Инна Фидянина
Стихи: Русь замысловатая
Стихи к масленице
Кто съел Масленицу
Жила-была Масленица с припёком,
с одним румяным боком,
а другой бок бледен,
как крестьянин беден.
Катится Масленица, рыдат:
«Никто мне не подат,
никто меня не съест!»
А на встречу ей подвода невест.
Как завидели Масленицу румяну,
одиноку, беспридану,
кричат: «Прыгай к нам в подводу!»
А та в ответ: «Немогу!»
— Ну и дура! — девки хохочут.
— Никто меня боле не хочет! —
катится по тропинке плачет.
Навстречу маленький мальчик:
— Ам, — и съел её дуру.
Вот такая культура
у нас на селе.
Дети ныли: «А мне?»
А вам не видать ноне счастья,
потому как бродит ненастье
в виде деда Егора
с хворостиной в руках… Вот умора!
Блинок для касатика
Съешь блинок, касатик,
будешь мне, как братик;
стану я тебе сестрой.
Рот пошире открой,
рот открой, не закрывай,
может, влезет каравай!
Ну а если влезет два,
то замуж за тебя б пошла!
И не смотри сердито,
я те не «Лолита»,
а как дам промеж глаз,
сразу женишься на нас!
Ой, касатик-косец,
пойдёшь аль нет, под венец?
Я те не сестрёнка,
ты тоже не мальчонка:
сорок лет — уже большой,
почти дед. Молчу родной!
Ты ешь блинок да слушай:
будем жить получше,
как замуж за меня пойдёшь.
Напутала! Ну что, возьмёшь?
Масленицы такой
Войны многие мы видали
в поле, как проклятые, пахали.
Но масленицы такой
не видал даже конь боевой!
Вот ты на неё посмотри,
и каким боком на неё ни смотри,
нет румяней да краше,
даже наша невеста Глаша
не сравнится с такой красотищей!
Ты кушай, кушай блинище
да давай скорее ответ:
люба тебе масленица аль нет?
Если люба, ешь ещё.
А ежели нет, то пошто
тут околачиваешься без дела?
Жри, пока я блины все не съела,
не поела, не покусала.
Вишь, пеку и пеку. Мне всё мало!
Масленичная неделя
Всю масленичную неделю
я блины, оладьи ела.
Их больше есть я не могу,
пирожочков напеку.
Напекла я пирожков,
муж пришёл. «Ну будь здоров!»
Полетели пирожки, ой, на улицу,
а за ними и жена — мужик хмурится!
Вот стою, раздаю пироги: «Все возьмите,
и меня с собой заберите,
я баба брошенка-кулинарушка,
напеку кулебяк, сварю отварушку,
а вы как выпьете отвар, помолодеете —
вспомнить имечко своё не сумеете!»
Эх, масленица-раскрасавица,
что ж ты делаешь с людьми, самой нравится?
Масленица к нам идёт
Собирайся народ,
масленица к нам идёт,
кверху задом сразу прёт,
кверху задом сразу прёт
да по-русски орёт:
— Ты пеки, но не спали
блин румяный в печи,
не сожги его, не сглазь,
да и сам с печурки слазь,
слазь и жри блины горой,
да ротище свой открой,
а я туда закину
твою больную спину,
его больную попу,
туда же и Европу!
Сожжение масленицы
Говорило нам ярило:
«Не болтайте языком!»
Говорило мне ярило:
«Тебя запросто сожжём!»
На ярило ведь не накинешь узду,
я сижу в сторонке и жду,
чтоб дорогое ярило
меня вечным огнём накрыло:
— Гори, гори ярко,
моя ты Худоярка,
гори, гори страстно,
ведь лик твой распрекрасный
вовсе и не на беду
с собою в вечность унесу!
Горю, горю, догораю
и свято ведь знаю:
я одна была такая
с рожденья, что ли, неземная.
Русь замысловатая
Дураки и дороги
По России убогой
дураки и дороги
стелются, едут, идут.
Вот колдобина тут,
а в колдобине колесо.
Эко тебя занесло!
Занесло телегу,
а в телеге дрова.
Но и это ещё не беда,
а беда была такова:
дурачок на лавочке
шепчет в ушко дамочке.
И ни гроша, ни грошика
у паренька Ерошеньки.
Ах, Ерошка, Ерофей
ты у мамки — дуралей,
ты у тятьки — дурак
и у бабки — просто так.
А у девочки Анюточки —
самый, самый лучшенький!
А у её маменьки —
ты ни то и ни сё,
а у её папеньки —
прощелыга вот и всё.
Лишь у деда дурака
ты — Ерошкапрямбяда!
Ой люли, люли, люли,
прилетели к нам гули,
сели у дороги:
— Какой двор убогий,
нету, нету, тут зерна,
улетим со двора! —
крыльями размахались
да у нас остались.
А у дороги колесо:
прикрути, Иван, его
да дрова не растряси,
цело к хате привези!
Но у хаты, у ворот
гульба, свадьба идёт:
женят сына-дурака!
— Ерофей, поди сюда.
Ты, сынок, уже большой,
с бабой сладишь не с одной,
но узнаю чё — прибью,
я невестушку люблю! —
наставлял сына отец.
Но Ерофей наш — молодец:
— А я чё, а я ничё,
я не делал ничего,
я ни промах, ни дурак,
я, батяня, просто так.
Эх дураки, дороги
по Руси убогой
как кати-катили.
И кого б мы ни любили,
мы не вдарили ни разу
в грязь лицом!
— И я о том!
Ой люли, люли, люли,
летите к барину, гули:
не мешайте курям
шастать по чужим дворам!
Матушка Русь
Как у матушки Руси
только тридцать два пути:
путь налево — сразу в гроб,
путь направо — это бог,
путь вперёд — мосточек в рай,
в космос — новый век встречай!
Остальные же пути
мимо норовят пройти:
первый путь — куда-нибудь,
путь второй — в мир неземной,
а на третьем, как всегда,
светит лишь одна звезда.
Вот по этому пути
и пытаюсь я пройти.
Попытка не пытка,
но милёнок мой с улыбкой
смотрит на усилия:
стану ль я красивее?
Нет, мой хороший,
я не стану строже,
я не стану младше
и не буду краше.
Но звезду свою младую,
как и Родину родную,
я не выпущу из рук,
хоть руби меня, как сук!
Потому как на пути
три несчастья, три беды
и одно большое горе —
ты не любишь меня боле!
А кто милёнок мой дурной?
Догадайся сам, родной.
Песня плакательная
Поле:
Ты не тронь меня, пурга,
я полюшко чистое,
весной отдам колосья зернистые,
а летом налью их соком
и вздохну спокойно с покосом.
Мужики:
Скосим, намолотим и снова засеем,
едим хлеб, никогда не болеем!
А ты плачь, мурава, не плачь,
по полям снова ходит палач:
то война, то беда, то горе —
для всего государства неволя!
Что ж ты, трава, не плачешь:
спишь иль ничего не значат
для тебя людские покосы?
Тебе наши слёзы — что росы.
Бабы:
Мужик мрёт, а полюшку всё привольно,
ведь когда крестьянину больно,
полю чистому не накладно:
лишь бы к осени не сгореть и ладно!
Опять поле:
Завали меня, зимушка, снегом покрепче,
мне и спать одной будет полегче.
А под кем бы ты, Русь, ни лежала,
тому всегда будет мало
и полей, и хлебов и горя!
Вот такая История.
Дурная кобыла, дурные и мы
— Куда ты, кобыла?
— За счастьем ходила!
— Счастье нашла?
— Не нашла, но блудила
в лесу дремучем:
всяких барьеров круче
снега лежали.
И я не бежала,
а как-то странно передвигалась —
мне и миля не давалась.
— Для дурной кобылы
и снег в лесу — удила!
Зачем тебе счастье, дура?
— Для фигу, для фигу, для фигуры.
— А зачем же ты в лес попёрлась?
— Да дома всё как-то притёрлось.
— Отчего ж не по тропке, а в чащу?
— Где дорога, там воз и обрящешь.
Эх, достало всё, братцы!
Воля вольная, здрасьте.
— Ну здравствуй, волюшка,
и нам на горюшко.
Мы ведь тоже не скачем,
а царь нагрузит, так плачем,
но тянем-потянем лямку.
Ты права, надо в снег иль на санки!
Перед свадьбой
Мать по-матерному ругалась.
Смеркалось.
А отец господином сидит,
как будто и дел ему нет,
что донька уже большая.
Вся родня провожает
замуж.
Пора уж!
Коса-краса, печь побелёна.
Настасья влюблённа
в соседа Васютку,
он тута.
— А ну пошёл! — семья отгоняет,
пущай не узнает
како на невесте платье.
Атласное. Не порвать бы!
Суета, маета, бормотуха.
— На здоровье, девчуха! —
пьёт родной дядька.
А платье
самое расшитое
и сердце у нас молодое.
Впереди дом и семеро дочек.
Не хочешь?
Не хочет, видно и тятя
тебя отдавати
в жизнь замужню.
А что делать-то? Нужно!
Казачья вольная
Казачок, казачок
посмотрел на мой бочок
и сказал: «Беда моя,
будешь ты моя жена!»
Казачок, казачок —
бедный, мелкий мужичок,
не простила я ему
«беду мою», а посему
топнула я ножкой,
брякнула серёжкой:
— Не буду я твоей женой,
коль ты весь не такой:
ни хорош, ни пригож
и на чёрта похож! —
развернулась и ушла.
