Александр БАРЧЕНКОНА ЛЬДИНЕ
От села тянулись жидким низкорослым сосняком. По том, скрипнув полозьями по голой колее, сани нырнули в береговой ухаб, на горизонте серой стеной встало море, и, слепя глаза, широким живым столбом в него окунулось солнце.
Лошадь звонко ломала корку старых следов, отдуваясь и прядая ушами, ступила с берега, шарахнулась, увязив копыта, и сани, ковырнув носом, с мягким хрустом пошли по молодому насту.
Отец Пётр отвернул снаветра шубу, поправил, двигая подбородком, воротник.
— Всё не могу понять, — сказал он, облизывая ледяные сосульки с бороды, — понять не могу, отчего ты, Иван Семёныч, не покорился? Он твоё начальство, а сам знаешь, всякая власть… А?.. В самом деле?..
Седок в рыжем пальто, утонувший в глубоком задке саней, смущённо заёрзал, высунул из воротника покрасневший нос и вытер его грязным комочком.
— Как вы рассуждаете, отец Пётр? Покориться?.. Разве я каждый день не покоряюсь?.. С весны, кроме жалованья, копейки не видел… Оспопрививанием только и жил. Чухны не боятся, а наши, сами изволите знать, смерть не любят прививки. Глядишь — двугривенный. Только ребёнка не трогай. Нынче узнал: такой, сякой, этакой!.. Под суд! За двугривенный?..
— Сам виноват, не попадайся. Закон-то что говорит?..
— Закон? Помилуйте!.. Где такой закон, чтобы человеку с образованием на тридцать целковых жить, обуваться, одеваться? Мука — рупь семь гривен… Сестра у меня в прогимназии. Сам себя держать должен чисто… Я ребёнку привью, за ним в инкубации уход нужен, а в избе неделю не топлёно… Застудят, ему же хуже…
Отец Пётр покосился на спутника и насмешливо фыркнул сквозь усы.
— Знаю, брат, за какую они тебя инкубацию… знаю! Поешь жалобно!
— Слабость моя ни при чём. При такой жизни от слабости не удержишься… А просто, как я теперича из ротных фельдшеров, сунуться некуда, вот он свой характер и хочет показать!..
— Не греши, Иван Семёныч. Доктор — справедливый человек.
— Отец Пётр! Вот как на исповеди… Какая может быть справедливость, ежели так взыскивать? Небось акушерку не трогает, племянница земского… А мне, сами изволите знать, на родину полторы тыщи вёрст…
— Врёшь ты, — сказал со вздохом священник. — Врёшь, Иван Семёныч! Кляузник ты… Ты и со мной рад судиться… Барин-то что тебе нынче сказал?
— Председатель? Разве он станет слушать… Они все друг за друга. Да, я этого так не оставлю! Я свои права разыщу!
— Выгонят тебя на мороз — вот тебе и права… Другой бы за место во как держался! Кажись, кто-то едет сзади?
Фельдшер вытянул из воротника длинную жилистую шею, поглядел и сказал:
— Чухна, по всей видимости. Санки маленькие.
Отец Пётр шевельнул левой вожжой.
— Поближе к берегу. Не ровен час… Ишь потрескивает!..
Лёд лип к берегу саженей на сорок, словно край тарелки на серой скатерти. Там, где солнце полоскало в воде золотую ленту, край усыпали алмазы — больно было смотреть.
— Покричи-ка, чтобы отстал, — сказал отец Пётр. — И так по самому краю едем.
Фельдшер, привстав, замахал руками.
Издали было видно, как над низкой дугой поднялась ушастая шапка. Взмахнула петля вожжей. Лохматая лошадёнка закивала лбом и прибавила шагу. Попутчик принял, очевидно, крики за зов.
— Эко дело! — встревожился священник. — Надо свернуть.
Нельзя было разобрать — шарахнулась ли лошадь с испуга или, увязив передние ноги, судорожно ударила задом.
Негромко хрястнуло… Спина лошади исчезла за передком, и в санях захлюпала вода.
