было нарушено, росла растерянность, совершенно не было уверенности в завтрашнем дне. Кроме того, становилось до боли обидно, что даже недалекие румыны и те как-то поддерживают у себя какой никакой порядок, а мы русские — гордо считающие себя мировой державой, не в состоянии организовать у себя вообще никакого, у нас царит полный хаос.
Невозможно было оставаться равнодушным и видеть, как убогие мероприятия "Нового Правительства" окончательно разваливают в армии все то, что с большим трудом удалось пока сохранить. Становилось ясно, что гибнет не армия, не фронт, а гибнет уже все государство. Даже самые неисправимые оптимисты и те уже считали, что Россия катится в бездну по наклонной плоскости.
Вначале, значительная удаленность от очага революционной заразы — Петрограда позволила армиям Румынского фронта, в том числе и нашей, дольше других сохранять, хотя бы видимый порядок. Но гнусная социалистическая пропаганда продолжала свое черное дело. Грабь награбленное! Что можно противопоставить такому мощному лозунгу? Развал фронта, происходивший обратно пропорционально расстоянию до Петрограда, постепенно близился и, наконец, проник и в нашу армию. Жалкие попытки противодействия, не поддержанные к тому же свыше, были совершенно безуспешны. Толку от них не было, остановить заразу мы оказались бессильны. Кризис грыз армию, как крыса сулугуни.
В роли вынужденных зрителей, мы наблюдали развертывающуюся кошмарную и мучительную драму: с хрустом, как вешний лед, ломались вековые устои, рушились старые идеалы, традиции благородного прошлого, падали покровы, обнажая гнусное бесстыдство и отвратительное убожество многих наших " перековавшихся" руководителей, еще вчера купавшихся в лучах царского блеска и ласки, а ныне делавших головокружительную революционную карьеру. Несся ужасный вихрь, тайфун, превращавший все в груду обломков.
В зависимости от степени своей впечатлительности и восприимчивости, каждый из нас самостоятельно переживал душевные страдания и мучился сознанием своей беспомощности. Командующий нашей 9-й армии Анатолий Киприянович Келчевский, всегда привыкший держать нос по ветру, оказался в конец обескуражен. Раньше всегда веселый, жизнерадостный, душа общества, как принято говорить, он теперь совершенно осунулся, согнулся, пожелтел, состарился. А вместе с ним поник и я. Так как я всегда стремился выслужиться перед своим начальством, выдавая себя за искреннего друга командующего, правда, не всегда это получалось. Каши с ним, конечно, не сваришь, но как приятель — он лучше не придумаешь. Ну, там чаек попить, в шахматы или карты перекинутся. Тем более, что сам командующий был не боевой офицер, а из наших — штабных, и долгие годы совместного пребывания в штабе 9-й армии — весьма сблизили нас.
Видя ежедневно Анатолия Киприяновича, я с тайным злорадством замечал, как помимо горьких переживаний, испытываемых всеми нами, его лично гнетет еще и острая боль разочарования в ужасных результатах "бескровной революции". На это у меня имелись довольно веские основания. Мы с ним чуть было не разругались вдрызг, что чуть было не стоило мне карьеры. Помню, еще в самом начале революции, в марте месяце, Келчевский, бывший тогда еще только генерал-квартирмейстером нашего штаба, как-то зашел в мою канцелярию и, будучи в отличном настроении, рассчитывая на скорое повышение от новой власти, шутливо обратился ко мне издевательски сюсюкающим голосом, словно обращаясь к маленькому и не отягощенному интеллектом ребенку, со словами:
— А ты, Иван Алексеевич, все сидишь, насупившись, как сыч.
Генерал был одет в один из своих новых мундиров, явно никогда не знакомых с почерневшими следами пороха или кровавыми пятнами, и выглядел действительно великолепно. Как будто был рожден, чтобы носить эту форму и вести людей по зеленым полям к победе.
В ответ я угрюмо сказал своему начальнику, новоявленному революционеру:
— Особых причин теперь веселиться не вижу.
— Ну, конечно, тебе казаку наша революция не по нутру, вы все больше насчет нагайки.
Слово за слово мы начали неудобный разговор, который из безобидной шутки очень скоро перешел в горячий спор. Через несколько минут наша комната наполнилась офицерами штаба, привлеченными издаваемым нами шумом. По выражению лиц присутствующих, по их репликам, я безошибочно мог заметить, что часть из них сочувствует генералу Келчевскому.
Наш спор касался происшедшей Февральской революции и возможных ее последствий. Анатолий Киприянович, в общем, признавал неизбежную необходимость совершившегося и глубоко верил в светлое будущее, грядущее как логическое следствие происшедшего переворота. Генерал говорил страстно, но без всякой логики.
Моя консервативная точка зрения была диаметрально противоположной. Вполне понятно, что при таких разных взглядах, невозможно было найти примирительную равнодействующую в нашем споре и потому генерал Келчевский, кончая разговор,
