат видел, что та была красна, как после ожога. В его спину точно вбили раскаленные железные клинья. Ему казалось, что вместо правой руки – пласт из раздавленных костей и мышц, но это было неправдой: рука даже не выглядела сломанной. В конце концов, удар пришелся не на нее, а на драконье крыло.

Глаз тоже был на месте. Он слезился, и его дико жгло – словно в него бросили золы, набранной из горящего костра.

Хохот перемежался со стонами боли – смешно как, боги, взаправду смешно. Его заманили в ловушку останками его брата. Глупец, думал он, какой же глупец: неужели он верил, что Хьялма всамделишно мог достать его с того света? Он, который знал об обмане больше, чем кто-либо?

Мысли слиплись в плотную пелену, но Сармат вспомнил – в прошлый раз его тоже поймали на живца. Когда Хьялма использовал мать, чтобы загнать Сармата в западню – и загнал ведь, оттого Сармата и Ярхо замуровали в Матерь-горе.

Смех затих. Сознание ускользнуло.

В следующий раз Сармат очнулся в чертоге, в который его перенесли. Сувары уложили его на постель, обтерли влажными тряпицами и натянули на него длинную исподнюю рубаху: Сармат не знал, почему нити не загорелись, соприкоснувшись с его пылающей кожей. Его лихорадило. Лицо и тело было в поту, губы же, наоборот, трескались от сухости, сколько бы их не смачивали водой.

Однажды Хьялма прислал тебе письмо. Ты помнишь? Помнишь?

Полусон, полубред: Сармат видел себя в чужих покоях, женских. Стены были густо расписаны, подвешенные лампадки лишь слегка разгоняли томный багряный мрак. Рядом с ним была черноволосая женщина – из памяти Сармата выпало много имен, но только не ее; и не потому что он особенно ее любил – не больше и не меньше, чем других.

Мевра, вдовствующая княгиня, в чьем городе Сармат прятался от гнева своего брата – пережидал дни, когда требовалось вернуться в человеческое тело. Мевра была насмешлива и молода, а еще – жадна до свободы и власти, которую надеялась обрести после смерти старого супруга. Сармат пообещал ей расправиться с теремной знатью, грозящей сослать ее в Божью обитель, хотя он мог вовсе ничего не обещать: его лицо, стать и шутки и без того ее очаровали. Он скрылся у нее, затем – сбежал, и за непокорной княгиней пришел Хьялма. Тогда Сармат еще верил, что у брата есть предел, за который он никогда не переступит. Думал, все, что он может сделать – это захватить город и заточить Мевру в Божий терем: неужели он бы стал вымещать свою злость на женщине?

Он выместил и тем дал понять: никто не уйдет от его гнева. Он накажет всех, кто сочувствует его брату, и даже имени своего славного не пожалеет. Но это было давно, а сейчас рядом с Сарматом сидела Мевра. На лице – наброшенное покрывало, в руках – ларчик от Хьялмы, а в ларчике – то самое письмо, а вместе с ним отрезанные уши, пальцы и нос.

Сармат и запомнил ее такой, изуродованной. И письмо запомнил – до последнего слова.

«Я все равно тебя убью».

Он метался на постели. Выгибался серпом.

«Чужими руками, через десятки лет, но убью».

«Я пока еще жив, старый ты спесивец», – хотел выплюнуть Сармат, но закашлялся. Пламя поглотило его, выгрызло костный мозг, обточило органы искрящимися языками. Мевра тоже загорелась, да не вся: вспыхнули ее черные волосы, видные из-под покрывала, и выгорели до блестящего медового цвета.

Он знал, что увидит ее – еще до того как она открыла лицо. Одно из самых красивых лиц, что ему доводилось видеть.

– Даже не думай злорадствовать, – сказал, с трудом приоткрывая глаза. Веки были тяжелыми. – Я тебя убил.

Малика улыбнулась ядовитой улыбкой, острой, как нож.

– Ничего страшного, – ответила нараспев, наслаждаясь его беспомощностью. – Тебя тоже кто-нибудь убьет.

У нее были алое платье, сверкающие золотые перстни и длинная обнаженная шея – без единой царапинки. Кожа гладкая, как при жизни, с единичными родинками. Не будь Сармат при смерти, ему бы захотелось ее поцеловать.

– Не дождешься, – усмехнулся он едко, прекрасно осознавая, что говорит с тенью собственных мыслей.

– О. – Малика провела пальцами по волосам: они текли крупными волнами. Надо же, как он ее запомнил! – Уж я-то дождусь. Мне спешить некуда.

Она вскинула одну четко очерченную черную бровь. Это так было на нее похоже, что Сармат снова рассмеялся – ему ничего больше не оставалось, кроме как смеяться, даже если от этого сердце заходилось в приступах горячечной боли.

Он закашлялся и в который раз потерял сознание – ненадолго, а потом еще глубже скользнул во тьму.

Сармат слышал то обрывки колыбельных, то чужие плачи. Оказывался то в коридорах халлегатского терема, по которому бегал ребенком, то на залитом дождем поле, где убил Рагне. Он видел себя на пирах рядом с друзьями и у Криницких ворот во время злополучного поединка: тогда Хьялма подавил его первое восстание. Выбил ему клык и посадил на цепь – бедный-бедный братец, наверное, он так и не простил себе подобное великодушие.

Из всех любовниц и жен ему продолжала сниться одна лишь Кригга. Она сидела у его постели, тонкая, солнечная, окутанная пшенично-желтым светом, и гладила его по волосам – Сармату это казалось донельзя забавным. Он знал, что она сбежит, прихватив его сокровища, а вот Кригга из его воспоминаний этого еще не знала. Она разговаривала с ним шепотом, думая, что он спит; это было трогательно – Сармат не знал, признавался ли ему еще кто-нибудь в любви, уповая на то, что он не услышит. Сердцещипательно, ну да скатертью дорога: Сармат не знал, что случилось с Криггой после ее побега, однако толку горевать о том, что его обдурили, если позже он позволил обмануть себя еще сильнее?

Надо было остаться в Старояре, сжечь город дотла и только потом явиться на призрачный зов – вместе с воинами Ярхо и тукерской конницей. Хвати ему терпения, он бы сорвал планы врагов и поквитался бы с Витовичами за измену – может, уволок бы к себе Люташеву дочь, как когда-то – Малику, и позволил бы ему увидеть это перед гибелью. Староярский лис наверняка этого опасался – пожалуй, спрятал где-нибудь княжну, ну да Сармат бы все равно ее отыскал, отыскал бы, что ему искалечить очередную жизнь или еще пару…

Он закусил губу и зло выдохнул в темноту.

* * *

Как только его сознание немного прояснилось, он отдал суварам приказ оттащить его драконью шкуру вниз, к Эльме. Пусть камнерез запряжет всех каменных созданий, всех до единого, и хоть на части разобьется, но починит его покореженное тело. Вместо размноженных костей вправит в суставы пластины из меди и бронзы, укрепит чешую алмазной коркой – раз он и вправду великий мастер, эта работа должна оказаться ему по плечу.

Сармат не знал, сколько дней он провел в беспамятстве. Когда он поднялся, его тело еще было слабо – он сделал несколько шагов, пошевелил отнимающейся рукой и оперся на длинный столик, чтобы перевести дыхание.

Затылком почувствовал, что он в чертоге не один. Чуть обернулся, улавливая движение – слишком быстрое для каменного слуги.

– Сармат-змей. – Йоким Прихвостень коротко ему поклонился. Он стоял у дверей – при оружии, в доспехе, отдаленно напоминавшем гранитный панцирь Ярхо. Сармат с неудовольствием заметил, что тот мог бы убить его одним мизинцем – и что слуги не сообщили ему о постороннем, только провели Йокима по горе.

Давно он не чувствовал себя настолько уязвимым. Хуже, чем в дни солнцеворотов.

Сармат подцепил кувшин пальцами правой руки – нарочно, чтобы ее испытать. Было тяжело, и поначалу он расплескал воду мимо чаши. Позже – наполнил ее до краев.

– Тебя послал мой братец? – Рот свело. То ли от холода воды, в которой дотаивали кусочки льда, то ли от лживой улыбки. – Как любезно с его стороны. Вот что значит настоящая братская забота.

Йоким насупился.

– Мой предводитель хочет узнать…

– Нет, дружок. – Сармат обернулся. – Наперво я тебя расспрошу.

Может, он и беспомощен, но слова – это его оружие, и беседа не загонит его в тупик. Не хватало еще отчитываться перед псом Ярхо.

– Знаешь ли ты о том, что случилось со мной при Старояре? – Ему казалось, прошло достаточно времени, чтобы о его ловушке услышали все Княжьи горы. – Надеюсь, что знаешь. Это ведь часть твоей службы – все знать и слышать, не так ли?

Сармат был одет в одну длинную исподнюю рубаху, мнущуюся у босых лодыжек; он был нечесан, взмылен, помят и тихо говорил с человеком, который вот уже много лет не боялся ни железа, ни княжьего гнева – и все же в глазах Йокима мелькнул огонек опасения. Так смотрят на буйных людей, от которых не знаешь, чего ждать.

Сармат многое делал для того, чтобы его боялись. Если было надобно, разыгрывал искру безумия: он с трудом бы ответил, где начиналась эта игра и где заканчивался его собственный неуравновешенный нрав. Йокима было не испугать, но Сармат оказался не в том состоянии, чтобы любезничать: сегодня он весь состоял из слабости, сожалений и злобы.

– Так, – ответил Йоким хмуро. – Мой предводитель…

– Ш-ш. – Сармат отставил чашу. – Ты вынюхал, кто за этим стоял? Кто опустил тело моего брата на дно ущелья и заставил меня поверить в то, что я слышал его рык? Витовичи?

Йокима не успел совладать с лицом, и его передернуло. Так ему не понравился Сарматов тон.

– Хортим из рода гуратских князей.

– Ах вот как. – Огладил усы большим и указательным пальцами. – Брат моей покойной женушки, которого вышвырнули из Гурат-града? Любопытно.

Сармат облокотился на стол и замер, раздумывая.

– Это был тот всадник, что кричал о возвращении моего брата?

Казалось, вопрос застиг Йокима врасплох.

– Понятия не имею.

– А жаль. – Сармат прикрыл веки, начиная вспоминать. – Надо было сжечь его, чтоб не думалось. Он был княжегорец, но кричал на тукерском. Был черен и горбонос – да, он мог бы оказаться Горбовичем.

– Это имеет значение?

Надо же. Тень раздражения – в голосе человека, которого давным-давно вышколил Ярхо, а ведь Йоким провел с Сарматом всего ничего.

Сармат сощурился.

– Брат хотел знать, жив ли я? Передай, что я в добром здравии.

Йоким посмотрел недоверчиво.

– Я не лгу предводителю.

А может, стоило попробовать – глядишь и понравилось бы. Ложь сладка и удобна, к ней быстро привыкаешь. По крайней мере, Сармат пристрастился к ней больше, чем к женщинам или вину.

– Тогда передай что видишь, – огрызнулся елейно. – Тебя настораживает, что я в этом облике? Да, я потерял одну кожу, но у меня осталась и другая, человеческая. До поры я побуду в ней.

Йоким будто захотел что-то сказать, но передумал. Сдержанно кивнул.

– Что еще должен знать мой предводитель?

– С твоим предводителем я переговорю с глазу на глаз. Позже. Где он стоит? Мне потребуются люди, чтобы добраться до него.

Сармат хотел выждать время. Нельзя возвращаться к соратникам, пока он не восстановит силы – их и так поразит, что он вернулся человеком, не драконом. Пусть хотя бы его человеческое тело выглядит здоровым. И он не отправится в путешествие к стану Ярхо в одиночку – не хватало еще погибнуть от клинков вражеских лазутчиков.

– Скажи брату, чтобы он прислал мне воинов. Каменных. – И даже не затем, что камню будет легче защитить Сармата. Камень терпелив, его языки не болтливы, а воинам, которых выделит Ярхо, придется увидеть Сармата прежде чем тот решит покинуть Матерь-гору.

– Это все?

Сармат улыбнулся.

– О нет. – Он свистнул сувара, и слуга принес ему писало, бересту и пергамент из телячьей кожи: чтобы начистую перенести то, что набросает на коре.

Сармат разложил принадлежности.

– Отдохни перед обратной дорогой, – сказал он. Пальцы отбивали по столешнице неспешный мотив. – Марлы о тебе позаботятся.

Йоким не выглядел воодушевленным его гостеприимством, но Сармату было все равно.

– А потом ты позаботишься о том, чтобы мое письмо нашло Хортима Горбовича.

И дождавшись согласия, Сармат отвернулся:

– Вот и договорились.

Когда солнце замрет IX

Светило знойное августовское солнце. Над Старояром высился Божий терем с малиновыми куполами – если смотреть только на них и на нетронутые крепостные стены, могло показаться, что Старояр был красив и пышен – прямо как из историй, которые слышал Лутый. Но он видел и другое: порт, только восстанавливающийся после пожара. Оставалось лишь догадываться, сколько еще разрушений скрывалось в самом городе: Лутый собрал слухи, и теперь он знал о битве, произошедшей здесь несколько недель назад.

– Шумно, – пожаловалась Рацлава. – Жарко. И людно.

Ее было не обмануть: у ворот, восстановленных после пожара, толпился народ.

– В город пускают всех? – Она поправила платок, прикрывая лицо. Ее кожа не загорала, а только наливалась под солнцем болезненной краснотой.

– Сейчас разберемся. – Лутый оправил другой платок из запасов Кригги, которым оборачивал шею: к чему людям знать, что на нем рабский ошейник?

– Постарайся не сорить деньгами. У меня большие виды на эту жизнь, и богатства не будут лишними.

Лутый усмехнулся. На деле он был осторожен – теперь за сокровища, которые вынесла Кригга, отвечал он. Рацлава отказалась сразу, а сама Кригга побоялась иметь дело с тем, за что пронырливые встречные могли и убить.

Лутый честно разделил сокровища на три части. Если ему требовалось выторговать им ночлег, то он не показывал ничего больше серебряной монеты – позже он извернулся разменять ее на медные, которыми и расплачивался с хозяевами. Их крохотный отряд и так был слишком приметным. Их одежды были самыми простыми из того, что можно было взять у Сармата, и их истрепала дорога, но острый глаз бы заметил, до чего же мягка ткань. Лутый не обольщался и понимал, насколько они были подозрительны – парень с прикрытой шеей и две женщины, идущие от Матерь-горы. Оттого старался не соваться вглубь деревень и искать приюта у тех, кто жил на краю. Приходить поздним вечером, уходить ранним утром, на расспросы отвечать, что это его сестра и невеста и война лишила их дома, оттого они идут в Старояр.

– Ты как? – спросил Лутый.

Как только они вышли в люди, Кригга стала не очень-то разговорчива: боялась. Сейчас она, надвинув платок на лоб, смотрела, как у ворот толкались беженцы.

– В порядке.

Однажды они остановились в избе у охотника, и ночью тот посчитал, что Кригга – плата более лакомая, чем предложенные медяки. Лутый и в лучшие дни не считался великим воином, а теперь ослаб из-за недосыпания и тревог – он тут же треснул охотника кочергой, но если бы тот продолжил посягать на Криггу, Лутый не знал, сумел бы он ее отбить.

Он никогда не видел, чтобы Рацлава так играла: даже первые звуки ее свирели оказались подобными плети, и охотник, поднявшийся, чтобы дать Лутому в ухо, упал как подкошенный. Лицо его покраснело, горло сжалось, точно его перетянули веревкой, а глаза вылупились в пустоту – Рацлава задушила бы его, если бы Лутый не остановил. А он остановил насилу: Рацлава долго не соглашалась прекратить, но еще не хватало, чтобы у охотника оказались приятели в соседней деревне и за ними отправилась вереница мстителей.

Ту ночь они провели под открытым небом. Волки их не съели, медведь не задрал, разбойники не зарезали, и Лутый решил, что они просто невероятные счастливцы. Кригга отделалась испугом – правда, сильным, но им с Рацлавой удалось ее успокоить. Они пообещали, что не дадут ее в обиду (по мнению Лутого, было забавно слышать это от людей, у которых на двоих был один-единственный здоровый глаз). Рацлаве же Лутый перевязал кровоточащие пальцы, и Рацлава сказала, что он сделал это отвратительно и уж лучше она как-нибудь сама.

Лутый взбил волосы: от пота кудри липли ко лбу. Осторожно, рассыпаясь в извинениях, – в толпе было тесно, – он пробирался к воротам. Кригга следовала за ним, а Рацлаву Лутый придерживал за локоть. Ее подвернутая нога так и не зажила до конца, и Рацлава прихрамывала.

– Все хотят в Старояр, – сказала она ему.

– О да. Дескать, если город выдержал один приход Сармата, то и второй выдержит. Всяко безопаснее, чем за крепостными стенами.

– Если б я была Сарматом и обломала зубы о Старояр, то начала бы мстить, сжигая деревни.

– Если он и вправду обломал, – заметил Лутый, увернувшись от чужого коня. Он утянул Рацлаву за собой. – Ты же слышала эти сказки.

– О драконьем рыке, спасшем город? Не знаю, как можно в это верить.

Ворота они миновали совершенно спокойно, их даже не спросили, кто они и откуда идут. Толпа разбрелась, стало посвободнее, и Кригга тоже подхватила Рацлаву под локоть.

– Как все выглядит?

– Удивительно, – призналась Кригга. – Наверное, так можно сказать про каждый город… Не знаю. Я никогда не была в городах. Но пепелища портят вид.

Вместе с Лутым они рассказали Рацлаве, как выглядел Старояр после битвы.

Ряды хорошеньких пряничных домиков – коньки на крышах, резные наличники на окнах – соседствовали с обугленными остовами жилищ. Жадный огонь выкашивал дома скопом, оставляя сажевые следы на тех, что удалось от него защитить. День был безветренный, и над запруженными улочками висели знамена с лисицей. На базарной площади торговали всякой всячиной, а дальше виднелся высокий Божий терем, освещенный полуденным солнцем от маковок куполов до усеянного людьми крыльца.

– Почему там толпа? – полюбопытствовал Лутый.

– Сейчас тяжелые времена. – Кригга пожала плечами. – Беженцы наверняка ищут защиты у богов и благодарят их за то, что они помогли им добраться до города.

– Давайте поблагодарим богов попозже, – скривилась Рацлава и покачала разбухшей лодыжкой.

Лутый согласился, однако решил, что если в Божьем тереме собираются не только беженцы, но и староярцы, он обязательно сюда наведается – узнать последние вести. Но для начала требовалось отыскать ночлег.

Ему казалось, что корчмы должны быть переполнены теми, у кого есть деньги. Оттого он спрашивал в домах сначала на торговой, затем и на ремесленной улице – не захочет ли кто приютить путников за лишнюю монеточку?

– Зачем такие сложности? – возмущалась Рацлава. – Достаточно прийти к княжьему двору и сказать, что мы сбежали от Сармата-змея.

– Стражники примут нас за умалишенных или лгунов, – предположила Кригга.

В их словах была доля правды, но Лутый решил, что лучше не спешить. Сначала он обследует город и выяснит, чем тот живет, да и просто переведет дух, прежде чем пойдет искать встречи с князем Витовичем. Еще ему не хотелось всюду таскать за собой Рацлаву и Криггу – они заслужили отдых. У Рацлавы больная нога, а Кригга шугается от толпы: будет правильнее, если они дождутся его в укромном месте.

Лутый напросился к вдове гончара – Кригга чуть не расплакалась из-за этого. Ее отец, умерший задолго до нынешнего года, был гончаром. Она быстро сдружилась с хозяйкой и выщебетала им ужин.

Им выделили тесную, но опрятную комнатушку. Когда опустились сумерки, стало чудо как хорошо – шелестели далекие голоса, из оконца тянуло вечерней прохладой, запахами свежей листвы и дыма, на котором готовили пищу. Лутый с наслаждением устроился на тюфяке, предвкушая завтрашний день.

Наутро он умылся, соскреб с лица изжелта-русую щетину и оделся в самый благопристойный из своих нарядов. Договорился с хозяйкой, что его сестра и невеста покамест побудут у нее: Лутому всегда было любопытно, кого из них за кого принимали. Пожалуй, думали, что Рацлава – его сестра, а Кригга – невеста (попробуй кого убедить, что он собрался брать в жены слепую). Но Кригга была больше на него похожа.

Лутый нырнул в староярские улицы. Он ловил слухи и сплетни, домыслы и правду, как рыбак – рыбу, упивался ими, лавировал и шел по следу. Он завтракал с рабочими, поднимающими порт из пепла, беседовал с прихожанами в Божьем тереме, зажигая огоньки у алтарей, принадлежащих богам, которых он даже не знал. Лутый подружился с половиной торговцев на базарном ряду, не потратив ни монеты: сокровища он доверил Кригге.

До того дня он даже не осознавал, насколько соскучился по людям. Как ему не хватало их разнообразия в Матерь-горе: молодые, старые, вежливые, грубые, смешные, готовые поделиться с ним новостями и улыбнуться вответ на его шутку или похвалу. Он с жадностью вступал с ними в беседу. Славная нынче погода, не так ли? Да, пречудесная. Слыхал ли он, что здесь творилось, когда подошли войска Ярхо-предателя? Нет, не слыхал, но с удовольствием послушает. Отчего у него перевязанные глаз и шея? Сармат ожег, зараза такая.

Из всех прибауток и сплетен он выцепил одно, самое главное, показавшееся ему достойной наградой за все его злоключения. На помощь Старояру, помимо прочих, пришли люди князя Марилича из Черногорода, и если Лутый хочет узнать побольше, то лучше ему спрашивать на теремном дворе. А если люди князя Марилича здесь, не окажется ли среди человека, которого Лутый хотел бы увидеть больше всего на свете?

Лутый был уверен: окажется.

Когда он подошел к княжьему терему, уже смеркалось. Его хотели отогнать от ворот, как шелудивого пса, но он улыбнулся стражникам самой лучезарной и мальчишеской из улыбок.

– Добрые господа! Как ваше здоровье? Легка ли нынче служба?

Стражники переглянулись. Один из них усмехнулся в усы.

– Добре. Чего надобно?

– Я ищу человека, слугу князя Марилича, – говорил Лутый бойко. – Его кличут Оркки Лисом. Если он здесь, вы счастливцы: он тоже меня ищет и наверняка отплатит вам за хорошую весть.

Тот же стражник ответил:

– Есть такой человек. – И у Лутого сжалось сердце.

Второй добавил:

– Но этот лис зубаст. Он сидит в дружинной избе и следит, как бы наш князь не обделил Мариличевых людей ни едой, ни оружием. Абы кого он к себе не пустит. Кем ты ему будешь?

– Сыном, – выдохнул Лутый.

От волнения у него затряслись пальцы.

– Подскажите-ка мне, добрые господа, как найти дружинную избу.

* * *

Над вересковым полем застыло солнце. Оно стояло высоко, палило нещадно, и казалось, что скорее мир расплавится, чем солнце покатится к западу – день был до невыносимого жаркий.

Хортим утер лоб.

– Чего глядишь, недоносок? Власть почуял? В Гарине остались мои сыновья – старший уже входит в силу, и если хоть волос упадет с моей головы, они знатно с тобой поквитаются! Будь ты умнее, ты бы это понял.

– Будь ты умнее, Путята Радович, – ответил Хортим сухо, – ты бы говорил со мной любезнее.

Путята сплюнул наземь.

Люди Хортима изловили его с дружинниками, когда разгорелся август: большую часть перебили, меньшую – взяли в плен. Гаринский князь, после того как оставил лагерь Хьялмы, не поспешил встречаться с Сарматом с глазу на глаз. Он решил, что поможет дракону иначе – и тем вымолит прощение. Вот уже целую луну воины Путяты разоряли староярские земли, нападали, резали и грабили – когда Старояр готовился к осаде, князь Люташ был не в состоянии защитить далекие деревни.