— Владыка милостивый! Господи!.. Провались ты пропадом с нытьём своим! Что теперь делать?
Фельдшер стоял уже во весь рост в задке на подушке, подсучив по-бабьи рыжее пальто, вздрагивал худыми коленками.
Отец Пётр попробовал из саней кнутовищем — крепко ли под полозьями, — долго возился, стягивая шубу, и, оставшись в стёганом ватном подряснике с засаленным воротником, большой и грузный, осторожно вылез на лёд.
Фельдшер выполз через задок, поскользнулся и затопал ногами.
— Прыгай больше! — цыкнул священник. — В полынью хочешь? Эка неприятность… Придётся чухонца кричать. Одним тут не справиться.
Попутчик сам заметил несчастье, вылез, далеко не доезжая, из саней и двинулся к полынье, хрустя по насту.
— Сделай милость! — сказал отец Пётр просительно. — Такое происшествие… Этот… Мой-то богатырь не справится.
Финн обнажил корешки съеденных зубов и вяло ответил:
— Не с-снаю…
Подошёл к саням, покачал их за отводы, потом лёг на живот и пополз к лошади.
— Чёрт мне тебя навязал! Прости, Господи, моё согрешение! По такому льду дай Бог одному не увязнуть… Ехать бы берегом…
Фельдшер молча прятал озябший нос в воротник. Сегодня председатель управы заставил ждать до двух часов. Не подсади батюшка, пришлось бы брести лесом в темноте — до больницы восемнадцать вёрст.
Растерянно хрустел ногами и жмурился.
Солнце висело низко тяжёлым шаром, таяло, плавилось в море, вбивало в воду острые золотые гвозди.
Слева лиловой щетиной далеко уходили сосновые леса и там, где паутина облаков ткала молочную мглу и вода сливалась с горизонтом, зубчатой полоской висели в воздухе.
Из-за мыса выползли на лёд синие тени, и, словно плечо мертвеца, желтел обнажённый от снега песчаный обрыв.
Чухонец, лёжа на животе, возился, распутывая шлею и чересседельник.
Кобыла увязла сразу тремя ногами вместе с подломившимся льдом, держалась теперь на одних оглоблях, и передняя свободная нога у неё подогнулась почти вровень с мордой… Она хрипела, и вдоль спины у неё мелкими складками бегала дрожь. Чухонец долго грыз ременный узел седелки, потом повернул скуластое лицо к священнику и сказал вопросительно:
— Резить?..
Отец Пётр замахал руками:
— Чего там… Режь, режь!..
Непривычно и жутко было смотреть, как тянулась в одну линию с шеей голова лошади. Край полыньи ломался. Кобыла наконец зацепилась задней ногой, вывалилась боком на лёд, тяжело и часто задышала.
Отец Пётр побежал к финну и вместе с ним на вожжах волоком оттащил лошадь подальше от проруби.
— Вот… нисево!.. — сказал чухонец.
Только теперь, когда прорубь разинула пустой чёрный рот, опасность стала понятной и близкой. Стало страшно ступать по хрустящему насту. Ноги тревожно щупали…
— Возня теперь!.. — священник осторожно двинулся к лошади.
В стороне, где маячили сани чухонца, словно рубнули топором по бревну.
Тотчас такой же рубящий звук вспыхнул дальше, разбежался в разные стороны. Кто-то огромный хлебнул в проруби, и у самых ног прошёл чуть ощутимый толчок.
Не поняли сразу…
Потом финн коротко крякнул, затрусил вперевалку к своим саням, с треском ломая наст тяжёлыми сапогами. Не добежал, растерянно заметался, словно ища по снегу. Льдину отрезало длинным ломтем, и между ней и санями чухонца чернела вода. Выгнула блестящую спину небольшая волна, и сразу лёд отодвинулся дальше. Не качало, движения не было, только медленно, верно вырастало чёрное пространство.
Молча, не перекинувшись взглядом, бросились к саням — отвязывать оглобли. Между льдинами выросло целое озеро, ветер уже морщил его весёлою рябью.