А родня меня нашла
в его же хате да разуту.
Нет, любить я вас не буду,
дорогая родня,
коль вы ищите меня!
Ай, курлы, курлы, курлы,
любы были казаки
курам да казачкам.
А я пузо спрячу,
не смотрите вы туда:
не сглазьте, люди, казака!
Старый башмачник
Что молчишь ты, старый башмачник,
рассказывай, как «башмаки пилят»
короли и все те, кто там были,
они про тебя забыли,
а тебе до них нет и дела.
И я вроде хотела,
да не помню чего:
что-то я не успела,
видимо, подлатать башмачок.
Да конечно, башмачник,
я всё понимаю уже:
тот кто молчит, тот знает
сколько «гвоздей в башмаках»
у трудового народа!
Так куй свои лапти, башмачник,
а я подкую стишок.
Ведь короли мордастые
хотят и хотят ещё
молчаливых башмачников скорбных,
сильной боли в моей спине,
снов людей очень горьких
и в их башмаках камней!
Обида и хоровод
Нас войнами обидели,
нам дали три рубля
на храмы и обители.
Обида не прошла.
Не прошло мировое горе,
не прошло и «голым по полю»,
не прошла покосевшая хата.
Не ушли мужики в заплатах,
а сели и ждут чего-то:
когда кончатся все заботы
или войны сгинут с планеты
да детям раздарят конфеты.
И закружится хоровод
весёлый такой и соврёт:
«Всё хорошо, ребята
красивые стоят хаты,
но голым по полю не нужно!»
А мы подпоём ему дружно:
— Нет, нас никто не обидел,
потому как никто и не видел
слёз из глаз наших красных.
Тебе не люб хоровод? Напрасно!
Российские поля
А российские поля,
говорят, сошли с ума:
покатились стога,
докатились до гумна,
встали колом и стоят,
вкатываться не хотят.
Мы нагоним на них
престрашнейший дедов чих:
чих, чих, чих, чих!
Поплюём ещё на них
и поставим в угол.
Ну где вы там, ворюги?
А ворюги как придут,
мы уж будем тут как тут:
их в мешок и на кол!
Бабы будут плакать,
плакать, плакать, горевать,
сено во поле сажать:
— Ты расти, подрастай
наш сумасшедший урожай!
Золотые дали
Золотые, безбрежные дали,
мы таких никогда не встречали.
Мы их никогда и не встретим,
но в блокноте ручкой отметим:
мы тут не бывали и тут,
а здесь нас вовсе не ждут.
Ну и ладно, к чему нам дали,
что мы в них не видали?
Если заду тепло на печке,
а за окном скворечник,
да на лавочке бабки
и у каждой по хатке.
Ну чего ещё в жизни надо?
Кричим хором:
— Большую зарплату!
А у нас всё в порядке
Если родина пьёт и рыдает —
это ещё не беда,
потому как нас окружают
леса, поля и луга!
Хуже, когда родины нету
или родина — зыбь и пески.
А у нас всё в порядке:
море, реки, озёра, тиски.
Мужики и бабы
Маменькины дочки, тазы и заварка
Говорила мне маменька:
«Не ходи к мужикам чужим баиньки,
ведь водкой они угощают,
а тебе, доня, надобно чаю.
До чая я жутко охоча,
ходи до маменьки, доча!»
Так и ходила я к маменьке
чай пить и домой шла, тазики
с водой по утрам выносила:
крыша капала — мужика просила.
Закончилось наше лето:
ни одно, ни второе, ни третье,
сорок третье закончилось, значит.
Крыша моя всё плачет.
Мать, как дура, хохочет,
ещё чаю, видимо, хочет.
Валерьянку я в чай подливаю:
по другому как выжить — не знаю.
— Ну и дура твоя мамаша! —
говорит мне соседка Глаша
и зовёт к себе в гости,
потому как намерена бросить
чай гонять с кренделями
да воду носить тазами.
Вот и сидим мы с соседкой:
пьём чай, но уж дюже крепкий.
А крыша, тазы и заварка
поедом нас съедают: «Не жалко!»
Бабью дурь я не отдам
Ах, какая я хорошая была:
на работе, в поле, дома — всё сама!
Настирала, наготовила и в гроб,
лежу тихо, жду: ну кто же заревёт?
Муж пришёл, нажрался, пошёл спать,
дети и искать не стали мать.
Полежала, встала с гроба, побрела:
зайду в лес и сгину навсегда!
Кинутся меня искать, ан нет?
Любят меня, бабу, или нет?
(Баба дура, баба дура, не дури!)
Я иду, а по лицу бьют камыши.
Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.
А уснуть мне не дают мошка и гнусь.
Плюнула, топиться я пошла.
(Баба дура!) Баба дура? Баба зла!
У болота села и сижу,
я не дурочка, топиться не хочу.
Осерчавшая на мужа, на детей,
поплелась я к дому поскорей:
— Почему ж не кинулись искать?
«Хватит, мама, шляться, иди спать.»
Я к плите, беру сковороду.
Ой, кого забью, того забью:
— Ая-яй, ая-яй,
провожай и встречай
мать родную у ворот!
(Видно сковородка ум даёт!)
Как умру, не кинетесь меня!
Мать у вас плохая, значит, да? —
свистит сковорода по всем дворам…
Не просите, бабью дурь я не отдам!
С днём Валентина
— С днём святого Валентина, Валентина!
— С Валентином!
— Ты свиней не покормила?
— Покормила, покормила.
— А корову подоила?
— Подоила, подоила.
— И кролей пересчитала?
— Наши все, чужих не крала.
— Завтрак будет, Валентина?
— Будет завтрак тебе, милый,
поварёшкой по башке!
За что горе тако мне?
Пошёл вон, дурак плешивый,
старый, толстый и ленивый,
пьющий, врущий и курящий,
а ещё кобель гулящий!
Иди зерна насыпь курям
и пройдись-ка по дворам,
мужики колют дрова,
лишь одна я у тебя:
сама — топор, сама в полень.
Хоть ложи голову на пень!
Барыня-сударыня
Барыня-сударыня на войну ходила,
барыня-сударыня врагов дубиной била:
намахалась, наоралась, устала,
а как села отдохнуть, так не встала.
Опечалилась, пригорюнилась.
Едут танки на неё, на них плюнула,
да так плюнула, что взорвались!
— Мы танкистов искали. Не встречались?
— Так зачем же их искать, они пристроены:
в поле пашут, боронят наши воины!
А барыня-сударыня в стороночке
насмехается стоит и нисколечки
о войне той злой не жалеет:
ждёт когда «на нас конём»,
так рожь посеем!
Кума куму не дала
Как куму кума не дала пирога,
не дала пирога, пожадничала,
пожадничала, повредничала,
открутилась, отвертелась, привередничала.
— Не крутись, кума, не ломайся,
а иди в кровать, раздевайся.
Разговаривать после будем,
где нагайка висит, не забудем!
Разговоры, разговоры, разговоры спорятся:
— Что-то мне, куманёк, нездоровится,
нездоровится, голова болит,
голова болит и в коленочке свербит! —
отказала кума
куму, вроде, навсегда.
А нагайка висит, нагайке чешется,
соскочила с гвоздя и плещется:
по душе гуляет, по бабьей.
— А теперь в постель и оладий!
— В постель так в постель, не спорю,
а оладьи сейчас сготовлю!
Вот так куму кума не отказала,
а с постели как встала, выпекала
оладушки золотистые,
поджаристые да ребристые,
вкусные, на здоровьице!
Пусть нагайка на стене успокоится.
История любви, а то ли нелюбви
Рассказываю всё как было:
родилась я, значит, училась,
не пила, никому не давала,
по тёмным дворам не гуляла,
любила папу и маму,
бабу Нюру, курицу, Ваню.
Вот с Ваней беда и вышла.
Чужой он был, то есть пришлый,
его во дворе невзлюбили:
не звали на праздники, били.
Я его пожалела,
накормила, помыла, одела
и на себе женила.
Так и жили от мыла до мыла:
работа, баня и дети,
а за детями не углядети!
Потом Ваню сильно побили
(в селе его не любили).
На моих руках он и помер.
Собрала я детей и в город —
не простила селянам обиды.
Теперь меня дома не видно:
я пью, гуляю, танцую,
по кабакам пирую
и Ваню своего поминаю.
За что убили? Не знаю.
А дети со школы в заводы,
нет мне больше заботы!
Сорок лет — совсем молодая,
весёлая, озорная,
в зубах, как всегда, беломора.
Вот так бегала я от позора
к позору совсем плохому —
нетрезвому, холостому.
Ты записывай, всё так и было:
мать меня не простила,
отец в свинарнике умер;
а как ветер на курицу дунул,
так и баба Нюра помёрла.
Собралась я, в деревню попёрла.
Приехала, села. Дома!
Завели мы с мамкой корову
и ещё долго жили:
много ели, водку не пили.
Нас на праздники звали,
но мы лишь руками махали.
Вы уж так как-нибудь веселитесь,
сами с собой деритесь!
А мы на лавочку и за семечки,
две непожившие девочки,
две молодящиеся старушки —
бездушные душечки душки.
Как я бегала от счастья до счастья
Напрямую ни от кого не зависело счастье.
Был бы суд-пересуд, а «участие»
у завистников быстро найдётся.
Кто в моём случае разберётся?