– Но даже любезности бы тебе не помогли. – Хортим шагнул к Путяте. – Ты изменник, трус и разбойник. Если мне придется встретиться с твоими сыновьями, я им это передам.

Гаринский князь зашипел и дернулся так, что затрещали веревки, но люди Хортима держали крепко – он даже не приподнялся с колен.

– Ты…

– Подумай хорошенько, прежде чем сказать, – посоветовал Хортим, – иначе я вырежу тебе язык. Это не помешает тебе меня слушать.

Путята расхохотался.

– Что за представление, Горбович? Зачем ты выволок меня сюда? – Он кивнул в сторону его дружин. – Я знаю, что ты обречен. Хочешь показать им, что делаешь с теми, кто тоже это знает?

И захохотал еще громче.

– Поглядите, кому вы служите! Князю разоренных земель, который приговорил вас к смерти.

В том, чтобы бить связанного, было мало чести, но Хортим не удержался. Хрустнул нос, и кровь оросила спутанную бороду Путяты.

– Этому тебя научили твои соседи-тукеры? – ухмыльнулся тот. – Это у них принято подло избивать безоружных?

Тукеры испокон веку враждовали с Гурат-градом, но Хортим признавал, что большинство из них – смелые и гордые люди. Глупо было приплетать их сюда.

– Будь у меня меч, ты бы никогда так не сделал, – продолжал Путята желчно. – Кишка тонка.

– Ты разбойник, – напомнил Хортим. – С разбойниками разговор короткий.

Его взяла досада. Раньше бы он никогда так не сделал – ему с малолетства хватало выдержки не рубить с плеча, но в последнее время в Хортиме точно что-то надломилось. Или, может, это расползлась трещина, появившаяся уже очень давно.

В лиловых зарослях вереска стояло крепкое раскидистое деревце – его листья подвяли от жары. Люди Хортима перебросили веревку через сук.

– А разбойнику – разбойничья смерть.

Путята ощерился:

– Думаешь, меня испугает казнь?

– Что ты, – обронил Хортим. – Я тебя не пугаю. Я тебя благодарю – как бы там ни было, до поры ты нам помогал. И за это я позволю тебе умереть быстро.

Хортим выпрямился и прочистил горло – ему было нужно, чтобы голос звучал, как сталь, и чтобы его слышали все: от соратников Путяты до его собственных дружин.

– Но с твоими приспешниками я поговорю иначе. Видно, эти изменники не хозяева своим ногам. А раз их ноги так и норовят сбежать поле боя, им стоит найти лучшее применение. Я верну предателям их отрезанные ступни, и пусть делают с ними что хотят, мне все равно.

Фасольд шагнул к нему.

– Князь, – сказал он удивленно и тихо. – Зачем это? Повесь их или отруби им голову. Может, прикажи попытать напоследок, этого хватит.

Неудивительно. При его отце Фасольд вел жизнь, которую можно было назвать жизнью разбойника, кормившегося с княжьей руки.

– Разреши им умереть воинами, а не калеками. – Фасольд нахмурился. – Иначе это… жестоко.

Хортим поднял на него тяжелый взгляд. Фасольд был в почтенном возрасте, но раны на нем заживали как на собаке, – и не скажешь даже, из какой круговерти он вышел пару недель назад. Рубцы затянулись, на месте ожогов виднелась новая розовая кожица.

Вокруг пахло вереском и походным дымом – а может, никакого дыма и не было и Хортиму лишь казалось.

– Не помню, чтобы я спрашивал твоего совета, воевода.

Он поднял руку и сделал жест пальцами. Бранящегося Путяту поволокли к дереву. Его сподручных утихомиривали внушительными ударами – никто не желал расставаться со ступнями без боя.

Фасольд выглядел опешившим. Он смотрел на Хортима и словно не узнавал.

Наступит день, и ты поймешь, что люди видят не юношу с обожженным лицом, а кого-то другого.

– Зачем? – повторил Фасольд упрямо. – Разве не достаточно…

– Нет, – лязгнул Хортим. – Недостаточно. И никогда не будет достаточно, раз я так сказал. Еще хоть раз прилюдно усомнишься в моих приказах – и будешь искать себе нового князя.

Раньше Хортим ограничивался иными предупреждениями – говорил, что вышлет воеводу в отдаленный лагерь, но до сего дня никогда не угрожал ему всамделишным освобождением от службы.

Казалось, Фасольд растерялся – Фасольд, которого еще год назад Хортим вовсю старался не обидеть случайным словом, потому что знал, как может быть разрушителен его гнев. Может, Хортим заматерел настолько, что удивил даже старого медведя. Или же воевода сдал за прошедшее время – на его долю выпало слишком много битв, которые он пережил. Хортим уже видел у него этот по-детски растерянный взгляд, хотя уж не Фасольда сравнивать с ребенком: воевода чувствовал свою вину за то, что он вернулся, а друзья Хортима – нет.

Хортим сжал кулаки. На сердце было тяжело и гадко.

За спиной стояли его собственные дружины – несомненно, слух о расправе разнесется по всем княжегорским лагерям, разбитым вдоль Ихлас. Чем Хортим бы их испугал? Висельниками? Отрубленными головами? Да, Старояр уцелел его чаяниями, но ловушка провалилась, и Сармат-змей избежал гибели. Дракон залижет раны и вернется снова, и тогда начнется страшное: ни Хьялмы, ни надежды, только очередные битвы и распри между князьями. И люди побегут, Хортим был уверен, они обязательно побегут из его войска. Петля и топор едва ли страшнее драконьего огня.

Смерть на смерть не меняют. Но пусть они посмотрят, что может с ними статься: увечье, а особенно такое, устрашит воинов сильнее гибели.

Путята проклинал Хортима даже стоя с петлей на шее. Его люди кричали.

Фасольд ошибся, если решил, будто Хортим затеял это ради собственного удовольствия. Ничего подобного, только холодный расчет: пусть те, кто может задумать предательство, боятся Хортима не меньше, чем Сармата-змея.

Он смотрел на все стеклянным взглядом, почти не моргая, и в конце концов у него заломило глаза. Хортим видел только размножившиеся солнечные блики, а не людей, катающихся по траве, или Путяту, которого вздернули с земли – князь был крепок, и за веревку тянули несколько Хортимовых дружинников.

Надо же. Хортим мстил за семью и Гурат-град – он казнит гаринского князя, а потом, быть может, уже гаринские княжичи станут мстить ему за отца. Колесо крутилось со времен молодости Хьялмы и его братьев, подминая под себя все новых и новых людей. Это был круг вражды и крови, и казалось, ничто не в силах его разомкнуть.

Хортим смотрел, как бился в петле Путята Радович, и спрашивал себя, наступит ли этому когда-нибудь конец.

Когда все завершилось, тело князя вынули из петли и опустили на землю. Хортим приказал развести для Путяты костер – а заодно прижечь раны его воинам. Смерть их будет непростая, лютая; Хортим повелел, чтобы изменников бросили в Пустоши, подальше от его лагеря, – если они не погибнут от кровопотери и боли, то умрут от жажды и голода. А если кто оклемается и станет ползти, то, быть может, наткнется на тукеров – это будет добрый исход. Тукеры не возьмут к себе калек, но хотя бы подарят им избавление

Хортим воротился в шатер. Он опустился на сундучок рядом со столом – несколько мгновений сидел в раздумьях, молча, а затем достал из ножен кинжал. Лезвие было наточено и начищено, и в нем мутновато отражался кусочек Хортимова лица. Зеркал в лагере не водилось, но не то чтобы Хортим в них нуждался – будь его воля, он бы на себя совсем не смотрел. Только сейчас им овладело странное любопытство.

Правая бровь кончалась ожогом – волоски здесь так и не отросли. Черный глаз смотрел утомленно и печально.

Сегодня он приказал отрубить беглецам ноги, а что дальше? Будет постоянно взращивать в людях страх и злость – все лучше, чем презрение? Знал бы пять лет назад, в начале изгнания, в кого превратится, может, и сам бы шагнул с корабля в морские волны. Но сейчас уже поздно, сейчас – дела.

То, что Сармат затаился, Хортима больше пугало, чем радовало. Чудище наверняка вернется с огоньком – да так, что искры полетят. Даже Ярхо-предатель не предпринимал никаких действий – Хортим знал, что его войска стояли за Матерь-горой, на Маковом поле. Цветов там росло не больше, чем на других полях, но раньше в этих местах располагался княжегорский город Маков. Сармат и Ярхо уничтожили его почти тридцать лет назад, сразу после своего пробуждения. Люди это запомнили: Маковское княжество было одним из тех, кто пытался оказать братьям достойное сопротивление. После десятка таких расправ желающих поубавилось.

Сармат-змей глуп, если верит, что Хортим понадеется на его отсутствие и поведет свои войска прямо в лапы к Ярхо-предателю.

– Княже. – В шатре показалась белесая голова Архи. – Разреши?

Говорить не хотелось даже с ним, но Хортим разрешил. Арха одернул полог, сел рядом.

– Ты же не меня с кинжалом ждешь?

– Нет. – Хортим убрал оружие в ножны. – Не тебя.

– А то мало ли. – Арха пожал плечами. – Люди говорят, ты теперь донельзя грозный, княже.

– Так и говорят?

Арха кивнул.

– Пусть лучше Инжука расскажет, когда вернется из чужих лагерей. Уж он наверняка слыхал больше, чем я. А я-то что? Не такой ловкий до сплетен. Но слышал, ты теперь все больше как покойный князь Кивр.

– Что еще?

– И как дед твой – припомнили, как он расправился с Мэрге-ханом.

– Это не худшее сравнение.

– А завидев меня, о тебе худого и не скажут.

– Тоже верно. – Наверняка все самое опасное о Хортиме говорили за глаза. – Ладно уж. Пусть судачат – можно, пока слова остаются словами.

Хортим выдохнул, разогнулся. Глянул на Арху – в который раз отметил, что костяшки пальцев у того были опухшими и сбитыми так, что кожа висела лоскутками; раны только недавно начали подживать. Известий о враге не было, и в лагере стояло затишье – Арха не стал бы ввязываться в жестокий кулачный бой, даже ради упражнения.

Он остро воспринял смерть друзей из Сокольей дюжины. Выместить свой гнев ему было не на ком – Ярхо-предатель далеко, а Сармат-змей еще дальше, – и Арха решил, что с этой ролью справится первое попавшееся дерево. Но раньше дерева ему подвернулась скала – войска переместились севернее, лагери разбили на вересковой пустоши, и камней здесь было предостаточно. Хортим убедил Арху остановиться прежде, чем он размозжил бы себе руки.

Хортим никогда не видел Арху таким – даже когда его по малолетству пытались сжечь как колдуна, и то был спокойнее. А в тот вечер разрыдался – от душевной боли, злобы и стыда, потому что Хортим рядом с ним был чудовищно спокоен.

У него друзья погибли, а он – спокоен. Друзья отправились с ним из Гурат-града в никуда, а он послал их на гибель, и Хортим сам себе удивился, сам себе стал противен. Они с ним пять лет были на льдистых берегах Хаарлифа, в обожженной солнцем Пустоши, в негостеприимных чертогах горских князей и в штормящем Дымном море, куда угодили прямо после пира у Мстивоя Войлича… А у Хортима только лицо дернулось, когда ему обо всем передали. И ничего больше не было. Ни криков. Ни проклятий. Ни брани.

Он не искал утешения в вине или пиве. Не вскочил на коня и не уехал прочь из лагеря, чтобы развеять тоску, мчась ночью по вересковому полю или сухой степи. Его ум был пугающе ясен: ну какие тебе скачки, Хортим Горбович? Тукерам под сабли подставляться?

Руки о камни сколачивать? А если Сармат-змей назавтра вернется, ты у кого запасные возьмешь?

Браниться и злиться на виду у лагеря? Нужен всем вид рыдающего князя – наверняка у простых ратников за эту войну потерь случилось не меньше, чем у него. К северу стояли шатры Бодибора Сольявича, который двух сыновей потерял и никому это в упрек не поставил. Не при нем расплываться.

Может, Хортим просто свое отстрадал – больше, чем полагалось обыкновенному человеку за год. Начиная с Гурат-града и заканчивая его недавним внутренним смирением с тем, что Малика была мертва. Пожалуй, оно и к лучшему: если потом боль нахлынет с новой силой, он как-нибудь справится – если уж справится с тем, что происходит сейчас.

В шатер размашистым шагом вошел Фасольд.

– Княже! – прогрохотал он. – К тебе гонец.

Раз он ворвался, не спрашивая позволения, дело было срочное. Хортим поднялся, Арха вскочил и того раньше – чуть выступил вперед, вглядываясь в лицо идущего за Фасольдом мужчины. Гонец был светловолосым княжегорцем, не молодым и не старым, не носящим знаков отличия – а будь он тукером, Хортим бы сразу заподозрил неладное.

– От кого же?

Гонец протянул грамоту:

– От моего господина Сармата-змея.

Хортим недоверчиво глянул на письмо.

– Когтем выцарапывал?

Фасольд закачал головой.

– Ему никто не поверил, конечно! Решили, что он засланный наемник – оружие забрали, но ты сам смотри, княже… Слышишь, ты, гонец! Давай без дуростей.

– Что за блажь, – пробормотал Арха. Его рука легла на рукоять меча. – Княже, бери письмо осторожно. После руки омой, а грамоту сожги – и лучше не в том костре, где люди готовят пищу.

– Оно не отравлено.

– Да кто тебе поверит, сказочник, – шикнул Фасольд на гонца.

Хортим взял грамоту, словно живую гадюку. Развернул, держа от себя на почтительном расстоянии.

Поначалу он не разобрал, что к чему, – буквицы были непривычные. Одни – слишком многослойные, цветистые, другие – чересчур простые, лишь отдаленно напоминающие те, которые знал Хортим. Но когда он вчитался, то осознал: несмотря на это, смысл был ясен.

«Будь здрав, Хортим из рода гуратских князей.

Ибо если не будешь, меня это опечалит – ничего не хочу так, как встретиться с тобою с глазу на глаз.

Мой бедный брат не знал покоя при жизни, не знает и в посмертии: даже его останки, и те были осквернены, когда ты бросил их на дно ущелья. Это было дурно. Дурно, подло и ловко – хорошо, если дух моего бедного брата, случись ему выбраться из подземных палат, станет наведываться не только ко мне, но и к тебе; всяко будет веселее».

Хортим оторвал взгляд от написанного. Прежде чем удивиться, он ощутил, как его затрясло от гнева. Не на то ли расчет?

«Но да пустое.

Так уж вышло, что я знаю о тебе. Знаю, что нынче тебя называют гуратским князем, хотя еще раньше тебя выслали из Гурат-града за трусость. Не припомню, кто рассказал мне о твоем изгнании – быть может, та из моих покойных жен, что была твоей сестрой».

К лицу Хортима прилила горячая кровь.

«Каков же ты нынче? Все так же бегаешь от поединков?

Не мне тебя упрекать, Хортим Горбович. Я не твоя сестра, чтобы клеймить тебя трусом – сдается мне, ты был разочарованием ее по-человечески недолгой жизни, но что поделать? Людям свойственно разочаровываться.

Твоя выходка стоила мне драконьей кожи. Я ведь тоже забрал у тебя нечто ценное, не правда ли?

Надеюсь, ты устал пятиться в тень, когда тебя вызывают на бой. Довольно прятаться за чужими спинами, любезный друг; догадываюсь, что ты в этом хорош – не тебя ли я видел в Старояре, когда твои соратники готовились умирать у своей ловушки? Ни в одной из прошедших битв я не приметил человека, который выдал бы в себе Горбовича. Я знавал многих князей, но никто не скрывался так искусно и крысино. Меня сложно удивить гнусностью, князь Хортим, однако ты преуспел. Мои восхищения.

Но если не убоишься выйти против меня на Маковом поле, постарайся, чтобы я тебя узнал».

Под конец Хортим и вправду почувствовал себя отравленным. Шумело в ушах. Тряслись плечи. Ходили желваки. Он с отвращением отшвырнул грамоту.

– Сармат-змей пишет, что потерял драконью кожу. Он требует со мной поединка.

Не требует даже, заманивает.

При жизни Хьялма делал все возможное, чтобы не позволить Ярхо самому выбирать место для битвы – явно неспроста. Наверняка знал, на что тот способен. А сколько бы у Хортима ни было лазутчиков, никто бы не подобрался к лагерю Ярхо настолько близко, чтобы вызнать замыслы врагов.

Хортим оперся о стол, перевел дух.

Что ж.

Если ему в пятнадцать лет хватило разума не лезть в западню, то сейчас и подавно. Письмо было выверенным, издевательским, только и оно не сумело бы уязвить его гордость. Хортим потерял слишком многое, чтобы позволить себе оскорбиться, – но пускай Сармат-змей думает, что преуспел. Пусть верит, что вывел его из себя и заставил плясать под свою дудку. Это притупит его осторожность.

Хортим развернулся.

– Передай Сармату-змею, – сказал он гонцу, – что я принимаю его вызов.

– Хортим Горбович…

Хлестко взмахнул рукой, и Арха замолчал. Фасольд ничего не сказал, только глянул насупленно – ему бы радоваться, что воспитанник наконец-то встречает врага, как и пристало мужчине, меч на меч.

Гонец склонил голову, а Хортим полуулыбнулся, полуоскалился:

– Скажи, что я жду этой встречи не меньше, чем он.

* * *

– Цапнешь меня еще раз, и я сброшу тебя на землю.

Лутый не был брезглив – он смирился с тем, что Рацлава, вселившись в тело серой мыши, цеплялась за его шею голыми розовыми лапками. Но мышь постоянно соскальзывала, а пытаясь не упасть за ворот, запускала зубы ему в кожу.

– Если не можешь справляться с этим телом, вселилась бы в жука. Или в какую-нибудь птицу.

Рацлава не сумела бы ему ответить, но еще прежде все объяснила: ей слишком хотелось узнать, что происходило в лагере князя Хортима. Жука могли легко прихлопнуть, птицу – прогнать, а на лету многого не услышишь. Вот Рацлава и навязалась Лутому, и тот не мог перестать бурчать.

– Ты меня опозоришь, – продолжал он. – Я и так выгляжу как умалишенный. Еще и заявлюсь с мышью на шее. С мышью, с которой я разговариваю. Хватит царапаться. Нет, я не возьму тебя на руки, я держу поводья. Полезай в суму.

Рацлава отказалась прятаться, и Лутому пришлось затолкнуть ее силой.

– Чтоб тебя! – Она исцарапала ему руки. – Если ты такая вредная, то в следующий раз обходись без моей помощи.

Она запищала в суме, и, сжалившись, Лутый пообещал, что потом ее выпустит.

Он слукавил, когда говорил о своем виде – на умалишенного он уже не походил. В Старояре Оркки Лис раздобыл ему приличную одежду, дал привести себя в порядок и распорядился, чтобы с Лутого сняли ошейник. Теперь на месте латунного кольца виднелась полоска зарубцевавшейся кожи – белая на загоревшей шее.

Лутый перехватил поводья, вздохнул. Встреча с Оркки Лисом прошла так, как он себе ее и представлял – щемяще. Он поймал слугу и попросил рассказать Оркки Лису, кто ждет его у дружинной избы. Не захотел вваливаться сам, чтобы поберечь его сердце, а то названого отца и удар мог хватить.

Когда Оркки вышел, на нем лица не было. Он покачнулся, вцепился в протянутую Лутым руку – а Лутый твердил ему, что это на самом деле он, не марь, не покойник, взгляни на меня, батенька, взгляни хорошенько… И на этих словах у него першило в горле. Он рассказал Оркки обо всем, что пережил, и о сбежавших драконьих женах, которые ждали его на дворе у вдовы гончара.

Оркки Лис упрашивал его остаться при нем хотя бы для того, чтобы набраться сил, но что Лутому княжий терем? Он и так слишком долго сидел взаперти, а душа у него была бродяжья, жаждущая дорог и приключений. Он взял себе несколько дней – отвез Криггу и Рацлаву к староярской княгине, которой сам же о них и поведал; выслушал рассказы Оркки Лиса о войне. Узнал, что нынче больше всех князей Оркки Лиса настораживал Хортим Горбович, присоединивший к своему войску те черногородские дружины, что не остались защищать Старояр.

«Он хитростью отвлек Сармата-змея от Старояра, – говорил Оркки Лис, – и почуял, что за это может требовать большего. Хочет, чтобы его голос звучал громче голоса других князей. Уж не знаю, был ли он таким от рождения или поднатаскался за время войны, но за власть он грызется только так. За ним никаких земель, кроме развалин Гурат-града, не водится. Собственных людей меньше полусотни. Но погляди: прибрал к себе сначала собранных Хьялмой северян, а затем и староярские дружины, которые отвел к нему будущий тесть. Теперь увлек и черногородские – не знаю, чего он наплел Багору, барану этому, но тот его слушается; тоже мне, нашел князь Марилич старшего воеводу. Был бы Тойву, его бы Горбович так просто не подмял».

Оркки Лис рассказывал, что Хортим Горбович был скрытен и недоверчив, весь его ближний круг состоял из людей, которые некогда ушли за ним в изгнание. Оттого Лутый ехал вдоль правого берега Ихлас, залитого солнечным светом: если Оркки Лис думает, что Горбович – темная лошадка и неплохо бы иметь своего человека в его рядах, это Лутому по силам.

Он еще издали разглядел шатры походного лагеря князя Хортима – день был маловетреный, теплый, и знамена едва трепыхались на ветру. Лагерь возвели на насыпи, укрепили, и теперь он щерился катапультами и самострелами.

Лутому и шагу не дали ступить, но другого он и не ждал. Рассказал дозорному-копьеносцу, что он человек Оркки Лиса – того, кто остался в Старояре верховодить двумя черногородскими сотнями, – и беглец из Матерь-горы.

– Мне нужно увидеть князя Хортима, – говорил он миролюбиво. Солнце слепило ему глаз – дозорный стоял против света и виделся тенью. – У меня есть вести о его сестре.

Оркки Лис заявил, что глупо искать дружбы и приносить дурные новости, но что поделать? Хороших у Лутого не было, а князь Хортим наверняка пожелает узнать, как погибла его сестра.

Дозорный удивился. Поглазел на его перетертую шею, позвал кого-то, и вскоре перед Лутым оказался другой воин: благо он встал так, что его можно было рассмотреть. Его кожа и волосы были до того светлыми, что казались прозрачными. У серых радужин виднелись веточки лопнувших малиновых сосудов.

– Чего надобно? – полюбопытствовал человек и улыбнулся ледяно, по-звериному.

Сразу видно – бешеный.

– Князя хочет видеть, – сказал дозорный. – Говорит, что из Матерь-горы сбежал.

– Да ну? – Прищурился. – Прямо-таки и сбежал? И сразу решил к моему князю наведаться?

– Не сразу, – поправил Лутый. – Я был в Старояре. С меня уже рабский ошейник сняли, видишь?

– А что, рабские ошейники только висельникам из Матерь-горы надевают? – Воин хмыкнул. – Отдай оружие. Что в суме?

В суме у Лутого сидела Рацлава, поэтому он оскорбленно ответил, что ничего особенного – только то, что пригодилось бы путнику в дороге.

– Добрый человек, – покачал головой Лутый, пока отдавал дозорному меч, – ты чего такой злой?

Воин ощетинился.

– Понимаешь ли, зачастили к нам Сарматовы псы. Или тебя кто другой послал? Сам пришел? Ну разумеется, и из Матерь-горы сбежал, и из чертогов матери Тюнгаль выбрался, и еще неизвестно откуда. Как звать, одноглазый?

– Лутый. – Он тряхнул головой. – А тебя?

Тот назвался, и Лутый продолжил:

– Арха, ты отведешь меня к князю или нет? Я при нем говорить буду.