— Верёвку! — сдавленным голосом крикнул отец Пётр фельдшеру. — Каторжник! Верёвку!.. Под сиденьем!..
Сразу ободрились — петля зацепилась за передок, выправила верёвку струной.
— Тащит! — плаксиво пожаловался фельдшер.
Ухватились втроём, и… было видно, как сани поднялись на одном полозе, наваливши оглоблю на лошадь, сковырнулись набок, вывалив какую-то жестянку. Петля с передка соскользнула.
— Кинем опять! — ободрял отец Пётр. — Ничего, Бог милостив!
Мохнатая лошадёнка раздумчиво покивала лбом, переступила с ноги на ногу и лениво, нехотя выворотив полозья из колеи, поволокла сани к берегу.
Она долго топталась на месте, обнюхивая трещину у самого берега, зацепила сани за камень и так, на боку, потащила их в гору. Балуясь, потянула мордою к ветке там, где начинался сосняк. Высоко поднялся на ухабе жёлтый задок саней и исчез за гребнем…
* * *
Горизонт придавили сумерки.
Волны, выгнув плоские спины, тяжело вылезали из моря и тихо тонули, без всплеска.
Тусклым мазком висел месяц, и под ним, по стальной спине моря, ползли жёлтые блики.
Берег остался далеко на севере — в той стороне кто-то чуть черкнул по горизонту углем.
Поднимался вечерний бриз. С берега набегали шквалы, сдирали с воды маслянистую кожу, посыпали волны серой пылью.
Среди неба и моря звучали голоса.
К узкому ледяному ломтю с неба тянулась жуткая муть, из глубины вырастали волны, слизывали пушистую снежную корку, пробовали и не решались добраться до людей.
Незаметно сполз с неба вечер.
Днём плохо верилось в опасность — вёрст на двадцать пять берег людный. Кто-нибудь из попутчиков встретил лошадь с пустыми санями, видел полынью и следы, догадался о том, что случилось. Дали, наверное, знать в Устье. Там, на лоцманской станции, пароход и катера… Выйдут на розыск.
Ветер днём тянул будто бы с юга — оттуда большой волны не разведёт. Волны лениво горбили спины, уходя к берегу. Казалось, и льдину сносило туда же… И странно было видеть, как с каждым размахом тускнела, становилась тоньше узкая полоска на горизонте.
Отец Пётр загородился от ветра санями, закутался в шубу, ноги обернул полостью.
Фельдшер бегал по льдине в своём рыжем облупленном пальто, шлёпал руками, хлопал калошами.
— Вы, батюшка, напрасно сидите! — предостерегал он священника. — Первая помощь в несчастных случаях — не поддаваться сонливости. В отношении мороза… Вы сидите, а кровь у вас, между прочим, мёрзнет.
— Ты свои рецепты про себя держи… Доктор несчастный! — сказал священник. — Обтреплешь подмётки, к ночи мороз окрепнет, а тебе и ногой не пошевелить.
— К ночи? К ночи, Бог даст, мы дома…
— То-то, Бог даст!.. Пароход у нас нынче с опозданием… Хорошо, если хватились да в Устье телефонировали… А ежели нет?
Священник покрутил головой:
— До чего мне кобылы жалко! То есть так жаль, смотреть не могу… Ишь мается.
Лёд оторвался от берега в нескольких местах, обломки разошлись и белели среди волн, словно море скалило зубы.
Припав на колени на одном из обломков, по-кошачьи выгнувши спину, лошадь то исчезала за гребнем, то — вся на виду напряжённо тянулась к людям взъерошенной шеей и, раздувая ноздри, испуганно пятилась от набегавшей волны, обрываясь копытами в воду.
— Э-эх!.. — вздохнул отец Пётр. — Не денег жаль… Тоже ведь тварь… И пристрелить нечем… Четыреста целковых!..
Разделявшее льдины пространство жило тревожной жизнью. На откосе каждой волны сотнями бликов дрожали морщины шквалистой ряби. Пузыри вставали из глубины, лопались и тихонько шипели. Снизу тянулись щепки и обломки сухого тростника, смытого с берега приливом.
