Август Котляр
Опаньки! Нецензурный роман. Часть первая
Предисловие
Любезный мой читатель!
Этот роман я задумал ещё в студенческие годы, в середине 1980-х; замысел у меня родился в одном полуразрушенном особняке в Лопухинском переулке, между Пречистенкой и Остоженкой. Это жилой особняк выселили в преддверии капремонта. Я в него заходил много раз. Курил там и пил водку. Размышлял о том и о сём. Поскольку я изучал первобытное искусство, семантику и семиотику первобытной культуры, ритуалы перехода, а также много читал всяких книг — я больше двенадцати лет провёл фактически безвылазно в библиотеках МГУ, в Историчке и в Ленинке, — то в голове моей рождались свои и роились чужие мысли, подвергаясь перекрёстному опылению. Тогда мне всё было интересно — и физический вакуум, и космогония, и трансперсональная психология, и теория искусства, и производство карандашей, и стеклование ядерных отходов, и вирусология, и нейрохирургия, и инсектология, и этология, и древнекитайская философия, и японская поэзия, в общем, мне тогда было интересно познавать мир. Чего я читал мало, так это художественной литературы. Если б меня попросили называть людей, чьи художественные сочинения не счёл бы напрасной тратой времени, я бы назвал всего несколько имён: это Ги де Мопассан, это Бальзак, это Жорис-Карл Гюисманс и Томас Харрис. У этих писателей можно научиться жизни.
За двадцать пять лет, с 1998 года, я написал что-то около двух десятков книг, но художественная — это первая. Да, писал всякую мутоту про государственное строительство, федеративные устройство, межбюджетные отношения, государственный долг и государственных финансовый контроль, про вопросы недро- и землепользования, потом писал публицистику, и, с 2007 года, я правил чужие и писал свои сценарии, но даже не знаю, зачем. Их критиковали, не покупали, я учился писать ещё лучше, хотя признавали безусловный талант. Но я хотел создавать новое кино, которого ещё не было, оно не вписывалось ни в рамки авторского, ни в рамки коммерческого. Возможно, я выбирал сценарную форму, потому что она не требовала художественных красивостей и описаний внутренних переживаний героев, ибо они должны были показываться через действие и игру актёров.
Я стремился к предельной лаконичности. К таким дзеновским высказываниям, приводящим к озарениям. Поэтому я занялся живописью — изображением сцен, которые бы рассказывали историю. С минимумом деталей. Остальное досоздаст воображение зрителя, если он, конечно, имеет некое соображение и образование. Это улучшало качество моего письма, позволяло формулировать мысли афористично, парадоксально, ёмко, коннотированно и предельно точно. При этом я умел ткать из таких мыслей контекст, в котором ключевая мысль обретала несколько пластов смыслов, и каждый мог найти там что-то своё: кто проницательное суждение, кто изощрённое стебательство, а кто и вообще ничего. Если эти не имели аппарата для понимания, оно им было и не надо. Это как надеть хорошо сшитый костюм — лох не заметит, а намётанный глаз оценит и посадку, и ткань, и костяные пуговицы, и вручную обмётанные петли, и идеальную длину рукавов как для правой руки, так и для левой.
Почему я написал это произведение с обильным использованием ненормативной лексики? Во-первых, я не считаю эту лексику ненормативной. Просто для одних случаев и обстоятельств есть одни нормы, когда мы говорим на одном языке, а в других — на более ёмком, сочном, выразительном, мясистом и перчёном. То, что мы называем русским матом — исключительное явление, это шедевры нашего мощного, глубокого, сильного языка, в других такого нет. В принципе, только этими несколькими обсценными корнями можно на Руси разговаривать со всеми людьми и быть понятым, можно выразить любую мысль, глубокую, содержательную, и с нюансами. Русский мат — это лингвистический шедевр, это драгоценный камень в короне русской словесности, он передаёт тончайшие оттенки чувств, он проникает в самую суть обсуждаемого вопроса, будь то вопросы любви, политики, строительства, спорта или рыбалки. Этот роман поэтому исключительно для носителей русского языка, для влюблённых в русский язык, и, полагаю, его невозможно перевести на другие языки, не утратив самый цимес.
О чём этот роман? Обо всём. Он о главном — об энтелехии, о витальности, о той незримой силе, которая даёт нам жизнь, заставляет продолжать жизнь во что бы то ни стало, и держит до поры в нас эту жизнь, покуда она не улетучится туда, откуда пришла.
Что за название — “Опаньки”? Не позволено мне было планировавшееся название — “Йибанько” — вынести на обложку. Долгие годы я хотел назвать роман “Профессор Ий, пришелец”. Потом — “Ебанько”. Последнее название очень точно и ёмко отражает суть романа, но заезжено как вульгарное обзывательство. Совместил. Сократил до полного лаконичности и ёмкости. Получилось и созвучно, и точно по смыслу, и по обоим моим капризам —