– А ты думаешь, я к князю кого ни попадя вожу? – Он скривился. – Может, ты лжец каких поискать – зачем ты ищешь встречи с моим князем? Если у тебя новости о княжне, так мне скажи, я передам.

Знатно он закусился, но и Лутый был не лыком шит.

– Я не сделаю зла твоему князю, и я не лгу. Я был в Матерь-горе с тех самых пор, как князь Марилич прислал Сармату-змею караван с данью.

– Так вдруг тебя сам Сармат и выпустил, почем мне знать.

Лутый закипел.

– Веди меня к Хортиму Горбовичу, – потребовал он. – Милостью богов он окажется не таким как ты и не станет оскорблять человека пустыми подозрениями.

Он не успел и глазом моргнуть, как Арха вытащил нож. Блестящее острие едва не коснулось рубца на горле.

– Не нравишься ты мне, – произнес желчно. – Но и зла моему князю ты не сделаешь, потому что если дернешься, я тебя прирежу. Ступай. Суму оставь.

– Не оставлю, – заупрямился Лутый. – Не думаю, что князь Хортим поощряет грабеж.

Арха выругался, обошел Лутого и ткнул его ладонью меж лопаток – нож он так и не убрал.

– Куда идти-то?

– Прямо, – рыкнул.

Лутый пожал плечами и степенно зашагал вперед. Знакомство с людьми князя началось не лучшим образом – оставалось надеяться, что Лутый поладит хотя бы с самим Хортимом. Он размышлял об этом, продвигаясь вдоль шатров, когда приметил у походной кузницы знакомую фигуру.

Она стояла к нему спиной, а Лутый давно ее не видел и мог бы ошибиться. Но неужели в Княжьих горах так много черноволосых женщин, воюющих наравне с мужчинами?

– Совьон! – закричал он, невзирая на понукания Архи. – Совьон, Совьон!

Она обернулась – Лутый подумал, что бежать из Матерь-горы стоило хотя бы для того, чтобы увидеть ее такой потрясенной. Лицо Совьон вытянулось, брови взлетели на лоб, глаза стали размером с тяжелый княжегорский медяк.

– Хватит пихаться, – возмутился Лутый, отпрыгивая от Архи. – Гляди, вон моя добрая подруга.

Совьон была по-прежнему внушительной, даром что казалась исхудавшей и утомленной – чай, не цветы здесь собирает. Она подбежала к ним, резким движением перебросила за плечо длинную косу.

– Ты живой, – сказала она пораженно. – Живой, боги мои!.. Ты что, сбежал?

– Сбежал. Иду к князю Хортиму рассказывать обо всем, что было. Видишь, как меня тепло встречают? – Подмигнул Архе. – Тебе дадут послушать?

Совьон ошарашенно потрясла головой.

– С ума сойти… – выдавила она наконец. – А Рацлава?

– Мы вместе сбежали. Она сейчас со мной, на, держи.

Архе недосуг было ждать, пока закончится их беседа – он глядел недовольно, оценивающе. Поэтому Лутый без лишних объяснений вытащил из сумы мышь и отдал ее Совьон. Лутый не успел взглянуть на нее напоследок – наверняка мыши Совьон удивилась не меньше, чем самому Лутому.

В княжьем шатре его встретили не тепло, но и не холодно. Лутый низко поклонился сидящему князю Хортиму – и одновременно, пока гнул спину, скользяще изучил его от макушки до пят, от лица до кафтана, черного с алым шитьем. Чтобы, когда выпрямиться, покорно потупить глаз.

Князь был молод и казался ровесником Лутого; лицо у него было строгое, горбоносое, в обрамлении черных кудрей до плеч. Слева – пересеченное шрамом, местами – заплывшее ожогами. Взгляд – ястребиный, под сведенными бровями. Вид его Лутому не понравился, слишком грозный.

Лутый не начал говорить, пока ему это не позволили. Арха бросил, что он-де беглец из Матерь-горы, и князь Хортим спросил, правда ли это.

– Чистая правда, – закивал Лутый. – Только я не один сбежал, а с двумя драконьими женами.

Чтобы не давать ложных надежд, тут же рассказал о судьбе Малики Горбовны – благодаря Кригге он знал, как погибла гуратская княжна, и сумел подробно все описать. Князь слушал спокойно, не перебивая.

– Но ты убеждаешь, что вы спаслись, – сказал он под конец. – Значит, если бы моя сестра не попыталась зарезать Сармата-змея, она могла бы выжить.

Голос его стал тихим, бесстрастным. Лутый – что ему оставалось? – ответил, что ему неведомы замыслы Сирпы-пряхи.

– Я знаю о княжне лишь со слов других драконьих жен, – проговорил он осторожно. – И могу ошибаться. Но сдается мне, она слишком ненавидела Сармата-змея. Ей было невыносимо существовать рядом с ним, и если бы тогда она не нашла нож, то позже от отчаяния попыталась бы задушить Сармата подушкой. Нам, пленникам Матерь-горы, со многим пришлось мириться. Женщинам – с Сарматом и Ярхо, которые наведывались в верхние чертоги. Мне – с работой на рудниках. Мы терпели, потому что желали выжить. Стала бы терпеть твоя сестра, князь?

Хортим грустно улыбнулся.

– Нет. Не стала бы. – Он обернулся к старому воину – тот стоял по его правую руку и был бледен, как болотный морок: – Узнаешь Малику в этом рассказе? Я узнаю.

Воин не ответил, и Хортим вновь посмотрел на Лутого.

– За какое преступление тебя сослали в Матерь-гору?

– Ни за какое. Я сам пошел.

Князь сморщился.

– Врешь.

– Всеми горами клянусь, не вру. – Лутый положил руку на сердце. – Если мне не веришь, у других спроси. В твоем лагере есть женщина по имени Совьон, мы были с ней в отряде, который вез дань в Матерь-гору.

Краем глаза он увидел, что Совьон стояла у входа в шатер – с другими любопытствующими; князь их не прогонял. В руках она держала белоглазую мышь, но к себе не прижимала – наверное, подумала, что Лутый так глупо пошутил.

– Спроси у черногородских дружинников, которые тебя слушаются, – продолжал Лутый. – Может, кто-то из них меня вспомнит. Я охранял караван, а не ехал на заклание. Спроси у…

– Достаточно. – Хортим подался вперед. – Зачем же ты туда пошел?

Лутый дерзко усмехнулся.

– Год назад, княже, с Сарматом еще никто не воевал. И я думать не думал, что станет, а змей знатно засиделся в своей горе – слухов о нем ходило много, да и дани он забирал порядочно. Князь Марилич верил, что я человек толковый; мы с ним порешили, что я отправлюсь в Матерь-гору. Вызнаю, каков из себя Сармат-змей, и вернусь обратно.

Хортим Горбович приподнял брови, и Лутый с удовольствием отметил, что он был удивлен. Воин по его правую руку благодушно хмыкнул.

– Ты так в себя верил? – спросил князь.

Лутый простодушно пожал плечами.

– Ну, я в себе и не ошибся. Я отыскал выход, но говоря откровенно, не выбрался бы без драконьих жен. Одна из них, Кригга, помогла мне не потеряться в лабиринте Матерь-горы – невесток она еще терпит, а рабов на дух не переносит. Вторая, Рацлава, усыпила Ярхо-предателя, когда он пришел по наши души.

По шатру пронесся ропот – у входа собиралось все больше воинов, услышавших о примечательном чужаке; князь Хортим переспросил.

– Усыпила, – повторил Лутый небрежно, точно это было обыкновенное дело. – Заколдовала, сыграла песню на волшебной свирели, и Ярхо-предатель уснул.

И тогда рассказ зазвучал как нужно – как удивительная быль. Если сначала слушатели остерегались брать его слова на веру, то потом им стало не отвертеться: слишком много подробностей, которые и нарочно не выдумаешь. В конце концов Лутого усадили рядом с князем Хортимом, его дружинниками и – как Лутый узнал позднее – его воеводой; у входа в шатер было не протолкнуться. Хортим Горбович разрешил простым воинам быть здесь – видно, подумал, как будет полезна история о людях, обманувших Сармата-змея.

Лутый говорил чудно и складно – плут-соловей, устроившийся на удобной жердочке. Про Ярхо-предателя, ввергнутого в сон прямо перед самой короткой ночью; про коварные ходы Матерь-горы и про карту древних камнерезов, которую Лутый разгадывал на протяжении нескольких лун. Он хотел опустить подробности, отмахнувшись – так и так, разгадал загадку, ибо мозгами не обделен, – но Хортим Горбович потребовал рассказать все от начала и до конца. Лутый ничего не утаил, кроме Бранки. Про нее старался не вспоминать – было гадко из-за того, что он ее оставил. Хотелось надеяться, что Сармат-змей обошелся с ней не слишком грубо. Много ли у него одаренных камнерезов, чтобы чинить им вред?..

Он говорил живо, описывал сочно. Неземные богатства, тесноту рудных нор, хмарь безумия, витавшего у загадочной карты, – так ярко, что Лутый сам собой гордился. Время от времени он оглядывал прибывших, надеясь увидеть среди них знакомого черногородца, но, кроме Совьон, отыскал лишь Та Ёхо. Его ухо уловило ее радостный писк «Хийо!» – он давно не слышал это прозвище, которым айха заменяла трудно выговариваемое «Лутый», и на сердце стало тепло.

Лутому было легко и радостно: он нравился тем, кто его слушал. Если не всем, то Хортиму Горбовичу и его ближайшим людям, не считая хищного Архи; князь был впечатлен его смелостью, жаждой знаний и резвым умом, позволившим разобраться с картой. Загадка привлекла его внимание больше, чем что-либо другое из рассказа Лутого – после истории о гуратской княжне. Теперь нужно было не проворонить свою удачу.

Смеркалось. Хортим Горбович поднялся и повелел заканчивать: следовало подготовиться к ночи и заменить прежних уставших дозорных. За ним встали все сидящие – Лутый резво вскочил, боясь упустить нужный миг.

– Тебе дадут еды и место, где ты можешь отдохнуть с дороги, – сказал Хортим. – Давно пора.

– Благодарю, – улыбнулся Лутый. – Я вовсе не чувствовал себя усталым, так мне не терпелось рассказать. – Он помедлил – и сделал ход. – Княже… Ты слышал, что я человек смекалистый и открытый. Знай, что я могу доказать это не только словами, но и делом.

Хортим остановился.

– Чего ты хочешь?

– Позволь остаться при тебе. – Лутый поклонился. – Я верю, что окажусь тебе полезен, а в лагере наверняка найдется работа.

Князь окинул его последним острым взглядом.

– Найдется, – согласился он наконец. – Оставайся.

И так все решилось.

Яхонты в косах IX

Сабля лязгнула о бок Ярхо.

– Гляди. – Сармат утер лицо. – Я не так плох, как ты думал.

Он покрутил запястьем, и сабля описала несколько свистящих кругов. Выглядело ловко, но только не для Ярхо: брат ударил слева – пришлось отпрыгнуть. Сабля по-прежнему вращалась в его руках, и Сармат, мягко переступая босыми ступнями, двинулся вбок. Ярхо развернулся.

– Был бы неплох, если бы упражнял человеческое тело чаще, чем женился.

Сармат досадливо поморщился. Что верно, то верно: в дни превращений он бился с Ярхо только от скуки. А если в Матерь-горе были женщины, скучать ему не доводилось.

– С тобой и сражаться не так занятно, как раньше. – Он постарался зайти Ярхо за спину. Безуспешно: Ярхо пресек его движение рубящим ударом. – Помнишь, как это было? Когда мы мерялись силой на халлегатском дворе?

Они упражнялись долго – Сармат уже был красный и мокрый. На его груди и плечах алели порезы, случайные отметины от Ярхо. Брат не давал ему спуску, но и калечить не собирался, правда, человеческую осторожность он давным-давно растерял. Сармат видел, как ему тяжело сдерживать привычную мощь – особенно, когда противник выбился из сил.

– Не болтай.

Сармат устало рассмеялся.

– Каждый раз начинали с мирного поединка, а заканчивали кровавой потасовкой. Ты никогда не любил проигрывать.

– Я и не проигрывал.

Сармат зацокал языком.

– Память слабеет. Годы уже не те, да, братец?

Сабля взвизгнула над его головой и пролетела рядом с лицом Ярхо. Брат уклонился, отвел ее лезвием меча. Его каменные глаза тускло блеснули: Сармат не сомневался, что Ярхо принялся вспоминать их юность. А вспоминать было что – не пересчитать, сколько они упражнялись, выходя друг против друга. Сражались не только на мечах или саблях, но и на кулаках, и не успокаивались, пока не валились с ног.

Сармат видел как наяву: теплый летний вечер, страшно похожий на нынешний. Розово-оранжевое небо и солнце с легким багрянцем, цвета тукерского золота. Огромный халлегатский терем и ратный двор, залитые закатным светом. Они выходили измученные и окровавленные: удар Ярхо был тяжелее, и Сармату доставалось больше. Но Сармат был хитрее и ловчее, он часто бил с налетом или исподтишка, отвлекал брата, выводил его из себя и поворачивался так, что солнце ослепляло Ярхо, а не его. Так что они оба заявлялись в халлегатский терем один краше другого, ободранные, потрепанные. Мать, видевшая их за вечерней трапезой, каждый раз бледнела. Говорила: «Вы когда-нибудь друг друга убьете» – Сармату до сих пор это казалось забавным. Сказать подобное – и о Ярхо, его единственном брате, с которым не дошло до смертоубийства. Надо же так просчитаться!

Отец приказывал матери замолчать – пусть княжичи испытывают друг друга, если охота, им это только на пользу. А может, он надеялся, что Ярхо все же удастся выбить из Сармата дурь. Еще Сармат не раз замечал, как за ними, валяющими друг друга в земле под закатным солнцем, наблюдал Хьялма. Глядел из теремных окон печальной тенью, а случись ему встретить братьев после боя, надменно кривил губы. Он ничего не говорил, но во взгляде читалось: «Бестолковые, как дети. Силу нажили, а ум – нет, вот и колотите друг друга что есть мочи».

Только спустя годы Сармат понял, до чего Хьялма, должно быть, завидовал. Он не мог позволить себе такое ребячливое ухарство. Не мог выйти на бой ради удовольствия и показать силу – да много чего не мог. Играючи переплыть реку, до рассвета выдержать разгульные халлегатские веселья с бегом и плясками, умчаться в пряный вечер на верном коне и скакать до первого солнечного луча – когда Хьялма был юн, любое усилие могло вызвать кашель, и горе, если рядом не окажется лекарей, способных хоть как-то ему помочь! Это потом он научился если не справляться с этим, то мириться. Здраво оценивать собственные силы и не задыхаться во время боя.

Если уж они оба вспоминали свои зеленые годы, то не вспомнить о Хьялме было бы кощунством.

– Всегда думал, – обронил Ярхо и нанес еще один удар – плашмя, по животу Сармата, – отчего ты проиграл Хьялме у Криницы? Ты с детства бился лучше, чем он.

Сармат согнулся пополам и сипло засмеялся.

– Всегда думал, а спросил только сейчас? – проговорил, задыхаясь. – Долго же ты с мыслями собирался.

Ярхо задел его свободной рукой – несильно, но Сармату хватило. Он упал, живо перекатился на спину и вскочил на ноги. Спина его была обнаженная и блестящая от пота – к ней прилипли трава и пыль.

– Мне случалось воевать с тукерами. Ты обращался с саблей не хуже, чем лучшие из них.

– Обращался? – скривился. – А сейчас, значит, все?

– Годы уже не те.

Сармат промолчал, восстанавливая дыхание. Принял удар на саблю, пригнулся и ускользнул в сторону.

Сколько лет прошло, а Ярхо все еще велся на старые уловки. Сармат снова заговорил ему зубы, пока они сражались – бросил, как кость, воспоминания о прошлых днях, и Ярхо послушно стал размышлять. Это отвлекало даже его, существовавшего от одной битвы до другой.

Сармат закружился вокруг своей оси – сабля описывала блестящие полукружия. Он шагнул вперед, отпрыгнул вправо, снова шагнул вперед, и острие царапнуло Ярхо грудь. Брат отбросил его мощным толчком. Сармат согнул колени, чтобы удержаться, но все равно потерял равновесие и завалился назад, упершись в землю свободной ладонью.

– Достаточно, – оповестил он. – Передых.

Ярхо невозмутимо убрал меч в ножны.

– Как скажешь.

А Сармат просто отбросил оружие: эта сабля служила ему только для упражнений с Ярхо – лезвие щербилось от ударов о камень. Сармат отошел к своему шатру и сел, подобрав ноги, жадно отпил из брошенного здесь бурдюка. Никого, кроме них с Ярхо, тут не было.

Ярхо приблизился, и его фигура перекрыла солнце.

– Присядь. Загораживаешь.

Брат грузно опустился наземь – как раньше, будто и ему требовался отдых после боя, – и Сармат подставил лицо под солнечные лучи.

– Жара проходит, – вздохнул, обтирая бороду. – Скоро осень.

– Каждый год так убиваешься. Не последнее же лето.

Сармат снова отпил из бурдюка.

– Не последнее, – согласился он. – Что тебе до Криницы? С чего вдруг вспомнил?

– С того. Увидел, как ты бьешься.

Ярхо потрогал щеку – точно почесал выбоинку, давно оставленную чьим-то ловким ударом. Это было не свойственное ему движение, совсем не каменное.

– Ты очеловечился за последние луны. – Сармат подтянул колено. – Не замечаешь? Стал разговорчивее, живее. На жену мою засмотрелся так, что она сумела тебя околдовать. Брось, Ярхо – я нашел тебя сидящим. Часто садишься перед пленными, прежде чем их убить? То-то же.

Ярхо не изменился в лице – как и всегда, – только отвел взгляд на горизонт.

– Не подумай, что я в обиде, – сказал Сармат. – Будь ты живым, я бы сам тебе ее отдал. Каменному тебе, как я понимаю, она без надобности.

Не отдал бы, конечно. Если бы Сармат знал, на что способны песни Рацлавы, он бы тотчас же ее убил – но раз события влияли на Ярхо, с этим следовало считаться.

– Довольно.

– Хорошо, братец, – согласился он равнодушно. – Как пожелаешь. Давай про Криницу. Я думал, ты был лучшего обо мне мнения. На что я надеялся, когда вызывал Хьялму на бой? Что я убью его, а халлегатцы простят мне восстание и поднесут княжий венец? Тогда я не отличался острым умом, но и дураком не был.

Ярхо по-прежнему на него не смотрел.

– Глупо выходить на поединок для того, чтобы поддаться.

– Неужели? – ухмыльнулся. – Если бы я попросил Хьялму о пощаде с глазу на глаз, он бы меня убил, а матери сказал бы, что так и было. Но я умолял на глазах всего его войска. – Сармат подбросил бурдюк в ладони. – Жалкий рыдающий мятежник, что с меня взять? О такого и меч марать стыдно.

– Но это тебя опозорило.

– О, я делал много позорных вещей, Ярхо. Не первая, не последняя. Мне пришлось выбирать между гордостью и жизнью, но теперь Хьялма мертв, а значит, я с выбором не ошибся.

Ярхо глянул на него с недоверием.

– Врешь ты все, – произнес он глухо. – Сейчас придумал? Быть такого не может, что ты все тогда предусмотрел.

– Не предусмотрел, что Хьялма выбьет мне зуб. – Сармат засмеялся. – Что мы еще не выяснили за эти годы? Спроси!Неизвестно, когда тебя в следующий раз одолеет охота поговорить. Хочешь узнать, почему я ослепил Ингола?

– Я и так знаю.

– Верно. – Сармат хлопнул его по спине. – Потому что я безумец, которому по душе мучить людей.

– Ты не безумец, Сармат. – На какой-то миг ему показалось, что Ярхо вздохнул. – Человек, который жаждет почитания и страха, но не безумец. Ты всегда осознавал, что делаешь. Или почти всегда.

Нетрудно было догадаться, что Ярхо поставит ему в вину. Несмотря на перемены, его сердце оставалось каменным, и битвы до сих пор волновали его больше, чем семейное горе.

Сармат сцепил руки.

– Я признаю это, Ярхо, – проговорил он медленно. – Я подвел тебя на поле боя.

– Не в первый же раз.

– И я это исправлю. – Краснота сошла с его лба и щек: Сармат снова смотрел внимательно и ясно. – Эльма залатает драконью кожу, и она станет не хуже прежней.

– Лучше убеждай в этом тукеров. Не меня.

Сармат и убеждал: целый лагерь рутинно шелестел за их спинами. Непросто умаслить ханов, батыров и княжегорских дружинников, если являешься к ним человеком, утратившим змеиную чешую. Было бы разумно, если бы Сармат остался в Матерь-горе и дождался, когда камнерез закончит волхвовать над его драконьим телом – но как долго ждать? А если задача, которую он доверил Эльме, окажется невыполнимой? Ему не хотелось думать об этом, но тукеры по-прежнему составляли большую часть его войска – если Сармат, их божество, трусливо спрячется, они развеются по степи.

Сармат задумчиво посмотрел вдаль.

– Я плохой брат.

– Не то слово.

– Но заметь, и ты немногим лучше. Я… оступился у Старояра, и мне жаль. Но в следующей битве я тебе помогу.

Он давно не воевал в человеческом теле – позабыл бы, как это делать, если б такое можно было забыть. Сармат отвык от этой оболочки, пригодной лишь для разговоров и любви – войне куда больше подходила крепкая драконья шкура, но ничего, сдюжит. Его руки помнили, как держать оружие, а язык – как звать людей на бой. Этого достаточно.

Сармат уверял не только других, но и себя, а в груди тоскливо ныло – потерял он свою чешую, вишнево-пламенную. Свои когти, зубы, крылья, мощь удара и силу рыка – все утратил по собственной дурости, и неизвестно, вернет ли. В нем зрело бездонное отчаяние, страшное неудовольствие самим собой, и Сармат делал все, чтобы не дать им воли.

Он зажмурился – ненадолго, всего на мгновение. За его веками зажелтели последние теплые лучи.

Ярхо помедлил, поскреб шею кончиками невыточенных ногтей. Сармат уловил это движение – которое по счету из человеческих? Видать, не помог камень, которым Эльма укрыл трещину его панциря, только хуже стало.

– Зачем тебе понадобилось писать Горбовичу? – спросил Ярхо негромко. – Всю битву будешь за ним гоняться? Приказал бы тукерам – любой багатур с радостью принес бы тебе его голову.

– Брат мой. – Сармат вытянул ноги. – Я не в том положении, чтобы посылать их за головами моих врагов. Раньше ни у кого не возникало сомнений, что я могу уничтожить всех, кого пожелаю. Это тебе можно упрекать меня в слабости, им такого и подозревать нельзя. А я очень их огорчил.

Сармат помолчал, наслаждаясь предвечерней тишиной.

– У меня не осталось ничего, что внушало бы им трепет, – сказал он шепчуще. – Ни обжигающего дыхания, ни размаха крыльев размером с княжий терем. Но я хочу успокоить их: они не ошиблись, когда назначили меня божеством огня, войны и ратной удачи.

Он посмотрел на Ярхо, и глаза его были особенно расчетливыми и темными.

– Это я поднесу им голову Хортима Горбовича на золотом блюде, когда созову новый курултай.

* * *

Больше всего на свете ему хотелось воспарить, как раньше. Рассмотреть змеиными глазами Маково поле, отпечаток их с Ярхо былых побед. В ковер из трав вплетались полевые цветы – васильки и пижмы, лиловые мелколепестники и купальницы, от желтых до оранжево-красных. Там, где небо сходилось с землей, высились зеленые кокошники гор – первое дуновение осени золотило листву на их боках. Матерь-гора стояла отдельно, медно-изумрудная, укрытая неплотным туманом.