Под зыбкой, меняющейся грудью холодной воды пряталась холодная жуть.
Восток уже плотно задёрнула синяя бархатная мгла, и месяц казался теперь тусклым окошком.
До льдины добежал шквал. Поднял на неё снежную пыль, подхватил соломинку, упавшую из саней, закрутил вместе с пылью и потащил в море.
Было похоже на то, как в степи крутит метель позёмку, и жутко стало, когда снег, сорвавшись, таял в воде и солома легла на волну, закачалась на ней, набухла, ушла концом в воду и стала торчком, словно кто-то тянул её книзу.
И сразу стала чувствоваться под ногами глубина.
У фельдшера голова закружилась. Шарил невольно руками, ища точки опоры. И в первый раз, с тех пор как унесло льдину, ощутил холод. Ощутил ветер на лице, и чувствовалось, как жёсткие холодные руки схватили колени.
— Батюшка! — сказал фельдшер растерянно. — Вы того… как это?.. Вы на меня не обижайтесь!.. Как же мы теперича будем?
— Что — теперича?
— Как же, помилуйте! У меня завтра приём… Доктор опять придерётся, скажет — самовольно ушёл.
— А ты бы больше кляузничал. Нашёл время!.. Теперь сиди… Слюни распускать нечего. Бог даст, из Устья пароход вышлют.
— Приём у меня…
— Дубина! Что ж мне, заместо винта для тебя вертеться? Приём… Дай Бог из беды целыми выйти!.. У меня самого обедня… — отец Пётр опасливо покосился на ветер. — Сохрани Бог, моряна подымется.
Глаза фельдшера стали большие и круглые.
Невзрачный и хилый, он с берега не раз с жутким наслаждением любовался, как вставали и ползли на отмель, под северо-западным ветром, огромные седые волны.
Отступив на минуту перед сбегающим в море отливом, они горбили огромное тело, сразу одевшись пушистой белой каймой, тяжко бросались ничком на песок и с разгона взбегали далеко по откосу, толкая вперёд забытый прежнею бурей мусор.
Тогда в голову как-то не приходило, что там, далеко от берега, среди седой, кипящей, бешено ревущей пены могут находиться живые люди.
Фельдшер целыми часами, бывало, стоял на берегу, вцепившись в перила мостков, мокрый, заплёванный пеной, и когда возвращался в больницу, спрятанную от моря в лесу, за песчаной дюной, лицо его странно улыбалось, и он пристально, словно что-то новое, маленькое, рассматривал доктора, акушерку и сиделок.
— Степанов! Опять успел нажраться? — возмущался доктор.
Фельдшер молчал, загадочно улыбался.
— Это чёрт знает что! Марья Петровна! Опять придётся заместить этого…
Отец Пётр напомнил о буре.
И когда встала и открыла лицо своё эта мысль, сразу ушли куда-то далеко и стали маленькими мысли о приёме, больнице, докторе.
И снова сильнее ощутился холод — жало колени и сгибы костей стало щипать.
Тупо топтался, глядел на морщинистое море, где странно ныряла взъерошенная спина лошади.
Волны стали короче. Тёрлись у края льдины, захлёбывались, торопливо что-то глотали.
С запада растопыренной пятернёй тянулась к зениту туча, и красный отблеск мазал ей концы пальцев кровью.
Финн всё время сидел на рогоже, на корточках, обхватив руками колени. Он поднялся, подошёл, разминая затёкшие ноги, к священнику, толкнул пальцем передок саней и сказал:
— Вот… дрова!..
— И то!.. — обрадовался отец Пётр. — Я и не догадался… А чем рубить будешь?.. Топора нет.
Финн впился бурыми узловатыми пальцами в сани, напружил жилы на лбу, и передок с треском расползся.
Финн отодрал отводы, отвязал уцелевшую оглоблю и распялил на всём этом рогожу.
— Садись! — показал он священнику на шалашик. Отец Пётр пошарил в подряснике.
