расплывалось белое пятно, которое уже закрыло собой надгробие позади и стало черноволосой девушкой в легком, развевающемся по ветру саване.
На этом замечательном кадре мой телефон выключился, не в силах больше противостоять ночному холоду. «Может, оно и к лучшему» – подумал я. – «Он давно перестал показывать хоть что-то приятное – один негатив». Я положил телефон в карман как после ухабистой дороги – сдерживая подступившую к горлу тошноту, – и побежал дальше.
VI
Впереди показалась арка. Конец этой готической магистрали, по которой я, кажется, уже обежал полгорода. Какой Церетели развернул ее здесь? Я вбежал в арку, уже подобно атлету, пересекшему финишную черту. И оказался, к своему счастью, на заурядном, даже типичном для Праги углу барочного дома, откуда в разные стороны расходились две дороги.
Но вскоре мной снова овладело смятение, когда я заметил, что ни одна из улиц и зданий не показались мне хоть чуточку знакомыми, хотя я вновь перешел на бег и промчался уже добрых полкилометра. Смятение сменилось отчаянием, когда я заметил еще кое-что, помимо незаметного исчезновения каких-либо признаков жизни вокруг, – улицы и здания возымели одно любопытное свойство: они стали мешаниной из типовых и ранее виденных мной элементов городского пейзажа, причем мешанина эта нарушала законы банальной логики. Улица могла разбиваться развилкой, один из концов которой упирался в тупик под сводами арки, которая оттого была похожа на каменный грот. В один момент передо мной возник прямо-таки венец архитектурного маразма. Барочное здание острым углом своего фасада делило одну улицу на две, за его окнами виднелись полки с каким-то старьем – это, видимо, антикварная лавка, – а из крыши уже нагло и гротескно торчала малахитовая, закопченная от времени крыша костела с позолоченным шпилем. Увиденное вновь заставило меня бежать. Впоследствии я уже не пытался отыскать ориентиры, придерживаться какой-либо логики при выборе пути. Потеряв остатки рассудительности, я панически натыкался на углы зданий, тупики и повороты, когда те уже появлялись перед самым моим носом. В голове звенело и гудело. В груди стучало и кололо. Я бегал по мокрому каменному лабиринту как крыса – по переплетению грязных труб, и в панике не сразу заметил, как откуда-то из-за домов стали доноситься звуки. Рокот и гул разъяренной толпы. В конце дома показался поворот. Я знал наверняка, что он меня выведет к людям, но я не спешил идти туда. В бардовом свете, вероятно, горящего на площади пламени, легшем на стену дома перед поворотом, плясали тени множества людей, слившихся в жуткое чудовище с тысячью голов, рук и ног. Я вдруг понял, что те, кто ждут меня за поворотом, не совсем из моей эпохи. Мне было трудно даже помыслить, что я каким-то образом перенесся в прошлое, в самый разгар Бархатной революции, но еще меньше мне верилось в то, что всего несколько часов назад беспечно празднующая вечер пятницы Прага превратилась в очаг революции. Я не хотел больше слушать эти выкрики и топот, я не хотел думать о том, что этот город накрыл меня пеленой своей тайны и пустил по пищеводу истории. Должно быть, муха, заживо переваривающаяся в мухоловке, испытывает то же самое. Я побежал прочь от этих мыслей, прочь от этого гнетущего рева толпы, гонящей паршивых коммунистов в мою сторону. В глаза ударил свет фар мчащейся на меня машины, и я успел лишь в самый последний момент отскочить обратно за дом. Допотопный «Мерседес», который в наше время может только украшать музейные коллекции, пронесся в считанных сантиметрах от меня, обдав будоражащим шквалом ветра. Я посмотрел ему вслед. На запасной покрышке, подвешенной к кузову, красовалась нацистская символика. «Интересно, – подумал я, – а что бы на это сказали местные власти?» А потом сам себе же и ответил: «Так это они и были».
VII
Я просто не мог так быстро перемещаться по городу. Костелы, колонны, арки, развилки вертелись тошнотворным калейдоскопом в моем загнанном страхом сознании, пока не остановились, став Вацлавской площадью. Тут я окончательно понял, что город мертв. Магазины и рестораны не закрылись – их просто не было. Окна, еще недавно показывавшие уютные пятничные застолья, двери, заманчиво сверкавшие, – все теперь было заколочено
(за ними прячутся люди)
досками. Стоя на этом бескрайнем открытом просторе, больше всего на свете я хотел забиться в угол, укрыться в каком-нибудь
(они пожертвовали последним, кто заколачивал доски)
доме. Подошел бы даже тот, с распятиями на фасаде. Потому что это невыносимо – смотреть в те пустынные дали, что простираются до самого Святого Вацлава. Здесь будто пронесся смерч, промчались всадники Апокалипсиса: Чума, Война, Голод и… как же звали четвертого? В дали, что-то зашевелилось. Его звали Грех? Шевеление было там, где площадь венчается постаментом. Его звали Холера?
Нет, его звали Вацлав.
Его конь отбивал передним копытом по высоченному постаменту, и до меня доносился громогласный бронзовый звон.