Он хотел бы видеть это драконом – коней, несших своих всадников на смерть, и тяжелый клин Ярховой рати, надвигающийся на дружины. Ярхо не торопился, а тукеры не налетали на ряды противников смертоносным вихрем. Врагам бы понять, что это – неспроста, но даже если бы они почуяли западню, что бы теперь сделали? Отступили?

Не уйдете, знал Сармат. Сегодня – не уйдете.

Ему не хватало силы лап, способных переломить вражьих витязей, и ветра, подкидывающего его к самому солнцу. Не хватало огня, шедшего горлом. Но ничего, думал он, любезные князья. Будет вам вместо драконьего пламени иной огонь: волна горящих стрел шипела, как штормящее Перламутровое море, и с треском опускалась на ровный дружинный строй. Можно было обойти все Княжьи горы, но не найти лучников лучше, чем тукеры.

Стрелы летели, охваченные красными огоньками – от спущенной тетивы до зазора в княжегорском доспехе. Иные же падали в поле, и Сармат чувствовал запах дыма, за годы мятежей ставшего ему родным. Будь он драконом, он бы ощущал запахи иначе – не столько носом, сколько трепещущим языком, выступающим за острые зубы. Но сейчас его язык выбивал слова.

Как он подначивал свои войска, как кричал, как смеялся! Слышали бы его там, на небе или под землей, среди богов, сидящих на своих престолах, так, может, и сами бы позвали Сармата разделить их божественную юдоль. Он был ал и громкоголос. До того, как рать пошла на рать, и позже – Ярхо всегда смыслил в ратной науке куда больше, чем он, но только Сармат сумел бы стать символом, за который захотелось бы умереть. Он мог бы скрыться в рядах верных батыров, но не скрылся – пусть смотрят на него, золоченого, пугающего в своем расчетливом веселье. Пусть видят его не змеем, но человеком, а может, страшнее всего то, что он и в человеческом обличии – змей.

Враги еще пожалеют, что лишили его чешуи: вместо драконьих когтей их ждала кара и того хуже.

Княжегорские дружины летели навстречу быстрее, чем войска Ярхо и Сармата, а их передвижные катапульты били тяжелыми ядрами. Но их атаке не суждено было стать разрушительной: княжегорцы достигли середины поля. Почувствовали, поди, какая под ними стала неверная, рыхлая земля, только поздно. Их первые ряды увязли, сбились – и повалились вниз, ближе к чертогам матери Тюнгаль.

Ярхо приказал своим каменным людям вырыть четыре глубокие, длиной в несколько саженей волчьи ямы. Он повелел прикрыть их травой и почвой, а Сармат настоял, чтобы в ямы вбили колья: теперь люди и кони, вереща и падая, увлекали за собой соседей и напарывались на острия.

Дружинные ряды смешались. Кони исступленно ржали, а всадники пытались удержать их от падения – но соратники, несшиеся следом, не успевали остановиться и сталкивали и их.

Крик поднялся до неба.

Сармат привстал в стременах.

– Что, – засвистел залихватски, – любо ли служить моим врагам?

И захохотал, хотя ему вовсе не было смешно.

Ярхо не дал противникам опомниться, и его войско накрыло ломаную, вопящую сутолоку – смотреть противно, а Сармат ведь многое повидал. Но он и смотрел, и слушал, и несся первым из первых. Ярхо советовал ему беречь себя, раз уж он воюет в тонкой человеческой коже, только Сармат не мог себе этого позволить. Поэтому его конь топтал тех, кто еще надеялся выбраться из волчьей ямы, а сабля резала воздух с тонким девичьим визгом.

Но прошло время, когда Сармат красовался лишь для того, чтобы потешить собственную гордыню. Он ни на миг не забывал, что ему нужно делать – и чего от него ждал Ярхо. Противники отхлынули от ловушек, и Сармату было на руку их замешательство: по замыслу Ярхо, легконогая тукерская конница должна была обступить княжегорцев с обеих сторон. Сармат, ведущий за собой половину тукеров, обогнул волчьи ямы и ударил справа. Взметнулся над дружинными рядами, как хлыст.

Кровь закипела в жилах, однако ум Сармата остался удивительно ясен. Пусть он выглядит озверевшим, но размышлять будет трезво. Обыкновенно он был осторожен и не лез в бой, если не чаял выиграть, и его нынешняя храбрость была расчетливая, не от сердца.

Сегодня он бился беспощадно и приметно. Бармица прикрывала его лицо не полностью, чтобы противники видели его торжествующую улыбку и падающие на плечи волосы, по которым сумели бы его узнать. Он не боялся подлых ударов: спину ему прикрывали следовавшие за ним батыры и воины южных князей. Не боялся и прямых – сабля разошлась в его руках настолько, что дрожала от жара.

Высокий воин бросил копье в его коня – надеялся проткнуть круп, но острие лишь скользнуло по боевой попоне из связанных пластин. Сармат отыскал нападающего взглядом, развернулся к нему, налетел. Воин ответил мощным ударом – их кони едва не шарахнулись друг о друга.

У воина был удивительный шлем – с округлой железной полумаской, как носили на севере, без бармицы, но с наголовьем, напоминавшим верхнюю часть волчьей морды. Сармат уже видел такой, когда жег драккары его владельца.

– Здравствуй, князь! – Сармат дернул поводья, чуть отходя. – Ох жаль мне твои корабли, жаль. Хороши были!

Он помнил: князь Волчьей Волыни – великий воин. Яростный и удачливый, но и Сармат в прошлом на неудачу не жаловался.

Мстивой Войлич мог не услышать его издевку в шуме боя, но услышал. Ответ не заставил себя ждать. На Сармата обрушился меч – еще чуть-чуть, и перерубил бы его от ключицы до самого бедра; чудом успел уйти. Сармат вскинул руку, и его сабля достала князя, скользнула по кольчуге под мышкой.

Славно бьет, подумал он за пеленой напускного запала. Как Ярхо в его человеческие годы, ничуть не хуже.

– Сидел бы ты на своем севере, князь. – Показал в усмешке зубы. – Целее был бы.

Следующий напор был не слабее первого: Мстивой Войлич подстегнул коня, набросился свирепо. Сармат отсек удар – один, второй, железо лязгало о железо, – и приметил, как к нему подскочил другой княжегорец. Не успел он замахнуться на Сармата, как пал от копья верного батыра.

То-то же.

– Не угрожай мне, Сармат-змей! – засмеялся Мстивой Войлич. – Немного ты стоишь без своей чешуи.

Его конь перебирал ногами. Рука воздела меч, обагренный кровью Сарматовых приспешников.

Сармат ответил вполголоса:

– Посмотрим.

Он ударил коня пятками и вмиг оказался рядом со Мстивоем – стремительный, как бег молнии на небе. Еще через миг – кольнул воздух и убрался в сторону.

Всем был умел волынский князь, но Сармат знал, в чем тот мог дать слабину. Мстивою Войличу наверняка было привычнее сражаться на палубе драккара, а не в седле – Сармат же скорее бы разучился ходить человеческими ногами, чем ездить верхом. Его наставляли тукерские приятели, а кто бы знал о конях больше, чем кочевники?

Сармат, как потерял драконью кожу, выбрал из ханских табунов хорошего жеребца и успел его объездить – конь был ретив, но слушался беспрекословно. Сармат обтекал Мстивоя Войлича, как вода, бил то тут, то там, желая не столько ранить, сколько запутать, сбить с толку – резал у его спины и живота, правого плеча и левого локтя. Удары князя были тяжелые, точные, только ловить Сармата – все равно что хватать огонь голыми руками. Мстивой Войлич был правшой, бил накрест, и чтобы не подставиться под меч, Сармат снова обогнул его слева. Размахнулся и с налету уколол в грудь.

Скользящий удар княжья кольчуга бы выдержала, а под колющим сдалась – звенья разорвались, и острие глубоко вошло в плоть. Сармат провернул саблю, вытянул; хватка Мстивоя Войлича ослабла, пальцы выпустили поводья, а конь, почувствовав волю, встал на дыбы.

Сармат промчался дальше, обернулся. Князя выбросило из седла – он не упал на землю, запутавшись в стременах, и Сармат тонко хмыкнул: страшная его рана.

Смертельная.

На него набросился северянин – видно, желая отомстить за убитого господина, но куда там? Удар Сармата пришелся ему на подбородок, не прикрытый шлемом-полумаской. На него нападали еще и еще, а Сармат проносился мимо, и сабля гудела и танцевала в его руках.

Он раздраженно поморщился. В который раз посетовал, что видел битву не сверху, и даже не ради болезненной, царящей здесь красоты сражения и дня на исходе лета. Он привык видеть войска как на ладони – так сразу понимал, где требовалось его вмешательство, но теперь казался себе каплей в бурлящем потоке.

Княжегорцы оправились от изумления и выровняли ряды, но ненадолго. Их расщепляли Ярховы ратники, преодолевшие часть поля с ямами. Слева врагов теснила половина тукерского войска под предводительством умницы Алты-хана. А справа Сармат, ведущий разгоряченных всадников, вгрызался в староярские дружины. И уж в староярских дружинах он разрешил себе потешиться.

Сармат был готов терпеть лишь одного предателя: собственного брата. Ему казалось, при его приближении задрожало само знамя со староярской лисицей.

– Гэну мар таба! – закричал он на тукерском, осклабившись так, что свело лицо. Повторил для своих княжегорцев: – Напоите землю их кровью.

Он и сам давно преуспел в этом искусстве. Сколько было таких полей, и гор, и перелесков, которые он залил – боги, как часто так сравнивал! – багряным, княжьим цветом.

Тукерские всадники бросались врагам наперерез, кружили рядом. Там, где не бряцало оружие, щелкали кнуты – тукеры били по шеям, запястьям и коленям. В умелых руках кнут был чудовищен – княжегорцы терялись. Некоторые из них падали наземь и больше не поднимались: если их не губило железо, топтали кони.

Сармат увидел староярского княжича. Он знал, что Люташ Витович чурался боя, ссылаясь на нездоровье – кого, если не его сына, стало бы защищать несколько староярцев? Княжич был высок и силен. Он самолично проломил грудь отмерекскому княжегорцу и не вспомнил даже, что раньше их княжества были в дружбе. И нечего вспоминать: в вечную дружбу Сармат не верил.

Ему преградили путь: сначала – один из дружинников; он пал с проколотым горлом. Затем – второй, его Сармату помог одолеть батыр. Тукер хлестнул его кнутом по лицу, прищелкнул по руке, и дружинник засипел, накренился…

Сармат налетел на староярского княжича, взмахнул саблей, и лезвие вошло в предплечье – был бы меч, перерубил бы руку. Но сабля не пересекла кость, лишь кожу да мясо.

– Ергэ га таржав! – повелел Сармат громогласно.

Забейте его насмерть.

Княжич не закричал от боли – глянул расширившимися глазами сквозь прорезь между шлемом и бармицей, выпустил оружие.

Сармат улыбнулся:

– Отцу поклон передашь. – И тогда на княжича обрушался град из щелкающих ударов – тукеры рядом с ним отрывисто кричали, схлестнувшись со староярцами.

Все было хорошо, кроме одного: Сармат еще не встретил князя Хортима Горбовича. Где его искать, если не в этих рядах? Среди черногородцев? Волынцев?..

Он продолжал свирепствовать. В какой-то миг иссякло даже воодушевление, всегда накрывающее его во время боя. Осталось лишь одно умение убивать, и не забавы ради, а ради дела. Непростой труд: рубить непокорные головы, колоть и резать. Понукать коня, чтобы еще быстрее, еще больше, еще кровавее, еще, еще… Смотрите, какой он – уже не сверкающий, как алое летнее солнышко, а темный, злой. Но сколько ни бьет, все не насытится.

Небо вспыхнуло первыми отголосками заката.

Сармат увидел брата, когда каменная рать глубоко вдалась в княжегорские дружины. Ярхо разделил противников на две половины – а снаружи их, как руки, сжимали тукерские войска. Сармат не знал, каковы дела у Алты-хана, но сам он понукал княжегорцев будь здоров.

Враги окружены. Им не вырваться. Эта земля увидит еще одну победу, а потом о ней сложат былину – пускай поют. Сколько таких песен о молодцах, погибших в чистом поле?

Сармат бился норовисто, а Ярхо был невозмутимо-спокоен, как и всегда. Сколько раз Сармат наблюдал, как сражался брат, но до сих пор не переставал восхищаться. Он держался одновременно деловито и грозно. Когда стояли ряды, его каменный конь разрезал их, как драккар – волны. Теперь же люди, даже храбрейшие из храбрых, бросались прочь, чтобы уйти от его разящего меча.

Сармат пожалел, что не шел с ним плечом к плечу – как в давние времена. Был бы рядом с Ярхо, обязательно выкрикнул бы какую-нибудь шутку, но кричать нынче – без толку. Его горло, отвыкшее от приказов и громоподобных слов, уже саднило, а Сармат все же хотел сохранить голос. Пригодится для будущих встреч.

А из всех встреч ему оставалась одна, самая желанная. Еще чуть-чуть, и окончено: он совершит все, что только грезил совершить в эту битву.

И боги ему улыбнулись.

Сармат сразу его узнал, даже находясь далеко, против разгорающегося закатного солнца. Он не выделялся символами своего рода, как Мстивой Войлич. Его не охраняли так, как староярского княжича, и даже конь под ним был не такой, какой бы восхитил Сармата: не порода тонконогих красавцев-скакунов, в чьих жилах бежала бы горячая кровь Пустоши. Так, конь как конь. Как у обыкновенного знатного княжегорца – не лучше и не хуже.

Только его лицо закрывал железный шлем, напоминавший личину. Подобные маски некогда, в бытность Сармата, носили великие тукерские ханы – как знак власти. Это делало их таинственными, ближе к богам, чем к людям.

Кто бы из знатных княжегорцев сделал такой поклон тукерским обычаям? Сармат знал всего один род, который, воюя с тукерами с незапамятных времен, делился с ними своими традициями, а взамен перенимал их. Порой у Горбовичей сыскивались тукерские друзья, жены и любовницы – немного, но достаточно, чтобы оставить след.

Он стеганул коня поводьями и помчался, не чуя под собой земли.

Хортим Горбович тоже его увидел, но не приблизился ни на пядь. Он дожидался в гуще смешанных войск – ратники уже не накатывались огромной кучей, а сцеплялись россыпью, то тут, то там.

Хоть не побежал, подумал Сармат, и то хорошо.

Сармат остановился напротив. Помедлил, присмотрелся – конь гарцевал под ним.

– Ну уж нет, соколенок, – произнес Сармат отчетливо, без тени веселья. – Ты мне покажись. Я знаю, до чего ты хитер. Вдруг в этих доспехах не ты, а кто-то из твоих слуг?

Тот медленно снял шлем, придержал его рукой в кольчужной перчатке. Лицо его было горбоносое и чернобровое, распаханное косым шрамом. Черные пряди прилипали к вискам, на которых, как и на щеке, шее и кусочке лба, бугрились ожоги. Не простые, а смятые, малинового отсвета – оставленные драконьим пламенем.

– Что, – ухмыльнулся, – я разукрасил? Или Хьялмова наука?

Князь не ответил. Он был молод, возможно, даже моложе Сармата во времена его первого восстания – не обманывали ни старческая сухость его обожженной кожи, ни морщины на лбу, ровнехонько над насупленными бровями.

Хортим Горбович посмотрел на шлем – и отшвырнул его в сторону. Должно быть, непросто сражаться в тисках железной личины, особенно против противника, равного Сармату. Тяжело, жарко, да и попробуй уследить за Сарматом через узкие щелочки!

Если Горбович ему показался, таиться самому было бы кричаще малодушным. Сармат стянул шлем, отбросил.

Небо наконец-то распалилось в полную силу. Разлилось над горами ослепительным, красным и золочено-медвяным – Сармат глянул мельком, залюбовался.

– Давай покончим с этим, – сказал он сухо и просто. – Чего ждешь?

Горбович ждал, потому что наверняка видел его в бою. Он изучал его открывшееся лицо, коня, саблю в руке – приглядывался, не желая оголтело кидаться под удар. Сармат не захотел перебрасываться с ним насмешками. Сам наскочил смерчем, размахнулся.

Едва Хортим Горбович успел отразить выпад, как Сармат ударил снова. Князь прикрывал лицо, а Сармат тут же колол у плеча, груди, шеи – Хортим Горбович остервенело отбивался, но нападать не мог.

Не по себе соперника выбрал. Сармат опытнее и сноровистее, ему такой, как Горбович, на один зуб. Во многом князь был противоположен Мстивою Войличу – с мечом он обращался сносно, но не так искусно, чтобы впечатлить Сармата; зато будто сливался с седлом. Сармат налетал и сшибался в атаке, надеясь, что Горбович покачнется и ринется вниз – не вышло.

Когда Горбович оправился от первого напора, то начал давить сам. Меч лязгнул о саблю, скользнул, просвистел у уха, и за это Сармат ударил с вывертом. Примерился, обрушил саблю на грудь – лезвие звякнуло по кольчуге. Проколоть не проколол, но, быть может, сломал ему ребра.

Князь отшатнулся – едва ли от боли. От силы удара: боли не место в пылу сражения.

Он сжал побелевшие губы, совсем как Хьялма. За это Сармат захотел пропороть его лицо. Хортим Горбович рубанул мечом, отразил удар, но быстрая сабля била чаще – только успевай уклоняться.

Горбовичу было за что его ненавидеть. Он вкладывал гнев в каждый из своих ударов, только у Сармата ярости не меньше, а умения – больше. Сармат жестоко с ним сцепился: когда улучил момент, полоснул княжеского коня по гнедому боку. Рана была неглубокая, но длинная. Горбович утихомирил коня прежде, чем Сармат раскроил бы ему открытое горло: сабля скользнула в вершке от шеи.

На Маковом бились сотни людей, но сейчас для Сармата не существовало никого, кроме одного-единственного врага. Он бы обезглавил даже соратника, если бы кто-то ему помешал. Может, поэтому им и не мешали. Сармат нападал внахлест, молниеносно рассекая воздух, и Горбович отвечал ему медленнее, но так же свирепо.

У него были черные пылающие глаза – появилась бы у Сармата такая возможность, выколол бы. Князь тяжело дышал, его лицо раскраснелось сильнее прежнего. Он сдавал под звериным натиском, и Сармат, окрыленный его усталостью, забывал о своей. Вгрызался еще сильнее и проворнее, а бил – безжалостнее.

Тут он почувствовал не боль, но простреливающий холод.

Сармат отвел взгляд и увидел стрелу, вонзившуюся ему в левый бок. Стрела вошла глубоко, к самому позвоночнику, и по ее оперению Сармат признал – тукерская. Но никто из тукеров не поднял бы на него руку.

Он замер в неверии.

Слова Горбовича были негромкими, шипящими, и он с трудом их разобрал:

– Ты правда думал, что я дам тебе честный бой, Сармат-змей?

Сармат бы удивился, но ему ли, совершившему за жизнь столько подлостей, удивляться подобному вероломству?

Да, ответил бы он, думал. Представлял, что этот поединок будет схож с тем, на который согласился Хьялма у Криницких ворот. Но, видно, змееныш не повторяет ошибок старого змея.

Вторая стрела вонзилась ему правее, в живот.

Горбович неспроста дожидался его на этом самом месте – Сармат попытался обернуться, но понял, что не успеет позвать на подмогу. Зрение его подвело, и алый свет развеялся на сверкающие частицы.

Красное солнце, красные одежды, обещание первой красной крови – цвет их с братьями рода и их разрушительных войн.

Третья стрела просвистела над самым ухом: кто бы ни стрелял, он промахнулся. Сармат бессознательно отшатнулся от нее и осознал, что падает. Его бедра свело. Вдоль хребта пробежала ледяная дорожка. Сармат постарался удержаться за коня, но не получилось – завалился, рухнул наземь. Тут же встал на ноги, но обессиленно опустился на колени. Его пальцы по-прежнему стискивали саблю.

Он поднял к Хортиму Горбовичу лицо. Князь что-то говорил ему – сипло, невнятно:

– …жил как чудовище и умрешь как…

Его голос был сорван, а горло – пересушено во время боя, но Сармат владел своим голосом куда лучше. Он перебил его зычно, с расстановкой. Может, надеялся, что его слова достигнут ушей соратников Горбовича – если так случится, слова упадут, как семена в благодатную почву, и из них сможет вырасти побег новой войны.

– Место чудовища пустовать не может. Да, князь? – Сармат понимающе улыбнулся. – Не станет одного коварного изверга, появится другой.

Горбовича передернуло. Сармат бы засмеялся, но его одолела удивительная усталость. Загудели руки, голова стала тяжелой, а вместо мыслей был один невесомый туман. Его пальцы расслабились и выпустили сабельную рукоять. Одна ладонь прижалась к животу, вторая – к боку. Снаружи крови было не так много, чтобы залить его руки, но Сармат чувствовал себя как после тяжелых ран. Значит, кровоточило внутри.

Раз – виточек тумана: наверное, Ярхо разозлится, и даже каменная оболочка ему не помешает. Сармат снова его подвел.

Два – отчего-то он ощущал мир таким, каким он был до возвращения Хьялмы. Сармат сидел на земле, но опять видел все своим и бескрайним. Горы, укрытые светом: под багрянцем – растекшийся солнечный янтарь, полупрозрачный с золотыми мушками. Над – барашки облаков. Вокруг – конский топот и грохот ломающихся копий.

Три – битва казалась ему нарочито замедленной, приглушенной. Так представляешь ее, слушая старые колыбельные: ратники сходятся в схватке, а все – невесомо, с шепчущей нежностью. Вот вырастешь и станешь сильным воином, будешь сечь вражьи головы, скакать во весь опор и, может, останешься в поле травой да первоцветом, но пока…

Хортим Горбович еще говорил, а Сармат не слушал. Лицо его было перекошенное, смешное в своем бешенстве – разве можно говорить речи с таким лицом? Ну ничего, отмахнулся Сармат снисходительно. Еще научится.

Он отвернулся. Посмотрел вдаль, на горы, и тут же пожалел, что Матерь-гора осталась за его спиной, – хотел бы взглянуть напоследок.

Краем глаза заметил, как князь подхлестнул коня, оказываясь против света – мелькнули темные очертания на мерцающем полотне. Это все длилось не дольше мига, но Сармату казалось – вечность. Хортим Горбович поднесся к нему, клонясь к конской шее – чтобы было удобнее сечь вражью голову. Разудало взмахнул рукой.

Сармат по-прежнему смотрел вдаль: красиво-то, боги, как сегодня красиво!..

Точно маковую кровь разлили.

Яхонты в косах X

При староярской княгине Кригге жилось ни хорошо, ни плохо.

Она сама не могла понять, каково ей. Будто выздоравливала после затяжной болезни и с трудом приходила в себя. Она была в безопасности. Ей давали кров, пищу и наряды – не такие богатые, какие Кригга носила в чертогах Сармата, но куда роскошнее, чем она видела в прежней жизни. И все же что-то было не так. Точно рана зарастала, а заноза оставалась в груди.

Однажды Кригга попыталась узнать, что стало с ее деревней, но так и не задала вопрос прямо. Прямого ответа она тоже не получила – лишь увидела, как служанки с кухни отвели глаза. Им было неловко: будто пришлось бы рассказать умирающему, что он болен. Еще одно слово, и все стало бы ясно, но Кригга пошла на попятную. Испугалась, хотя, должно быть, все понимала. Давно уже понимала. С тех самых пор, как попала в Матерь-гору – и как, поднятая в воздух, увидела дым над своей деревней.

Наверное, поэтому она так горько рыдала в первые месяцы в Матерь-горе – не столько по себе, сколько по ним, оставшимся дома. Наверное, поэтому так упорно гнала прочь нежеланные мысли. Даже теперь Кригга не нашла в себе сил узнать все до конца, чтобы сохранить крохотную надежду и продолжать обманываться. Она встретится со своей бедой лицом к лицу, когда будет готова. Чуть позже. Не сейчас.