— Спички есть ли? Как это мы раньше не догадались… Владычица! Это что?!
Словно со дна вырвался и повис над морем полный смертельного ужаса, ни на что не похожий, режущий крик.
Обломок, должно быть, треснул, кобыла сорвалась задом в воду. Она судорожно цеплялась за скользкий край передними копытами — край уходил под её тяжестью в воду, взбивая пену; оборвалась наконец совсем, пробовала плыть и кричала долгим и диким криком, высунув из воды оскаленную морду.
Отец Пётр заткнул пальцами уши, зажмурил глаза и закричал в своём шалашике, как от зубной боли:
— О-ох! Поскорее бы она!.. Господи! Видеть не могу!..
Фельдшер следил, как билось животное, и странное сухое любопытство толкало в голове мысль: «Сколько продержится?.. Часов с собой нет… Ишь, ощерилась!.. Плакали у попа денежки…»
Лошадь закашляла, уткнула нос в набегавшую волну, и было видно, как на минуту, в последней судороге, вылезла из воды спина с мокрой лоснящейся шерстью.
Волну сдвинула другая волна. Отец Пётр закрестился:
— Царство небесное!.. Тьфу! Про кобылу-то?.. Ум за разум зашёл… На том берегу зимой рыбаков унесло. Двести пятьдесят человек. Ледокол подобрал из Кронштадта… Всех лошадей поели.
Фельдшер поморщился:
— Кобылятину? Я бы не стал.
— Их три недели носило, — сказал священник.
С тоненьким свистом протиснулся между людьми ветер, пригнул книзу пламя костра, спихнул в море сухую снежную пыль.
— Однако, щипется!.. — Фельдшер потёр нос.
Чёрная пятерня тучи перекинулась через небо, и месяц чуть мерцал у неё между пальцами.
За горизонтом давно уже словно ворочался медленно кто-то огромный и мягкий. Тихонько шипел.
В мутном сумраке чаще вылезали из моря горбатые чёрные спины и, с плеском кувырнувшись, показывали белое брюхо.
— Волну разводит? — тревожно спросил священник.
Фельдшер пригляделся. В той стороне, где был берег, огоньки потухли. Но сам берег близился. Вместо узенькой резкой черты на горизонте теперь тянулась и заметно росла широкая тусклая полоса. Вставала из моря всё выше, края неровные, будто зазубренные. Должно быть, опять к лесу прибьёт…
— Батюшка! — у фельдшера сорвался голос от радости. — Батюшка! Отец Пётр! Берег!..
Отец Пётр высунулся из своего шалашика, поглядел, и лицо его в свете костра сделалось серым.
Он пригляделся ещё раз, кашлянул и, спрятав под веками глаза, сказал дрогнувшим голосом:
— Туман…
* * *
Давно окунулись в ночь.
Ветер развело сразу… Что-то шипело и ворочалось за горизонтом. Рос рокот, делался выпуклым, словно натягивался туже, приучал к себе ухо, и, когда по краю льдины разметалась седая борода первого вала, трудно уже было представить себе ночь без напряжённого, густо напитавшего тьму, стонущего моря.
Выла тьма…
И там, куда от костра неверными взмахами тянулись дрожащие бледно-красные руки, в освещённом пространстве, не было моря, — там тяжело и медленно ползли длинные седые твёрдые спины, отступали и кланялись и снова тяжело, лениво, беззвучно вылезали, а над ними дико стонала темнота.
Она жадно обсасывала края, оставив на середине клочок, странно белевший нетронутым снегом. Качало редкими отлогими взмахами — льдина покрывала десятки валов. Только когда над самым краем опрокидывался гребень, под ногами дрожало, скрипело, чувствовалось, как напрягается лёд — хочет треснуть.
Темнота ощупывала льдину со всех сторон, скользкими мокрыми лапами тянулась к белому снежному клочку, шарила, шуршала рогожей шалашика.