Всё хорошо у нас было:
дом, корова, свинья, кобыла,
и прозвище наше Силантьевы.
Фамилия? Да ладно вам!
Не обижал меня муж то,
жили мы дружно,
но не было у нас деток,
и мой Михалко забегал.
А бегал он по незамужним,
то бишь, дитё ему нужно.
Забрюхатили сразу трое.
Теперь суд. Как понять такое?
На суде все ручищами машут!
Тятьки вилы на Мишку тащат:
«Порешаем (кричат) на месте!» —
каждый дочь свою тянет в невесты.
Надумала я утопиться
иль самогоном залиться,
но плюнула, ждать решила — что будет,
с меня уже не убудет.
Вот такая история приключилась.
Недолго мы разводились.
У Михайло новая была свадьба,
алиментов на две усадьбы,
и пересудов лет эдак на тридцать:
позор скороспелым девицам!
А в деревне осталась я виноватой:
от того, что не ходила брюхатой.
И мне пришлось съехать,
в другое село уехать
под названием «строительство БАМа».
Там я была желанна.
Записалась я в коммунисты
и с листа нового чисто
жизнь свою начинаю.
Знаю, счастье где-нибудь повстречаю,
ведь оно ни от кого не зависит,
счастье с белого облачка виснет:
хватай, молода покуда!
А молва, суды, пересуды,
где бы ты ни была, догонят:
«Разведёнка, прям тут иль в вагоне?»
Как мы тётку Нюру крестили
А было всё на крещение
принимали мы омовение:
тётку Нюру
с толстющей фигурой
посадили на лёд,
а она ни назад, ни вперёд.
— Прыгай, Нюра!
— Не могу, не могу фигура
застряла в сугробе!
— Эта дура всю прорубь угробит,
её надобно в бане попарить:
от лишнего веса избавить.
Вот сбросит она сто кило,
тогда её и на дно!
В баню Нюра, вроде бы, хочет,
сидит в сугробе, хохочет.
— Тащите её в помывочную,
пока волны нет приливочной
в нашей воде-океане!
— Волн в проруби не бывает,
там раки и щуки
от разной-всяческой скуки.
Нюрка вдруг испугалась,
с сугроба быстро поднялась.
А наши местны мужики
(тоже ведь не дураки)
как её в прорубь закинут!
Христа помянут и выпьют
литра три самогона:
— И что я такой влюблённый
в морозы крещенские?
— Да. Только бабы пошли дюже мелкие!
Я разочарована в любови деревенской
Интересные мужчины —
те, которые в кручине
не бывали никогда.
Я б за ними так пошла:
голая, раздетая,
колхозными заветами
вся, как кукла, скована.
Я разочарована
в любови деревенской.
Танец хочу венский
сплясать с поэтом злобным.
Хлопай, душа, хлопай
голодна пока что.
Хочу чтоб принц бумажный
писал мне… Не напишешь?
Слышишь ты, не слышишь?
Тётя Зоя и валенки
Тётя Зоя
ни с кем не спорит,
она сидит на завалинке,
латает зачем-то валенки,
но от латок её нет прока:
от первого снегу потёкла
её прошлогодняя латка.
Ну и ладно.
А на улице вечер,
и полон скворечник
скворцами,
там деточки с мамой.
И лето!
Жаль, Зоя, ты не раздета.
Забрось свои валенки за забор,
может, припрётся Егор
на дармовщину:
спрячет свою личину
да и дитя «надует».
А оно нам надо? Задует
тётя Зоя сальную свечку,
проверит свои колечки.
И спать в одиночку завалится,
пущай хоть хата развалится,
ей Егора чужого не надо,
ему и его жинка рада.
А мы тоже слезем с завалинки,
подберём свои старые валенки
да пойдём по-взрослому целоваться.
Не век же нам женихаться?
О том, как дети бабам надоели
Дети бабам надоели:
пить хотели, спать. Поели
и давай опять орать.
Так орут, что не унять!
Что же делать, как же быть,
как о детях нам забыть?
И придумали чудилку,
саму страшную страшилку:
не рожать детей и вовсе,
а родив, так сразу бросить!
И пошло-поехало:
сто грехов нагрехали
и ещё немножко,
видала даже кошка!
Но недолго такое было,
Клавка с дедом согрешила,
родила — не отдаёт!
Собрались бабы на сход:
что же делать с Клавкой,
ножом её или булавкой?
Решили просто забить топором.
А Клавка прёт напролом,
забралась на сцену
и орёт: «Где смену
брать вы будете?
Сдохнете или скурвитесь!»
Говорила Клавка час,
а может, два. И сглаз
уходил потихоньку:
трезвели бабы, легонько
дитя того шлёпали.
И нравилось им! Да хлопали
глазищами непонятными:
что за порча такая отвратная
на наши головы навалилась?
Бабы очухались и влюбились
в самого распоследнего старика!
Он еле живой. А я
к мужу приеду уж скоро:
— Ну здравствуй, самый милый
на всей планетище, Вова!
Бабы и тоска вселенская
Жили-были бабы. Так себе жили,
ни хорошо и ни плохо:
никого никогда не любили —
всё меньше мороки!
И в чёрную глядя вселенную,
ни о прошлом не плакали, ни о настоящем,
а думали: «Мы, наверное,
кинутые или пропащие.»
А звёзды такие печальные,
ни в конце пути, ни в начале
«друзей баб» никогда не видели:
девок бросили те иль обидели?
Бабы ж играли в игрушки:
перекладывали подушки
с пустого места на место.
— Чудесное слово «невеста!» —
вздыхали бабы и плакали.
Да жизнь измеряли знаками
на своём нелёгком пути:
надо идти, идти и идти!
Шли бабы долго,
прошли Енисей и Волгу,
вошли в Карибское море:
— Нет нам счастья, утонем!
Тонули они тоже долго:
растолстели бабы, без толку
свои пышные бёдра топили,
лишь веру в погибель убили.
Уселись на берегу, ждут
когда к ним друзья приплывут.
Но лишь глупо бакланы кричали,
да сирены на баб ворчали:
— Не ждите друзей, они с нами,
мы их к себе забрали!
Ох, как давно это было:
Ивана, Степана, Василя…
Тут список имён наполнил
огромное море. «Помним, —
шептали бабы. — Ивана,
Степана, Емелю, Полкана…
Помним, а ну отдайте,
мужиков обратно верстайте!»
И кинулись на сирен своим весом:
каждая сто кило! И бесы
покинули синее море:
сдохли сирены. Вскоре
на сушу вышли Иваны,
Степаны, Емели, Полканы…
И бабам сказали: «Невесты,
даже вес нам ваш интересен!»
А ко мне подошёл мой Вова:
«Ну здравствуй, моя корова,
поправилась ты без меня,
пойдём вес сгонять!» Ну и я
побежала за ним, как тёлка.
Вдруг песня вселенская смолкла,
такая печальная песня.
— Мы новую сочиним, чудесней! —
мужчины хором сказали
и звёздами закидали
весело пляшущих женщин.
Это счастье, ни больше, ни меньше!
Я и длинная повесть
Написала б я длинную повесть
«Мой муж — идиот», но совесть
будет, наверное, мучить,
ведь жить с идиотом скучно,
он мне не скажет: «Милая,
сбегай сегодня за пивом!»
И тело не приласкает.
Он идиот. Чёрт знает,
что это у нас такое!
Молчит он. Снова и снова
падает зеркало в ванной.
Устала я быть незваной
в своём собственном доме.
Я очень хотела к Вове!
Но Вова боится тоже
стать на дебила похожим,
если со мной сойдётся.
Что же мне делать, боже?
Помирай хоть так
Как ты жил дурак, помирай хоть так!
Помирай хоть так: да ни так, ни сяк.
Ты такой-сякой был у маменьки,
ты такой-рассякой был у тятеньки,
у любимой жены слыл не ласковым.
Сам не ласковый, не обласканный,
пожил — что не жил,
попел, поседел
и пошёл пешочком на выселки:
ни друзей не видать, ни Марысеньки!
А есть сын у тебя,
что ругает отца,
всё ругает тебя да плачется:
— И куда ж ты, отец? Да хватит уж!
Вот царю народ да всё смотрит в рот,
а твой народ за тобой не прёт,
не прёт народ, ему не хочется,
даже пристав и тот обхохочется!
А звёзды с неба заплакали:
— Почему ты, мужик, не алкаешь,
не молишься, не просишь милости,
иль на бел свет у тебя нет видимости?
Поморгали звёзды, померкли.
Ты протёр глаза, а на вертеле
болтается Россия-мать.
Потянул рукой. Ан, не достать!
И пошёл пешком до своих выселок,
гол как сокол. Авось не выселят!
А душа его на том же вертеле.
Пропадай родня! Вот вы не верите,
а он жил, как дурак,
да пропал за так.
И горит в огне — нет спасения!
Человечеству не даст прощения.
Чай и разговоры
Чаи гонять — не хворост вязать.
А где его взять?
У нас лишь сосны и ели.
Не, за хворостом мы ходить не хотели.
Мы чай пили и
разговоры говорили,
о кустах да о грядках:
всё ль на огороде в порядке?
А ещё шушукались о голубике,
малине, морошке, чернике.
Много трепались о лесе:
чертях, водяных и бесах.
И самое главное, леший:
завалит, если ты пеший;
а ежели на кобыле,
проедешь — она ему мила!