Сейчас она жила среди других девушек, прислуживающих княгине в покоях, хотя ее не нагружали никакой работой. Единственное, что она делала целыми днями, – вышивала да гуляла в саду. Внутри у Кригги тревожно ныло, а тоска копилась, копилась, наполняясь в невидимый пузырь, и все норовила прорваться наружу. Оттого она была грустной, молчаливой и кроткой – и упорно старалась не думать, сколько печального и неправильного произошло с ней за последний год.

Кригга была дружна с обеими драконьими женами и позабыла, что люди вокруг нее могут иметь злые языки. Стоило княгине Гедре приблизить ее к себе, как среди знатных девиц и челядинок поползли слухи. Иногда сплетницы даже не таились, и Кригга слышала гораздо больше, чем ей полагалось.

Она могла вышивать в девичьей и слышать смешки и шепот. Могла идти по саду и видеть, как брезгливо отворачивались от нее девушки, пряча лица в платках. И хоть в староярском тереме хватало внимательных и добрых женщин, Криггу ранило это злословие. Поначалу сплетницы хотели посмеяться и над Рацлавой – потолковать о ее здоровье, внешности и нраве, но им хватило одного раза, чтобы понять: не стоит.

Кригга не застала этого и узнала позже, от других слуг. Рацлава сидела в горнице, когда две челядинки решили обсудить черногородских девушек – видать, не слишком они хороши там, на севере, если из всех Сармату-змею послали Рацлаву. Первая челядинка не успела договорить, что именно с Рацлавой было не так – рухнула на пол, подтянутая за шею тонкой петлей песни; второй раскроило язык.

– Услышу еще одну мерзость, – произнесла Рацлава легко, нараспев, – сыграю снова. А я услышу, можете не сомневаться.

И добавила с нежностью:

– Если я заколдовала Ярхо-предателя, неужели с вами, курами, не справлюсь?

Какое счастье, думала Кригга, что это оказались простые челядинки, а не знатные девицы – обошлось без разбирательств. Рацлава была овеяна славой искусной заклинательницы, усыпившей Ярхо-предателя, и трогать ее побоялись. Но вот Кригга казалась легкой добычей – особенно там, где не было ее подруги.

Сплетницы перемывали Кригге кости. Обсуждали ее неуверенную сутулость, грубые руки, бледное лицо. Спрашивали друг у друга, отчего беглянка из Матерь-горы такая скорбная – не по Сармату-змею ли соскучилась? И что же делал с ней Сармат в Матерь-горе? В человеческом теле – или не только?..

Когда она услышала последнее, ее терпение иссякло. Кригга вспыхнула, ее замутило. Она бросилась вон из сада и остановилась только у девичьей, где княгиня с приближенными занималась рукоделием. Пригладила волосы у лица – она и здесь носила единственную косу, точно никогда не была замужем; собралась с духом и открыла дверь.

Кригга вошла и низко поклонилась. Гедре Витовна удивилась, но разрешила ей говорить, а иначе бы Кригга и не решилась. Княгиня, несмотря на внешнюю мягкость, была женщиной с нравом, и в тереме ее уважали и побаивались.

– Светлая княгиня, – сказала Кригга. Ее щеки пунцовели, но голос был твердым. – Я знаю: если бы ты услышала об этом, ты бы никогда такого не допустила. Твой дом гостеприимен, и я не смею жаловаться ни на что, кроме одного – на злые языки, из-за которых хоть в петлю.

Она выпрямилась.

– Не моя вина, что меня отдали чудовищу. Я бежала из Матерь-горы и ничем не заслужила того, чтобы меня уличали в сочувствии Сармату-змею… или еще больших гнусностях.

Кригга не указала ни на одну из девушек, но княгине этого и не потребовалось. Она посмотрела ей в лицо и тонко улыбнулась.

– Сердце мое, – сказала она. – Присядь.

Княгиня была родом из Отмерекского княжества – она прожила в Старояре почти четверть века, но ее говор до сих пор отдавал чем-то нездешним. Звуки были резче и тверже, чем те, к которым привыкла Кригга: призрак речи ирменков.

Кригга послушно устроилась на скамеечке у ее ног.

Гедре Витовне было около сорока лет – почтительный возраст для женщин ее краев, но она виделась Кригге внушительной и красивой. Ее дородность не казалась рыхлой. Овальное лицо перечеркивали лишь единичные черточки морщин, а на плечах лежали тяжелые золотые косы.

– Ты довольно натерпелась, – сказала княгиня. Ее тон был мягок, но Кригга никогда не захотела бы ослушаться. – Больше тебя не тронут.

И с тех самых пор Кригга не услышала ни единой сплетни.

Она считала великой удачей то, что понравилась княгине. В староярском тереме нельзя было иначе – Гедре подчинялся весь быт. Она благоволила старательным девицам и помогала им с приданым, чтобы удачнее выдать замуж. Не прощала подстрекательства, воровства и лжи – провинившуюся девушку, если она была знатной, Гедре высылала домой, а безродную приказывала высечь и выгнать взашей. То же самое было и со слугами-мужчинами – если они не подчинялись лично князю, за ними следила Гедре, не терпевшая лени и пьяных разгулов.

То, что Кригга попросила ее заступничества, расположило Гедре еще больше – Кригга стала больше времени проводить при ее дочери, княжне Вилдзе. Внешне княжна была очень похожа на мать, разве что ее волосы были рыжими, а не золотыми, да нос – вздернутый вместо материнского прямого. Вилдзе еще не набралась княгининой степенности и строгости. У нее было довольно подруг, но иногда она желала рукодельничать только с Криггой – знать бы, чем беглая драконья жена заслужила такое благоволение. Видно, мать наказала Вилдзе обходиться с Криггой полюбезнее, но потом княжне понравилось ее общество. Кригга была вежлива, умела слушать и больше других знала об обитателях Матерь-горы – как тут не полюбопытствовать?

Стояли первые дни осени. Окна вели в теремной сад – на протоптанные дорожки падали единичные золоченые листья. Солнце еще светило по-летнему, ярко, а ветер был легок и тепел.

Кригга всегда любила осень, но особенно ей нравилась нынешняя, до которой она могла и не дожить. Она верила, что это хорошее время, благодатное. Спеет урожай. Природа наливается зрелой медной красотой. Люди забывают о войнах, чтобы сплотиться перед приходом зимы, и играют свадьбы – не такие, какая была у нее, а настоящие.

В этой горнице они часто разговаривали о свадьбах: княжна Вилдзе была обещана в жены Хортиму Горбовичу.

– Матушке не нравится мой жених, – говорила княжна, вышивая узор из малиновых гвоздик. Вилдзе вышивала чудо как хорошо – искуснее, чем Кригга или все, кого она когда-нибудь знала. В другое время Кригга восхитилась бы ее умением или бы даже огорчилась. Не слишком приятно сравнивать себя с другой мастерицей и осознавать, что сравнение не в твою пользу; а ведь прясть и шить Кригга любила больше всего на свете! Но сейчас ей было все равно.

Она участливо кивнула.

– Отчего же?

Вилдзе качнула плечом. Сдунула со лба рыжий завиток, блестящий в солнечном свете.

– Она ему не доверяет. Ей не нравился и мой прошлый жених – отец обещал меня первенцу Дышковичей из Арьяка. Я видела княжича лишь однажды, когда здесь, в Старояре, праздновали нашу помолвку… Не удивляйся, тогда наши роды дружили, но нынешняя война всех рассорила.

Гвоздики распускались под ее ловкими пальцами.

– Дышкович был старше меня на несколько лет, но уже выглядел как вепрь с его родового знамени. Громко смеялся, много пил, усаживал служанок на колени. Несколько раз пытался подраться. Мать тогда сказала, что скорее выбросит меня в Перламутровое море, чем отдаст ему – ох слышала бы ты, как она злилась, но отец думал о своем.

Кригга никогда не видела князя Хортима, но наслушалась разного. Одни говорили, что он трус и Кивр Горбович стыдился того, что он его сын; другие – что теперь он пьет вражью кровь, а своих пленников истязает не по-человечески.

– Я думала, матушка обрадуется, если меня минует участь жены Дышковича.

– Не обрадовалась?

– Что ты. – Вилдзе посмурнела. – Она уверена, все стало гораздо хуже.

Высокий звук взлетел и опустился. Песня Рацлавы стала чуть громче, и Кригга, уже привыкшая к ее тихой музыке, вновь обратила внимание на свирельную трель – звонкую и журчащую, как ручеек.

Обыкновенно Рацлава сидела там, где вышивала Кригга. Ее можно было совсем не замечать – Рацлава редко участвовала в разговорах и почти не подавала голос. Княжна была не против ее присутствия, а Кригге было спокойно, если Рацлава находилась рядом. В княжьем тереме было много комнат, а еще больше – незнакомых людей, и вне девичьей горницы Рацлава чувствовала себя совершенно беспомощной.

Но даже страх перед неизвестным не помешал ей расцвести.

Кригга поправила шитье на коленях и обернулась в ее сторону. Рацлава сидела на лавке у самого окна, серебряная в медно-золотом свете. В последние дни она сияла от счастья и выглядела настоящей красавицей. В ее-темных косах виднелись серые ленты – цвет выглядел холодным, жемчужно-белым. Платье ей не шло, оно было шафрановое, с позолоченными пуговицами, и казалось, что ткань гаснет, соприкасаясь с ее кожей.

Кригга знала, что так радовало Рацлаву. Несколько дней назад, на исходе лета, она пролетала над полем брани в теле хищной птицы. А как вернулась обратно, сообщила двору, что Сармат-змей убит.

Не просто убит, а пал от руки князя Хортима – большего Рацлава не сумела разобрать. Поднялась суматоха, приправленная неверием и радостью. Княгиня принялась расспрашивать о судьбе своего старшего сына – тогда Рацлава спряла новую песню. Она долго его искала, а потом сказала, что княжич Микула жив; правда, над ним постоянно суетились лагерные лекари – Рацлава в теле мотылька решила, что он был тяжело ранен. Кригга думала, что не стоило говорить матери, как тяжелы раны ее ребенка. Но если Рацлава и лгала, то только для того, чтобы выжить – уж точно не затем, чтобы поберечь чьи-то чувства.

Кригга отвернулась и вновь принялась вышивать лилии на платке.

Княжий терем замер в ожидании праздника – никто бы не стал отмечать кончину Сармата раньше, чем об этом написали бы князь Хортим или княжич Микула. Но в тот день Кригга не испытала ни радости, ни сожаления. Ничего.

Наверное, это был страшный сон Сармата. Женщина, которой он играл, отнеслась к его гибели с совершенным равнодушием, будто никогда его не знала.

– …я беседовала с ним однажды. С князем. – Карие глаза Вилдзе были добрые и лучистые. Щеки покрывал красивый румянец. – Хотела узнать, таков ли он, как о нем говорят. Не знаю, добр он или зол. Местами он был и учтив, местами – странен, почти резок, но… Он мне нравится. Не знаю, почему, но нравится. Надеюсь, он меня полюбит.

Война еще не закончилась, а Хортим Горбович не вернулся, но, казалось, Вилдзе даже не допускала мысли, что ее жених может погибнуть. Сердце Кригги наполнилось теплом: какая княжна хорошенькая в своей надежде на лучшую долю! Это не Кригга, мучившаяся, как с культей, со своей отцветшей любовью – неправильной, болезненной, выращенной из одиночества и страха.

Она улыбнулась.

– Матушка говорит, что он уродлив. – Вилдзе внимательно смотрела на гвоздики. – Я не согласна. Да, на его лице хватает шрамов, но… У него красивый ястребиный нос. А глаза как угольки. Ресницы длинные и черные – как я хочу, чтобы такие ресницы были у наших дочерей.

– Обязательно будут, княжна. – Кригге захотелось ее обнять. – Если хочешь, обязательно будут.

Вилдзе глянула на нее, приподнялась над шитьем. Положила руку ей на предплечье – раньше Кригга ни за что бы не поверила, что ее будет подбадривать староярская княжна. Но все же для всех в этом тереме она была не просто деревенской девкой, а женой Сармата-змея.

Кто же она ему теперь? Получается, вдова?

– А чего ты хочешь? – спросила Вилдзе. – Я могу тебе помочь?

Кригга хотела, чтобы война закончилась. Чтобы у Рацлавы получалось ткать новые, куда более сложные песни, которые слушали бы и князья, и ханы, и горожане от Старояра до Волчьей Волыни. Чтобы Лутый высоко взлетел при Хортиме Горбовиче и стал ему советником и другом – так ему больше не придется бродяжничать между Черногородом и Матерь-горой. Чтобы год был урожайным. Чтобы зима была теплой и снежной. Чтобы у людей, которые этого жаждут, рождались сыновья и дочери – с черными ресницами или со светлыми, неважно. Чтобы в храмах богов больше благодарили, чем упрашивали о милости. Чтобы восстанавливали крепкие дома не месте прежних, сожженных. Чтобы строили корабли, которые везли бы товары с одного края Княжьих гор на другой.

Кригга не знала, чего она бы хотела для себя. Может, чтобы исчезла прореха в ее душе. Прореха все росла и росла, превращаясь в темную зияющую бездну, готовую поглотить Криггу целиком, если она хоть раз решится осмыслить все, что с ней случилось.

– Нет, княжна. – Она смущенно высвободила руку. – Ничем ты мне не поможешь.

* * *

Звяга, человек князя Хортима, прочистил горло и выступил вперед.

– Мой господин, – сказал он, – шлет свадебный подарок.

Он поклонился Люташу Витовичу, занимавшему княжий престол, – по мнению Совьон, следовало сделать это куда раньше. Но Звяга был молод, дерзок, и кровь в его жилах вскипала от довольной радости – Совьон успела изучить его за дни пути до Старояра.

– Разреши показать его, княже.

Люташ Витович сложил руки на животе и мелко кивнул.

– Разрешаю.

Да уж, мысленно хмыкнула Совьон. Такой подарок его род оценит.

Звяга развернулся, тряхнув каштановыми кудрями. Торжественно взмахнул рукой, и к нему шагнул другой воин из дружин Хортима Горбовича – поклажа была слишком ценна, чтобы доверить ее одному человеку. Звяга взял мешок, распустил узел. Выбросил то, что было внутри.

По полу покатилась рыжекосая голова.

Совьон неодобрительно поморщилась: прямо по коврам. Жалко ведь!

Люташ Витович привстал со своего места. То же самое сделали его доверенные, до этого сидевшие на широких скамьях с витыми ножками – приглядевшись, Совьон увидела, что ножки были вырезаны в виде лисьих мордочек.

– Значит, – проговорил князь Люташ медленно, поглядывая на голову, – слухи правдивы? Он потерял драконью кожу и был вынужден сражаться человеком?

– Да, – ответил Звяга. – Это он перед тобой, княже. Разбойник Сармат-змей.

Люташ Витович смотрел со смесью брезгливости и любопытства. Его люди перешептывались.

– Унесите, – сказал он коротко. – Накормите людей Хортима Горбовича, дайте им умыться и отдохнуть.

Слуги бросились исполнять, а князь Люташ вновь обратился к Звяге:

– Вечером мы обменяемся вестями, а пока… Будьте моими гостями, доблестные воины. Мой дом – ваш дом.

Доблестные воины. Совьон усмехнулась и, чтобы скрыть это, сделала вид, что кашлянула. Никто не называл ее так – и не назвал бы, не стой она среди мужчин. Но в Старояр отправили и ее – она не знала, был ли на это тайный умысел или все вышло случайно.

Ее усадили за длинный стол из красного дерева – красиво, в который раз отметила Совьон; что ни говори, а староярский терем был богат. Она разламывала хлеб, когда рядом появилась служанка с кувшином вина. Девушка наполнила ее чашу, старательно отводя взгляд, словно Совьон могла ее сглазить.

Совьон, конечно, могла. Но вовсе не потому, что носила мужскую одежду или знала, как обращаться с мечом.

– Госпожа воительница, – сказала девушка, по-прежнему пряча глаза. – Княгиня Гедре надеется, что к вечеру ты наберешься сил и почтишь своим вниманием женскую половину терема.

– Княгиня желает говорить со мной?

Служанка поежилась. Точно кожей чувствовала, что Совьон на нее смотрит, – но, боясь показаться грубой, слегка поклонилась.

– Да, госпожа воительница.

Совьон еще не доводилось разговаривать с княгинями.

– Хорошо, – удивилась она. – Передай княгине мою благодарность за приглашение.

– Передам, госпожа воительница.

Это становилось занятно.

– Послушай, – усмехнулась Совьон. – Ничего не случится, если ты на меня посмотришь. Ты не останешься старой девой, и я не заражу тебя, скажем, бесплодием – или чего ты так боишься?

Служанка плотнее перехватила пузатый кувшин и пожевала губами, силясь придумать ответ, но взгляд так и не подняла.

– О духи. – Совьонзакатила глаза. – Ступай уж.

Девушка юрко шмыгнула в сторону.

Потом Совьон провели в баню, а позже, когда она искупалась, принесли ей в предбанник ворох одежды.

– Надеюсь, – сказала другая служанка, повзрослее и поматерей, – ты не против женских нарядов.

Совьон обернулась.

Любопытно, за кого они ее здесь принимали. Думали, что она пошла на войну, потому что ей было противно все женское и она хотела бы походить на мужчин? Оттого она, как любая вековуха, источала пары зла и несчастья для порядочных девиц?

– Конечно, не против, – изумилась Совьон.

Мужская одежда всего лишь была удобнее в дороге, чем женская, но и в платье, и в портах Совьон чувствовала себя одинаково хорошо. Правда, носить платья ей почти не доводилось с тех самых пор, как она покинула дом Кейриик Хайре, – жизнь не располагала.

Совьон обтерла тело полотенцем, натянула чистую рубаху и принялась расчесывать волосы. Служанка удалилась, косо взглянув на нее напоследок.

Из всей одежды Совьон пришлось впору только темно-синее – еще бы – платье, да и то оказалось коротковато, лишь до щиколоток, но хотя бы не жало в плечах. Совьон одернула рукава, повязала пояс – быть может, в таком наряде она бы даже выглядела как обыкновенная женщина, жена какого-нибудь небогатого горожанина. Для нее положили платок, широкий, с красным узором – захотела бы, спрятала волосы, как замужняя северянка, и на нее бы совсем не косились. Но Совьон не видела в этом смысла. Что ей чужие языки? Да и теремные уже знали, что она пришла из военного лагеря. Поэтому платок она набросила на плечи – пусть полежит, пока сохнут волосы.

Служанка расщедрилась и оставила ей зеркальце на ручке. Совьон давно не видела зеркал и обрадовалась: взяла, глянула на свое лицо – и насмешливо вскинула брови.

Ну конечно. Жена горожанина. Подумает тоже! Если только она раньше была ведьмой, отправившейся на войну.

Прошедшее лето было для Совьон тридцать пятым. Она провела ладонью по щеке: вёльхи старели медленнее обыкновенных женщин, и у Совьон еще не было ни морщинки, ни седого волоска. Надолго ли хватит ее чародейской крови?.. Совьон не боялась стареть, но и не то чтобы ей очень этого хотелось.

Она заправила прядь за ухо, повернула зеркальце. Кровь кровью, а все равно видно, что не юница – зрелая женщина, не холеная, не изнеженная. Но красивая, сегодня Совьон даже не хотела этого отрицать. Правда, теперь ее скулы выглядели чересчур острыми – Совьон больше нравилось, когда, еще до Черногородского похода, ее лицо выглядело ровно-овальным, без впавших щек.

Насмотревшись, она оставила зеркальце и решила прогуляться – не пойдет же она к княгине, пока не обсохнут волосы. Совьон выбралась в сад, располагавшийся за женской половиной терема; здесь было тихо. Пахло облепихой и вербеной. Солнце клонилось к западу, потихоньку сгущались сумерки.

Совьон ходила по дорожкам и посмеивалась про себя. Лутый сказал, что Оркки Лис сейчас в Старояре – надо бы найти его. Может, назавтра; расскажет про князей и Та Ёхо, если его еще заботит ее судьба. В конце концов, покажется ему, пока щеголяет в женских нарядах – он не упустит возможности съязвить.

Внезапно ей почудилась музыка. Совьон остановилась и прислушалась – мимо, жужжа, пронеслась стрекоза, да так резво, будто сейчас стояла середина лета. Стрекоза беспорядочно закружила рядом, и Совьон увидела, что у нее были белые глаза.

Музыка нарастала, уплотнялась за яблоневым деревом. Как зачарованная, Совьон пошла на звук. Под ее ногами хрустели листья, рядом пахли кустарниковые заросли, а песня хрустела и пахла точно так же, как этот сад.

Рацлава сидела на скамеечке. Совьон не знала своих сестер и братьев, да и в доме Кейриик Хайре она была единственным ребенком – но ей показалось, что она встретила младшую сестру.

Ее редко пробивало на чувства. Но сейчас – пробило.

– Ну и чего молчишь? – Рацлава засмеялась. – Здравствуй.

Совьон не помнила, смеялась ли она когда-нибудь до этого. У нее были все те же невидящие глаза и белая кожа. На полных плечах, как и раньше, лежали две темные косы. Но лицо стало хитрее, словно его вылепили более точно, а голос звучал задорнее и звонче.

Совьон попыталась заговорить как во время черногородского похода: хрипловато, с оттенком легкой строгости. Не получилось. Они обе изменились, и Совьон поняла, что теперь они с Рацлавой на равных.

– Ты выбралась.

– Да. Лутый ведь сказал тебе об этом. – Добавила укоризненно: – Тебе не слишком-то понравилось мое мышиное тело. Держала меня за шкирку – вся спина потом болела.

Совьон помедлила. Походила рядом. Усмехнулась.

– Извини.

– Ладно уж.

– О тебе теперь ходит дурная слава.

– Вот как? – Рацлава подвинулась, освобождая Совьон место. – Мне кажется, наоборот. Слава что надо.

Совьон села на скамью и легонько потянула Рацлаву за косу.

– Я не верила, что ты выживешь, – призналась она. – Даже мысли не допускала.

– Я и сама порой сомневалась. Если хватало времени на сомнения. Если подумать, в Матерь-горе я только и делала, что ткала… С незначительными перерывами. А что приключалось с тобой?

– Много что. – Совьон неосознанно положила руку на живот, отныне перечерченный бугристыми шрамами. – Год выдался тяжелый.

– Точно. – Рацлава обернулась. – Где твой ворон, Совьон? Я его не слышу.

– Улетел по делам. Это я, бездельница, здесь прохлаждаюсь… Кто это?

Им много что нужно было обсудить, и Совьон понадеялась, что у них еще будет время – а сейчас Рацлаву позвали. Протяжно и чуть требовательно, по имени. В саду появилась девушка – позже Совьон скажут, что это вторая беглянка из Матерь-горы; а пока девушка увидела незнакомого человека, замялась и коротко кивнула.

– Солнце садится, – объяснила она. – Холодает. Рацлава, пойдем.

– И мне нужно спешить. – Совьон поднялась на ноги и добавила шутливо-хвастающимся тоном: – К княгине. Представляешь?

– О, вполне.

Пальцы Совьон коснулись ее рукава – Рацлава нашла ее протянутую руку и предложила пойти вместе с ними. Совьон согласилась и принялась заплетать косу: она и так в глазах местных женщина, отбившаяся от дома и рода – от всего, от чего только можно было отбиться. Незачем усугублять.

На ходу она заметила, что Рацлава слегка прихрамывала.

– Что с ногой?

Та криво улыбнулась.

– Неважно. Заживает уже. Это что, старая привычка? – И обратилась к девушке, бредущей рядом: – Совьон опекала меня с самого Черногорода.