Финн снова скорчился на своём месте в комок, уткнув лицо в колени, и временами хрипло, отрывисто тявкал — может, плакал…
Фельдшера укачало. Из всего тела его с болью тянулись наружу тонкие нити, резали, туго вязали желудок, опутывали захолодевшее сердце, петлей давили горло.
Вырвало…
Стало легче, но слабость подломила ноги. Припал возле костра на колени и на руки и так, на четвереньках, не чувствуя страха и холода, тупо смотрел в темноту.
Ужас страшен со стороны. Здесь, внутри, в желудке у страха, — его не было видно: было темно.
И не было мысли о смерти.
Темнота, большая и сильная, была живая. Голосила сотнями звуков, плескалась пеной и с чудовищной силой ворочала страшную тяжесть.
Рядом с этой огромной жизнью перестал чувствовать свою тусклую маленькую жизнь.
Выползла маленькая мысль — вспомнил о докторе: «Вот бы его сюда!»
Весело хмыкнул и сам испугался смеха. Задом отполз от костра к шалашу.
У отца Петра шуба обледенела от брызг, стала коробом, на усах выросли толстые, грушами, сосульки, под носом трепетал перистый иней.
— Батюшка?! — тормошил шубу священника фельдшер. — Отец Пётр!.. Батюшка!..
Отец Пётр медленно расклеил ресницы, и под ними не сразу зажглись огоньки глаз.
— Ну… Чего ты?
— Батюшка!
— Ну тебя… — отец Пётр слабо пошевелил рукавом. — Пристаёт…
— Батюшка! — тормошил фельдшер. — Нельзя так! Замёрзнешь…
Отец Пётр очнулся, протёр глаза рукавом.
— Ну, чего?.. А?..
Фельдшер тупо глядел снизу ему в бороду. Не знал, что сказать.
— Буря-то!.. Ишь…
Отец Пётр молча повернул голову.
— Как же теперь?.. Помирать?.. — в голосе фельдшера не было тревоги.
Лень было думать о смерти и жизни. Вяло, словно обязанность выполнил, сказал:
— Батюшка! Ты бы хоть помолился.
Отец Пётр поглядел на рыжее пальто, нашарил у себя на шубе крючки, распахнул и выпростал руку из рукава.
— Лезь рядом… Застыл?
Пахло палёным, гниловатым запахом старого меха. Сквозь подрясник мягко проваливалось тело священника, тёплое, рыхлое, как у женщины. Потное тепло обняло фельдшера, и тотчас в коленках заворочалась дрожь, заскребла по спине, свела плечи и челюсти. Ляскнул и застучал зубами.
— Мороз выходит, — сказал отец Пётр.
В тепле, под бахромой жёсткого меха, клонило ко сну. Ресницы склеивал иней, и глаза туманили водянистые мутные пятна.
Море объедало снег, подступало к огню.
Волна опрокидывалась где-то в темноте, сюда доползала, жидко размазавшись по льдине под тонкой и чистой пенистой сеткой, уносила в темноту белую корку, обнажая скользкий, тускло блестящий, словно обсосанный лёд. И странное, будто удовлетворённое чувство возникало в сердце фельдшера всякий раз, как тонкий водяной язык слизывал вместе со снегом отвалившуюся от костра щепку. Забывая о страхе, следил с любопытством за борьбой моря и пламени, и сердце было на стороне сильного.
Море, как кошка с мышью, забавлялось с огнём. Вода подходила вплотную к костру, тихо плескалась, шипела и вдруг, обессилев, торопливо уползала в темноту, и костёр снова зажигал на льду тусклые синеватые свечи.
Словно тяжёлый пузырь сжимался и разжимался в голове.
Не было образов, воспоминаний. Мысли толкались тут, в тепле, в свете костра. Они пугливо жались от чёрных стен, забыли, не верили, что за темнотой есть большая яркая жизнь.
И тело забыло, что называется жизнью. Здесь всё свело её к ощущению света, тепла и твёрдого куска, в который пока уверенно упираются ноги.
Морю надоело возиться с огнём.
Липкая слизь уставшей волны не успела сползти в темноту, и темнота опрокинула ей на помощь другую волну.