На коне ж далеко не пустит,
его вкруговую пустит:
загоняет, изморит.
Слышь, что народ говорит?
А народ всегда прав,
ведь у него нет прав!
Видишь, у нас одни ёлки
и иголки, иголки, иголки.
Мы в сибири народ колючий,
потому что мороз у нас злючий.
Поэтому царь до нас не доедет.
А если доедет, то встретит
нашего лешего — деда Егора,
с ума давненько сошёл он:
топорик где-то нашёл
да по тайге всё бродит,
царя зовёт. Тот не приходит.
Мужики от сохи до сохи
От сохи до сохи
мужики, мужики,
мужики, мужики, мужичишки:
малёнки, мальчонки, мальчишки —
крепыши, худыши и пышки,
падающие у борозды,
не вернувшиеся с войны.
Мужику любого роста
в свой дом войти непросто:
огреют иль обогреют,
накормят или побреют?
А если дом пуст,
то зубов слышен хруст
и запах конины
в спину:
— Нет, подруга, тебе сюда не положено,
хоть ты и неплохо сложена,
но меня бы устроила баба
да кучу деток в награду!
Мужикам, мужикам, мужичонкам
нужны пацаны, девчонки
для продолжения рода,
да щит и меч от уродов!
А ещё мужику нужно поле,
только в поле мужицкая воля,
только в поле мужицкое счастье.
«Но, пошла…» Беды, чёрт возьми, здрасьте!
Мать плохая
Твори добро и кидай его в воду:
будут в воде бутерброды,
прорастут в воде апельсины
и сумасшедшие арлекины
захохочут — не будет мочи!
Радостные гуляют дочи
по воде и маму ругают:
мама такая, мама сякая,
мама самая у них плохая!
А в чём провинилась мама?
— Да что-то не то сказала,
как-то не так повернулась,
не по-правильному оглянулась,
залезла в наши тетрадки,
пересчитала оценки, закладки
в книжках перемешала.
В общем, мама у нас плохая!
Твори добро и кидай его в воду.
Жуй с колбасой бутерброды
да ругай свою мать,
тебе есть что терять:
сладких кило апельсинов,
бешеных арлекинов
и подружек целую кучу.
Нет, я вас не замучаю,
мои милые дочки.
Поставлю на ноги прочно
и отойду в сторонку.
Желаю вам по ребёнку,
а будут деньги — по двое.
И не надо вам моей доли.
Лишь одно пожелаю:
творите добро и кидайте
его запросто в воду.
Будут в воде бутерброды,
прорастут в воде мандарины,
да внуки, жуя апельсины,
радостно захохочут —
о бабушку зубки поточат!
Жила я у маменьки
Ой, жила бы я у маменьки
до самой своей смертушки,
и игрались мои детушки
до смертушки моей матушки
на руках у бабушки,
ели её оладушки.
Как жила бы я у маменьки
и летом, и зимой,
а если б снегом закидало наш дом,
то мы б хоронились в нём
от вражинов лютых,
от дедов согнутых
да от разных дураков!
Я б спала даже без снов,
если б с маменькой жила.
Где ты, мама? Умерла.
Коротко
С днём рожденья, Игорёк,
ты зачем в дом приволок
две чужие зубных щётки,
говоришь, что для трещотки?
Ну и да, ну и конечно,
я ведь тоже с тобой честна:
сижу дома, не гуляю,
просто чисто прибираю!
* * *
Мы крестились у реки,
пришли наши мужики,
нас раздели догола
и гоняли до утра
по заснеженной реке.
Кхе-кхе-кхе-кхе-кхе-кхе!
А болели мы все вместе.
Зато теперь мы им — невесты!
* * *
Подарите жене шубу,
шубу подарите… две!
А без шубы не будет ведь счастья.
И жена во сне
имя станет шептать другое
(Егор, например). Чужое
кольцо у неё на пальце появится.
А какому мужу это понравится?
* * *
Прожила я в горе, прожила я в радостях
и в маленьких, маленьких гадостях
от своих лучших подруг.
Вот и думаю: может, это от мук
или судьба такая,
чтобы я опять была холостая.
* * *
Заболела я «проказой»,
самой гадостной заразой —
как пошла рожать ребят,
мал-малее пострелят:
десять ласковых девчонок,
десять драчунов мальчонок.
И удержу нету мне.
Какое бешенство в селе!
* * *
Ты, Серёжа, с такой рожей
не ходил бы к нам: негоже
целоваться при людях,
когда баба на сносях!
* * *
Не ходите, бабы, на тот свет,
там зачем-то выключили свет
и большие тянут провода
в никуда, в никуда, в никуда.
* * *
Не было счастья на свете,
да по несчастью родились дети,
выросли и отправились в школу.
Вот и счастье. Никто и не спорит.
* * *
Коль зло кругом — то жена в дом!
А ежели летает — ей Бес с небес моргает.
* * *
В чём бы баба любовника ни обвиняла —
ему всё мало!
* * *
Ряженые казаки — это тоже мужики.
А куда нам, бабам, деваться то?
* * *
Всё налажено — жизнь любовью не изгажена.
Дедушки и Бабушки
Дед планетный, за всех людей повинный
На планете сидит дед,
во сто шуб одет,
а этому деду
и сто лет нету.
Сидит дед больной
и трясёт своей клюкой:
«Где ты, смертушка моя,
позабыла про меня?»
А Смерти было недосуг:
она ходила всё вокруг
да около меня:
«Где тут девка? Я пришла!»
Я в печали стих пишу,
а на Смерть и не гляжу:
«Уходи отсюда,
дед тя ждёт, паскуда!»
Уходила Смерть от меня,
но к деду нашему не шла,
лишь кричала ему:
«Не отдам тебе Землю,
корабли пущу ко дну!»
А у деда вина;
во все стороны пошла:
он за всех людей вину
взвалил на голову свою.
Вот потонет корабля.
Дед: «Опять вина моя!»
Революция, пожар…
У деда боль и в горле жар.
Ах, дед, дедок,
как ты жил без порток,
умирай теперь за так,
коли сам не дурак.
Как по красной даль-дали
не плывут уж корабли,
ни пожаров, ни бунтов.
Дед сидит к всему готов,
он сидит и смотрит вдаль:
ни живет ли где печаль,
ни плескаются ль где воды,
и ни ходят пароходы?
Старик не выдержал и встал,
скинул шубы да сказал:
— Ах ты, подлая Смертя,
видно смерть пришла твоя!
— и пошел напролом,
а вслед да за ём
встает армия ребят:
павших без вести солдат.
И зло ушло с планеты прахом.
Снял дедок с себя рубаху,
и припал к сырой земле:
— Ну, расти трава на мне!
Чем болели деды
Маленькие войны —
маленькие беды.
И никому не расскажешь
чем болели деды.
Деды болели горем,
деды болели разлукой
и самою плохою
(поиском бога) мукой.
Дедам на печи не сиделось,
им в бой какой-то рвалось!
Хотелось им, ни хотелось,
но «оно» не сбылось.
Помечтали и будя,
чёрт пришёл за тобой,
а на памяти хлипкой
конь, жена, дом с трубой.
На пороге застыла
в глушь зовуща Аука:
«Если б мы не болели,
погубила б нас скука.»
Никому ж не расскажешь
все свои ты боляки,
потому что не помнишь
вашей юности драки:
маленькие войны —
маленькие беды.
Долго не забудем чем болели деды:
самогоном, простудой, любовью,
полем колхозным и кровью
первых драк неуёмных!
— Пишешь, дед? «Я помню!»
Дед Степан, его невесты и целые полчища внуков
Дед Степан живёт у самого синего моря,
его хибара не то чтобы к сносу готова,
а её некому даже снести
и некому новую возвести.
— Ничего, на мой век хаты хватит! —
Степан огородик лопатит,
и в море в прилив выходит,
сетями немного побродит,
чего-нибудь да наловит,
сварит уху и готовит
новые, крепкие сети.
— Степан, а где твои дети?
— Разъехались. «А жена?»
— Жена моя умерла,
когда я был лет на десять моложе
(дедок аккуратно сложит
дрова у забора),
а у соседа Егора
внучат, как у бога:
один, другой… в общем, много!
Они и ко мне забегают,
науку морскую верстают,
в лодку залезут, плывут
и едут, и едут, идут!
— Далеко ли заплыли те внуки?
— Да аж до буя, им в руки
рыба так и хлестала:
сима или кижуч … не знаю.
— Ай, Степан, с тобою болтать пустое,
хочешь, счастье твоё холостое
немножко подправим:
за тебя бабку Любу сплавим!
— Любка ворчливая больно,
я бы хотел Петровну!
— Так Петровна совсем молодая!
— А зачем мне больная?
Хочу Петровну, на худшее не согласен!
— Ладно, Петровну спросим,
пойдёшь за Степана?
— Разбежалась быть ему мамой!
— Слышь, Степан, Петровна
нянькою быть отказывается!
— Трындит, проказница,
частенько ко мне ныряет!
Хай с ней, пущай ругает, —
дед сети запеленает,
чай нальёт и байки нам бает.
А море хибару оближет
(оно ведь всё ближе да ближе)
и ветром внуков надует.
Встречай, дед, улов теперь будет!
Видишь, с катера тебе машут:
один, два … целая куча. Наши!
Свадьба молодых
— Ты красива, я как бог,
приходи на мой порог,
дивчуха-молодуха,
древняя старуха!