Княгинина горница была хорошо освещена лучинами и свечами. Здесь рукодельничали и юные девицы, и взрослые женщины. Рядом с Гедре Витовной, как решила Совьон, сидела кормилица или нянька – лет на тридцать старше ее самой.

Совьон поклонилась, представилась и села туда, куда ей указали – не хватало только, чтобы и ей дали веретено или иглу. Вот было бы неловко! Единственным, что она умела прясть, были чары, а зашивала она одни раны или дыры на одежде. Но Совьон ни к чему не принуждали: она оглядывала горницу и спокойно ждала, когда к ней обратятся.

На княгине было красно-калиновое платье – такой красный, как знала Совьон, был цветом Витовичей. Более приглушенный, чем гуратский алый, но все же похожий. Кроме Гедре, такой цвет носила только рыжая девушка подле нее. Княжна, значит.

– Как твое здоровье, Совьон из…

– Висму-Ильнен, – ответила она. – Благодарю, княгиня. Хорошо.

Раньше Совьон часто называла себя родом из ближайших к Висму-Ильнен деревенек. А нынче вот как захотела.

– Висму-Ильнен? – переспросила Гедре. Говор у нее был непривычный для уха Совьон, слишком жесткий. – Кажется, это какое-то местечко на севере?

Да уж. Местечко.

Княгиня расспрашивала ее учтиво – по мнению Совьон, даже чересчур; она бы не отказалась поскорее выяснить, чего от нее хотели. Женщины молча занимались шитьем и пряжей, а княгиня степенно разговаривала с Совьон сперва про ее дом, потом – про битвы, свидетельницей которых она стала. Совьон начала было думать, что Гедре Витовну беспокоил Сармат-змей и разрушения, которые он учинил, но оказалось, нет.

Слово за слово, и княгиня подвела ее к разговору о Хортиме Горбовиче.

Ну конечно. Могла бы и догадаться: он ведь жених ее дочери. Только и Совьон знала немногим больше, чем сама Гедре Витовна. Войска Хортима останавливались в Старояре, а княгиня не походила на безвольную теремную затворницу – наверняка что-то да выясняла.

Латы восхищался Хортимом, но то Латы, его старый друг. Иные говорили, что к нему на кривой козе не подъедешь, и Совьон охотно в это верила. Она встречала в лагере многих толковых людей, но к Хортиму Горбовичу стал вхож один Лутый. А есть ли смысл мерить по человеку, который перехитрил Сарматовых слуг и бежал из Матерь-горы? Несложная задача для такого шельмы – заручиться поддержкой гуратского князя.

Совьон мысленно скривилась. Это она тоже обсудит с Оркки Лисом – не успел воспитанник вернуться из плена, а он уже его науськивает.

– …ходят слухи, он человек с нравом.

Совьон не знала, какие это слухи, и промолчала. До Старояра уже дошла новость о том, как князь Хортим искалечил людей Путяты Радовича, или еще нет?

– Он и должен быть с нравом, Гедре Витовна, – ответила женщина, которую Совьон приняла за старую няньку. Наверное, некогда она вырастила княжеских детей, и за это теперь сидела при княгине, на почетном месте. – Хочешь спросить у нашей гостьи, не безумен ли он?

Совьон приподняла брови.

– Нет. Не безумен. С чего ему быть таким?

Зеленые глаза княгини полыхнули. Ее рот дернулся.

Совьон поняла: она была не рада породниться с Хортимом Горбовичем и даже не пыталась это скрыть.

– С того, что на его долю выпали страшные вещи. Взаправду страшные, не стану отрицать. Можно ли пережить такое и не повредиться рассудком? – Гедре расправила шитье на коленях. – Я не хочу, чтобы он вымещал свою боль на моей дочери.

Совьон тут же перевела взгляд на княжну – она рукодельничала и кротко молчала, как и остальные девушки.

– Остынь, моя государыня, – тихо посоветовала нянька. – Когда он вернется, твое неодобрение может сослужить нам дурную службу.

– Когда он вернется, я костьми лягу, но не отдам ему дочь – если пойму, что он для нее опасен.

– Государь-князь так решил. – Нянька покачала головой. – Не бабье дело – ему перечить.

Княгиня Гедре посмотрела так, что Совьон тут же прониклась к ней глубоким уважением.

– Горуша, – обронила она предупредительно.

Надо же. Судя по имени, уважаемая служанка была родом из Пустоши – любопытно, как у них на юге все переплетается! Совьон уже радовалась тому, что ее позвали. Она принялась изучать старую няньку: кожа – сморщенная, загорело-смуглая; седые волосы – под синим платком.

– Моя государыня, – продолжила Горуша ласково, точно никого, кроме них, не было в горнице. – Не стращай княжну. Ее жених знатного рода. Он убил Сармата-змея. Он…

– Знатного рода! – воскликнула Гедре. – Я бы отдала все староярские богатства, лишь бы не иметь ничего с Горбовичами. Его отец запер мать своих детей, бедную княгиню Меланью, в далеком степном храме. Сказал ли он ей, что ее старший сын погиб? А то, что он выслал младшего побираться по миру? Жива ли она сейчас или давно зачахла от горя? А его дед! Он воевал с тукерами и заживо сварил Мэрге-хана в котле. Потом, помнится, взял себе тукерскую наложницу, которая чувствовала себя в Гурат-граде вольнее, чем его законная жена.

Казалось, женщины в горнице даже дышать стали тише, через раз, так боялись рассердить княгиню пуще прежнего. Совьон обернулась, и увидела: все да не все. Рацлава сидела у окна и, как и Совьон, живо вслушивалась в происходящее – должно быть, собирала ниточки для грядущих песен.

– Горуша, – потребовала Гедре. – Назови мне хоть одну женщину, которая была счастлива в гуратском тереме. Даже та тукерская наложница, и та плохо кончила. Как князь умер, она попыталась посадить на престол своего байстрюка. Извела старшего княжича, а младшего не успела, и Кивр Горбович умертвил и ее, и ее детей. Не припомнишь, как? А я вот помню – он привязал ее к конским хвостам.

Гедре раздраженно отложила рукоделие.

– Все, что связано с этим родом, запятнано кровью и горем. – Она глянула на княжну. – Ты слушай внимательно. А то хвост распушила: «Когда вернется, когда вернется…»

Не так скоро, как княгиня могла бы подумать. Совьон знала: смерть Сармата-змея – еще не победа. На Маковом поле им пришлось не то что отступать – бежать. Тукеры и каменные ратники Ярхо сражались как звери, и их ужасно разозлила гибель Сармата.

– Осенью должен воротиться, – пророчески изрекла Горуша. – Как раз к свадьбе. В начале зимы-то играть не станут.

Повисла страшная тишина.

– Сдурела? – осведомилась Гедре холодно. – Ни один из известных мне князей, даже если наутро окажется в Старояре, не женится на моей дочери, пока ей не исполнится хотя бы семнадцать лет.

– Княжна в невестином возрасте, – заворчала Горуша. – В ее годы уже принято…

Это стало последней каплей.

– Может, у кого и принято. – Гедре поднялась на ноги. – Но это мой дом и моя дочь.

О духи. Крепко старая служанка сидит на своем месте, если рискует так переговариваться с княгиней!

– Доброй ночи, – пожелала Гедре Витовна стальным голосом.

Она развернулась на каблуках и удалилась, больше ни на кого не глядя. За ней бросились несколько теремных девушек, а остальные, засуетившись, принялись убирать полотна и веретена.

Княжна беспомощно оглянулась. Старая Горуша что-то сказала ей на ухо.

Совьон проследила за ними, а потом вздохнула и довольно потянулась. Все-таки приятно, что не она стала причиной сегодняшних пересудов.

* * *

– Не думаю, что тебе стоит смотреть на него.

Кригга обернулась. Рацлава по-прежнему стояла, прислонившись к дверному косяку.

– Я… вовсе не… – Кригга потерла лоб. – Это пустяки.

Рацлава не изменилась в лице.

– Неужели? Ну, как знаешь.

Вилдзе Витовна захотела, чтобы Кригга была среди девушек, сопровождающих ее и княгиню в Божий терем. Она подарила Кригге шелковую ленту и платье чудного грушевого цвета – принарядиться. Ленту Кригга вплела в единственную косу и даже пыталась заплести Рацлаву так же, как и себя – на юге две косы носили лишь замужние женщины. Но Рацлава воспротивилась. Заявила, что у нее дома, в Черногороде, принято с точностью до наоборот, и уж теперь-то, когда в ее жизни не стало ни марл, ни тукерской полонянки из каравана, она будет носить столько кос, сколько пожелает. Вывернулась из цепких пальцев Кригги и перебралась подальше, к выходу; нащупала дверной косяк – и сказала это.

Не стоит тебе смотреть на него.

Криггу развеселила их шутливая перебранка насчет волос, но сейчас веселье как ветром сдуло. Потому что люди говорили: на площади перед Божьим теремом вбили кол, а на том колу – голова Сармата-змея.

– Зачем ты так? – Кригга похолодела. – Мне не страшно увидеть его мертвым. Он злодей.

– Конечно, – легко согласилась Рацлава, но Кригге не понравился ее тон, и она чуть не расплакалась от досады.

В последние дни к ней стали возвращаться человеческие чувства – все лучше, чем не свойственное ей тоскливое равнодушие.

– Мне его не жаль, – сказала она. – Я рада, что он умер.

– Хорошо.

– Он больше никому не причинит вред. И это замечательно. – Кригга рассерженно выдохнула. – Боги, Рацлава… ты же не думаешь… Я не буду по нему горевать.

– Я не думаю.

Кригга стиснула зубы.

– Может, я хочу увидеть его голову? Хочу убедиться, что с ним поступили так, как он того заслуживал? Может, я…

– Как пожелаешь, – отмахнулась Рацлава. – Мне лишь казалось, что тебе будет неприятно такое зрелище. Но раз хочешь, рассмотри все хорошенько и расскажи мне. Ну давай, давай, ступай.

Кригга помешкала, пригладила волосы у висков.

– Тебе… помочь вернуться к окну?

– Благодарю, я справлюсь.

Комната, в которой переодевалась Кригга, была маленькая и пустая, если не считать лавок да сундучка, – Рацлава могла спокойно передвигаться в ней на ощупь.

Кригга неосознанно кивнула и оправила рукава, пережатые деревянными браслетами. В котомке, которую спрятал Лутый, дожидались и другие браслеты – тонкие, золотые, усыпанные алмазами, как сахаром, но Кригга не собиралась в них щеголять. Когда Лутый уезжал, Кригга и Рацлава попросили укрыть и их сокровища, оставив себе лишь пригоршню медяков – на возможные нужды. Лутый зарыл котомку при Кригге, чтобы, если потребуется, она могла ее отыскать. Но Кригга совершенно не знала, что делать с богатствами. Подумала было, что стоит отблагодарить княгиню за гостеприимство – Рацлава сморщилась и заявила, что у староярских господ и без нее добра навалом.

Кригге мерещилось, что Рацлава не слишком-то ее жаловала с тех пор, как привезли голову Сармата-змея. Разочарованно усмехалась, качала головой, говорила с призрачным оттенком насмешки – а может, Кригга все это надумывала. Она и сама не знала, что было правдой, а что – плодом ее тревог.

В Старояре начиналось бабье лето, и погода стояла славная. Все бы хорошо, но вчера утром случилось землетрясение: весь город ощутил несильные подземные толчки. Кригга тогда насмерть перепугалась, хотя на деле не произошло ничего страшного. Но княгиня Гедре решила, что если это знак богов, их стоит умилостивить – и собралась в Божий терем.

Наверное, рассудила Кригга, это матерь Тюнгаль неосторожно поднялась со своего подземного престола. Задела макушкой потолок, вот и вышло землетрясение. Кригга и рада была бы поделиться этим знанием, но в Старояре не чтили матерь Тюнгаль, только Ражвецу – хотя отчего бы не чтить обеих матерей?..

В Божий терем ехали на повозке, запряженной тремя гнедыми лошадьми, – на упряжи звенели медные колокольчики. Люди кланялись, завидев княгиню и княжну, и кричали приветствия. Кригга, сидя меж других девушек, жадно разглядывала проносящиеся дома – они мельтешили лентой пряничных крыш и кружевных наличников, разреженных черными кляксами пепелищ. Но когда повозка оказалась на площади, Кригга, сама того не желая, опустила глаза и не смотрела по сторонам, пока не вошла в Божий терем.

За прошедший год она повидала много удивительного, но не растеряла умения восхищаться. Кригге никогда не доводилось быть в Божьих теремах – только на капище между несколькими гуратскими деревнями. Она приоткрыла рот, совсем как ребенок.

Божий терем был огромен – сложенный из исполинских темных брусьев, кажущихся почти черными. Из окошек, прорезанных в скате крыши, струился солнечный свет. Вдоль стен, в нишах, стояли увенчанные идолами алтари, и у их подножия горели лампадки.

Кригга прищурилась, привыкая к полумраку. Было душно и терпко, пахло ладаном и коричным листом, и идолы заволакивал неплотный туман. Кригга была вольна пойти к кому пожелает, но так и осталась стоять, неприкаянная. Она, как и все, не пошла за княгиней к алтарю Ражвецы, а после не последовала за княжной, чтобы зажечь еще один огонек у Талесвы, покровительствующей любви.

Тяжелые запахи ударили в голову, и Криггу закачало.

Из угла на нее глядел свирепый бородатый идол – щелочки его глаз были наполнены бездонной чернотой, а огней у подножия его алтаря было не меньше, чем у Ражвецы. Это Сидуг, поняла Кригга. Страж царства мертвых. Для мест, где она выросла, Сидуг был только помощником матери Тюнгаль, но здесь его жаловали как блюстителя земель, по которым гуляли отлетевшие души.

Едва передвигая ноги, она подошла к жертвеннику посередине зала и взяла с него погашенную лампадку. Она зажгла огонек, когда опустилась у алтаря грозного бога, и ничего себе не попросила. Только смотрела, как плясали блики на закопченном от дыма лице, и в ее мыслях было пусто: один ладан да коричный лист.

Сидуг смотрел строго, недовольно, но Кригге показалось, что его черты исказились от боли, а не от ненависти. Она начала счет тем, кто дожидался ее на той стороне. Спокойно, точно бусина за бусиной, распутывала страшный комок из переплетшихся ожерелий. Отец, отправившийся к пращурам, когда она была еще ребенком. Мать. Сестры – пятеро, мал мала меньше, курносые носики, русые косы. Старая бабка, тяжело болевшая в последние годы, которую Кригга так любила, так любила, что все бы отдала, чтобы снова сесть у ее постели и завести с ней разговор. Подружки. Соседи. Княжна Малика Горбовна, с которой они коротали бесконечные дни и слушали, как завывал зимний ветер в самоцветном лабиринте.

Кригга отмерла, только когда одна из девушек тронула ее за плечо – пойдем, мол, собираются уезжать, чего ты тут сидишь?.. Когда она вышла, осенний день опалил ее резким светом, и глаза заслезились – а может, это было совсем не от этого. Она глядела себе под ноги: по земле разбегалась стайка пятнистых воробушков, прикормленных лавочниками и прихожанами. Кригга ступала очень осторожно, чтобы никого из них не задавить. Она была поглощена этим делом, но уже у самой повозки не выдержала и развернулась, будто в прорубь нырнула.

Мироздание смилостивилось, и она не увидела ничего, кроме кола да рыжих кос. Увидь она его не с затылка, может, потеряла бы сознание – Рацлава сказала, что Сармат погиб в последний день лета, и страшно представить, что время и теплынь сотворили с его лицом. Кригга не всматривалась, лишь скользнула взглядом – тоже хорошо; не заметила, отходили ли кожа и пряди.

А потом она села в повозку, и вернулась на княжий двор, и провела остаток дня, вышивая и слушая щебет чужих разговоров. Она была старательна и любезна, была участлива и порой почти весела. Но когда наступила ночь, луна выкатилась на небо, а все в девичьей, растянувшись на лавках, досматривали который сон, Кригга осознала, что сил ее больше нет.

Поднялась она тихо, чтобы никого не разбудить. Правда, под ее ногой скрипнули половицы и рядом сонно трепыхнулась Рацлава. Не дыша, Кригга подобрала свои башмачки, покрывало и платок, на котором недавно вышила последнюю лилию; на цыпочках выскользнула из девичьей.

Несмотря на теплые дни, ночи стояли по-осеннему свежие, а на Кригге не было ничего, кроме длинной рубахи. Она закуталась в покрывало, обулась и вышла во внутренний сад. Она прошлась по дорожкам, глядя на звездное небо, а когда решила, что забрела достаточно далеко, села у кустистого малинника. Деловито свернула платок, прижала его ко рту – и зарыдала.

Она плакала так, что удивлялась, как не выкашляла легкие. Кригга заливалась слезами, крупно дрожала, но на каждом всхлипе судорожно втягивала воздух, чтобы заглушить любые звуки; от этого у нее заболела грудь и заломило между лопаток. Челюсть свело – одной рукой она толкала в рот платок, а другой вцеплялась себе в противоположное плечо. Кригга чувствовала себя такой грязной, что хотела соскрести кожу до самого мяса.

Сармат-змей сжег ее деревню и убил ее родных. Она подозревала это и осознала бы все сразу, если бы ей хватило храбрости, но Кригга предпочла обманываться. И она была с Сарматом, смеялась над его шутками, целовала его губы и веки, слушала его истории, она его любила, в конце концов, и за это Кригга так себя возненавидела, что впору вешаться.

Ее озарила мысль.

Поуспокоившись, она скрутила покрывало в жгут. Может, ей хватит. А если нет, стянет рубаху и свяжет петлю подлиннее – когда ее найдут, срама не оберешься, но Кригге уже будет все равно. Она глянула вбок: ближайшим деревом оказался орешник, посеребренный звездным светом. Надо бы отыскать ветку покрепче.

Она глубоко вздохнула и растерла слезы по щекам. Пальцы дрожали, и Кригга никак не могла свернуть первую петельку – чтобы накинуть на сук. Она старалась снова и снова, даже не замечая, как за кустом малины закружились светлячки. Вверх взмывал то один, то другой, а иные же ластились к земле, словно прощупывая дорогу. Из мерцающего облачка выдавался особо ретивый светляк, и его тут же заменял следующий – так, меняя вождей, стайка медленно подползала к Кригге.

В ушах у нее стучало, и Кригга не сразу поняла, что шум листвы, который она слышит, это на самом деле не шум, а подражающая ему музыка.

Краем глаза она увидела женскую фигуру и вскрикнула от неожиданности.

– Посади меня, – потребовала Рацлава спокойно.

Она стояла в нескольких локтях от Кригги, призрачно-перламутровая в лунном сиянии. Ее распущенные волосы темнели на плечах. Руки были в черных полосках – должно быть, изрезала ветками. Ладони, как и ткань на бедре, пятнала грязь: упала.

Поморщившись, Рацлава дотронулась до уголка губ, выпустила свирель, и стайка светляков разлетелась в беспорядке. Кригга так перепугалась, что не сразу нашла слова.

– Боги, тебе больно? – Она бросилась к Рацлаве, откинув незаконченную петлю. – Как ты меня нашла?

Рацлава мрачно усмехнулась.

– По реву.

– Нет, я… не про то…

– Проверяла, куда шагать, когда вилась между светлячковыми тельцами. Но меня закружило.

Кригга усадила ее рядом с собой, и Рацлава вытянула ноги.

– Чего рыдаешь? – Она отряхнула ободранные ладони и поежилась. – Земля холодная. Давай быстрее договорим и пойдем.

Кригга хотела бы ответить: «Да так, пустяки», но слова застряли в горле.

– Все неправильно, – сказала она сипло и оглушенно. – Мне нужно было умереть в Матерь-горе.

В ответ Рацлава засмеялась и откинула с лица прядь:

– Дурочка.

– Ты не понимаешь.

– Куда уж мне.

– Рацлава. – Кригга подтянула колени к груди и обвила их руками. Ей стало еще зябче, чем было. – Меня от себя воротит. Я бы хотела вывернуться наизнанку, чтобы никогда себя не видеть… и ты меня тоже возненавидишь, когда узнаешь. Сармат сжег мою деревню, слышишь? А мне с ним было хорошо.

Она хрипнула, уткнувшись в сгиб локтя. Рацлава повела плечами.

– Сармату отрубили голову и накололи ее на шест, но он продолжает тебя мучить. Многовато ты ему позволяешь после смерти. – Она развернулась к Кригге. – У меня крохотное сердце, и я точно не помогу тебе пережить горе. Но я знаю, что люди всякое переживают. Справься с ним как-нибудь – не сейчас, так со временем. А Сармат-змей пусть срастается с землей.

Кригга взвыла.

– Я мерзкая, отвратительная, грязная предательница…

– Ты семнадцатилетняя девчонка, которую отдали на откуп дракону, – напомнила Рацлава. – Уверена, он вил веревки и не из таких, как ты. Глупо корить себя за то, что натворил он – а это он сжег твою деревню и держал тебя при себе. Но если сейчас мы не вернемся в терем, я замерзну, заболею и умру, и вот за это тебе точно не видать прощения.

Кригга потерла нос и через силу улыбнулась.

– Сейчас пойдем, – пообещала она и снова горько расплакалась: – Но мне незачем жить дальше. Что я теперь буду делать?

Рацлава раздраженно застонала:

– Да что угодно!

И Кригга, как завороженная, смотрела на ее белое колдовское лицо.

– Если захочешь, пойдешь замуж – княгиня тебе с этим поможет. А если не захочешь, не пойдешь. – Рацлава говорила медленно, словно объясняла очевидное несмышленому ребенку. – Научишься читать или играть на тукерской домбре. С помощью Лутого продашь драконьи цацки и станешь богатой женщиной. Построишь дом. Заведешь хозяйство. Возьмешь на воспитание бедную сиротку, раз такая жалостливая. А может, вообще бросишь Старояр, снарядишь корабль и уплывешь туда, куда душа попросит. На север, на восток, на запад. Будешь прясть, печь пироги, плясать на пирах, рассказывать свои истории о побеге из Матерь-горы и слушать, о чем говорят другие. Ты вольна жить эту жизнь так, как пожелаешь. И у тебя даже есть зрячие глаза – поверь мне, это дорогого стоит.

Кригга утерла лицо и всхлипнула напоследок.

– Все, вставай, – сказала она торопливо-строго. – А иначе ты совсем из-за меня окоченеешь. Не хватало еще… Во-от так.

Она поднялась на ноги и, придерживая Рацлаву за локти, осторожно потянула ее за собой.

Серебряная пряха VII

Ярхо было не впервой хоронить братьев.

Он до сих пор помнил, как провожали Ингола, первого из них. Брат лежал в саване, с руками крест-накрест. Вокруг домовины – душный полумрак Божьего терема и многоголосие обрядовых стихов. Ингол погиб еще до того, как войска Хьялмы взяли Криницу, его тело вернули домой, в Халлегат, и приготовили к погребению – времени прошло предостаточно, но плоть не истлела. Казалось, что младший княжич умер совсем недавно, и это вызывало холодное недоумение.

Он и при жизни не выглядел богатырем, а заморенный голодом – и подавно. Под синюшной кожей выступали по-птичьему тонкие кости, резко выделялись челюсти и скулы. Светлые кудри обрамляли умиротворенное и печальное лицо – Ингол страдал в темницах Сармата, но в чертах не отпечаталось ни тени агонии. Глаза были выколоты, и на их месте виднелась кожица пустых глазниц. Лоб перехватывал тонкий обруч – пускай Ингол предпочитал жизнь бессребреника, он родился княжичем, и Хьялма не хотел, чтобы об этом забыли. Ярхо считал, что это невозможно забыть: от Ингола, даже до смерти замученного, веяло древним величием.