Вспухли по краю водяные морщины и раз за разом хлестнули через всю льдину. И костёр захлебнулся, вспыхнул на минуту ярко, затрещал — волна не дала зашипеть, — и влажная чёрная лапа придавила его…
И в беглом свете последней вспышки фельдшер увидел, что совсем близко, у самых ног, волны одели льдину бархатной, нежной каёмкой песка и песок уже успел улечься рядами, чешуёй, как на дне.
И льдина потеряла для него силу и прочность убежища. Опять закружилась голова, ноги ощутили, как трутся, толкаются, горбятся снизу, под льдиной, волны.
Море убило огонь и спешило одеть его песчаным чешуйчатым саваном.
Острый колющий ужас ощутился в сердце.
Забился по-детски связанными шубой руками, завизжал и закашлял:
— Батюшка! Помираем!.. Костёр-то… О-о-о!..
Отец Пётр больно толкнул фельдшера локтем:
— Цыц ты… Сопля! И так тошно!.. Ни к чему теперь костёр… За волной всё равно не увидят…
Темнота съела огонь и сама обессилела.
Тусклая серая муть обняла теперь льдину.
В ушах словно заслонки открылись, сели понятные близкие звуки — слышно было, что ревёт море.
Видно было, как живёт и клубится тучами небо. Лопнул студенистый клок облака, и в чёрной прорехе, низко — рукою достанешь — повисли холодные выпуклые звёзды Большой Медведицы.
— Батюшка! — фельдшер под шубой всхлипывал и давился слюнями. — Батюшка!..
— Ну?..
— Батюшка!.. Бог…
— Что Бог?..
— Бог-то, говорю, где?.. Где он, ваш Бог, ежели…
Священник молчал, сопел в воротник, потом сказал медленно, раздумчиво, словно здесь только, на льдине, ему пришла в голову мысль:
— Бог?.. Бог, брат… во всех нас сидит… Да редко Он вылезает…
— Батюшка! У меня за Соньку в гимназии не плачено… Председателя просил, а он осерчал… А теперь как?..
Отец Пётр придвинул под шубой к фельдшеру бороду, и в его сонном голосе улыбнулись ласковые ноты, словно он говорил с ребёнком:
— Ну чего?.. Чего ты?.. Может, Бог даст… Ишь, и волна будто меньше…
Крутая волна вылезла из моря, словно руками упёрлась в край льдины, кивнула седой головой и с шипением бросилась под ноги.
Фельдшеру вода попала в калоши, просочилась в ботинки и обожгла подъём. Пошевелил ногой — и не почувствовал. Со стороны будто кто-то толкал одеревеневшие ноги.
Тяжёлое, огромное, серое смотрело на льдину со всех сторон свинцом или бельмами, слепым немигающим взглядом.
Вырастало и пухло, упираясь в небо плечами, тяжело возилось в мутном облачном студне.
Тупое, баюкающее спокойствие накрыло фельдшера. Шатаясь, уползло что-то из головы в грудь, ушло ниже и замерло в ногах.
Тусклые, подёрнутые дымкой, но живые и красочные встали картины.
Вышло из темноты бледное лицо доктора с рыжими усами, с застывшим в сердитой гримасе разинутым ртом. Уплотнилось, вбирая в себя белую мглу, потом потускнело, сделалось плоским, оделось мерцающей каймой, отступило и исчезло, словно кто-то тянул его сзади.
На смену встали из темноты плечи и спины в белых халатах. Мгла померкла, обсохла. Видно теперь, что люди наклонились над постелью.