— Ой ли, ой ли,
не жуются сухари,
не грызутся корки!
— Ай, потрём на тёрке.
Так выходишь за меня?
— Против вся моя родня:
внуки, правнуки, невестки.
Не гожусь уже в невесты,
да и ты не молодой.
— Не смотри, что я седой,
мне на вид шестнадцать,
а на деле двадцать.
— Ой ли, ой ли?
Не жуются сухари,
не грызутся корки.
— Невестки трут на тёрке!
Свадьба, свадьба молодых:
бабке сто, а дед, как «бздых».
Вам друг с другом повезло,
живите-ка ещё лет сто!
Думки деда
Дед не скажет правды,
он на вопрос промолчит,
дедушке наши петарды —
кострище (огонь палит).
— Нет, одному не больно,
а даже лучше в лесу:
воздухом дышу вольным
и глухарей пасу.
Не пройдёт и полвека,
как бабка схоронит меня.
Вот сиди да кумекай,
куда полетит душа:
чи на Марс, на Венеру?
Говорят, на звезде хорошо,
которая сильно не греет,
а лишь отдаёт тепло,
как мой костерок не могучий,
(колючий лапник горит)
но если подумать получше:
сырая хвоя смердит.
Вот так же смердит моя старость,
деревня смердит и Русь.
Сколько ж нам всем осталось?
Даже подумать боюсь.
Не потому что страшно,
а жалко, чёрт вас бери!
Наша земля, не наша:
мирно на ней живи.
И жизнь почему-то летела,
невзирая на «войны сей!»
Наша Земля, не наша:
переживёт людей!
Старый, ряженый казак
А старому казаку
десять палок по плечу:
по плечу, по плечику
погонов понавесили,
понавесили — висят,
на баб зверски глядят!
А что старому ему?
Десять «палок» по плечу:
с бабы слез, пошёл домой,
спи, гуляй теперь и пой!
Эх, гулял казак, и спал казак,
А проснулся как,
то всё вокруг не так:
не та земля, не те поля.
А те поля беда снесла,
беда снесла бедовая,
ни за рубль, ни за два:
за целковые!
И встал казак, нарядился казак:
— Ну показывай, земля,
где беда, а где пустяк! —
ой наш ряженый казак
ходит, бродит, как дурак.
А ряженые казаки —
это ж тоже мужики!
Ежель ряженый казак,
значит, что-то не так:
то ли праздник на носу,
то ли нечисть во плясу!
— Да какой же он казак,
коли дома кавардак,
коли дома кавардак,
а в головушке бардак?
— Хоть и старый я казак,
да не вор и не дурак,
а поживший хорошо,
проживу ещё лет сто,
лет сто и целый век.
Замедляй, планета бег!
Я люблю деревню и деда
Мне снились мои деревни,
мне снились мои города.
Я к лондонскому мальчишке
не побегу никогда:
ни побегу, ни поеду,
потому что люблю
родную деревню и деда,
который курит в углу.
Сяду рядом, спрошу я
как у старого жизнь?
Он заведёт про победы
(только ухо держи)
и закурит так долго,
будто вечность сама
у брегов старой Волги
разрушает дома.
К мёртвым моим деревням,
к мёртвым моим городам
я поспешу на подмогу,
и ни за что не отдам
никому, никому на свете
сердце своё и страну!
Ты сиди, ты сиди тихонько —
на рубежах я сплю…
Как дед Егор за дровами ходил
Дед Егор никогда не скучает:
то пожрёт, то напьётся чаю
и в лес по дрова —
настала зимняя пора.
Старик, кряхтя, надевает тулуп,
валенки и шурует
в лесок за дровами
(недалеко от деревни) и валит
какие-то пихты.
Пилит
да матом ругает бабку
за то, что худая шапка
и штаны пообтёрлись,
а в доме так чисто — ни пёрнуть!
Брёвнышки в кучу связав:
ещё тридцать три мата сказав,
Егор поволок дровишки.
Мимо бегут мальчишки.
Он и их, ни в чём неповинных, обложит!
— Ты, дед, чего? «Не положено
бегать без дела,
мать вашу, не углядела!
Вот, старику не поможете.
Держите вожжи-то.»
Егор ребятишек впряжёт.
А сам сзади плетётся и ржёт,
как конь молодой!
Дурной, дед Егор, дурной.
Как дед Макар на волка ходил
Охота — пуще неволи,
а на волка тем более.
Зарядил дед Макар двустволку
и вору под холку:
«Зачем тягал наших коз?» —
обидно Макару до слёз.
А как завалил волка, плачет
(старый он стал, не мальчик).
Хилый ты уж, Макар,
а волка дотянешь?
Ах ты, старый дурак,
верёвочку шаришь.
Забыл верёвку? Ну вот.
Чёрт твою память берёт!
Поезжай домой,
мужики матёрого заберут,
по лыжне дорогу найдут.
Ползёт дед домой,
себя проклинает.
Макар ругает себя и не знает,
что всё это пустяки.
Главное это то, что бабка печёт пироги
и внуков у него целая куча.
Да ты, Макар, сопки Горюхи круче!
Как я своих собачек искал
Какая сказочная погода,
полупрозрачная метель,
и от сибирского мороза
под носом и из глаз капель.
Мои собачки, как игрушки,
на белом крутятся снегу.
А у избу-избу-избушки
большая шапка на меху.
И дела нет моим собакам,
что надо чистить во дворе.
Они устроят снова драку:
кому быть первым в поводе?
Я глянул, дунул, за лопату!
Сегодня некуда езжать.
Не виноват я, что псам надо
бежать, бежать, бежать, бежать!
— Мы побежим, хозяин, ладно?
Ты только шибко не кряхти!
А ежели родная лайка
застрянет где-нибудь в пути,
так ты быстрее брось лопату,
на лыжи и иди искать.
Ведь, знаешь сам, не очень сладко,
в снегу глубоком погибать!
Матюкаюсь, чертыхаюсь,
но иду собак искать.
Что же это за такое,
вашу мать да перемать!
Вот дурацкая погода,
после бури не пойму,
где сейчас в каком сугробе
мне откапывать семью?
Я кричу, вокруг ни звука.
Снег опять пошёл стеной.
Всё, приехали. Проруха,
видно, ходит вслед за мной!
Разозлился не на шутку:
мне пора идти домой,
а не то моя старуха
поплетётся вслед за мной!
Где вы, где вы, мои лайки?
Вдруг услышал родной вой.
Вы не видели, я плакал
и кричал: «Снежок, домой!»
Потихоньку, понемножку
друг до друга добрались.
Обнимались, целовались.
Ну, подружечки, держись!
Дома печка, отогрелись,
я ругал псов, укорял.
Больше лайки не просили,
чтоб я их в пургу искал.
Старичочки
Старики, старики, старичочки,
на носу вы поправьте очечки
и закройте заумные книжки.
Бегают во дворах мальчишки.
А вы на улицу случайно спуститесь,
на лавку нечаянно опуститесь
и посмотрите немножко:
носятся, носятся крошки!
К вам подлетят и сядут:
— Деда, а гули лягут
на руку,
если насыпать крупу?
Рассмеётся старый и скажет:
— Голубь, конечно, ляжет,
но мёртвый только, —
и заплачет горько-прегорько.
Старики, старики, старичочки,
не держите вы дома очечки,
а гуляйте в парке почаще
или в какой-нибудь чаще,
где серый волчище
рыщет,
который род людской чистит
от стариков, старичочков.
— Ах где же мои очечки? —
вздохнёт бабушка, дома останется.
Ну и правильно!
Дед Михей всё знает
Дед Михей, он всё понимает:
где-то молчит, а где-то моргает
или крякает, да кивает,
в общем, делает вид, что знает
про то, про сё и про это.
Его не видели лишь на комете!
А где деда Михея видали,
мы о том ничего не слыхали,
потому как он жил, не вылазил
из деревеньки Грязи
сто лет, и ходил в галошах.
Дед Михей нехороший
лишь весной становился:
жутко он матерился,
когда в грязи застревала телега,
и его лошадь не бегом
по пыльной дороге бежала,
а чуть ли в трясине лежала.
— Ничего, пёхом, пёхом и до Европы! —
опять Михей с голой жопой
о чём-то своём размечтался.
— Да чтоб ты взорвался! —
ругала его старуха
(промозолил супруг ей ухо).
А дед Михеюшка свистнет,
да так, что жёнушка пикнет,
полезет в погреб за самогоном.
И уже под наклоном
дедушка спать уляжется,
сказкою рот развяжется,
а завяжется стоном:
у радикулита он непрощённый.
Спит дед Михей и знает:
он и во сне мечтает.
Видишь, как мрачно молчит,
наверное, в рай летит!
Всё не так
У наших бабушек всё не так:
молоко разлилось по хате,
кошка сметану лопатит,
даже кастрюля перевернулась.
Не с той ноги ты проснулась!
Глянь, дед мёртвый пыхтит за забором.
Щас внуки припрутся, встанут дозором
у плиты и будут следить за блинами.
— Что-то сегодня с глазами…
Это солнце взошло и хлопочет,
хохочет, хохочет, так хочет
своей радиацией сжечь:
«Подкинь-ка, старая, в печь!»
Она дровишек в печурку подкинет,
тесто поставит и двинет
в магазин за крупой.
«Куда ты, дура, постой!» —
крикнет вскипающий чайник.