Этот вечер Ярхо запомнил до мелочей – сам не знал, отчего. Может, от распирающего чувства вины: как они допустили это, почему позволили Инголу поехать к мятежнику… Божьи люди читали молитвы, а плакальщицы рыдали. Рагне сидел у изголовья домовины и слушал их голоса, спрятав лицо в ладонях; позади него толпился народ. Только что унесли их мать: княгиня Ингерда лишилась чувств, и дядька Тогволод подхватил ее под руки. Ярхо тогда мрачно отметил – что ее так подкосило? Горе или страх? Он думал, что мать боялась Ингола. Да и не только его – она побаивалась всех своих сыновей, кроме Сармата.

Хьялма сильно сутулился и держался за борт домовины скрюченными пальцами. Несколько раз на него накатывал кашель – воздух был сперт от благовоний. Хьялма пытался подавить приступ и в какой-то миг даже закачался от слабости, но не раскашлялся – тогда бы пришлось выйти из Божьего терема; Ярхо придержал его за плечо.

Хьялма ненавидел, когда братья обращали внимание на его нездоровье и пытались помочь. В другое время он бы вырвался, гневно сверкнув глазами, но тогда только повернулся к Ярхо.

– Это не повторится, – сказал он тихо, растерянно. – Все кончено. Больше никаких раздоров.

Но разве это был конец, Хьялма? Это было лишь начало.

А конец – теперь.

Рагне сгинул в драконьем пламени. Хьялме разорвали горло. Сармат сложил голову в поле.

И Ярхо остался один.

Против него сражались князья, до которых ему никогда не было дела. Он не хотел мести, власти или богатства, как его братья. Он растерял всю семью и после гибели Сармата ощутил странное узнавание – будто он снова стоит у домовины Ингола и не понимает, как они все это допустили.

Он сказал закопать Сармата там же, у Макова поля. Ему показали две тукерские стрелы, вытянутые из обезглавленного тела его брата, но Ярхо не был так глуп, чтобы повестись: если в Сармата стреляли, когда он бился с гуратским князем, значит, у слуг Хортима Горбовича довольно тукерских стрел. Войско, ходившее под его рукой, требовало возмездия – особенно тукеры; кочевники жаждали обрушить свою ярость на недругов, и Ярхо им это позволил. Он продолжил воевать. Война была единственным, что роднило его с прошлым, а может, он просто больше ничего не умел. Такая долгая жизнь, а все, чему он научился, – это калечить и жечь.

И он калечил.

Сармат погиб, и не стало никого, кто вложил бы в действия Ярхо какой-никакой, а смысл. Не стало подзуживающих бесед и острот, напоминавших о временах их юности, как не стало и Хьялмы во главе вражеского войска – ничего, чем Ярхо мог бы объяснить то, что делал. Он крошил черепа и вспарывал животы. Он сносил головы, ломал спины и видел, как стекленели глаза людей, которые сражались и умирали за свое – их ничего не связывало с распрей, которую учинили халлегатские княжичи много лет назад.

Ярхо бил, колол, сек. Его каменные пальцы становились липкими от крови. Его меч сеял смерть – то там, то тут, а мир вспыхивал алым среди каменных рядов его рати. Ярхо никогда не умел заканчивать войны, но сейчас он думал, остановит ли его кто-нибудь? Его должны остановить – а иначе он останется здесь навечно. Среди гор и равнин, рубя всех, кто, по несчастью, был назначен его недругами, и он будет тут, пока князья не придумают, как его извести.

Ярхо верил: придумают.

Вечером того дня, когда тело Сармата опустили в землю, по равнине прошла первая дрожь. Ярхо не придал этому значения, но через день землетрясение повторилось, и оно было разрушительнее предыдущего. Так и повелось – раз от разу сила землетрясений нарастала, и вскоре уже ни у кого не осталось сомнений: это бесновалась Матерь-гора.

Сильнейшая из волн накатила, когда Ярхо бился у самой реки Ихлас. Тогда он увидел, что ярость матери вовсе не была бессильной: рука одного из его ратников замерла в размахе – и рассыпалась в каменную крошку.

Некогда Матерь-гора дала ему бессмертное войско. Не для славных побед, и уж конечно, не за тем, чтобы порадовать его, нелюбимого сына, – Ярхо должен был стеречь Сармата, а он его не уберег. Оттого мать взбеленилась. Ее скорбь низвергала людей и ломала землю. Ее отчаяние было так осязаемо, что Ярхо, давно позабывшему и ее лицо, и голос, мерещились ее мучительные крики – но то был ветер, разносивший треск.

Будь мать живой женщиной, ее сердце бы разорвалось от горя. Но у нее не осталось сердца, и когда ее боль достигла пика, начало рассеиваться и колдовство горы, в которой ее запечатали.

Так все и закончилось.

Даже смерть братьев не проняла Ярхо так, как вид его воинов, разваливающихся на части – от битвы к битве, от стоянки к стоянке. Осыпался остов, откалывались руки, распадались ноги – Ярхо был бы рад стереться в пыль вместе с ними, но не Матерь-гора обратила его в камень, и не ей его уничтожить. Однако чары горы помогли его телу пережить столетия. Тысяча лет – внушительный срок даже для глыбы камня; и без этих чар он стал уязвимее.

Каменная рать обратилась в прах, и это испугало подвластных Ярхо людей не меньше, чем поражение Сармата. Они отступали, а Ярхо оставался – и с ним оставались те живые воины, которых он некогда сам принял в свое войско. Ярхо хотел бы, чтобы они ушли, но куда там; он уже не считал себя предводителем, за которого стоило бы полечь – те халлегатские времена канули в небытие. Дольше всех продержался Йоким Волчий Зуб – он исправно сражался рядом с Ярхо и до последнего прикрывал ему спину, а потом и его горло пронзила легкоперая стрела.

Ярхо не хотел даться врагам без боя. Об него также ломали мечи и булавы, и княжегорцы решили брать его оружием пострашнее. Попасть в него было непросто, но когда в грудь Ярхо ударило катапультное ядро, он впервые за долгое время ощутил настоящую боль.

Ярхо оглушило, отшвырнуло в сторону. Он едва успел подняться: на него набрасывали длинные цепи, а Ярхо все вырывался и скидывал с себя княжегорцев – по привычке, из упрямства. Но его все же повалили и оттащили к ближайшему валуну, где и приковали. Убравшись подальше, снова били чугунными, каменными и даже железными ядрами – ничего-то для него не пожалели.

Его руки были вывернуты, на ногах висели грузы. Ярхо закашлялся и почувствовал, как что-то потекло по подбородку – то ли слюна, то ли кровь.

От него медленно отходила сбитая каменная оболочка. Его глаза расслаивались, мир виделся мутным, но гуратского князя Ярхо все равно признал – по чернявому лицу, в котором было что-то от хищной птицы.

Хортим Горбович подошел ближе, чтобы его рассмотреть.

– Ярхо-предатель, – обронил он брезгливо. – Какой бесславный конец.

Ярхо ждал, что он скажет еще что-нибудь – про убитого отца или разрушенный город, но Хортим Горбович промолчал. Только вытянул из-за пазухи кривой кинжал и поддел каменную пластинку на его щеке; пластинка с трудом отлепилась от его человеческой кожи – а может, и вместе с ней. Щеку Ярхо свело от обжигающей рези: наверное, гуратский князь увидел алеющую плоть.

– Больно? – Хортим Горбович удивленно приподнял брови. – Надо же…

Он чуть наклонился. Заглянул в его – пока что обсидиановые – зрачки.

– Обожди, Ярхо-предатель. – И посулил мягко, с леденящим холодком – в манере Хьялмы: – То ли еще будет.

* * *

Живые соратники Сармата отступили, а рать Ярхо-предателя рассыпалась на части – война окончилась к осеннему равноденствию. Беглецов не стали преследовать, и Хортим вернулся в Старояр, не успела разгореться новая луна.

Город встретил его ликованием. Улочки заполонили толпы – люди бросали ленты и пригоршни ягодок, и повсюду были звонкие голоса, крики и смех. Солнце бликовало на покатых крышах и древесных кронах, облетающих золотом и багрянцем, но единственное, чего хотелось Хортиму, – скрыться в тень; или, на худой конец, оказаться не здесь, а в Бычьей Пади или на развалинах Гурат-града. Он верил, что там бы действительно ощутил эту победу, а в Старояре Хортим чувствовал себя чужим.

Время от времени он беспокойно оборачивался на медленно тянущуюся повозку. В ней везли Ярхо-предателя, закованного крепчайшим бычьепадским железом. От Ярхо откалывались куски камня, но человеческой плоти на нем еще было недостаточно, чтобы пытать его или – тем паче – казнить: камень плотно облеплял конечности, спину и шею. Можно было бы исхитриться и проколоть сердце через зазор в грудном панцире, но Хортим наотрез отказался даровать Ярхо быструю смерть. Он подождет, пока с него не слезет каменная кожа; главное, чтобы до этого времени Ярхо не сбежал. Хортим понимал, что ни единому существу не вырваться из стольких цепей, но все равно тревожился – по его приказу за Ярхо следили без продыху.

Хортим наблюдал за тем, как Ярхо сволокли с повозки и оттащили в застенок при княжьем тереме. Сам проверил, крепки ли прутья тюремной клети, и сам пригрозил охране из числа городских староярцев – пусть только попробуют позабыть о пленнике и напиться в честь нынешнего праздника! Уж Хортим с них спросит.

На дворе князь Люташ хлопал Хортима по спине и говорил громкие и приятные речи, но, глядя на его бледное лицо, Хортим понимал, что Люташа Витовича занимали на пиры и войска и даже не Сармат-змей с Ярхо-предателем – он переживал о раненом сыне и думал, сумеют ли староярские лекари сохранить Микуле руку.

Хортим тоже о многом переживал. Что будет дальше, когда пройдут первые праздники? Надо будет рассчитаться с отступниками-княжегорцами, да и за тукерами не заржавеет начать новую войну. Сумеет ли Хортим восстановить Гурат-град? Сколько на это уйдет лет? К тому же потребуется снарядить отряды в Матерь-гору и рассудить по совести, чтобы князья-соратники не рассорились из-за драконьих богатств. Лутый высказал мысль, что достать сокровища будет сложнее, чем казалось на первый взгляд. Матерь-гору так трясло, что там, поди, и палаты засыпало – никто из живых не уцелел; Хортим тогда удивился, кого Лутый имел в виду. Из живых в Матерь-горе остался лишь старик-камнерез – зачем Лутому о нем вспоминать?..

Пир удался на славу. Хортим был сдержанно-весел – он сидел рядом с князем Люташем, уже умытый, приодетый, будто не только из похода. Напитки ему подносила удивительно красивая служанка, на вид его ровесница. Пусть сейчас она жила в Старояре, Хортим понимал, что девушка родом из его мест – черноглазая, смуглая и стройная; густые смоляные кудри на затылке заколоты на гуратский манер. Как тут не засмотреться? У девушки были тонкие запястья и живое смешливое лицо с лукавой полуулыбкой – Хортим думал, что только гуратские девушки могут так улыбаться. Конечно, подавальщица оказалась тут неспроста – Хортим даже не сомневался, что ее подослала княгиня Гедре. Где это видано, чтобы хозяйка не знала, что творится среди ее слуг? Может, княгиня желала проверить, как Хортим обращается с женщинами, если те остаются с ним на ночь. Или бы просто упрекнула при дочери – князь, мол, уже в доме твоего отца волочится за другими. Мужчины бы не обвинили Хортима, а вот его невеста могла и расстроиться – в любом случае, от щедрот княгини Гедре больше проблем, чем пользы. И хотя девушка была чудо как хороша, Хортим ограничился только ответной улыбкой и потеплевшим взглядом.

Сбоку к нему подлетел Лутый.

– Кня-яже, – протянул он, останавливаясь за мгновение до того, как врезался бы в стол. Его волосы были взъерошены, на шее, перечерченной мозолью от рабского ошейника, висел чей-то платок. – Со стороны можно подумать, что тебе невесело.

Хортим уже достаточно узнал Лутого, поэтому даже не удивился. Его речь всегда оставалась бойкой и складной: чтобы заставить его язык заплестись, в Лутого нужно было влить все винные запасы Старояра – куда больше, чем он уже выпил.

Рядом замаячил Арха. Хмельно улыбнулся, хлопнул Хортима по плечу.

– У государя просто лицо такое, – сбивчиво объяснил он Лутому. На памяти Хортима это был первый раз, когда Арха и Лутый находились на расстоянии ближе, чем десять шагов, и не грызлись друг с другом. – Кажется, что он грустит.

– Я не грущу.

– Или сердится.

– Я не сержусь.

– Вот теперь точно сердится, – печально сообщил Арха. – Что же нам делать?

– Может, мы возьмем его танцевать?

– Ну уж нет. – Хортим поднялся из-за стола и разулыбался, уклоняясь от рук Архи. – Пойду на воздух. Надышали вы тут, ужас. Когда успели так нахлебаться?

– А если я скажу музыкантам играть гуратские песни? – упорствовал Арха. – С барабанами? Под эти колокольчики я бы тоже плясать не стал.

Лутый потянул его за локоть.

– Пойдем скажешь, – предложил тактично. – А князь пусть пока прогуляется.

И они вразвалку удалились.

Вечер стоял не холодный, но после духоты медового зала показался живительно леденящим. На крыльце одновременно пахло и палой листвой, и едой, которую несли из кухонь – Хортим оперся о перила, глубоко вздохнул.

– Чего вздыхаешь? – проворчали. – Прямо как старик.

Хортиму сначала показалось, что он ослышался. Обыкновенно Фасольд обожал пиры за их пестроту и шум, и шума от него было больше, чем от кого-либо другого. Странно было встретить воеводу снаружи, сидящим в тени. И не приметишь сразу.

– Да так, – ответил Хортим. – Забот еще много.

Фасольд тяжело поднялся и подошел ближе – когда он выбрел на свет, Хортиму стало грустно на него смотреть. Казалось, что годы, которые так долго не могли догнать Фасольда, жившего в походах суровой воинской жизнью, теперь обрушились на него лавиной. Он старился буквально на глазах – начинал сутулиться, заговариваться, шаркать ногами. Хортим предчувствовал: если сейчас настанет время мира, за несколько спокойных месяцев Фасольд одряхлеет настолько, что вскоре не поднимет свой боевой топор.

– Чтоб тебя, – рассердился воевода. – А знаешь, у кого забот нет? У мертвого.

Он тоже облокотился на перила и окинул Хортима внимательным взглядом.

– Что с тобой не так, а?

– А что?

– Тебе двадцать лет, – возмутился Фасольд. – Ты закончил эту войну. Ты убил Сармата-змея…

– А-то ты не знаешь, как я это сделал.

– …плевать, как, не перебивай! И скоро казнишьЯрхо-предателя. Тебя славят в Старояре как героя. И ты ходишь с таким кислым лицом?

Хортим усмехнулся, запуская пальцы в волосы.

– Да что вы все привязались к моему лицу. Нормальное оно. Спокойное.

– Если не привязываться, ты так себя в могилу сведешь. – Фасольд указал пальцем под ноги. – Сейчас все павшие сидят в чертогах матери Тюнгаль и слышат, какой ты тут бродишь нерадостный. По поверхности – а нерадостный! Разве это справедливо?

– Ты сам-то не больно веселый.

– А ты себя со мной не равняй, – пожурил воевода. – Я свое отгулял. Ты – еще нет.

Хортим промолчал, задумчиво погладил шею.

– Слушай, – сказал Фасольд. – Я тебя еще неоперившимся соколенком помню. Почти ребенком, которого выбросили в огромный мир. Всякое было за это время – и хорошее, и плохое, но плохого, конечно, больше. И год выдался дрянной, ничего не скажешь… Жаль мне тебя, Хортим Горбович. Но разве тебя теперь нужно жалеть?

Он покачал головой.

– Ты теперь хитрец и умница. Воин – не такой, как я в твои годы, разумеется, но сойдет… Что это? Никак смеешься? Не разучился еще?.. За тобой люди идут – не десятки, как было раньше, а сотни. У тебя есть невеста, будет и семья. О чем ты там постоянно говоришь? Гуратское княжество? Облагородишь, золото отыщется. Тукеры? Если сунутся снова, прогонишь, а они пока и не сунутся – пусть попробуют договориться друг с другом без Сармата-змея. Все беды можно решить. Сейчас-то ты это знаешь.

Хортим захотел описать то, что испытывал, – он ведь не бессердечный. У него гора с плеч свалилась, когда Сармат погиб, а рать Ярхо осыпалась, но все равно внутри скреблась тревога – погоди, Хортим Горбович, рано радуешься, скоро опять будет больно… Но все, что он сумел произнести, было:

– Тяжело.

Фасольд сокрушенно кивнул.

– Не спорю. Но дальше будет легче. – Будто Хортим – снова изгнанный подросток, нуждающийся в том, чтобы ему пообещали нечто хорошее. – Я не заставляю тебя отказаться от своего горя. Я только боюсь, как бы ты не оказался мертвым – если не снаружи, так изнутри. А у тебя все только начинается, князь Хортим. Понимаешь?

Хортим улыбнулся.

– Понимаю.

– Точно? – вскинулся шутливо-грозно. – А то, может, не языком объяснить, а кулаками? Люди говорят, отныне ты важная птица. Но от моего топора всякая птица отлетает.

Фасольд погрозил предупредительно.

– Сделай так, чтобы я с утра нашел тебя навеселе и где-то на окраине Старояра. – Но воспитанник отвернулся со смехом. – Что, совсем напиться не хочется?

– Не очень, – признался Хортим.

– А чего хочется?

Собрался было ответить, что не знает, а потом блаженно прищурился.

Гурат-град. Теремные хоромины – может, не такие богатые, какие были у его отца и деда, но всему свое время; комнаты залиты светом, на подворье оживленные голоса, под окном растет инжировое деревце. На столе: свитки на языках, которые он еще не знает; в коридорах: топот детей, названных в честь его сестры и брата. Впервые видение стало осязаемым – не несбыточная мечта, а то, что у Хортима вполне может быть, и от этого стало тепло и сладко.

– Домой, – ответил он.

* * *

В последние дни Ярхо часто проваливался в полудрему. Сон, который наслала на него зачарованная свирель, был глубок и тих – точно бросился в колдовское озеро да остался на его дне. А эта дрема была кровавая, тягучая, как зелье в котлах, которое готовили для него вёльхи, прежде чем облачили в камень.

Ярхо стоял на коленях. Весь запаянный, увешенный железом, с руками, вывернутыми за спиной; надо же, думал он с горькой усмешкой – его левая щека окончательно треснула. Сражаться столько лет, мыслить себя величайшим воином – и окончить свою жизнь не на поле брани, а в кандалах.

Время от времени охрана прохаживалась вдоль его клетки, поэтому Ярхо не обратил внимания ни на разговоры, ни на скрип половиц. Он поднял глаза, лишь когда услышал мелодичное, растянутое:

– Здравствуй, Ярхо-предводитель.

Его глаза теперь были человеческими – отпали последние каменные пластинки. К счастью, уже после того, как Ярхо сюда приволокли, а иначе бы Хортим Горбович не преминул его ослепить. Ярхо сощурился: натянулась кожа, еще придавленная каменной плотью. Застенок освещали чадящие факелы – напротив клетки Ярхо было целых два.

За прутьями стояла женщина. Человеческие глаза Ярхо задержались на ней даже дольше, чем некогда сделали бы каменные – выходит, что загляделся.

– Ярхо-предводитель? – перепросил он с сиплым смешком. – Называй уж предателем, не ломай язык. Знаю, тебе так привычнее.

Рацлава помедлила, словно оценивала звуки его нового голоса – в нем слышался лишь остаток каменного скрежета. Затем осмелела. Видно, решила, что Ярхо от нее достаточно далеко – и вправду, его клеть была большой; тогда гостья, которую он не ждал, обхватила прутья пальцами и осторожно скользнула вниз, устраиваясь на полу.

– Как тебя пропустили?

– Не как, а за что, – исправила она нежно. – За доброе слово и звонкую монету.

«Доброе слово» висело на кожаном шнурке – похоже, даже игры свирели не хватило, чтобы обойтись без подношений.

– А отчего бы меня не пропустить? Я слепая. Бежать тебе не помогу. Так, полюбуюсь.

В горле Ярхо снова хрустнул смех.

– Ну, любуйся. Рассказать, может? – У него сползла половина каменного лица, треснула шея. На теле виднелись проплешины оголенной плоти. – Или сама почувствуешь, как кровью пахнет?

– Почувствую, – согласилась она, прижимаясь лбом к прутьям.

С мгновение оба молчали.

– Я тебя обманула, – заметила Рацлава равнодушно. – Извини.

Ярхо повел затекшим плечом. Лязгнула цепь, и с плеча посыпалась гранитная крошка.

– А если бы не обманула, я бы тебя убил.

Снова – молчание.

Ярхо все смотрел на нее. Трещали факелы, за стенами темницы звенели громкие голоса – люди праздновали победу, но это не отвлекало. Рацлава не отворачивалась от пристального взгляда – хотя, может, и отвернулась бы, будь у нее зрение.

Не то чтобы Ярхо о ней думал – не до того было. Не то чтобы любопытствовал, жива ли она или умерла еще до того, как добралась до безопасного места. Но ему казалось, что он был рад ее увидеть, если радость – это приятное сытое чувство, гнездившееся в изрытой груди.

– Зачем пришла?

– Не знаю, – ответила Рацлава честно. – Ты ведь наведывался ко мне, когда я была в своей темнице. Захотела отплатить. Наверное.

Она покусывала губы, но не беспокойно. Скорее, безучастно. Ярхо видел: Рацлаве не было горько или страшно.

– Говорят, князь Хортим хочет колесовать тебя. Или четвертовать.

– Не думаю, что окажу ему такую милость. – Нижняя каменная губа еще не отпала, поэтому Ярхо не улыбнулся, а осклабился. – Тело, которое поместили в этот камень, сплошь перерубленное. Когда во мне станет больше человека, чем глыбы, моя душа отлетит в чертог праотцев – если мои братья хоть что-то от него оставили. Надеюсь, боги додумались растащить Сармата и Хьялму по разным углам.

Рацлава издала сухой смешок.

– Забавно.

Она перехватила прутья, и рукав платья скатился, открывая запястье. Это было так по-человечески красиво, что Ярхо ощутил странную полузабытую нежность.

– Мать тебя сильно подставила, – произнесла Рацлава. – Сожалею. Я знаю, каково быть нелюбимым ребенком.

Ярхо сомневался, что она взаправду сожалела: в отличие от него, Рацлава не забывалась.

– Я подставляю. Меня подставляют. – Он неосознанно дернул головой, и с его волос сорвалась тяжелая каменная нить. – Обычные дела в моей семье.

Ярхо не заслуживал того, чтобы к нему пришла Рацлава. Ему причиталось сидеть и наблюдать за тем, как внутри пробуждались человеческие чувства – сожаление, гнев и отвращение к тому, что он делал в этом обличии; а Рацлава его отвлекла. Глядя на нее, хотелось вспоминать и другое: светлое, тонкое, смешное, что обычно испытывают люди.

Ярхо хотелось, чтобы она говорила. Он еще успеет побыть в тишине.

– Что теперь будешь делать?

Рацлава снова прижалась к прутьям.

– Жить, – выдохнула просто, с победной улыбкой. – Долго и счастливо.

И заливисто засмеялась.

Ярхо не отвечал ей, пока не затих последний звук. Не хотелось перебивать своим голосом – не человеческим, не каменным, а где-то между.

– Ну, – произнес, – живи. Только не предавай больше. – Он приподнял руки, будто постарался их развести: цепи громыхнули сильнее прежнего. – Сама понимаешь, из этого никогда не выходит ничего хорошего.