Фельдшер не видит, кто лежит на постели, но жуткая, липкая дрожь щекочет ему поясницу, ползёт по спине. И картина сразу яснеет, становится резче: задранная кверху, паклей, борода, сдавленная рёбрами, коричневая выпяченная грудь. Белый халат мажет грудь, что-то втирает, и в ушах у фельдшера всё ближе, ясней и ясней начинает звучать мерная хриплая икота…
— Батюшка!.. — чужой кто-то выговорил губами фельдшера. — Батюшка!.. Грех у меня… Фёдор из Гакова, плотник… помер от перитонита. Ему жена рупь принесла… под подушкой… Батюшка, я рупь у него взял… оттуда, когда помер. Всё равно сиделки бы взяли… Грех…
Белые халаты пропитались чёрным и исчезли. Выдвинулась огромная, обвязанная ватой и бинтами голова, с запухшим слезящимся глазом: штабс-капитан Елагин отделал своего денщика, перебил барабанную перепонку в ухе… Вот оно, рядом, из темноты лезет наглое смуглое лицо с чёрными тараканьими усами, бородой и словно перешибленным носом…
Вот коридор фельдшерской команды. На улице дождик, капает с крыш, лепечут берёзы за окном; возникли в ушах ржавые лязгающие звуки — на плацу учат горнистов…
Вырастали один из другого и гасли, просветлев на минуту, знакомые образы, словно кто-то раскрывал и захлопывал двери давно забытых покоев.
Вот он сам, в полушубке, с кобурою у пояса, с перевязочной сумкой, на походе. Сухой отрывистый треск, сизое облачко тонкого дыма у опушки, где горбятся крыши эстонской мызы. Чёрные пятна на снегу у плетня. Красная бородатая рожа в папахе тянет с убитых сапоги… Бледные лица низкорослых солдат шестнадцатой роты. Трясущиеся руки торопливо меняют обоймы…
Далёкий воющий крик родится где-то, и горизонт тотчас светлеет. На самом гребне горы брызжет лучами крест колокольни. Синие тени ложатся на сугробы. Крик повис в котловине. На льду у Чашинской мельницы слободские бьются на кулачках…
Бойцы ползут домой по горе. Серая мгла плотно задёрнула даль. Вспыхнул один огонёк — в Чёрной слободе, должно быть. Сейчас высыплют по всей горе. Нет… Мгла густеет, и одна тусклая светлая точка мигает, тухнет, дрожит и зажигается снова…
Снегом, должно быть, бросили с горы, прямо в лицо… Сунулся руками в сугроб… Жгучий холод забрался за рукава, лезет к локтю… Под ногами вода, хлюпает, плещет, а ноги не чувствуют…
Господи!.. Это же море… У льдины обломило угол, и при каждом размахе она скалит щербатые чёрные зубы.
Сумерки серою марью задёрнули гору. Тускло мерцает огонь… Нет, это море — чудится только — сейчас потухнет… Вот уже погас… Снова зажёгся, дрожит и мигает, тянется к льдине тонкою жёлтою нитью, путается в заиндевевших веках раскрывшихся глаз…
Сразу упали заслонки с глаз и ушей.
Вырвался из-под шубы, больно рванули усы примёрзшие волосы меха.
Зашатался, упал — подвернулись отмёрзшие ступни, не мигая, впился в темноту и видел, как огонь проколол серую мглу, взмахнул жёлтым лучом и, близко совсем, закачался, должно быть, на волне, вверх и вниз.
Дико закричал:
— А!.. а!.. а!..
Поперхнулся, отполз к шалашу, впился в шубу и дёргал, крича:
— Батюшка?! Батюшка?!
У человека в шалаше шапка взбилась на лоб и белела под ветром обнажённая мёртвая кожа. Глубоко ввалились плотно сомкнутые веки, и жутко неподвижен был перистый иней под носом.
— Батюшка!.. Черти… Огонь!..
Дополз до чухонца, уткнулся в колени и стукал ему головой по ногам, повторяя:
— Смотри… смотри же!.. Пароход?!
Финн поднял веки, долго водил оловянными шариками глаз, потом выдавил сквозь замёрзшие губы:
— Не с-снаю…
А огонь всё мигал…
Вставал из воды, сгущая возле себя темноту, шевелил тонким лучом, окунался и тух.
1912
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ печатается по изданию: Жизнь для всех. Спб., 1912. № 12.
Оглавление
ПРИМЕЧАНИЯ