Рукой бабака махнёт, и встречайте
её на улице птицы:
гули, гули! И лица
у прохожих добреют:
— Мать зерна не жалеет!
Не жалеет она своей жизни.
Это не гули неправильно виснут
на её деревенском пальто,
а миллиард лет ещё
всё не так будет на планете,
как хотелось бы бабушкам, детям.
Бабка, дед, фонарь горящий
Ничего не говорила
бабка старая с печи,
только пряла да кудила,
и пекла пироги.
А во двор как выходила,
так бралась всё за топор,
да дрова легко рубила
с мёртвым дедом на спор!
А дед нейдёт домой,
хоть и спорит,
он поленницу душой
своей накроет,
и зарядит дождём
по крыше ветхой:
— Пойдём, старая, пойдём
за новой веткой!
И куда бы бабку душа
ни тянула,
она брала три рубля,
на рынок дула,
покупала новые галоши,
а в них хоть в поле, хоть в лес,
хоть на площадь!
А на площади
столб деревянный,
он, о господи,
сверху стеклянный,
и горит так ярко, как пламя!
— Не спалил бы село,
а то знаешь…
Зря ты старая рот
раскрыла,
ты б еще лет сто
печь топила,
а может быть, двести.
Вот замочек на двери повесить
тебе черти, что ли, мешают?
Дверь открытая стоит, а то знаешь…
Но бабка на столб всё смотрит.
А её дедушка мёртвый
пялится из фонаря,
говорит: «Вот он я!» —
и много чего другого,
даже с супругою спорит,
поспорит и в дом зовет.
Жена кряхтя, но идёт.
А дома печь и свеча
горят себе не спеша,
разговаривая друг с другом.
Бабка молчит, ей скучно.
Прялка жужжит,
ноет кошка,
в животе урчит:
«Где же ложка?»
А на старость
замок не навесишь,
старость — зависть.
Поклон отвесишь
самой себе уже видимо.
Ешь быстрей, дел невидимо!
У нашей бабушки воспитательный дар
Бабушка никогда не предаст,
не сдаст и не выдаст.
Она глаза твои выест
своим гундежом!
Нашей бабушке споём
мы хвалу, похвальбу!
А деток в кучу соберём
и в старый дворик отведём:
— На внуков, мать!
Ей внучат уж не догнать:
те то в парк, то во двор.
— Гулять, ребятушки, позор! —
бабушка стирку отложит,
карты в рядок разложит,
да научит играть в подкидного.
И матерная свобода слова
несётся на весь квартал!
У нашей бабушки воспитательный дар.
Плела лапти бабка
Плела лапти старая,
старая, усталая,
старая, усталая бабка:
то лапти ей надо, то тяпку.
Иди-ка, древняя, на печь,
без тебя стирать да печь
некому в доме что ли?
Дед лежит в какой-то боли
дочки на гулянке,
а сыны на пьянке.
Может, внуки подметут,
чисто в хате приберут?
Но их след простыл давно,
а ей уже и всё равно.
Да есть кому плести, пахать!
Иди старенькая спать,
а рыжий кот довяжет лапоть.
Будешь в нём плясать и плакать,
своё детство вспоминать:
как искала тебя мать!
Кто кому соврёт
Бабка и кот,
кто кому врёт:
то ли бабка коту,
то ли я вам не совру!
А кот-коток
мягко стелет да поёт:
— Милая моя бабка,
у меня больная лапка,
надо срочно мне мясца,
печёнки, рыбки, молока.
Ай-я-яй, ай-я-яй,
старуха с Васькой не скучай!
Пошла бабка в холодок,
несёт рыбий хвосток:
— На, жри, окаянный! —
всю брань перебранный,
ест кот,
а мы не смотрим ему в рот,
потому что потому:
пофиг хитрому коту
что и как сегодня врать,
лишь бы было в миске жрать!
Ангелы к тебе прилипли
Тебе, старой, дом построить, что ли, лень?
Ходишь, собираешь погорель.
Ах, ты нищая, замшелая бабка,
где же твоя милая хатка?
Что своей иконкой растряслась?
Далеко до бога, чёрту б продалась!
Ну что ты, ты ж у нас не продажная.
Не спасет тебя иконка бумажная.
Чёрная, сгоревшая хата.
Старая, сама ты виновата:
не задула свечечку, не погасила.
Где глаза слепые твои были?
Не услышит небо, не молись.
А бери топор и размахнись —
построй-ка новый дом, пока живая!
Лень тебе или совсем плохая?
Ну и стой, старея день от ночи.
Где сыночечки твои и дочи:
разошлись по тюрьмам да по пьянкам?
Ну тогда иконка — самобранка:
собирай, бабуля, свои жизни.
Видишь, ангелы к тебе прилипли!
Молодость Мари Ванны
Мари Ванна жизнь прожила долгую,
на войне воевала,
а повоевав, сказала:
— Не ходите, бабы, воевать,
а то некому будет рожать.
Было нас… ой тысяча милльонов,
а осталось сто сорок.
С Мари Ванной никто не спорит.
Бабка, конечно, лукавит,
она глазища чернявит
огромным карандашом,
ресницы красит и поёт:
— Мужики, мужики,
вы держите мудалки,
мы за вами в бой пойдём,
вас полюбим под огнём!
— Мари Ванна, как вам не стыдно?
— Ай, у меня не видно,
смотреть уже, значит, не на что.
Мари Ванне подарят бережно
букетик лютиков синих,
и от объятий сильных
ей никуда не деться.
Вспоминай лучше, старая, детство!
Тебе сто лет и мне шестнадцати нет
— Где ты был, старый дед?
— В поле был я, бабка,
я цветы косил в обед.
— Так им, дед, и надо!
— А ты, бабка, где была?
— Тоже в чистом поле,
собирала я стога
нашей с тобой воли!
— Ох, воля вольная:
коза не доена!
— А мы с тобой:
чай муж с женой?
— Чай муж с женой,
пошли домой.
— Что не идёшь ты, старый дед,
а спотыкаешься?
— Ведь мне уже, никак, сто лет,
аль сомневаешься?»
— Тебе сто лет
и мне шестнадцати нет.
— Вот так и живём,
да гори оно огнём!
Любопытство бабушек
Любопытные старушки
ходят, бродят по дворам.
Любопытные старушки,
не сидится дома вам!
И какое казалось бы дело,
что ворона в рот залетела
соседу или прохожему.
Нет, бабулечка осторожненько
ворону сначала рассмотрит,
а потом ненавязчиво спросит:
— Пошто вороньё разводишь?
Рот закрой, добро не воротишь.
Вот такая в нашей деревне засада!
Взмахни, бабка, крылами! Так надо.
Дед Вован, я-поэт и совесть какая-то
Не проходите мимо деда Вовы:
он с вами поспорит,
«за жизнь» прохожим расскажет
и вовремя баиньки ляжет,
как обычно, пьяный.
— Эй Иванна,
куда ты попёрлась мимо,
«на чай» подать мне забыла!
Я споткнусь о дедка, начинаю:
— Подать не подам! (попинаю
его больную печёнку)
Вставай, Вован, собачонкой
и я б сумела тут ползать.
А ты попробуй-ка поработать.
Подмигнёт мне деда Вова:
— При отсюда, Зубкова,
да в газету портрет мой вешай.
— Не журналист я (поэт) и взвешен
каждый мой слог на страницах.
Неужели ты хочешь, чтоб лица
вашего племени встали
на моих листочках вокзалом?
— На вокзал я не хочу`! —
деда Вова хохочет.
А что ему ещё делать?
«Это я, как дура, надену
больную печень народа
на царей, королей и уродом
по планете пройдётся мой поезд!»
— А ты кто такая? «Совесть.»
Стала старой
Я сегодня стала старой,
мне сегодня хорошо,
потому что на рассвете,
чибис заглянул в окно,
постучал да поклонился:
— Нет, не быть тебе врагом,
это просто месяц злился.
Ай, поговорим потом!
Я сегодня стала старой,
мне сегодня хорошо
слушать песни под гитару,
я прошу: «Ещё, ещё!»
Но нестойкая погода
ветром выгонит домой
и все песни про победу
мы за чаем допоём.
Я сегодня стала старой,
видно, с небом подралась.
Наши деды помрачнели —
заупокойная неслась!
На старости лет влюбиться
Стала я замечать,
что старой себя называю:
никого не хочу встречать,
провожать не хочу. Устало
с работы иду по дворам.
Дождь, как слеза. Не спится:
мне завтра, вроде, к врачу
иль на старости лет влюбиться?
Бабушкины пироги
Наша жизнь — только держись!
И кто прожил эту жизнь, тот знает:
его не поломают ни ветры, ни пурги,
ни бабушкины пироги!
Хотя, чёрт его знает,
бабушкины пироги хоть кого поломают.
Деду моему всё по колено
Говорят, в Москве кур давно не доили.
Говорят, в деревнях хорошо не жили.
Говорят, деду моему всё по колено,
потому что на печи притаилась измена —
бабка гроб покрывалом накрыла,
говорит: «Чтоб не дуло те, милый!»
Коротко
А бабе Дусе мы подливаем
всё время какого-то чаю,
она пьёт это чай и хохочет —
ещё чаю такого же хочет!
* * *
Дед съел бред на обед
и сказал: «Буду полпред!»
Бабка съела тоже
и сказала: «Гоже,
стану я женой полпреда,
в доме будет больше бреда!»