Рацлава могла сказать что-нибудь еще, но раздался скрип половиц: к ней подошел староярский охранник. Шепнул на ухо – лицо его было судорожное, недовольное; хватит, мол. Ступай, и так долго сидишь. Охранник потянул ее за руку – слишком резко для нынешнего Ярхо, но боги, боги! Сколько он сам выворачивал таких же девичьих рук? Рацлаву и ту душил.

Рядом показался и второй староярец. Рывком открыл входную дверь: в застенок хлынул предрассветный отблеск, светло-серый с малиновым.

Рацлава невозмутимо отвернулась, выдергивая руку.

– Прощай, Ярхо-предатель.

Он кивнул, совсем позабыв, что она не увидит.

Староярец сжал ее плечо и потянул к выходу. Дверь за Рацлавой захлопнулась, и утренний свет иссяк, уступив место тюремному полумраку.

Что ж.

Ярхо накренился к полу: похоже, пластина на спине сдвинулась настолько, что теперь цепь лежала на голом теле. Было больно, ну да что теперь? Ярхо так долго не испытывал боли. Он не боялся смерти и не считал, что его кара несправедлива. Он не жаждал избавления, хотя и знал, что застыл в шаге от покоя. Если Ярхо и думал о себе, то только то, что ему жалко – не себя, а жизнь, которая вышла совсем бестолковой. На что была потрачена? На войны?

Он видел, как языки пламени лизали факельный остов, и представлял другие – беспощадные огни, охватывающие деревни и города. Факел горел медовым светом, а Ярхо казалось, что он различал красное мерцание.

Лица, лица, лица. Ингол в домовине. Вражеские воины, разрубленные его мечом. Семья гуратского горожанина, смятая несколькими тяжелыми ударами. Хьялма, лежащий чешуйчатой грудой – попробуй признать брата в этой драконьей морде! Землепашец, поднятый на копье. Дядька Тогволод с перерезанным горлом. Сармат, рухнувший в полевой цвет. Мать, которую они с Сарматом нашли за несколько мгновений до того, как были замурованы в гору, – вросшая в камень, помеченная страшным проклятием.

Крики, кровь, дым столпами. Меч рубит тяжело, с чавкающим хрустом. Люди визжат. Одни бросаются на Ярхо – смело, отчаянно; другие бегут, а третьи лучше бы бежали, ибо что ты мне сделаешь, светлоглазый подросток из деревни, чьего названия уже не вспомнить? А если и вспомнить, то только – лезвие, опускающееся на темя.

Чертоги Матерь-горы усыпаны золотом. Жена Сармата верещит и плачет – может, это голос не одной женщины, а десятков. Слезы – прозрачные, как алмазы, которых так много в этих палатах. Да и слез – немало, особенно, когда год подходит к концу, начинается летний солнцеворот, а потом – снова… И повсюду – киноварь, медь, рубины, цвет преследует и пятнает так, что не отмыться. С носа сходит камень, и Ярхо чувствует тошнотворную гарь и разлитой запах железа – как давно они ему знакомы? Это все войны, походы, разбойничьи налеты, ведь если раньше Ярхо ходил на Гроздана-князя – это была война, а в крохотную деревню – что это, как не налет?.. Разве этому его учили?

Люли-лю. Прилетали к плачущему ребенку птицы, а оставался один ворон.

«Твой сын хочет быть воином, – говорил он молодой матери. – А значит, когда он вырастет, я все равно его заберу».

И всех, кто поляжет от его меча.

* * *

Рацлава почувствовала, как рассветный луч легонько скользнул по ее носу.

Под ногами шуршала душистая листва. Сверху тоже падали листья – на ее плечи, волосы, спину. Когда она пыталась поймать их в полете, листья ускользали, хрустя призраком ощущений.

– Рацлава, – позвала ее Кригга, – пойдем.

Обязательно пойдет: Кригга и так слишком добра. Даже согласилась проводить ее к темнице, хотя могла бы сладко спать – если позволят вопли празднующих.

– Погоди, – попросила она, да так и осталась среди деревьев.

Рацлава глубоко вздохнула, расправляясь от макушки до кончиков пальцев. Она почувствовала себя молодой, свободной и живой – от этого захотелось петь и танцевать, хотя она не умела ни того, ни другого.

Ровно год назад ее увезли из Черногорода, чтобы отдать дракону, а кто она теперь? Не жертва Сармата-змея и не калека, которую за долги продал отец, – певунья камня, выбравшаяся из недр Матерь-горы. Рацлава осознала это так плотно и полно, что мысль отозвалась в ее костях и радостно ухнула в сердце.

Она прижала к груди свирель и поняла, что готова разрыдаться от счастья. И отчего бы не разрыдаться? Кто ей помешает? Рацлава – вольный человек. Хочет – плачет, хочет – смеется, хочет – выглядит пугающе и отрешенно, и никто ей больше не указ.

Как же сейчас хорошо – и сколько еще всего будет!

…А Ярхо-предатель умер наутро, как и предсказывал.

Эпилог

Хрустальные нити раскинулись далеко за пределами подворья пастуха Вельша. Паутина укрывала холмы и фьорды, взмывала над водопадом и убегала вниз, к деревне, где обрывалась у крайней околицы. Нынешним утром нити натянулись и звонко задребезжали. Так они возвестили о том, что в сеть попался человек – путник ехал с запада, да так быстро, что, наверное, уже к вечеру достиг бы Мглистого Полога. Нити не задерживали его и не причиняли ему вреда. Все, на что они были способны сейчас, – поймать легкое дрожание и передать его пряхе, что их сплела.

Любопытно. Давно в сети Рацлавы не заползал приезжий. У деревни постоянно вертелись люди – она ощущала тепло их тел, задевавших ее паутинку. На холмах ходили стада, в небесах летали птицы, но человек, ехавший с запада? Если он ищет ближайшее место для ночлега, то не поедет в деревню и остановится в доме ее отца – может, удастся вычерпать из него новости.

Она не играла, но пальцы ее правой руки ловко перебирали воздух. С осени, когда окончилась война против дракона и его каменного брата, минуло два года, и Рацлава не теряла времени: она научилась касаться нитей этого мира, даже если не ткала музыку. Она любовно оглаживала холодный утренний свет, льющийся в оконце. Перебирала запах засушенной лаванды. Извлекала бесплотную, гладкую, как вода, ниточку из тонкого серебряного колечка, которое теперь носила на пальце – ей нравилось ткать из серебра, и кольцо никогда не бывало лишним.

Рацлава научилась отличать свет от тени и угадывать цвета, ощущая их запах и вкус – уже не только во сне, но и наяву. Она раскинула хрустальные нити, чтобы знать, кого ей ждать в ее вынужденном обиталище: пусть Рацлава и увязла тут, отчаиваться она не собиралась. Если она выбралась из Матерь-горы, неужели не найдет человека, который бы отвез ее на юг? Правда, не по доброй воле, но и что же?

Она провела в отцовском доме восемь месяцев – на семь больше, чем ей хотелось бы. Будь ее воля, Рацлава не встречалась бы ни с кем, кто жил у пастуха Вельша, и она вернулась сюда не из-за них – ради Ингара, ее дорогого брата. Единственного, кого бы взаправду огорчила ее смерть. Год назад Лутый засобирался в Черногород: так ему повелел князь Хортим Горбович – бить челом, разговоры разговаривать, – и Рацлава запросилась с ним. Ей хотелось, чтобы Ингар узнал о том, что она жива, причем от нее самой; вот Лутый и довез ее до Мглистого Полога.

Рацлава понимала, что брат считает ее мертвой – она не верила, что слухи о ней дойдут до самого Черногородского княжества. Даже боялась, что не застанет его в живых – Ингар относился к ней не столько как к сестре, сколько как к дочери, и ее смерть стала бы для него страшным ударом; но оказалось, все не так.

В тот злополучный год Ингар много пил и даже пытался повеситься, но деревенский знахарь с мужиками успели вытащить его из петли. Должно быть, тогда боги заглянули Ингару в глаза, и больше он в их небесный чертог не торопился – обрил себе голову в знак скорби, но решил не тратить понапрасну жизнь, которую отобрали у его сестры. И когда Рацлава вернулась, то узнала, что Ингар успел жениться на дочери того самого знахаря, а за луну до приезда Рацлавы у него родился сын.

Ингар ужасно ей обрадовался. Вывалился из дому, постукивая деревянной ногой, обхватил ее ручищами и обнял, как малое дитя, а Рацлава уже пожалела, что приехала. Она, конечно, обрадовалась, что жизнь брата могла быть счастливой и без нее, но тут же смутилась – все-таки теперь она здесь лишний человек.

Рацлава надеялась вернуться вместе с Лутым, но когда тот отправился в обратную дорогу, слегла с хворью. Ее лихорадило, и Лутый, завернувший в Мглистый Полог, просто не сумел забрать ее с собой. Ждать ее не стали – отряд торопился обратно, к князю Хортиму.

Когда она оклемалась, Ингар пригласил ее пожить на мельнице вместе с его женой и сыном, но Рацлава отказалась. Ингар довольно с ней нанянчился. Он заслужил семью без слепой сестры в довесок – ему и так было о ком заботиться; к чему отягощать его другими хлопотами? Отцовский дом и без того был большим, а сейчас сестры Рацлавы повыходили замуж – ей выделили длинную комнатку вдоль северной стены. Без особого желания, но куда деваться? Родители и остальные братья встретили ее не так ласково – холодно-вежливо, с затаенной опаской.

Неудивительно. Рацлаве казалось, что они в расчете. Семья давала ей кров и пищу девятнадцать лет, а потом продала черногородскому купцу. Из-за отцовских долгов Рацлава попала в Матерь-гору, и за это поживет в его доме еще немного, не чувствуя, что чем-то обязана – раз уж судьба вынуждает. Они расплатились. Рацлава не любила ни родителей, ни братьев, кроме Ингара, ни сестер, кроме, пожалуй, самой доброй и старшей, уже много лет как замужней; Мцилава ей хотя бы не была противна. Но и зла Рацлава не держала – найдет возможность и уберется подальше, а вот мстить не станет. Никому, даже отцу. Может, но не станет – к чему ей это?

Ее комната была просторная, без нагромождений из утвари. Под окном – лавка, устланная льняным полотенцем; оно хрустело от чистоты. У рамы – связки сушеных трав, помимо лаванды: душица и мята, фиалка и сирень. Рацлава сидела, перебирая лоскуты света и тени, и ей было хорошо.

Из окна тянуло прохладой: это не теплая ласковая осень, которую она дважды застала в Старояре, а предвестник суровой зимы. На севере Черногородского княжества рано ударяли заморозки. Если Рацлава выходила погулять, под ее ногами обязательно лопался первый иней, схвативший палую листву.

Стоило вернуться домой, как кожа вновь начала зудеть от холода. Но все же Рацлава не могла не признать, что в такой погоде было свое очарование – оно оседало в ее песнях слюдяным стеклом; в льдинках – ягоды и цветы, сохранившие отпечаток ушедшего лета.

Рацлава не жаловалась. Судьба не всегда даровала ей то, что она жаждала в определенный миг, но ничего страшного, с этим можно было мириться. Разве она куда-то торопится?.. Она гуляла или ткала там, где ей никто не мешал. Она чувствовала мерное дыхание фьордов, слышала колыбельные песни студеной воды и различала шепот снегов, лежащих на горных вершинах. Ее любимый брат был счастлив. Сестра, которая была ей приятна, не знала горя. Люди, с которыми Рацлава делила дом, не печалились и не голодали – все было тихо и мирно. Благодатное время для песен.

Правда, иногда на Рацлаву все же накатывала тоска. Она с трудом признавала, что скучала по Кригге, Лутому и развеселому староярскому шуму. Как сейчас там, на юге? Кригга осталась при княгине Гедре Витовне, но если захочет, вскоре уедет в Гурат-град – когда княжна Вилдзе выйдет замуж за Хортима Горбовича.

Лутый служил князю Хортиму верой и правдой, и Рацлава знала, что ему воздавалось за труды. Лутый и сам был рад стараться – смеялся, увещевал и мирил правителей, крутясь между княжескими столицами. В последнюю встречу он сказал, что Хортим Горбович может отправить его с посольством в саму Волчью Волынь. Он лучился от предвкушения, но не мог радоваться в полную мощь: тяжело радоваться, если сидишь у постели больной подруги.

Но даже Лутый, все слышащий и знающий, не понимал, куда запропастилась Совьон. После победных пиров она растаяла, как дым; уехала, и поминай как звали. Рацлаву это огорчило. Что ни говори, а она успела к ней привязаться – изнутри царапнула обида. И не попрощались толком, хотя, может, и стоило бы: вдруг больше не свидятся. О том, куда направилась Совьон, не знала и Та Ёхо – сама айха вскоре вернулась домой, чтобы рассказать высокогорным племенам обо всем, что случилось за тот год.

Жизнь шла своим чередом. Княжества оправлялись после войны. В Пустоши медленно поднимался Гурат-град, а в Матерь-горе уменьшались богатства. Люди сеяли хлеб, строили дома, поминали павших, а Рацлава продолжала ворожить и ткать.

К вечеру разыгралась гроза, и Рацлава, даром что была мерзлячкой, открыла ставни – чудо, а не пряжа для песен! В комнату залетали косые струи. Пахло сырой землей и необъятной свежестью. Природа торжествующе шумела – шелестели кроны деревьев, и Рацлава чуяла, как в них вместе с дождевой водой падали капли лунного света. Она ощущала вспышки молний – не страшные, завораживающие; паутина, которую она разбросала над Мглистым Пологом, вся дрожала, но Рацлава смогла понять: путник, которого она приметила еще утром, подъехал к дому ее отца.

Она подумала: что, если бы это оказался какой-нибудь лиходей? Решил, что сможет нажиться у богатого пастуха, а вот – Рацлава, которая бы не отказалась развеяться и вспомнить, каково это – ткать не просто ради забавы. Тогда бы и волос не упал с головы обитателей этого дома, а песня вышла бы – заслушаешься.

Рацлава усмехнулась. Она наслаждалась грозой, облокотившись на подоконник. Когда совсем продрогла, потянулась, чтобы на ощупь прикрыть ставни, и услышала скрип двери.

По половицам неуверенно переступили ноги. Шаг легкий, прерывистый. Худая женщина, немолодая. От ее головы тянуло призрачным запахом льна – волосы убраны под платок; на шее раскачивались бусы. Янтарные кругляши едва касались друг друга отполированными бочками – Рацлава узнала их по привкусу меда и солнца, сочетавшемуся с каменным пристуком. Мать.

Рацлава обернулась. Мать боязливо вошла в комнату, точно Рацлава – зверь, который мог на нее наброситься, хотя все прошедшие месяцы она была спокойна и тиха. Восхищенный Ингар позаботился о том, чтобы все на Мглистом Пологе узнали о заколдованном Ярхо-предателе. Иногда Рацлава жалела, что рассказала брату.

А иногда – что не описала это куда красочнее.

Как бы там ни было, к ней редко отваживались заглядывать просто так. Рацлава замерла в ожидании, даже бровь чуть-чуть приподняла.

– Там к тебе просятся, – сказала мать. – Поговорить хотят.

Вот как! Неужели Рацлава станет гадалкой, к которой съезжаются жители окрестных деревень? За советом или с просьбой о здоровье и любви – вот будет умора.

– Пусть заходят, – позволила Рацлава, хотя уже знала, что приехал всего один человек.

Мать ушла, подозвала кого-то – и больше не вернулась. Мало приятного в том, чтобы возвращаться в клетку к зверью. Гость скрипнул половицами, прикрыл за собой дверь, и Рацлава настороженно прислушалась.

Шаг плавнее, чем она ожидала. Дыхание мерное, грудное. Гость двинулся, и Рацлава мысленно просчитала – высокий человек, но будто бы не зрелый мужчина. Юноша?

Уши сработали точнее, чем нос – от пришедшего остро пахло дорогой и дождем. Понадобилось время, чтобы приноровиться и уловить иные запахи – в сухую погоду Рацлава справилась бы быстрее, но даже сейчас успела до того, как гость подал голос.

Полынь. Железо. Птичьи перья.

Боги, а она ведь даже не подумала, что гость может быть не мужчиной – кто, если не опытный охотник или сноровистый мечник решится путешествовать по Княжьим горам в одиночку?

– Здравствуй, – сказали благодушно-приветливо. – Не узнала?

– Не узнаешь тебя, – буркнула Рацлава и села на скамью. – В такую погоду порядочный человек из дома не сунется. Одни ведьмы под грозой снуют.

Совьон фыркнула.

– От ведьмы слышу.

Рацлава указала ей место рядом, но тут же скрестила руки на груди.

– И как это понимать?

– А что не так? – удивилась Совьон, присаживаясь на краешек скамьи. – Я была в Старояре. Лутый сказал, что ты, бедняга, заболела и здесь застряла – а Лутый не в том положении, чтобы пропускать княжьи приказы мимо ушей и собирать по горам певуний камня. Это я как ветер в поле.

– Я не бедняга, и я не застряла.

– О, – недоуменно протянула Совьон. – Ну, как скажешь.

– …а то, что ты ветер в поле, так это точно. – Рацлава неодобрительно потрясла головой. – Два года ни слуху ни духу. Даже Оркки Лис забеспокоился. Когда мы возвращались в Черногород, попросил меня сыграть что-нибудь – вдруг узнаю, живая ты или не совсем.

Совьон засмеялась.

– Так вот оно что. Прости, если заставила тебя беспокоиться – на пару с Оркки Лисом.

Рацлава поразмыслила и, вздохнув, развела руками.

– Если подумать, – сказала она прямо, – ты нам не обязана. Ты вполне могла никому ничего не говорить, просто ты исчезла… внезапно.

– Да, и Лутый так же сказал.

– И это… насторожило. Мы начали думать, чем тебя обидели.

– Поверь, ничем. Это все? А то зашла, и ты будто с порога водой окатила. – По голосу показалось, что Совьон слегка улыбнулась. – Не так принято встречаться тем, кто давно не виделся. Рада, что ты в добром здравии. К слову, я тоже.

Снаружи прогремел гром – Рацлава повернула голову, и вспышка молнии докатилась до нее ощущением холодного огня.

По ее просьбе Совьон прикрыла ставни, и в комнате стало теплее и суше. Рацлава положила ладони на лавку, приподняла лицо.

– Как добралась?

Совьон ответила – хорошо, хотя она и не ждала, что Рацлава окажется такой сердитой. Все же она проделала долгий путь, чтобы ее забрать – если Рацлава согласится, а Рацлава уже знала, что согласится, потому что обида ее нетяжелая и глупо кусать руку, которая предлагает помощь.

Рацлава рассказала, как жила все эти два года и почему оказалась в отцовском доме. Совьон объяснила, где пропадала: не успели отпраздновать победу, как она поспешила в Висму-Ильнен. Совьон была ранена на войне и спаслась благодаря колдовству другой вёльхи – Рацлава знала об этом, но впервые услышала об условии, которое ей поставили.

– Мне нужно было вернуться в родные места, чтобы раздать последние долги, – говорила Совьон. – Я думала, возвращение сможет подождать. Оказалось, нет. Если клянешься ведьме в обмен на жизнь, будь добра исполнить с точностью. Закончилась война, и я только и видела, что Висму-Ильнен – во сне и наяву, навязчиво и беспрестанно. Вот и бросилась туда – проводить дух моей наставницы и удостоверится, что лес выживает и без вёльхи.

– Неужели совсем не захотелось там остаться?

– Не уверена, – призналась Совьон. – Быть может, однажды я вернусь туда еще раз. Не как ведьма, но как гостья. А пока мне хочется жить так, как я жила раньше. Путешествовать. Видеть мир. Княжьи горы – это еще не весь свет, и кто знает, куда я отправлюсь, скажем, через год?

Рацлава задумчиво потерла одну ладонь о другую: лоскутки, которыми она обернула руки, были чистые.

– А куда? – спросила она осторожно. – Не желаешь на юг, в Пустошь и еще восточнее? Степь ведь не бесконечная. – Рацлава помедлила. – Если бы ты поехала, я бы напросилась с тобой.

– Батюшки, – поразилась Совьон. – Я никогда не замечала за тобой страсти к путешествиям. Что это?

– Расчет, – пояснила Рацлава. – Когда я была в Старояре, Лутый ездил в Пустошь. По возвращении он много рассказал о землях, которые лежат еще южнее: сам не видел, но слышал. Там есть города из песчаника. Их площади выложены мозаикой, а храмы украшены изразцами. Зимой там не бывает снега. Этими городами правят цари, которые живут во дворцах с куполами, и им служат волхвы – искусные лекари. Они могли бы вернуть мне зрение.

– Все, что говорит Лутый, нужно делить надвое, – предупредила Совьон, но больше ничего не сказала.

И за это Рацлава была ей благодарна.

Что ни говори, а у нее всегда должна оставаться недостижимая цель – если не побег из Матерь-горы, то удивительный город, в котором жили великие лекари. Рацлава не хуже Совьон понимала, что не выдержала бы такое тяжелое путешествие – спасибо богам за то, что отряд Лутого добирался в Черногород на корабле и Рацлава ехала верхом только кусочек пути до дома.

Хотелось бы знать, как они поедут с Совьон – купят себе место на ладье? А может, Совьон надеется пристать к какому-нибудь торговому каравану? Путь неблизкий, опасно преодолевать его без спутников. Рацлава размечталась о будущем: соль брызг, пенистое шипение волн и ветер, надувающий паруса; но если исполнится не это, а хруст наледи и цокот копыт, все равно будет хорошо.

– Извини, что я тебя так встретила. Я не со зла.

– Знаю уж. – Раздался скрип: это Совьон поудобнее устроилась на скамье. – Семейство отпустит?

– Восславит тебя как избавительницу. Ингар огорчится, но я с ним попрощаюсь. – Рацлава перебросила через плечо одну из кос. – Как дела в Старояре? Уже сыграли княжескую свадьбу или только собираются? Наверное, торжества будут славные – даже я бы не отказалась побывать.

– Потому что сумеешь выткать много историй? – предположила Совьон с легким смешком. – Пока не сыграли. По слухам, хотят в начале весны.

Рацлава представила: гуляния, горьковатый вкус хмеля и шелест разноперых одежд. Запах благовоний, которые жгут в Божьем тереме, и переливы колокольного звона. Чьи-то надежды и тайные замыслы, ожидание любви и последствия ссоры, вспыхнувшей между гостями на пиру. Разудалое веселье, вкрадчивый шепот… Все – нити, нити, одна судьба и другая, бесконечная вереница чужого, потаенного и открытого, извивающегося перед ней лоскутом грядущего полотна.

– О да, – усмехнулась Рацлава со знанием дела. – Можно будет спрясть много историй.

И она спрядет.

Конец

декабрь 2017 – октябрь 2020

Оглавление

Действующие лица

Пролог

Серебряная пряха I

Воронья ворожея I

Яхонты в косах I

Воронья ворожея II

Повелитель камней и руд I

Воронья ворожея III

Яхонты в косах II

Серебряная пряха II

Когда солнце замрет I

Серебряная пряха III

Воронья ворожея IV

Повелитель камней и руд II

Воронья ворожея V

Яхонты в косах III

Серебряная пряха IV

Воронья ворожея VI

Когда солнце замрет II

Когда солнце замрет III

Яхонты в косах IV

Серебряная пряха V

Когда солнце замрет IV

Повелитель камней и руд III

Воронья ворожея VII

Когда солнце замрет V

Яхонты в косах V

Повелитель камней и руд IV

Когда солнце замрет VI

Воронья ворожея VIII

Яхонты в косах VI

Когда солнце замрет VII

Повелитель камней и руд V

Серебряная пряха VI

Яхонты в косах VII

Когда солнце замрет VIII

Воронья ворожея IX

Яхонты в косах VIII

Когда солнце замрет IX

Яхонты в косах IX

Яхонты в косах X

Серебряная пряха VII

Эпилог