* * *
Знает мама как с властью боротися:
пойти в лес по грибы и на кусты материтися.
* * *
— Вот такие дела, — сказала баба Маша. —
Что ни день, то я всё краше!
* * *
Бабушки — это звёзды,
а дедушки — это бабушек отголоски.
* * *
В старости душа готова собой гордиться,
да тело не даёт.
Песни скоморошьи
Не ходите в эти города
Вот такие пироги!
А не хочешь, не ходи
в эти чудо-города,
в них сомненье да еда.
И какие-то железные трын-дрыны:
пробегающие мимо машины,
и вообще, одна сплошная беда!
И куда б ты ни пошёл — всё не туда.
Не бывать бы в этих городах никогда,
но зовёт упрямая туда
дорогущая купеческая жизнь.
Глянь кака многоэтажка, ток держись!
А внутри многоэтажки господа,
ни туда от них и ни сюда.
На потеху, что ли, выходи!
Будем делать с вами, короли,
маленьких, красивых королят.
Те вырастут, до Марса полетят,
чтобы, чтобы, чтобы в городах
не вспоминали о пузатых королях!
Песня скоморошья отчаянная
Жили-были на Руси
ни большие караси,
ни усатые сомы,
а дурные мужики,
мужики да бабы.
Хлеба нам не надо,
нам не надо сала,
давай сюда вассала —
на трон россейский посади.
И ходи, ходи, ходи
с работы к самогону,
и пущай законы
пишут только дураки!
Есть, конечно, на Руси
всяки-разны караси
и сомы усачи,
и стихи, баллады,
но нам того не надо!
Ведь я за родину Русь
не борюсь, не дерусь,
я за родину Русь не махаюсь,
я её на кусочки ломаю.
Кусок царю, царевичу,
кусок королю, королевичу,
кусок попу богатому,
кусок деду горбатому,
кусок за море, океан.
Кусок пьянице в стакан,
а последний кусок —
выпустим из него сок
и раздавим на куски.
А ну-ка, черти, уноси!
Но ты ж поди, погляди:
на Руси караси!
Ты ж поди, погляди:
и сомы усачи,
и стихи, баллады рядами.
Да чего же это деется с нами?
Деется, деется, деется,
никуда Русь родная не денется.
Лишь мы иссохнем и в прах рассыплемся.
Чаша терпения выпита
у Руси — у матери нашей.
Уноси отсюда тех, кто не накрашен!
Скоморошье счастье
Счастье скомороха:
базарная картоха —
спел, сплясал,
сварил, сожрал.
А коль таланта нету —
готовь себя к обеду,
супругу или тёщу.
Жить то надо проще!
(народ ухмыляется,
народу нравится)
Счастье скомороха:
если в жизни плохо,
надо веселиться —
покрепче материться!
(улыбается народ,
в хоровод уже идёт)
Пропоём и про царя:
коль ты царь, царём быть зря —
всякий тебя хает,
даже голь не хвалит!
(народец ржёт)
Бежит до нас солдат, орет:
«Караул, а ну сюды,
тут пройдохи и воры!»
Скоморошье счастье — кроха:
дёру дать! (народ заохал)
Вдоль глубоких дворов,
меж высоких теремов,
знаем мы куда бежать:
нам хоть до неба достать —
есть у нас кусты родные,
там репей. Солдат в мундире
не полезет по нему.
Я бегу, бегу, бегу!
Эй ты, матушка Русь,
за тебя удавлюсь,
удавлюсь, повешусь,
а будут вешать, «грешник»
не кричи на мя народ.
Не оценит, не поймёт
ор ваш бог на небе.
Так был я или не был?
Скоморох домашний — самый настоящий
Скоморохом
быть неплохо.
Скоморошьи дела:
колпак, лапти и дуда.
А скоморох домашний —
самый настоящий!
Что хочу, то и ору
да колядками пою:
— Слушай меня, кошка,
а на кошке блошка
не кровищу соси,
а отсюда пляши,
допляши до деда —
сварливого соседа,
вцепись-ка ему в рожу,
потому что так негоже:
драти за уши ребят —
самых честных пострелят!
Ведь мы не виноваты,
что груши красноваты
у деда злющего висят,
дразнят пацанов, девчат.
Так собирайтесь блошки в кучку
и вцепитесь в дедов чубчик!
Оп ля-ля, оп ля-ля… —
скоморошья игра.
А скоморох домашний —
самый настоящий.
Колпак, дуда и кошка:
«Ну сыграй ещё немножко!»
Песенка про Инкиных фраеров
Инка, как картинка,
с фраером гребёт.
Где же этот фраер?
Никто и не поймёт,
что его уж нету,
просто след простыл.
Ах ты, Инна, Инка,
нужен нам живым
этот лысый фраер,
тот смешной пацан!
Ой люлю-люлюшки,
плюшки, пирожки,
перевелись на свете
красивы мужики!
В руках похоронка,
я её отдам
ФСБ, разведке,
мэрам городов,
попью чай с конфеткой
и пойду во Псков.
Там я для картины
фраера сниму,
прилеплю на стенку
снимок и скажу:
«Фраер, лысый фраер,
любишь ли меня?»
Плакала картина,
рыдала и стена,
что фраера у Инки
ходят где-то там:
первый на том свете,
второй во Пскове сам.
Ой люлю-люлюшки,
плюшки, пирожки,
перевелись на свете
красивы мужики!
Какой дурной пошёл народ
Какой дурной пошёл народ:
огородами, огородами прёт,
тропами тёмными,
дорогами дальними,
песни поёт печальные.
Песни печальные
не кончаются,
птицы чёрные маются
на проводах.
Вот те и жизнь впотьмах:
ни книжонки какой,
ни «аз», «буки»;
голодные бродят внуки
и кричат: «Коляда, коляда!»
Захлопываются ворота —
прячутся бабы в хатах,
прижимают котов лохматых
со страху к своим грудищам.
Вот жизнь пошла! Слышишь? Свищет…
Песня огуречная
— Так (сказали мне ребята),
что-то стало маловато
в нашей жизни огурцов.
Не пора ль искать отцов?
— Ох, пора и даже надо!
Вот от хаты и до хаты
ходим, ищем не найдём —
видно, так отсель уйдём.
Ай, веселится да хохочет народ:
кто-то пляшет, кто-то курит,
кто-то врёт.
Пьют и даже огурцами хрустят,
поделится с нами что ли не хотят?
Эх, огуречный, огуречный рассол,
хорошо иль плохо пошёл.
— А зачем вам, братья, сдались отцы?
— Дык устали бегать полем, как псы!
Мы жениться хотим поскорей,
но не можем отыскать дочерей!
Где ж вы ходите, тести-отцы?
Перезрели уже наши огурцы!
О министерствах культуры
В министерстве стихов,
вроде, не было грехов,
потому что стихи —
это вовсе не грехи.
В министерстве повестей
давно не было вестей,
потому как повестя
не писала сроду я.
В министерстве романистов
не хватало нам артистов,
видимо, артисты
не любили романистов.
В министерстве драматургов
шло как раз засилье урков:
что ни пьеса, то аншлаг.
Прям всамделишный гулаг!
В министерстве прозы
сдохли все мимозы:
просто наша проза
стала слишком взрослой.
Ну и всё на сегодня.
Министры ходят голодны
и на клички не откликаются.
А последствия: байки не баются
в устах трудового народа,
да большим таким хороводом
ходят слухи чи сплетни.
Мол, к церковной обедне
народ выучит «Азы и Веди»
и сразу в космос поедет
на телеге дядьки Егора —
бегом от такого позора!
Патамушта печень плачет
Самогонный аппарат очень нужен,
патамушта нам из космоса велят:
«Чтобы хрень изобрести
на которой полетим,
нада вдуматься покрепше
в загогуль змеевика…»
Там и кроется секрет —
полетим мы али нет?
Пить не надо слишком много
спозаранку натощак,
патамушта печень плачет
и тихонечко болит.
Ай пущай болит родная —
видимо, неравнодушна
к мировому катаклизму
и к глобальные войне!
Жисть не сахар и не мёд,
и никто не разберёт
как её нам пережить?
Вопрос «пить или не пить»
не вставал у нас, однако.
Водку жрали до усраки
с философией в устах:
— Мир вокруг дерьмо и прах!
На козу коза найдётся.
Дома, в общем, разберёмся.
После первой и второй
я рогат и с бородой!
А не нада пить, когда
развлекается жена.
Без просыху не бывает
белой праздничной горячки,
всё на свете сразу мило
и хоронится легко:
понесли жену, собаку,
деда с тяпкой,
бабу с тряпкой,
бабки, бабки, бабки, бабки…
— Похмеляй, а то помру!
Високосный год начнётся,
как стекло я сразу стану.
На пути не попадайся
бабка с страшною клюкой:
я мужик пока завидный —
сил в руках по пол аршина.
Вырву на хрен прям с башкою
твою страшную клюку!
Не лежала б ты зараза,
рюмка водки перед глазом,
я б тебя не трогал долго
и жену не материл,
патамушта в этом мире
на всё есть свои причины:
топоры не просят руки,
если лень иль трезвый я.
Патамушта пить не нада
очень много стаканами,
обернётся птица сокол
иллюзорными мечтами:
ты на девку косо смотришь,
а она в глазах двоится.
Двум ты рад. Чего же лучше?
— Наливайте, бабы!
— Хрен!
Была бы баллада,
да как-то не нада.
Была бы идея,
но брага поспела.
Выходи-ка, Иван, битися,
коли делать больше нечега.
Знаю я лечить как нервы —
нада больше выпивати,
и тада не будет больно
за чужие за дела.
Надело на рассвете кушать водку.
— Киселями будем что ли запивати?
Ну и ладно, лишь бы баба
не тащила сковородку
и не била по любимой
самой нежной голове!
Кот Баюн
На железном столбе
у высоком тереме
сидит кот, раскрыв рот,
а в его рот народ идёт
по одному, толпой, рядами,
и маленькими стадами.
Зачем идёт — не знает,
но идучи, рыдает:
— Ой ты, кот-коток,
род людской занемог
от тебя усатого!
Жизнью полосатою
жили мы, страдали,
смертушки не знали,
сеяли, пахали,
баяли, бывали
на далёких берегах
да на северных морях,
на Сибирь смотрели свысока,
и слагали про Ивана-дурака
сказки, небылицы.
Вот ты глянь на наши лица…
Но кот Баюнок,
поджав свой маленький хвосток,
на народ не глядел,
а всё ел его и ел,
да песни дивные пел:
что ни песня, то обман.
Вот такой у него план!
И чем злее был тот кот,
тем покорней шёл народ
ему в пасть, ему в рот. Вот.
А коль узнали вы себя в народе том,
не пеняйте на царя, что стал котом!
Ай вы, гусельники развесёлые
Ай вы, гусельники развесёлые,
слушайте сказы печальные,
сказы веские,
о том как ни жена, ни невестка я,
а бедняжка и мухи садовой не забидела,
человека не убила, не обидела,
тихо, мирно жила, никого не трогала,
ходила лишь огородами,
ни с кем никогда не ругалась,
в руки врагам не давалась,
имя своё не позорила
и соседей не бранила, не корила.
Но почему ж то муж меня бросил,
а любовник характер не сносил,
убежала от меня даже собака,
и с царём не нуждалась я в драке,
а он сам со мною подрался:
как залез, так и не сдался.
Вот сижу брюхатая, маюсь,
жду царевича и улыбаюсь.
А вы, гусельники, мимо ходите!
Проклятая я, аль не видите?
Гусельники развесёлые — 2
Ай вы, гусельники развесёлые,
пошто длинный рассказ держите,
зачем честному народу душу травите,
о чём сказы сказываете,
об чём песни поёте?
— Да не стой ты тут, девица красная,
отвратными помадами напомаженная,
белилами веснушки прикрывшая,
вопросы глупые задающая,
сказы сказывать мешаешь!
Как же я вам сказы сказывать мешаю,
когда вы ни слова о других не обронили,
а всё обо мне да обо мне.
Да, я девушка хорошая:
и дома прибраться, и по воду сходить,
а ещё вышивать умею и гладью, и крестом.
А хотите, я вам спляшу?
— Ой головушка, наша голова,
и зачем же баба бабу родила?
Ведь покою нет от их языка
со свету сживающего!
Обиделась я, красна девушка,
развернулась и ушла.
Но гусельники развесёлые
ещё долго пели о бабах русских,
об языках их злющих
да характерах вредных.
А о чём им ещё петь, мужикам старым?
Катаклизма
Как по матери земли
плыли, плыли корабли,
а на море-океяне
трактор дырку пробуравил.
И сошла планета с орбиты!
Кружки были разбиты
у тёти Зины на кухне
да подгорел капустник.
Каждый пятый стал космонавт,
остальные пустились вплавь,
говорят, до другой планеты.
Спокойно держались лишь дети,
поедая булки и квас,
которые прятали про запас.
Дети знали, главное: переждать
катаклизм, #яжемать. И спать!
Какая картина
— Это ж какая картина! —
я сама себе говорила. —
Чудесная просто картина.
И сколько ж я денег спустила,
а могла бы купить картину
и повесить её на стенку.
Тогда снимали бы пенку
с тёплого, тёплого пива,
рассматривая картину,
мои дорогие подружки,
говорили бы: «Инна, ты душка,
что купила эту картину»!
А потом смеялись мне в спину:
— Дура наша подруга,
она поэт, и в этом вся скука!
Прощение прощательное
Ерунда не ерунда,
а во все стороны пошла
голова да попа!
Тролль мой будет хлопать
грустными глазами:
— Прикольно с тобой, Ванна!
Ой, была я, не была
Инной Вановной,
но куда-то вдаль ушла,
в небыль канула.
Провожай не провожай,
уже смеркается.
Обнимай не обнимай,
вам всё прощается!
Скоро Новый год
Наши сани едут сами!
Скоро, скоро Новый год!
Почему-то нам с усами
никто денег не даёт.
А мы и не просим!
Но дитё подарочков просит,
баба золотую цепочку,
а тёща сорочку,
и тесть (чтоб он лопнул)
ждёт, чтобы я с ним рюмочку хлопнул.
Нет, денег мы совсем не просили —
не наша это прерогатива!
Мы лопаты в руки и топоры:
— С Новым годом, Мороз, мы пришли!
Ничего не будет
Не смотрите, люди,
ничего не будет,
потому что мой отец
ненавидел этот свет:
реки, горы и моря —
всё история моя.
Не смотрите, люди,
мира вам не будет,
потому что мой отец
был и вовсе молодец —
не ходил за мной кругами,
говорил: «Да и бог с вами!»
Не смотрите, люди,
а то черти судят.
Не бабы красивой бойся
Нет, не бабы красивой надо бояться,
а с могучим ворогом драться!
Баба что, ну огреет легонько
по головушке иль по печёнке.
Коли выживешь, будешь крепче,
а не выживешь, так навесим
на тебя все грехи и схороним:
скажем: «Был во всех баб влюблённый!»
Нет, не бабы красивой бойся,
а иди-ка в ведре умойся
да к роже своей приглядися:
не пора ли тебе жениться?
Нада бдеть богатырю
Осень грянула в окошко,
собирать пора картошку.
На посту, на боевом
я почти что часовой:
глянул с вышки в огород:
там уборка год идёт.
— Подмоги, сынок! — кричат.
— На посту я, что с мя взять?
Потому как на посту
нада бдеть богатырю.
А работа не кобыла:
гладь не гладь, она не мила.
Выходи-ка, власть, подраться
А чтоб по родине Руси
красной деве не пройти?
Пойду, погуляю
да власти поморгаю.
Выходи-ка, власть, подраться,
хотца мне побаловаться!
Подымайся спяща рать,
будем вас всерьёз терзать
ай мы бабоньки,
ай мы девоньки!
А как уделаем всех,
пойдут детоньки…
Дети в школу пойдут
Завтра дети красивые в школу пойдут:
хошь не хошь, заставят учиться,
а плакать и материться
станут бабушки и отцы
не потому что они, как псы,
а просто сильно переживают.
Век скороспелый себя изживает.
Скоро и вы, дети, будете материться,
ибо, учиться
заставите своих деток и внуков.
Да за что же Земле така мука?
Какой мелкий пошёл народ
Какой мелкий пошёл народ:
растягаи в рот не берет,
от баранок отказывается.
Масло на хлеб не намазывается,
а суп разлился по хате.
Пора народ этот брати,
брати да с потрохами:
баб вместе с мужиками,
да ложить друг на друга.
Вот такая, блин, скука!
От конфеты фантик
Каждому Ивашке
мы сшили по рубашке,
каждому Андрейке
по матерной скамейке.
А девочке Анюточке
самый, самый лучшенький
на голову бантик —
от конфеты фантик,
которую съела соседка —
богатая девочка Светка.
Пущай меня сажают
Я за родину Русь
не торгуясь берусь:
берусь за флаг, размахиваю
и пусть не перетряхивает
никого из дураков,
ведь и сам я без мозгов.
Пойду налево — лес густой,
пойду направо, тут не стой —
побью, поломаю!
Пущай меня сажают!
Не сидеть нам на бобах
Так (сказала я ребятам
молодым и виноватым
в мировых во всех грехах),
не сидеть нам на бобах,
а палить из автоматов —
будем пуще виноваты
в мировых во всех грехах!
А они: «Иди ты нах!»
Коротко
Я за родину Русь
больше думать не боюсь!
Дум-думочек палата:
была бы чиста хата,
был бы борщ на плите
и хозяин на земле
да пущай позлее —
быстрей я околею!
* * *
— За кого ты?
— За всю великую Рассею,
за всю рассеянную Русь!
Нет, за неё я не радею —
беру кайло и в шахте бьюсь.
* * *
Было время, было время,
было время — жили зря!
Жили зря, жили зря,
потому что без царя!
А теперь живём с царём.
Вот, уже не зря помрём!
* * *
Да (сказала я мрачно),
в жизни нашей неоднозначной
покушать хорошо — это дело,
помыться, поспать.
Вот и жизнь пролетела.
* * *
Обещал Иван обещать —
народу правду всё вещать.
* * *
Не всё то золото, что блестит;
не все те парни, что не воруют.
* * *
А у нас работяй на работяе сидит,
работяю в спину дышит.
* * *
Не наше это дело — кренделями разбрасываться.
* * *
Выходи, Иван, битися, коли делать больше нечега.
* * *
Если есть бурлаки, будет Волга.
* * *
Не мозоль глаза природе — спрячься где-нибудь в народе.
Оглавление
Стихи к масленице
Русь замысловатая
Мужики и бабы
Дедушки и Бабушки
Песни скоморошьи
